оется за бугром, подает зазноба! Понял? На прощание... - Ну и кто же вас ждет за бугром? - ехидно спросила Катя, неожиданно возникая на пороге кухни. - Тише, - попросил Башмаков, почему-то совсем не удивившись внезапному появлению супруги. - Человека, можно сказать, на войну провожаем! - На какую еще войну? Вы что, молодые люди, совсем сдурели? На какую войну? Катя сняла трубку. Через две минуты неприбранная Калерия, в длинной ночной рубашке и наброшенном на плечи халате, уже всхлипывала, глядя на Анатолича: - Ты же обещал... Ты же мне обещал! Полковник встал, скрежетнул зубами и успел, уводимый женой, бросить: - Вот так и гибнут империи! В бабьих слезах захлебываются! Катя, помолчав, спросила: - Ты, Тунеядыч, тоже на баррикады собрался? - Почему бы нет? Страна-то гибнет... - Не волнуйся. Страна уже тысячу лет гибнет... - Это тебе Вадим Семенович сказал? - Напрасно ты так... Я тоже кое-что знаю. - Например? - Например, как обустроить Россию. - Ну и как? - Для начала, Тунеядыч, нужно сделать ремонт в квартире. Ты когда в последний раз обои клеил? Потом надо поймать ту сволочь, которая почтовые ящики ломает. А дальше само пойдет... - Ты думаешь? - Уверена. - А почему ты вернулась с дачи? - Не знаю. Решила провести эту ночь с тобой. Ты готов? На следующее утро - было как раз последнее воскресенье сентября - Башмаков лежал в кровати, еще наполненной теплой истомой ночного супружества. С кухни доносились радостные ароматы: Катя пекла блины. Олег Трудович лежал и как-то совершенно спокойно, даже чисто математически соображал, что изменилось в Катиной женственности после Вадима Семеновича. Он чувствовал - изменилось, но конкретно что именно изменилось ухватить никак не мог. И тут раздался звонок телефона. - Алло? - Здравствуйте, Олег Терпеливыч! Как поживаете? - Джедай! - Узнал? - Конечно, узнал! Ты где? - В Москве. - Приезжай! - Не могу. У меня к тебе просьба. Ты можешь приехать к "Белому дому"? - Могу. Когда? - Вечером, попозже. Иди через Дружинниковскую - там можно пройти. Если наши спросят, скажешь: к Джедаю. Они знают. - А если не наши? - Отвирайся. Скажи, собака у тебя убежала. - Тебе чего-нибудь захватить? - Если пожрать и выпить принесешь, не обижусь. Катя, узнав, что объявился Каракозин, нажарила котлет, нарезала бутербродов и сама сбегала в магазин за выпивкой. Провожая Башмакова, она взяла с него слово, что сам он там, у "Белого дома", не останется. - Ни-ни! - пообещал Олег Трудович. На Баррикадной стояли наряды милиции и ОМОНа. Парни в пятнистой форме внимательно разглядывали всех, кто выходил из метро. Башмаков с авоськой не вызвал у них никаких подозрений. Он прошел мимо зоопарка. Пересек Краснопресненскую улицу. Миновал Киноцентр. Там было множество иномарок. Доносилась музыка. Вспыхивала и гасла огромная надпись: "Казино "Арлекино"". Оставалось свернуть с улицы Заморенова на Дружинниковскую. И вот когда Олег Трудович, мужественно презирая невольную торопливость сердца, крался вдоль ограды стадиона, из-за деревьев появился здоровяк в пятнистой форме: - Куда? - Я к Джедаю. - К какому еще Джедаю? - К Каракозину... к Андрею... Он на гитаре играет. - А-а, к Андрюхе? В сумке-то что? - Еда... Здоровяк пнул набитую авоську коленом, и послышался лязг бутылочных боков. - Еда - говоришь? Ну тогда пошли! Вокруг "Белого дома" все было почти так же, как и два года назад: провисшие палатки, чахлые баррикады, сыплющие искрами костры. Под ногами шуршали сухие осенние листья и брошенные газеты. Когда они поравнялись со знаменитым козырьком-балконом, к ним подскочила странная старуха. Она была одета в застиранную гимнастерку времен войны и звенела медалями, как монистом. Из-под белесой пилотки выбивались седые космы. - Поймали! - закричала она. - Идите, люди, сюда! Судить будем... - Никого не поймали, - буркнул здоровяк. - Это наш. Наш парень... Иди, мать, с Богом! А то сейчас всех взгоношишь! - Наш! Это наш! Это к нам! Сынок... Странная старуха обрушила на грудь струхнувшему Башмакову всю свою медальную тяжесть и расцеловала его, обдав затхлым старческим дыханием. - Кто это? - спросил Олег Трудович, когда они отошли от старухи несколько метров. - Бабушка Аня, мать солдатская... Тут всякие есть. Один паренек с космосом разговаривает. В него вроде как маршал Жуков переселился. - Инкарнация? - Точно, инкарнация... Говорит, победим! Каракозин, тоже одетый в пятнистый комбинезон, сидел возле костра и вместе с длинноволосым монахом ел консервы прямо из банки. Они то и дело вскидывали головы и прислушивались к невнятным голосам, доносившимся из репродуктора. Увидев Башмакова, Джедай поднялся: - Молодец, что