ол в камере (если не было ощутимого, минусового дубаря -- а здесь было тепло и душно). Указ попался, как последний "укроп", тому было бы простительно, да и с Указа при иных обстоятельствах никто не спросил бы за такую ерунду, но речь шла о правилах и понятиях, монопольными толкователями и хранителями которых с давних пор выступала золотая проба, та, в которую на Кальцекковском сходняке возвели Указа... А теперь -- в который уже раз за пять минут -- его ткнули рылом в незнание и несоблюдение... Стыд распирал Указа за собственную расхлябанность и глупость, стыд и черная злоба... Погоди, погоди, ублюдок... Сейчас... -- Ты прав, папаша, перегрелся я... -- Указ, не вставая с места, стянул пиджак и сунул его, смеясь, назад, Хомуту. -- Однако речь у нас идет вовсе не о том, как ходить и как садиться. Тебе был задан вопрос -- кто ты, кто тебя знает и кого ты знаешь. Что до меня -- сам же звякнул, что слышал обо мне, фэйс мой знаешь и погоняло... И другие меня знают -- чего представляться? А вот ты... -- Стоп. Давай соблюдать очередность: задал вопрос -- выслушай ответ. Согласен? -- Убедил. Слушаю тебя. Все слушаем... -- Отвечай за себя, не ссылайся на всех -- еще есть одно старое правило... Отвечаю: тех, кого я знаю, -- в живых уж нет, из современных -- по жизни не часто доводилось пересекаться, не моя вина... Разве что -- Дельфинчик, на "Пентагоне" соприкоснулись краешком. Еще кое-кого мог бы назвать, но это потом... Отвечаю, кстати говоря, всем -- как ты спрашивал, ибо одному тебе и не дал бы ответа. Пробой ты не вышел, с меня объяву требовать. В тишине, и без того изрядной, почти не слышно стало даже свистящего дыхания обалдевших зрителей. Подобного на своем веку никто из сидельцев еще не видывал и не слыхивал: авторитетному золотому публично такие слова кидать?.. И не от вражеской пробы, а как бы свыше... Мама... а не сам ли это... Мысли бешено скакали в голове Указа: маловероятно, что Ван, какие бы параши ни ходили среди сидельцев, но и не самозванец лягавской, две разогнутых зоны за ним, если сучий "Пентагон" считать, точняк... Любой ржавый руку бы отдал за подобный подвиг. На портачки бы самолично поглядеть, не с чужих слов, посмотрим, когда заделаем... да хоть кто он там... срочно надо заделать, намокро, не то авторитету -- п... -- Как понимать твои слова, чувак? Что твоя проба выше... или что я не в своей? -- Указ опять оскалился улыбкой и подтянул руки поближе к себе, словно готовясь к прыжку. Главное -- сбить этого гада с уверенной позы... пусть поменжуется... Нет, не так в своих мыслях видел Указ предстоящий разговор с непонятным пророком из черт те откуда: во-первых -- в возрасте мужик, но не так чтобы очень, младше гораздо, чем вычислялось по рассказам, во-вторых -- кто кого меряет да взыскивает?.. По идее, оправдываться и трясти регалиями должен бы Ларей, а теперь получается, что он, Указ, -- не какой-нибудь сявка с ординара -- оправдываться должен. А мужик -- как состав на рельсах -- не свернуть в другую сторону... -- Как? Ты же вроде претендуешь на роль объяснителя, который в советах не нуждается... Хорошо, разберемся вместе... Ты долги всегда отдаешь, когда божишься? А, Указ? -- Что это за пробивки? Чо мусолишь, не пойму? -- Вопрос задан. По твоему же требованию истину качаем. -- Отдаю -- иначе не бывает. К чему вопросец? -- К слову, раз уж речь зашла о "Веточке"-малолеточке, пятьдесят восьмой доп. Малька помнишь? Чомбе, Карзубого, Гурама? -- Чомбе помню, а с Карзубым -- с Энди, да? -- еще на тридцатом спецу два года чалились... -- А Малька? -- При чем тут Малек? И его припоминаю, шпилять был мастер... -- Ты у него ничего не занимал?.. Занимал... Да, Указ помнил тот случай, когда перехватил червонец до первой берданы, у Малька занял, да повязали его в тот злосчастный день да прикрутили год за "дурь" и портачку. Все законно -- форсмажорные обстоятельства, тогда отдать не мог -- разрешается позже, по возможности, с компенсацией... Помнил, помнил... А потом забыл... ох ты черт!.. -- Занимал. Я помню и не отказываюсь. Червонец на портачку. -- Отдал? Публично спрашиваю... Ну же подлюга! Такую мелочь во что раздувает! А следующий вопросик от этого ублюдка будет: "Божился?". Ну, вафель семипидорный!.. -- Ты кто, меня спрашивать? Мне и без тебя есть перед кем ответ держать и перед кем оправдываться, понял? -- Сказал и сразу осознал, что сглупил -- не следовало ставить вопрос и давать время на ответ... и откуда знает тот случай... перед сходняком-то я отвечу... -- Да я-то давно все понял. По понятиям -- ты прав: можешь держать ответ перед своей пробой, а здесь уклониться. Имеешь право... Так что? Что -- что? Право-то он имеет, конечно... Ну, хитрожопый же гад!!! Если он уклонится от ответа ("публично", мать и перемать!), авторитет он здесь в момент утратит, и подъемным краном его не восстановишь. Скажут -- дутый, гнилой и ершистый... Личный авторитет пострадает и авторитет пробы... А за это -- никакой сходняк не простит, хоть наизнанку вывернись. Если по ушам -- так еще награда, а то и на вилы... -- Не отдал, не спорю. Почему -- ты должен понимать, раз про тот случай знаешь... Но тут нет вопросов -- и я перед Мальком законно отвечаю по полной, на "американку". Заявляю при всех. -- Указ выбрался из-за стола, подошел к умывальнику, смочил руки и лоб. В голове ревели бесполезные обрывки мыслей: "Гад, гад... убить..." Обернулся резко. -- Но перед ним, а не перед тобой, псиное твое рыло... и скуржавое! -- ...Малька уж нет с нами, но он передал: не в претенз... Что-о-о?.. Сука ты позорная! Падалью отве... Впоследствии Гек неоднократно вспоминал тот эпизод, в тщетной попытке достоверно понять: действительно ли он хотел разрядить атмосферу и спасти Указа, или вдохновенно и вовремя подгадал фразу, чтобы создать у зрителей нужное впечатление... Задним числом хотелось ему думать, что от души говорил... Но с другой стороны -- случилось то, что случилось, и было оно рациональнее... Указ ринулся вперед со всей возможной резкостью и неожиданностью, вытянув кулаки в прыжке. Гек боком упал на стол и подался навстречу. Правой снизу в живот притормозил живую торпеду -- кулаки и лоб пролетели сверху -- левой ладонью поймал квадратную челюсть и резко, на разрыв, дернул вбок и вверх. Все было элементарно и запросто: через секунду Указ теплой еще колодой, животом вниз, валялся на цементном полу, а мертвые глаза словно изучали потолок. Гек наклонился к нему, не вставая, рывком вернул лицо на место -- отлично, абсолютно без крови обошлось... -- Батюшки светы! Да он никак шею себе свернул! -- громко удивился Гек. Он уже был на ногах и в упор глядел на свиту поверженного Указа. Секундное замешательство, вызванное быстротой свершенной дуэли, возможно и спасло им жизни: они ожидали, что Указ встанет и настанет ясность -- как действовать... Но Указ был мертв... -- Кому еще здесь мерещатся скуржавые? Тебе? -- Хомут протестующе замычал, прижимая к животу доверенный ему пиджак. -- Тебе? Или тебе? Лунь, Амбал, Сантьяго отскочили назад, сбились спина к спине, ожидая мочилова от всей камеры. -- Ну что жметесь? Или следы на вас?.. -- Махнул рукой: "Все в стороны!"... -- Вы четверо -- по жизни кто? В темпе! -- Нетаки. -- Лунь первый обрел голос и отвечал твердо. -- Без псины? -- Без. Со ржавыми идем. -- Верный маршрут. Повязки, хоровое пение, грабка зоны? -- Нет, нам это западло. -- Как и всем нормальным людям. -- Гек улыбнулся. -- Сим! -- Здесь я. -- Указа к дверям. Лежак подложи, как-никак -- уркой был. Хоть и дурак... Господа сидельцы! Есть шанс, что по слабости и недомыслию кто-нибудь из вас крякает в фуражку. Обращаюсь к ним. Подумайте до утра, подумайте изо всех сил: стоит ли рисковать собою из-за чужой ссоры. Парень неловко повернулся и свернул себе шею. А среди лягавых есть и такие, что за большие деньги родную маму отдадут, не то что уточку этапную. Поразмышляйте о сем.... Вы четверо! Оснований вам не верить -- пока нет. Можете, правда, постучаться и свалить, если замазаны. Если остаетесь -- на лежаки. Завтра тусовка продолжится, и тогда займете положенные места. Вопросы? Вопросов не было. "Положенные места" -- звучало двусмысленно, таковые и у параши бывают для некоторых категорий сидельцев... Но стукнуть в дверь -- зашквариться недолго и почти наверняка... лучше обождать... И чего Указ завелся, как дурачок? Не иначе -- следочки на нем обнаружились, ведь как все было, если вспомнить... Ох и долго им пришлось вспоминать тот случай: не раз и не два допрашивали их золотые урки на этапах и на зонах -- поодиночке и на сходняках, с дотошностью, какая ни адвокатам, ни следакам не снилась. Кто что и как сказал, кто где сидел-стоял, почему "Веточка", кого называл, как выглядел медведь... Карзубый погиб в побеге еще в восемьдесят втором, Чомбе сидел в туберкулезном спецу и прислал малевку с подтверждением: "Случай был, продолжения не знаю". На словах очень интересовался за Малька. Дельфинчик доматывал предпоследний год фибской одиночки, но сумел получить запрос и дать ответ: "Я с ним кушал. Не нам судить". Это послание от авторитетного Дельфинчика внесло сумятицу в урочьи ряды. Уж если чем Дельфинчик и выделялся среди центровых, то это повышенной наглостью, но никак не смирением. "Я с ним кушал" -- ко многому обязывает, особенно когда речь при этом идет об убийстве и публичном развенчании ржавого. Но рядом стоящее "Не нам судить"... Нет, почерк Дельфинчика, фуфла тут нет... Сходка в тридцать рыл (как обычно -- в межзонной больничке -- съехались на "филоне"), не считая присланных язычков от других авторитетных урок, склонявшаяся уже объявить Ларея гадом (за то, что поднял руку на золотого) и вынести ему приговор, -- смешалась. Да, Указ лажанулся, может, марафет ему мозги проел... Но