пришел! Друзья обнялись. Поцеловались. От Джедая вкусно пахло тушенкой и водочкой. В темноте Башмаков не мог подробно рассмотреть его, но все-таки заметил, что Рыцарь сильно изменился: поседел и высох до болезненной жилистости. На скуле виднелся белый выпуклый шрам с лапками - казалось, сидит многоножка-альбинос. Оружия, кроме штык-ножа на поясе, у Каракозина не было. - Вот пополнение тебе привели! - доложил башмаковский конвоир. - Принимай! - Спасибо. Друг детства. Проведать пришел... Они отошли в сторону от костра. - А Катя тебя по телевизору видела! - сообщил Башмаков, чувствуя неловкость из-за того, что Джедай назвал его "другом детства". - Ты ведь был в Абхазии? - И в Абхазии тоже... - Как там Гречко? Он теперь, наверное, уже атаман? - Погиб Гречко. На мине подорвался. - Извини... Ты насовсем? Ну, в том смысле, тебе можно теперь в Москве? Каракозин глянул исподлобья, игранул желваками, и сороконожка на скуле будто шевельнула лапками: - Можно. Если одолеем, тогда все будет можно. Потому что тогда не они меня, а я их искать буду! "Предателей на фонари..." - "...вдоль всей Москвы-реки!" - подхватил Олег Трудович. - Помнишь еще? Молодец! Как Катя? - Нормально. - Дашка? - Растет. - Ну-ка, погоди! - Джедай, нахмурившись, прислушался к бубниловке громкоговорителя. - Молодец Бабурин! Так и надо. Только так и надо! - А что это? - Это Верховный Совет заседает, а нам транслируют, чтобы не скучали... - А что, скучно? - Нет, не скучно, а скоро вообще будет весело! Значит, лимузины стережешь? Не горюй, Олег Термидорыч, если победим, восстановим "Альдебаран" и поработаем. Чертовски хочется поработать! - А победим? - осторожно спросил Башмаков. - Вряд ли. Плохо все это кончится. Очень плохо! Знаешь, чем они сейчас занимаются? - Джедай показал на репродуктор. - Чем? - Выясняют, кто главней... Довыясняются! - Народ надо поднимать! - посоветовал Башмаков. - Чего ж ты не поднимаешься? - Я? Если народ поднимется, и я поднимусь... - С дивана? Тебя, Тунеядыч, будут через двадцать лет в школе изучать! - В каком смысле? - Как типичного представителя... Но ты не виноват! Со всеми нами что-то случилось. Знаешь, есть такие насекомые твари - они что-то червячку впрыскивают, и червячок как бы замирает. Живые консервы. Тварь потом червячка жрет целый год. Он живехонький, свеженький, вкусненький - а пошевелиться не может. Может только думать с грустью: "Вот от меня уже и четвертинку откушали, вот уже и половинку отожрали..." Нам всем что-то впрыснули. И мне тоже... Просто я очнулся раньше. Так вышло. Передай это Принцессе! Джедай вынул из нагрудного кармана конверт. Судя по залохматившимся краям, письмо было приготовлено давно. - Ты понимаешь, я даже не знаю, где она теперь, - осторожно предупредил Башмаков. - Найди! Это не ей. Это Андрону... когда вырастет. От костра донесся шум и хохот. Из выкриков можно было понять, что там издевательски решается судьба Ельцина после победы. Смех вызвало предложение выдавить из гаранта весь накопившийся в организме алкоголь... - Так он же с дерьмом вперемешку будет! - заметил кто-то басом. - Вот и хорошо! Напоить этим Шумейку с Гайдаром! - Бедные идиоты, - усмехнулся Джедай. - Если что, - предложил Башмаков, - давай к нам! Мы спрячем! Хочешь - на даче. Там, кроме тещи, никого нет. - Стоит домик-то у соседей? - Стоит. - Вот видишь, дом я выстроил! Не себе... Сына родил! Не себе... Осталось дерево посадить. Для других. Ну, прощай, Олег Трудович! Иди! И никому не говори, что меня видел... Хотя подожди... Джедай направился к палатке, из которой торчали ноги, обутые в десантные ботинки. Нагнулся, пошерудил внутри и вынул гитару. - Эй, ребята, - крикнули у костра, - Андрей петь будет! - Отпелся, - отрезал Каракозин. Воротившись, он протянул гитару Башмакову: - Это тебе! На память обо мне. - Подожди, но ведь Руцкой говорит, что армия... - Руцкой? Профессия у них такая - говорить... Башмаков взял гитару и заметил большое черное пятно на том месте, где была витиеватая подпись барда Окоемова. - Тоже сволочь, - объяснил Джедай. - Сказал по телевизору, что всех нас надо давить, как клопов. Слышал? - Слышал. Окоемов действительно выступал по телевизору и жаловался, как в 76-м году его не пустили на гастроли во Францию, а потом еще вдобавок отменили концерт в Доме детей железнодорожников и, наконец, к пятидесятилетию вместо ордена "Дружбы народов" дали унизительный "Знак почета". Из этого следовал довольно странный вывод: неуступчивый парламент нужно разгромить, а красно-коричневую заразу - выжечь каленым железом. Раз и навсегда. В заключение ведущий попросил Окоемова что-нибудь спеть, и тот задребезжал своим