Ларей... Но Дельфинчик... И письмена с медведем. Письмена и звезды от Субботы!.. А завещание на Крытой Маме от Варлака с Субботой... А все эти легенды о зонах... Действительно, на "Пентагоне", фраты бают, иные стали порядки, не позорные... вроде как. Может, Контора ставит зехера?.. А может, и нет?.. Бывали случаи, когда и сходка попадала в непонятное... Нет, спешить некуда и незачем, надобно смотреть... Еще сходки будут... Если бы Гек ведал о прощальном крике Субботы, как знать -- может, иначе бы себя вел, иначе действовал... Но слухи о Последнем Ване долгое время словно бы обтекали его, не задевая... Много ходило слухов, искажаясь и обрастая небылицами, так что если он и слышал нечто подобное, то все равно не узнавал в них себя. Лишь однажды намекнул он Дельфинчику о пробе своей, но это было давно... И Указу покойному, пожалуй, но там сам черт ногу в толкованиях сломит... А пока он твердо держался напутствия Ванов -- открыться, когда сам почувствует, что пора... Кряквы были в камере, само собой... Но по здравом размышлении -- местному куму -- ни стука, ни улыбки. Спал, проснулся -- жмур лежит. Все спали, никто не видел. Сам и помер, наверное... Попозже, зонному куму, можно рассказать; глядишь -- дачку бросит за информацию, а посреди дороги -- не-е-е... попка не лишняя, и голова тоже. Зонные кумы узнавали -- и кто на карандаш, кто в памяти оставлял. Что такое кум на зоне? -- слуга двух враждующих господ, Службы и Конторы. Плевать в любую сторону -- все против ветра будет. Сам о себе не позаботишься... Вот и копили информацию впрок, есть не просит... Тягнули однажды капитана Робетта в Бабилон с плановым отчетом, а там вдруг генерал Муртез интерес проявил: слово за слово в конфиденциальной обстановке -- вернулся майором, ждать вакансии на новую должность. А потому что сумел заинтересовать сведениями о новых внутриуголовных течениях. Зачем им это нужно в далекой столице -- бог ведает, у них своя политика, а у нас на дальних орбитах -- своя... Эли Муртез едва не задохнулся от волнения, когда услышал в рассказе о свернутой шее упоминание о Бобе-Геке-Мальке: вот он -- достоверный след связного от старых Ванов на волю, вот он, оставшийся Ван... Веяло от всей этой истории какой-то мистикой, неправдоподобщиной: годы идут-идут, а чертову Ларею все "между сорока и пятьюдесятью, крепко сбитый такой"... Робетта в тот раз подробно, насколько мог, рассказал ему и о пробах, и о современной расстановке сил в зонно-уголовных джунглях; Муртез и раньше понимал все это, но только в общих чертах, без поправки на современность... Муртез прошелся по кабинету, остановился перед зеркалом -- оттуда пялился на него с брезгливым недоумением мужчина неспортивного вида, тоже ведь между сорока и пятьюдесятью, скоро сорок два прокукует... Эх, глупость выстроил собственными руками, надо было бы выдернуть его, Ларея, в специальный, "Служебный" каземат, или хотя бы в "Пентагон": времени мало, а ведь зная невероятную истину и наблюдая, так сказать, в микроскоп, можно было бы многое прояснить. Риск признания наличия живого представителя официально уничтоженной "уголовно-террористической" группировки -- он меньше, чем интерес к данному феномену... В крайнем случае, памятуя о былых догадках, можно было бы замаскировать его в разработке под английского шпиона. А теперь, пожалуй, шабаш... Если узнает, куда его определят, -- откажется... э-э-э... подниматься (?) "на зону" -- тогда еще есть шанс, вернем в Бабилон. А если согласится, то там ему и конец с кисточкой. Может, через оперативные службы его предупредить? Задним умом все мы крепки -- поздно, он уже -- то ли жив, то ли не очень. Информация с мест -- большую задержку имеет, "конторские" сотрудничают сопровождая свои услуги зубовным скрипом, но не больно-то на них надавишь -- Сабборг сидит на мохнатой лапе у самого Старика... Дэнни, впрочем, тоже, но ведь Дэнни, а не Муртез... А у Муртеза и основной работы выше крыши, по Штатам, по Британии, по Мальвинам... Лишь бы только Адмирал войны не затеял, тут уже не Аргентина будет: мы -- бритам, они -- нам... Полыхнет так, что... Надо будет Дэнни все и полностью доложить о фактах и догадках, в две головы лучше думается... Ах, ты, сраный гром и е... молния! Может быть, уже и докладывать-то не о чем? Подождем с докладом, подождем... Гек скучал. Пару дней его развлекали допросы по поводу покойника Указа, но никто ничего не показал, и списали человека по "несчастному случаю". Во время очередного шмона из камеры изъяли книги, зубную пасту, карандашные грифели и иную "неположенку", которую знающие свое дело вертухаи привычно находили в привычных "начках". Кое-что, наиболее важное в арестантском быте, оставалось, конечно: карты, кости, бритвы, те же грифели и стержни от шариковых ручек, деньги... И вертухаи об этом знали, и сидельцы понимали, что те знают и опять нагрянут