знаменитым тенорком: Апельсиновый лес весь в вечерней росе, И седой мотылек в твоей черной косе... - Нет, не возьму. - Башмаков вернул гитару Джедаю. - Даже не думай об этом! Придешь к нам в гости. Споем... - Хорошо. Сформулируем по-другому: отдаю тебе гитару на ответственное хранение. Когда все кончится - заберу. Договорились? - Договорились. - Прощай! - Прощай. Они обнялись. От Джедая пахнуло стойбищным мужеством. И только звякнув о костистую каракозинскую спину бутылками, Башмаков сообразил, что чуть не забыл вручить другу старательно собранную Катей посылку. - Тебе! - Спасибо! - Каракозин взял авоську и принюхался. - Котлетками пахнет! Это были последние слова Джедая. На "Баррикадной" Олега Трудовича все-таки остановил патруль. Трое здоровенных парней в камуфляже. У каждого на плече висел укороченный десантный автомат, а у пояса торчал штык-нож. Омоновцы, явно переброшенные в забузившую столицу издалека, говорили с немосковской напевностью. - Документы! Приезжий? - Я москвич, - возразил Башмаков, протягивая предусмотрительно взятый с собой паспорт. - Откуда идешь, москвич? - неприязненно спросил омоновец, видимо, старший по званию, листая документ и сверяя испуганное лицо задержанного с паспортной фотографией. - С дня рождения, - струхнул Олег Трудович. - Видите, я с гитарой... - Точно с дня рождения? - старший посмотрел на него стальными глазами и поморщился, как от неприятного запаха. - Точно. - Дай гитару! Старший на всякий случай встряхнул инструмент. Другой обхлопал Башмакова от плеч до щиколоток, как это всегда делал дотошный немецкий патруль в советских фильмах про партизан и подпольщиков. Третий при этом остался чуть в стороне. Он стоял, широко расставив ноги и следя за каждым движением Башмакова чутким автоматным стволом. - Ладно, пусть идет, - громко сказал старший, - этот не оттуда. Сразу видно... Башмакову вернули паспорт, гитару и обидно подтолкнули в спину. Из-за презрительного толчка и унизительных слов "этот не оттуда" Олег Трудович страшно обиделся и всю обратную дорогу воображал, как возвратится туда, к "Белому дому", найдет Джедая и объявит: "Я с тобой!" "Ну, - скажет Каракозин, - если уж ты, Олег Тихосапович, решился, значит, утром весь народ поднимется! Ты в армии-то у нас кем был?" "Вычислителем". "Из автомата стрелял?" "Четыре раза". "Отлично!" Джедай обнимет Башмакова, пойдет к палатке, пороется внутри и вернется с новеньким, пахнущим смазкой акаэмом. Потом кто-то из соратников приведет пойманного старшего омоновца, оплеванного и истерзанного бабушкой Аней, матерью солдатской. И Башмаков, подталкивая его стволом в спину, погонит к стенке. Нет, не расстреливать, а просто попугать, чтобы знал свое место... - Ты что такой возбужденный? - спросила Катя. - Нет, ничего. - Башмаков быстро прошел и заперся в туалете. Ему нужно было побыть в одиночестве и закончить обличительный монолог, обращенный к пойманному брезгливому омоновцу: "...За порушенный великий Советский Союз, за ограбленных стариков, за наших детей, лишенных обычного пионерского лета, за разгромленную великую советскую космическую науку, за Петра Никифоровича и Анатолича! За меня лично..." Башмаков мстительно нажал на никелированный рычаг - и унитаз победно заклокотал. В ближайший выходной Башмаков снова хотел проведать Джедая, но "Белый дом" к тому времени окружили бронетехникой и обвили американской колючей проволокой - не прошмыгнуть. Кроме того, по слухам, все подступы к мятежному парламенту простреливались засевшими на крышах снайперами. А 4-го Верховный Совет раскурочили из танковых пушек. Народ собрался как на салют и орал "ура!", когда снаряд цокал о стену и звенели разлетающиеся осколки. Анатолич затащил Башмакова под пандус, ведший к площадке перед СЭВом. Под пандусом какой-то иностранный журналист, захлебываясь, наговаривал в диктофон радостный комментарий, а когда раздавался очередной залп, выставлял диктофон наружу, чтобы отчетливее записать грохот и крики. Потом появились мальчишки и стали шумно делить стреляные гильзы. "Белый дом" дымился, подобно вулкану. Верхние этажи закоптились. И где-то там, в жерле вулкана, остался Джедай. Сколько человек погибло, никто не знал. Анатолич потом говорил, что трупы тайком ночью сплавляли на баржах по Москве-реке и жгли в крематориях. Но Башмаков не верил в смерть Джедая, он даже на всякий случай предупредил тещу, что на даче у них некоторое время поживет один знакомый. Катя тоже не верила: - Ничего с ним не случилось. Вон ведь ни одного депутата не застрелили. Только избили. Неделю они ждали звонка. Но Каракозин не объявился. Письмо Башмаков сумел передать Принцессе только через полгода. Он просто не знал, где ее искать. Помог случай. Катя и Дашка отправились на Тверскую по магазинам. Тогда вдруг стала очень популярной песенка: Ксюша, Ксюша, Ксюша, Юбочка из плюша... И девчонки как с ума посходили. Дашка тоже потребовала себе к лету плюшевую юбку, причем фирменную, чуть ли не из бутика. Катя как раз получила деньги. Она в ту пору готовила к выпускным экзаменам одного оболтуса. Отец оболтуса был прежде каким-то экспертиком в Комитете сейсмического контроля. Так, мелочь с тринадцатой зарплатой и единственным выходным костюмом. Но когда после 91-го началось коммерческое строительство, он вдруг сделался большим человеком, ведь для того чтобы поставить даже собачью будку, не говоря уже о чем-то основательном, необходима была его подпись на проекте. И "зелень" ему потащили буквально чемоданами. Сын его, прогульщик и кошкодав, приезжал теперь в лицей на ярко-красном "феррари", а поскольку водительских прав у него по малолетству не было, он предъявлял гаишникам пятидесятидолларовые купюры. Итак, Катя и Дашка ходили по Тверской, приглядываясь и поражаясь ценам: юбочка здесь стоила столько, что за такие же деньги, например, в Лужниках можно купить пальто. Вдруг они увидели Принцессу. Она покидала магазин в сопровождении двух охранников, увешанных сумками и свертками, точно экспедиционные кони. Катя сначала заробела, но потом, помня о письме Джедая, все-таки окликнула. Принцесса сразу ее узнала, была чрезвычайно приветлива и даже подарила Дашке миленькие часики (за ними, пока они разговаривали, мухой слетал охранник). Узнав, что у Башмакова к ней важное дело, Принцесса не стала выяснять подробности, а просто дала визитную карточку, переливавшуюся золотом и благоухавшую французским ароматом новорусской жизни. Олег Трудович позвонил буквально в тот же день. - Письмо? - после довольно долгой паузы переспросила она. - Хорошо. Приезжай! - Куда? - Ты на машине? - Нет. - Тогда не доберешься. Я пришлю за тобой водителя. Завтра. На следующий день присланный "БМВ" мчал Башмакова по Минскому шоссе. Сразу за Переделкино они свернули на боковое шоссе, затем на вымощенную фигурной плиткой лесную дорогу и вскоре оказались возле огромного кирпичного замка, окруженного высокой бетонной стеной, по верху стены шла спиралью колючая проволока. На заборе, словно сторожевые птицы, сидели телекамеры. Железные клепаные ворота автоматически открылись. Внутри, во дворике, их встречали одетые в черную форму охранники с помповыми ружьями. - Вы Башмаков? - спросил один из них. - Да. - Простите, ваше имя-отчество? - Олег Трудович. - Олег Трудович, пойдемте, я вас провожу! Они поднялись по каменным ступенькам. В просторном вестибюле высились на постаментах скульптурные загогулины, а в центре бил фонтан. Охранник провел Башмакова через зимний сад. В огромных майоликовых горшках стояли неведомые деревья, цветшие большими душными цветами. В бассейне, выложенном естественными камнями, плавали золотые вуалехвосты величиной с хороших лещей. Внимание Башмакова привлекла одна рыбка-львиноголовка с черными плавниками и совершенно бульдожьей мордой. Он невольно замедлил шаг. Таких удивительных тварей ему даже на птичьем рынке видеть не приходилось. - Вас ждут! - вежливо поторопил охранник. Они вошли в зал с мраморным камином. Потолок был высокий, в два света, но окна второго ряда представляли собой витражи, поэтому в зале царил шевелящийся цветной полумрак. Тишина нарушалась только потрескиванием горящих поленьев. По стенам висели рыцарские щиты и мечи с затейливо украшенными рукоятками. Башмаков видел такие в универмаге в отделе подарков и сувениров. На каменном полу распластались медвежьи шкуры - белые и бурые. Принцесса, одетая в обтягивающие синие джинсы и блекло-розовую, будто бы застиранную, майку, сидела в глубоком кожаном кресле возле камина. Пятнистый долговязый дог, лежавший у ее ног, встрепенулся, вскочил и посмотрел на Башмакова красными, словно заплаканными, глазами, потом повернулся к хозяйке и, не получив никаких инструкций, снова улегся, грустно положив морду на лапы. Принцесса кивнула - и охранник исчез. - Рада тебя видеть! - сказала она, встала и протянула Башмакову руку. - Хорошо выглядишь. И галстук у тебя красивый. - От Диора. Жена подарила... - Олег Трудович растерялся, соображая, не поцеловать ли протянутую руку. - И дочь у тебя очаровательная! - Принцесса, не дав Башмакову сообразить, отняла руку. - Здорово ты устроилась! - комплиментом на комплимент ответил он. - Прямо замок какой-то! - Да, муж занимается нефтью. И дела идут неплохо... Он погиб? - Скорее всего. Он был у "Белого