в неожиданный момент; но таковы были правила игры: одни ловят, другие прячут. Если, скажем, поместить в относительно простом тайнике заранее обреченные на обнаружение предметы -- "жертвоприношение", то лягавые остальное полегче ищут: результат-то уже есть, отчетность и так в порядке будет. Но и надзиратели понимают: ну случись чудо, вывернули все до пылинки, а потом что? -- запрещенных предметов не обнаружено? Ну-ка, попробуй не найди еще один раз!.. Тусовка прошла успешно, народ занял положенные места, люди приходили-уходили, а Гек вторую неделю ожидал последнего этапа на место назначения. Из команды покойного Указа почти все ушли в этап, оставался только Лунь, который после трех оглядочных суток окончательно уверился в Геке и держался рядом, вызывая ревнивые косяки у Сим-Сима, поскольку тот считал себя вправе числиться первым помощником при шефе. Но Гек относился к обоим ровно и особо не выделял никого. Скука его отчасти носила нервный характер: ожидание хуже наказания (банальная истина -- все равно истина). Показывать неуверенность и напряжение -- категорически нельзя, чтива нет, в камере тишина и покой: чуть что не так -- Лунь и Сим-Сим вместо утюгов работают, рвение проявляют. Байки травить -- разучился Гек, нет охоты, а других слушать -- тысячу раз он все эти приколы и легенды слышал. Как-то запел один парнишка песню: "Так я сел в девятый раз, потеряв при этом глаз, потому что -- Черная Суббота...". Гек дослушал ее до конца, стал расспрашивать -- откуда песня, кто сочинил, да знаешь ли, о чем и о ком поешь? Парнишка не знал, окружающие тоже, для них Черная Суббота -- просто кличка для рифмы, а главное -- веселый мотивчик очередной блатной песенки, невесть когда и неизвестно кем сочиненной... Гек не стал им ничего пояснять. К чему?.. -- Ларей! А тебя ведь на двадцать шестой определили. Это правда? -- Правда. -- Ну и... как же ты теперь?.. Зона-то псиная? -- Скуржавые там, все правильно. -- Упрешься рогом? -- Поднимусь. -- А... как же?.. -- Да вот так. Кофе-какао пить с ними не намерен, не думай. Просто я всеми фибрами ощущаю, что выбора мне нет: откажусь -- еще хуже чего придумают. Меня ведь не только лягавые пасут, есть нюхачи и покруче и попротивнее. -- А ты почем знаешь? -- Во время шмона в первой пересылке мгновенно нашли у меня два потайных кармашка на теле, да даже и не нашли -- кумовья сразу туда сунулись. А знали об этом только некие мальчики из столичной Службы -- заметь, не из Конторы, -- которые пасли меня, еще когда я припухал в Пентагонной больничке. До этого, до суда, ни на одном шмоне не находили. Видимо, после инструкция пришла. Почему пасут -- знать не знаю, шпионов им, видать, не хватает. А что зона скуржавая, так это -- пока... Случаются ситуации и похуже. -- Похуже -- редко бывает для нашего брата, если вообще бывает. И зона-то -- проклятая, жить на ней -- западло... -- Лунь, дружище, только не вздумай учить меня правильной жизни. Да сядь, я не в претензии за вопрос. Но учись думать своей головой: зона проклята, и проклята за дело. Но если бродяги будут обходить ее стороной и только из-за забора кулаком туда грозиться -- что получится? Как там порядок восстановится -- Божиим промыслом, что ли? Фраты и обиженка как сидели, так и будут сидеть, думая, что их порядки -- общепринятые. Лягавые -- как правили со своими псами, так и будут править. Навеки, что ли, в нашем доме чуланы загаженные смердеть будут? Половина зон в стране -- псиные... Лунь поразмыслил и, ощутив, что Ларей не прочь поговорить и настроен спокойно, недоверчиво покачал головой: -- Так, да не так. Туда надо этапом идти, большим этапом, чтобы нетаки, золотые, фраты -- заодно стояли. Сучню -- под корень, прихвостней -- к параше. -- Красиво говоришь. Только чтой-то давненько туда правильные этапы не ходили. Времена Большой Рвакли миновали, всем теперь нравится спокойная жизнь. А гангрена расползается. Но есть такое слово -- диалектика, хотя я сам скорее метафизик. А диалектика -- это примерно как твое "так, да не так", только по-научному. Рвакля утихла, но значит, и "жучкины" пробы потеряли лягавской патронаж. То есть -- у администрации они по-прежнему в помощниках, но поддержки, той, старинной и безоговорочной -- нет. И еще... Слушаешь, нет? Лунь жадно затряс головой, внимая философским откровениям старого урки. С верхнего яруса свесил круглую голову Сим-Сим. Вокруг шконки собралось еще с полдюжины слушателей, молодых парней, из числа сочувствующих урочьим идеям. Гек покосился, но разгонять аудиторию не стал. -- Так вот. А еще свершилась революция в зонном царстве-государстве, которую все ощутили, да никто не заметил. Раньше ведь как было: лягавская Контора -- люди государственные; Главпес велит им использовать сидельцев в качестве дармовой рабочей силы, да еще госзаказы назначает. Не выполнишь -- останешься без погон, а то и без