дома"... - Я знаю. Мне очень жаль... Очень! - в ее глазах показались слезы. - Он был хорошим человеком... - Это для Андрона, - разъяснил Олег Трудович, протягивая письмо. - Знаю. Она взяла конверт, подошла к камину и бросила, не распечатывая, в огонь. Красное пламя вспыхнуло химической синевой. - Андрону лучше ничего этого не знать. Он его почти забыл. Он только-только начал звать мужа папой. И вспоминать не стоит... - тихо проговорила Принцесса. - Он, наверное, тоже сгорел, - глядя на свертывающийся в обугленную трубку конверт, вымолвил Башмаков. - Зачем ты мне это говоришь? Ты тоже считаешь, что я виновата в его смерти? - А кто еще так считает? - Твоя жена. - Она тебе об этом сказала? - Зачем говорить? Достаточно взгляда... - Извини... Можно, я спрошу? - Можешь не спрашивать. Нет. Я его не любила. По крайней мере, так, как он меня любил. Ты же помнишь, как он меня добивался! Добился... Лучше бы не добился. Я надеялась, он справится с собой. Да, наверное, я виновата... Но почему я должна жить всю жизнь с человеком, который мне... который мне не подходит? - А нынешний муж тебе подходит? - Да, подходит. Я его люблю. А почему ты, интересно, не веришь в то, что я могу кого-нибудь любить? Я его люблю! - Я верю. В залу вошла девушка, одетая именно так, как в фильмах про богатых одеваются горничные. Даже кружевная наколка в волосах имелась. - Да, я сейчас... - Принцесса кивнула горничной и снова повернулась к Башмакову. - Извини, мне пора кормить ребенка. - А сколько ему? - Ей. Семь месяцев. - Поздравляю! Но по тебе не догадаешься. Прекрасно выглядишь! - А-а, ты про это. - она улыбнулась и опустила глаза на свою грудь, по-девичьи приподнимавшую майку. - Я взяла кормилицу. Но врач советует обязательно присутствовать при кормлении, чтобы у ребенка не терялся контакт с матерью... - Это мудро. А отец, наверное, присутствует при "пи-пи" и "ка-ка" - для контакта... - Он бы тоже так пошутил. Ты этому у него выучился. Никогда нельзя было разобрать, когда он шутит, а когда говорит всерьез. Он, наверное, и перед смертью шутил... Он никогда не говорил серьезно. - Говорил. Про тебя он говорил серьезно. - Возможно... Олег, я тебя хочу попросить. У меня есть планы. Так вот, Андрон не должен знать, как погиб его отец. И лучше, чтобы этого не знал никто... Принцесса взяла с инкрустированного столика конверт, довольно тугой, и протянула Башмакову: - Возьми! Для меня это немного, а тебе, наверное, нужны деньги... - Деньги всегда нужны. Но я был должен Джедаю. За приборы ночного видения... - За что? Какие еще приборы ночного видения? Откуда? - А что, разве твой муж добывает нефть? Бурит скважины? - Нет, он ее продает. Он выиграл тендер. - А мы тоже выиграли тендер и продавали приборы ночного видения. Может быть, не так удачно, как твой муж - нефть... Но все-таки. У меня осталась его доля. - И какая же это доля? - Примерно такая же. - Башмаков кивнул на конверт. - Будем считать, он уже заплатил мне... - Я думала, ты добрее... - в ее голосе послышалась обида. - До свидания, Олег Тендерович! Надеюсь, когда-нибудь ты меня поймешь. Дог предусмотрительно встрепенулся. За спиной Башмакова вырос непонятно откуда взявшийся охранник. - Пройдемте! - сказал он голосом участкового милиционера... Катя, дожидаясь его возвращения, извелась от любопытства. - Отдал? - спросила она. - Угу. - Мужа ее видел? - Нет. - А дом у них какой? - Фанерно-щитовая хибара на шести сотках, - ответил Башмаков. Когда Олег Трудович засыпал, ему вдруг стало безумно жаль, что он не взял у Принцессы денег. В конверте было ведь тысяч десять, не меньше! На все хватило бы. Башмаков растолкал заснувшую Катю. - Да ну тебя, Тунеядыч! Не буди! Завтра. Сегодня я как собака... - Кать, а ведь она мне деньги предлагала. - За что? - Чтобы я про Джедая никому не рассказывал. - И ты взял? - Катя аж подскочила, совершенно проснувшись. - За кого ты меня принимаешь! - Молодец, Тапочкин! Вскоре Принцесса сделалась любимицей журналистов. Она открыла благотворительный фонд "Милость" для помощи детям, страдающим церебральным параличом. Фонд организовывал благотворительные концерты и научные конференции, заканчивавшиеся грандиозными фуршетами. Лея постоянно мелькала на телевидении. Когда ныне покойная принцесса Диана была в России, она, разумеется, посетила фонд "Милость" - и все журналы мира обошла трогательная фотография: две молодые красивые женщины нянчатся с изломанным церебральным ребеночком. Подписи были однотипные и пошлые, потому что журналисты давно уже пропили свои мозги на всех этих дармовых фуршетах: "Две милости", "Две доброты", "Два сострадания". И только один Башмаков знал, как надо бы подписать фотографию: "Две принцессы". Примерно в то же время по ящику прошла какая-то подленькая передачка к годовщине расстрела "Белого дома", и Башмаков увидел, что на Дружинниковской, вдоль ограды стадиона теперь стоят кресты и щиты с фотографиями погибших. Он полистал альбом с наклейкой "Свадьбы" и нашел отличный снимок: Джедай держит в одной руке бокал, а другой крепко прижимает к себе ненаглядную невесту, несколько минут назад ставшую его женой. Принцесса в фате, с охапкой белых роз. Молодые глядят друг на друга глазами, полными счастья... Однажды вечером, когда уже совсем стемнело, Башмаков специально съездил туда, на Дружинниковскую, и прилепил эту свадебную фотографию рядом с портретами других убитых. Прилепил намертво - "сумасшедшим", неотдираемым клеем... 23 А если повесить "изменный" галстук на люстру, прямо посреди комнаты? Катя войдет, увидит и все поймет. Не надо никаких прощальных записок. Но, с другой стороны, это будет нечестно, потому что побег на самом деле совершенно не связан с той почти забытой изменой. Присутствие в Катиной жизни Вадима Семеновича - просто некий приобретенный дефект, бытовая травма... Из-за этого жен не бросают. Как не бросают жену из-за того, что ей вырвали больной зуб, а новый, вставной, на штифту, выглядит неважно и даже посинел у корня... "Надо будет коронку обязательно поставить. - эскейпер нащупал языком острый надлом. - И вообще, на Кипре надо будет заняться зубами..." Что есть молодость? Молодость - это чистые, белые, живые зубы. А что есть старость? Ладно, не старость, а, допустим, предстарость? Это когда ты, прежде чем слиться с избранницей в поцелуе, опасливо исследуешь языком несвежесть своего рта и тайком иссасываешь мятный леденец. Господь, вытряхивая Адама и Еву из рая, наверняка крикнул вдогонку среди прочего: "И зубы ваши истлеют от кариеса, как плоды, изъеденные червем!" Только это в Библию не попало... Однажды Башмаков широко захохотал в постели, и Вета вдруг жалобно так заметила: - Ой, сколько у тебя пломб! Люди со времен грехопадения жаждали вечной молодости и осуществление этой мечты начали именно с зубов. Взять того же Чубакку. Зубы у него всегда были отвратительные. И вдруг... - Здравствуйте, Олег Трудович! - сказал Бадылкин и озарился улыбкой, чистой, как снег в заповеднике. Башмаков только что поменял сгоревший предохранитель в красной "девятке", и прямо на глазах потрясенной хозяйки мертвые "дворники" ожили и задвигались. - Вы волшебник! - воскликнула она и стала рыться в сумочке. - Ну что вы, мадам! - замахал он руками, стесняясь Чубакки. Бадылкин, несмотря на жару, был одет в строгий костюм с галстуком. В руке он держал большой кожаный саквояж с золотыми замками и, вероятно, по этой причине сразу напомнил Башмакову навязчивого уличного товароношу. Такой охмуряла вылавливает вас в толпе, подходит с лучезарной улыбкой, радостно сообщает, что именно сегодня фирма "Бегемотус" сбросила цены на пятьдесят процентов и поэтому вы просто обязаны купить у него свистящую сковородку или противогрибковые пилочки для ногтей. - Волшебником работаешь? - Чубакка снова улыбнулся, демонстрируя чудеса заокеанского зубопротезирования. Во времена работы в "Альдебаране", насколько Башмаков помнил, он улыбался совершенно беззубо, одними губами. - А что делать! - ответил Олег Трудович. - Люди простодушны и доверчивы. Если бы Христос сегодня пришел в мир, ему не надо было бы исцелять прокаженных и воскрешать мертвых. Достаточно чинить автомобили и телевизоры... - Ты стал философом? - Чубакка критически осмотрел стоянку, будку с надписью "Союзпечать", а потом - еще более критически - самого Башмакова. - Живешь-то хоть не в бочке? - По-всякому. А ты как там устроился? - Файн! Бадылкин, покашливая оперным басом, стал рассказывать о том, что служит в фирме "Золотой шанс", которая занимается (надо же так совпасть!) подбором в России специалистов для работы в Американском фонде астронавтики. Контракт с облюбованным специалистом заключается на срок от двух до пяти лет. Зарплата - от тридцати тысяч долларов в год, в зависимости от сложности темы. Но сначала нужно, конечно, выдержать конкурс: представить оригинальную разработку. Причем чем оригинальнее и полнее разработка, тем дольше срок контракта и выше стартовое жалованье. - У тебя вроде были интересные идеи насчет кислородных шашек? - напомнил Чубакка. - Конечно, желающих очень много. Но мы с тобой все-таки товарищи... - А как же! Есть идеи... - окрылился Башмаков. - Может, зайдешь в гости? Расскажу. - Нет. Я сегодня улетаю, а у меня еще две встречи. Я тебе позвоню. А ты пока напиши. Разработки