шкуры... Ну, те -- вниз спускают, раздают задания по зонам да по командировкам, а там -- ниже, по отрядам да бригадам, с тем же стимулом: выполнишь -- пайка, не выполнишь -- могила. Но в главбудке -- новый Главпес (слушатели поежились, но продолжали внимать), на дворе -- новые времена. Разрешили на воле широко бизнес разворачивать, к кормушке другие рыла пробились. Им теперь эти самые заказы только подавай: он станок за сто тысяч купит, да к ним вольняшку-другого за сто тысяч годовых приставит, они наворочают, как тысяча кустарей-сидельцев, да еще с качеством и без саботажа. Что дешевле и выгоднее? Ведь сиделец -- он только условно бесплатен: землю под зону -- предоставь, охрану, колючку, электричество, персонал... О качестве работы я и не говорю... И о воровстве архангелов наших... Вот и получилось, что работы в зонах поубавилось, а соответственно и понукалова. Теперь работа больше на пряник стала походить, чем на кнут. Верно я говорю, ребята? -- В цвет. -- Худой, жердеобразный Кубарь, мотающий уже третий срок за мошенничество, осторожно, но с неторопливым достоинством вступил в разговор. -- Раньше -- ты в отказ, а тебя гнут, ты мастырку -- тебя в БУР. А теперь -- в очередь стоят, да нарядчика максают, чтобы только работу дал. Теперь даже деньгами, хоть и малыми, платить стали за работу. Есть работа -- в лавочку ходишь. Нет работы -- жди кешер с воли или подыхай: кормят нынче погано, хуже прежнего намного... Но проба, которая на зоне, скажем, свой кусок с работяг всегда имеет. Фрат -- горбит, блатной -- спит. Скуржавые -- беспредельщики, все жилы тянут. Стальные не лучше. Золотые -- те малость полегче орудуют. Лунь мгновенно ощерился в его сторону: -- Парашу несешь! Ржавые с фратов добровольно в общак имеют, без гнулова! -- Помолчи, малый, не так ты много видел, чтобы меня выправлять. А я скоро полтора червонца барачного стажа накручу, да за свои слова всегда готов ответить. Но что правда -- то правда, на промзону силком никого гнать не надо по нынешним-то временам. -- Именно (Гек, к огорчению Луня, оставил без внимания не слишком-то лицеприятную оценку блатного мира из уст Кубаря). А потому и надсмотрщики над рабами -- стали менее нужны. Но по инерции старая телега долго еще катиться будет, пока на камень не наедет... -- Какой камень? -- Каменный. Ну, все. Напыхтели -- дышать нечем. Расходись, братва, а я придавлю часок перед обедом... Лунь, ты понял мою мысль? Лунь тотчас вернулся к шконке, где сидел Гек. -- Наверное да, хотя, может, не совсем. А ты не боишься, что заложат твои речи? -- Не боюсь. Я сейчас куда больше волнуюсь за свои ближайшие дни: я поднимусь на зону No 26/3, но боюсь, что среди розовых лепестков на моем пути будут попадаться и тернии, в смысле шипы... Гек отвалился на цветастую, тощую, но все же не казенного образца подушку -- в карты выиграл третьего дня, да сон не шел. Делать предварительные заявления хорошо и нетрудно, а реально выжить в предстоящие годы -- это задача не из самых простых. Пришел язычок с воли -- утешительного мало. Ребята шустрят вокруг двадцать шестого спеца, но все снаружи. А как оно там внутри повернется -- ой-ей-ей... Да еще водолаз в углу бубнит и бубнит, то ли проповедует, то ли исповедует... -- Сим, позови-ка сюда Анафему... Бывший католический священник, в насмешку прозванный сидельцами Анафемой, действительно сидел на свой шконке и проповедовал в узком кругу прозелитов, вспомнивших бога в тяжких условиях отсидки. Сам он слыл на голову ушибленным и мало приспособленным к жизни человеком. Срок он получил за то, что попытался продать золотую церковную утварь на черном рынке, но попался с поличным. Земная власть из уважения к церкви отвесила ему всего семь с половиной лет, а духовное начальство лишило его сана и чуть ли не отлучило от церкви. Отец Амелио, ныне Анафема, рассказывал, что -- да, был грех, но деньги он собирался раздать своим прихожанам, лишившимся имущества и крова в результате наводнения. Сидельцы хохотали, но верили "падре", уж очень он был чудаковат и непрактичен. На пересылку он попал после того, как на утреннем разводе публично предал анафеме главного на своей восьмой допзоне блатного Хрыча. Зона была скуржавая, и порядки там царили соответственные, но священнику по традиции полагался полный кус и прочие послабления. Чудак чудаком, но у отца Амелио хватило ума, чтобы не переть на рожон и внедрять проповеди Христовы только добровольцам из нуждающихся. И вот однажды ночью его разбудили и представили перед самим Хрычом, битым уголовником, некогда разжалованным из золотых, да не пожелавшим принять участь простого фрата-трудилы. Теперь он истово служил скуржавой вере и даже сподобился перевестись, как исправляющийся, на более "курортный" допрежим, где и правил по своему людоедскому разумению. Отца Амелио против воли ввели в курс дела: два шныря, по очереди дневалящие в Хрычовом бараке, проворовались -- тяпнули сотню из тумбочки у самого Хрыча. Вернее, проворовался один, но неизвестно, кто именно. Кража случилась на стыке дежурств, твердой отмазки ни у кого не было, авторитетом, естественно, они не пользовались, денег ни у кого из них не нашли. Допросы с битьем и простейшими пытками результатов не дали: оба знали, каков будет итог признания, и упирались намертво, плача и божась "на парашу". А может быть, и действительно никто из них виновен не был, но для предстоящего правежа это никакого уже значения не имело. Хрыч любил обставлять дело театральными эффектами: он объявил несчастному отцу Амелио, что вручает судьбу подозреваемых в руци Господни, пусть-де, мол, святой отец укажет на виноватого, всевышний не попустит ошибки... Отец Амелио, уразумев, что от него хотят, -- осел на пол почти без памяти, но это его не спасло: вылили ведро воды на голову, подняли на ноги и повторили, чтобы протянул перст и указал виновного. Дальнейшее падре смутно помнил, потому что омрачен был разум его, только впоследствии понял из посторонних уст, что попытался слабыми своими пальцами выцарапать Хрычу глаза. Отца Амелио сперва унимали, потом отоварили дубинкой по голове и отволокли на место. Утром на своих койках нашли двух покойников -- обоих шнырей: таков был соломонов суд Хрыча. И тогда отец Амелио, собрав все свои силы, дотерпел до развода и выкрикнул анафему Хрычу. Следствие зашло в тупик -- один-единственный свидетель, да и тот ушибленный. Тем более что вину взял на себя (за два куба чаю и блок сигарет) помоечный пидор с нераспечатанными двадцатью годами срока. Администрация прекрасно понимала, что к чему, но все, что могла сделать для бедного священника, -- отправить его в другую зону, где до него не дотянулись бы скуржавые. -- Скажи мне, святой отец, ты ведь сана лишен? -- Только рясы, сын мой. Один лишь Господь лишить меня может сана, за мои грехи в будущем и прошлом. -- Отец Амелио стоял перед шконкой Гека, по-монашески сунув крест-накрест руки в рукава своей выцветшей до голубизны, но чистой робы. -- А как же ты узнаешь, если оное случится? Земные глашатаи воли Его для тебя, как я понимаю, не авторитет? Отец Амелио поднял на Гека глаза, устремленные до этого в бетонный пол. -- Извини, сын мой, я не совсем понял вопроса? -- Как ты узнаешь волю Всевышнего, не перепутав ее с гордыней собственной либо наущеньем дьявольским? -- Я смиренный и недостойнейший раб Господа нашего, всеблагого и всемудрого, грешен я и неискусен в риторике, но глас Господа -- не перепутаю, нет, не перепутаю... Гека развлекла страстность и доверчивая твердолобость отца Амелио, он решил подшутить над ним. -- Ой ли? Не грех ли гордыни движет твои уста в подобной речи, святой отец?.. Э-э! Моя очередь, святой отец, откроете варежку, когда я закончу. Итак, из твоих слов получается, что не нужен тебе посредник, толкователь и арбитр в твоих взаимоотношениях с Господом и волей Его? -- Именно так, сын мой, прости, что попытался перебить тебя. Не нужны мне посредники и толкователи воли Его. -- И Римский Папа в том числе? Согрешит ли он, утвердившись в ином, отличном от твоего мнении о воле Божьей? -- Почему он должен иметь иное мнение? Непогрешим Святой наш Отец, я написал ему о себе и жду ответа из Ватикана. Он поймет мою правоту и даст прощение, и отпустит мне мои вольные и невольные прегрешения. -- Ну а как прочтет и не согласится? -- Буду молиться Господу, чтобы просветил меня в воле Своей! -- Считай, что твои молитвы услышаны. Я тебя просвещу и все тебе открою. Можешь считать меня посланцем Господним, узри же чудо... Отец Амелио твердо перекрестился раз, другой, наконец собрался с духом: -- Не кощунствуй сын мой, не богохульствуй, прошу тебя! Может быть, и велик авторитет твой в узилищах земных, но для Небес ты лишь червь в кучке зловонного праха. Я буду молиться за тебя, ибо душу твою искушает нечистый. -- Отец Амелио вновь перекрестился, тихим шепотом творя молитвы. Гек сделал минутную паузу, чтобы не перебивать религиозный экстаз отца Амелио, а потом продолжил: -- Само собой, грешен я, святой отец. Так грешен, что подозреваю -- отступился от меня Господь, да и Дьяволу теперь нечего волноваться и сторожить мою душу от всепрощающего Господа и его пронырливых ангелов, никто ее не отобьет и не украдет. Всеми грехами одержим я, а в настоящую минуту больше всего обуревает меня жажда прелюбодеяния... Но увы, не согрешить -- архангелы не выпускают... Так о чем я... Ага. Но сейчас речь идет не обо мне. О тебе, святой отец. А я лишь озвучиваю волю Его и мнение Его по ряду вопросов. Почему бы и нет, собственно говоря? Для Господа нашего, с его запасами милосердия -- почему бы и не избрать уста закоренелого грешника, чтобы?.. -- Наущения нечистого -- вот что тобою движет, сын мой. Опомнись и молись, молись изо всех сил, молись, и я встану