надо подавать в письменном виде. В двух экземплярах. - На английском? - Нет, можно на русском. Кстати, ты не знаешь, как найти Каракозина? Я к нему ездил - там какие-то другие люди живут... - Не знаю, - пожал плечами Башмаков. - Кажется, он уехал. Насовсем. - А-а... Сейчас многие уезжают. В этой стране, кажется, трудно жить. Ну, я пошел. Бай-бай! Башмаков еле дождался окончания смены, примчался домой, не вытерпел - разбудил еще спавшую Катю и рассказал о волшебном появлении Чубакки и его сказочном предложении. - Тапочкин, ты эмигрант, да? - спросонья спросила Катя. - Почему сразу эмигрант? Просто съездим, заработаем... В тот же день он засел за бумаги. Идеи у него действительно были. Причем не только те, что остывали в едва начатой докторской, а совершенно новые. Это даже смешно: моешь "БМВ" какому-нибудь отморозку, и вдруг в голове ни с того ни с сего выстраивается изящное техническое решение, над которым бился в "Альдебаране" два года, да так и плюнул. И хочется вбежать в кабинет Уби Ван Коноби, победно положить перед ним листочек с расчетами и услышать: "А что, любопытственно!" А потом еще и от Джедая: "Ты, Олег Титанович, молодец!" Теперь перед сном Башмаков вслух начинал мечтать о том, как они поедут в Америку, заработают там денег и по возвращении квартиру оставят Дашке, а себе купят новую, двухэтажную, в элитном доме с консьержкой. Катя подхватывала и фантазировала, что кухню надо будет обязательно соединить арочным проходом со столовой, а на второй этаж пустить хромированную винтовую лестницу... - И никаких обоев! Стены будем красить! - строго предупредила Катя. Разработка была уже почти готова, когда внезапно объявился Слабинзон. - Алло, - раздался в телефоне Борькин голос, - а не хочет ли мистер Тапочкин, в девичестве Башмаков, повидаться со своим другом юности? - Борька? Ты где? - Я? В гостинице "Метрополь", естественно! - Приезжай! Бери машину и приезжай! - Жди. Башмаков бросился к Кате, та страшно засуетилась, наскоро накрутила волосы на бигуди - и супруги сообща (чего давно уже не случалось) начали стряпать ужин. Почистив картошку, Олег Трудович сбегал за выпивкой в круглосуточный магазинчик. Приготовления были в разгаре, когда за окном раздались странные звуки, напоминающие пожарную сирену. - Может, опять кого-нибудь взорвали? - предположил Башмаков и выглянул в окно. Внизу стояла красная машина, выдвигавшая свою диннющую лестницу точно в направлении башмаковского балкона. - Кать, горим! - сообщил Олег Трудович. - Да ну тебя, Тапочкин! - отмахнулась селедочным ножом жена, но на балкон за мужем все-таки побежала. Край вырастающей лестницы почти коснулся перил, и тут они увидели, как по ступенькам карабкается огромный букет алых роз. - Ой, я же не оделась! - вскричала Катя и скрылась. Букет приблизился, из-за него выглянул Слабинзон, засмеялся и спрыгнул с лестницы на балкон. - Здравствуй, фрэндяра ты мой! - Борька крепко обнял друга, исколов шипами. - Ну ты пижон! - восхитился Башмаков. Восхищение относилось как к способу прибытия, так и к внешнему виду Слабинзона. - Странное дело - раньше в этой стране нельзя было купить ничего. Теперь все, что угодно. Даже пожарную машину. И недорого - всего сто долларов. Такси из аэропорта стоит пятьдесят. Жена у тебя все та же? - В каком смысле? - Ну, время идет - тело стареет, а страсти молодеют! - Да нет, я консерватор... - Ты лентяй, а не консерватор. Веди меня к Кате! В конце концов, я тебе жену нашел, а не дядя. Катя стояла в своем лучшем платье. Волосы, только что освобожденные от бигуди, завивались в пружинистые кудряшки. - Это вам, my fair lady! - Борька припал на одно колено, протянул цветы и поцеловал Кате руку. - Ой, Боренька, какой букет! Ой, не надо, у меня же руки еще в селедке... Сколько же мы не виделись? - Пять лет... Пять долгих лет... Я провел их на чужбине, прикованный к компьютеризированной американской галере! - Но выглядишь ты неплохо! После галеры... - поддел Олег Трудович. - К столу, к столу! - призвала Катя. Выпили за встречу. Потом за дружбу. Потом за детей. Потом за родителей. Потом - отдельно - помянули Бориса Исааковича. - Был на могиле? - Был. - А мы тебя на похороны ждали. - Не смог. Был оклеветан врагами. Оказался невыездным, как при коммуняках. Кстати, должен заметить, statue of Freedom - статуя Свободы - дама весьма строгая, и под хламидой у нее, как у копа, наручники и кольт девятого калибра... Выяснилось, по приезде в Штаты Борька устроился на одну фирму, организованную старинным папашиным пациентом. Фирма как фирма - занималась продажей дизельного топлива. Слабинзон был на побегушках и в тонкости бизнеса не