молиться рядом, сын мой. Сатана не всемогущ! -- Но хитер. Я говорю -- Сатана хитер. Помолчи, а то мы ходим вокруг да около и никак не сказать мне то, к чему я призван высшими силами... В прежнем твоем узилище Хрыч понуждал тебя отдать на заклание одного из двух человецев по выбору твоему. Так? -- Кто о... -- Ты отвечай четко и желательно кратко, без богословских красот и рассуждений о свободе воли. Так было? -- Да. -- Ты отказался? -- Отказался. И никто никогда... -- Стоп. Будь добр, повтори вкратце, святой отец, что тебе предложили и от чего ты отказался. Может быть, я и в тенетах дьявольских, но, надеюсь, своим вопросом не склоняю тебя ко греху? -- Правда безгрешна, а мне скрывать нечего в жизни моей. Узник, по прозвищу Хрыч, дьяволово отродье, хотел, чтобы обрек я живую душу на смерть. Я же отказался. -- Прекрасно и благородно... было бы. Почему -- было бы? Святой отец, я располагаю только тем, что услышал от тебя, и ничем больше. Не позволяя домыслов и догадок, а также гадания на кофейной гуще, спрошу лишь: твоя последняя фраза -- истина или наущение дьявольское? Еще не поздно, отрекись от нее, признай грех... -- Не отрекусь, отвечаю душой за каждое слово. -- Азартно. Однако душа -- не лавы, на кон не поставишь... Хрыч -- отродье сучье. Не знаю, как на небесах, а в земной юдоли от ножа ему укрыться будет вовсе нелегко. Но если даже душа его и висит на х... у нечистого, то его предложение к тебе -- это глас... Это еще вопрос -- чей... Да, вопрос, который предстоит сейчас обдумать тебе, а не Иоанну Хризостому. Чье это было предложение: небес или ада? И от чьего предложения ты отказался... Тихо, я же сказал! Теперь выслушай, подумай малость... и можешь потом говорить сколько угодно, я стерплю. Что тебе предложили и что ты услышал: выбрать, у кого отнять жизнь... или кому сохранить?.. Утром, как я помню из твоих слов, оба ведь жмурами обернулись... Так каков был твой выбор, святой отец, и от чего ты отказался -- губить жизнь или спасти жизнь?.. Отец Амелио вскинул было руки, да так и замер с открытым ртом. Население камеры с веселым любопытством прислушивалось к диспуту: а ведь пахан-то -- утер нос долгополому, ишь -- стоит да трусится весь, и крыть нечем. -- Вот почему вещал я о гордыне, способной исказить самое послание Божие... Покайся же, отец Амелио, велик и черен грех твой, под стать Хрычевому... Тут промолчать бы Геку, не добивать бесталанного отца Амелио, но не удержался и бросил он эти глумливые слова. Отец Амелио уронил руки вдоль хилого тела, согнулся и без единого слова побрел к своей шконке на нижнем ярусе. В тот день отказался он от обеда и ужина, почти все время лежал, бормоча про себя тихо-тихо, а что бормотал -- не понял никто, должно быть, молился... Как удавился отец Амелио -- никто не слышал, вероятно под утро, когда сон наиболее крепок и неотвязен. Факт тот, что снял он с себя зонную робу, клифт на рыбьем меху, разодрал на полосы, связал вервие, укрепил за опору шконочную, уперся руками -- и в ад, без надежды на покаяние и христианское погребение. Сидельца трудно удивить смертью, всегда она рядом. Одни досадовали, что лишились слова божьего, вселяющего надежду и изгоняющего скуку, иные предоставили горевать соседям, а сами быстро -- кто успел -- поделили дневную и вечернюю пайки, так и нетронутые отцом Амелио, да еще утреннюю пайку с приварком. Козырную шконку тоже освоили в момент и без предрассудков. Выводы же сделаны были народом вполне конкретные, поскольку вся жизнь сидельца конкретна и не до абстрактных парадигм и силлогизмов ему: с Лареем шутки плохи, не по нему -- так уроет. * * * В Бабилоне Гекова рать с воодушевлением приноравливалась к самостоятельной жизни. Война практически закончилась, жить стало попроще. Заочное руководство издалека -- это совсем другое, чем тяжкий постоянный догляд сурового Ларея. Эл Арбуз и Тони Сторож достаточно легко и быстро вошли в уголовный бомонд столицы в качестве полноправных Дядек, мелкие инциденты и одиночная стрельба в счет не шли. Сложнее было с Парой Гнедых: они жестко правили двумя профсоюзами -- портовых рабочих и транспортниками, не собираясь делиться властью и полномочиями ни с кем, включая соратников по "Коготку", протянули лапы и к курортному Хаммору, столице кинобизнеса. Они же, с благословения Гека, совершали набеги на владения иневийских и фибских гангстеров. Природа не наделила ни одного из братьев особым умом, но борзости, настырности и здравого смысла им вполне хватало, чтобы процветать и неукоснительно следовать линии, прочерченной для них Лареем. А Ушастый, так тот вообще считал себя зырковым по Бабилону, оком Лареевым. По жесткости своих понятий и беспримерной, нерассуждающей преданности кумиру он занимал самый крайний, экстремистский фланг в рядах организации Гека. Его территория и влияние не шли ни в какое сравнение с владениями Сторожа и Арбуза, команда боевиков насчитывала от силы два десятка парней, но именно он собирал деньги в общак, в том числе и со Сторожа с Арбузом, и с Гнедых. И "Пентагон" в лице Малыша однозначно ориентировался на Ушастого. Даже братья Гнедые, Пер и Втор, не решались скалить на него зубы, а бывало -- и советовались с ним по некоторым деликатным вопросам. Никаких деловых отношений ни с кем, кроме как со "своими", из роскоши -- только длиннорылые моторы с броней и бабы в "нерабочие часы"... Дела в "китайском" районе продвигались туго: Ушастый привык экономить время с помощью пластида и автоматов, что приносило плоды даже в гнилых винегретных районах, но здесь все было совсем иначе. Узкоглазые на прямой конфликт вроде бы и не шли, на все соглашались, но... Денег от них не поступало, его людей никто и никак не мог понять, ставленники же из местных, двое уже за три месяца, бесследно пропадали... Ушастый злился, посылал карательные экспедиции, хотя и трудно было врубиться -- кто там у них основной и всем заправляет, но результат получался прежний: с тем же успехом можно было пинками наказывать землю... Сказать, что вся Гекова шатия-братия жила между собой душа в душу, было бы сильным преувеличением: центробежные процессы разводили вчерашних соратников далеко друг от друга; Гнедые завидовали Сторожу, тот Арбузу, Арбуз опасался Ушастого, Ушастый недолюбливал Сторожа и Арбуза, те -- его, Сторожа раздражали и тревожили пограничные действия Гнедых, Малыш мечтал о воле и постоянно слал на волю Ушастому язычки с претензиями к нему и остальным... Единственное, что цементировало их воедино, -- страх вызвать недовольство Ларея и потерять его расположение и уважение. Удила ослабли, Ларей сидел далеко, но он был все еще жив. Его добровольная "схима" по-разному была воспринята ближайшими: Сторож, Арбуз и Гнедые не одобряли про себя Лареев задвиг и первое время чувствовали себя несколько неуютно без опеки и, как бы это сказать, без "последней инстанции", на которую можно было бы свалить бремя окончательного решения серьезной проблемы с непредсказуемым результатом. Но они скоренько привыкли, и временами им казалось, что в перспективе и без "шефа" вполне реально делать дела. Малыш и Ушастый с глубоким уважением оценили такое решение, хотя и не вполне понимали его причины. Из ближних один лишь Фант (Малоун, как непричастный к "делам", не в счет) остро переживал уход Ларея: он, Фант, не бог весть какой вождь, но был при "шефе", подчинялся только ему, был относительно свободен в деньгах и планах; а теперь приходилось выбирать -- на кого ориентироваться. Тони Сторож был пообразованнее Арбуза и не такой жесткий, но Арбуз зато не собирался вникать в детали, довольствуясь результатами и следуя правилам, установленным при Ларее. Ушастый же и Гнедые Фантом даже не рассматривались: техника сложнее ножа и автомата была недоступна их пониманию, так что Фант выбрал Арбуза себе в патроны, от него же получал деньги и дополнительные, помимо рутинных, задания. Когда на Ушастого пришла с пересылки последняя по времени малява от "шефа", тот не колебался, собрал всех основных, довел до них содержание посланий, передал приветы и потребовал денег, людей, полномочий и подстраховки: предстояло ехать в стотысячный городишко Белая Сельва, где располагались аж три зоны, в том числе и та, куда сосватали Ларея, и попытаться решить (и не то что попытаться -- решить однозначно) проблемы, поставленные перед ними Лареем. Следовало собрать всю доступную информацию по обеим сторонам "колючки", поискать подходы к администрации, разместить на некоторое время десяток толковых ребят с убедительными документами, деньгами и разнокалиберным "стрекоталовом", наладить "коней" для зоны, быть готовыми к неожиданностям. Гнедые вызвались поехать и оперативно все возглавить, но Ушастый не доверял их горячему нраву и слабому знанию зонной специфики, о чем и сообщил им прямо, не выбирая выражений. Гнедые не смолчали и принялись отругиваться, не возражая по существу, поскольку все же понимали правоту Сержа (Серж Кордилья -- так записали Ушастого в церковной книге при его рождении, а кличку он получил много позже, по очевидному признаку) насчет опыта и знаний. Арбуз повысил голос, хряснул мохнатой пятерней по столу и прекратил базарный гомон: правильно, Серж должен ехать, но и они все готовы сделать то же в любой момент, если понадобится. С деньгами проблем не будет, если речь идет о черной наличке, а людей и документы подберем, тщательно, но быстро, суток за двое -- за трое. Если потребуется белый нал, Втор обеспечит в нужном количестве и Тони, вероятно, добавит из своих каналов. И Фант поедет с оборудованием и ассистентами. Нет возражений? Нет. Тони останется здесь при любом раскладе и в случае чего повоюет за всех -- гниды вокруг так и шастают. Тони, что скажешь? Тони говорил на совещании меньше всех бо