посвящался. Это его и спасло. Оказалось, хитромудрый эмигрант, изощривший ум в чудесах советской торговли, придумал следующую махинацию: горючее покупалось будто бы для отопительных систем в домах, а на самом деле тайком продавалось бензоколонкам. В чем профит? В том, что разная такса на прибыль. Разница - в карман. - Но в Америке уйти от налога - то же самое, что в России - от политики. Вывели в наручниках. Впоследствии моя полная невиновность была доказана... И теперь вы имеете дело не просто с жалким эмигрантом, но с гражданином Соединенных Штатов Америки. И чтобы выручить меня, к вашему сведению, президент может послать в любую точку планеты эскадрилью или даже эскадру! Сказав это, Слабинзон выложил на стол из бокового кармана синюю книжечку с золотым затейливым тиснением: - Вот он - мой молоткастый! Некоторое время супруги Башмаковы уважительно рассматривали и листали многостраничный паспорт. - А теперь ты чем занимаешься? - спросила Катя. - Хищением российской собственности в особо крупных размерах. Я - похититель мозгов. Шутка. Потом Катя осталась прибирать на кухне, а они переместились к аквариуму. - Ого! - восхитился Борька. - Это правильно. Нервы надо успокаивать. Хроническая усталость - болезнь века. Берет джентльмен свою золотую карточку в зубы и с Эмпайр билдинга - прыг даун - и все! - А ты давно в Москве? - Две недели. - И не звонил, мерзавец! - Сначала - дело. Я же дедову квартиру продавал. Спасибо Изольде Генриховне - сберегла жилплощадь. - Продал? - Продал. Охренеть можно! В Москве квартиры дороже, чем в Чикаго. Библиотеку жалко. Купил какой-то новый русский, который, по-моему, кроме "Муму", ничего не читал. Архив дедов я отволок в Подольск. Сказали "спасибо". А рукопись про генерала Павлова отнес в военно-историческое издательство. Сначала вообще брать не хотели. Я говорю: "Как вам не стыдно? Человек всю жизнь писал!" Что ты думаешь? Взяли. Тысяча долларов - и через полгода книжка выйдет. - Маловато - тысяча долларов. Все-таки Борис Исаакович столько лет писал... - Тапочкин, ты меня не понял. Не они мне, а я им тысячу долларов заплатил. Но я тебе самого главного еще не рассказал. Валентину помнишь? - Какую Валентину? - Ну, Валькирию! - Конечно. - Я ее нашел. - Да ты что! - Да. Позвонил - и через полчаса она была уже у меня. Легкий ужин в "Метрополе". Красочный рассказ о суровой реальности американского изобилия. Сувенир с тонким парижским запахом, заточенным в хрусталь. И недоступное женское тело призывно распахивает объятия нижних конечностей! Ты знаешь, я разочарован: в русских женщинах есть какая-то имперская неповоротливость... Потом она плакала, отталкивала деньги и говорила, что совершила страшную ошибку, отказавшись выйти за меня замуж. Говорила, что готова все бросить и уехать со мной в Америку. Но я уже возил в Америку ковры - один убыток... - А ведь ты врешь, Слабинзон! - засмеялся Башмаков. - Вру, - легко согласился Борька. - Все было совсем не так. Я ждал ее у подъезда. Вечером. С букетом цветов. Наконец она появилась - в каждой руке по огромной авоське со жратвой. Толстая, обрюзгшая, а ноги как рояльные тумбы. Лицо искажено мукой быта. Увидев меня, она уронила авоськи и бросилась на шею. Сказала, что муж без работы, у сына - коклюш, а у дочери понос, что хозяин уже готов выставить их на улицу за неуплату. И что за сто долларов она будет моя вся без исключения... - Опять врешь! - Какой ты привередливый, Тунеядыч! Ладно, рассказываю, как было на самом деле. Я позвонил. Детский голос сообщил, что папа на службе, а мама - в детском саду. Ты представляешь, она работает в том же самом детском саду! Я уже гражданин Соединенных Штатов, вместо Советского Союза куча независимого дерьма, а она - в том же детском саду! Муж, разумеется, тот же самый! Кстати, это долбаное русское постоянство и привело к застою... Я приехал в тихий час. Она меня узнала сразу и бросилась на шею... - Врешь! - Не вру. Почему, интересно, женщина не может броситься мне на шею? "Слабинзончик, - сказала она, - какой ты стал гладенький!" Это в том смысле, что прыщей у меня теперь нет. Почти все ковры ушли на хорошего дерматолога. Прыщ - ковер, прыщ - ковер. Жестокая страна! Валькирия, кстати, тоже выглядела неплохо, не считая застиранных рук и макияжа в манере поздних импрессионистов. Я предложил вечером встретиться. Она сказала, что не может, потому что у мужа как раз день рождения и она еще должна купить ему подарок. Я предложил - завтра. А завтра она ведет падчерицу к гинекологу. А послезавтра? Послезавтра у нее ночное дежурство. Ладно, думаю, зайдем с другого бока! И спрашиваю: "А что ты хочешь подарить мужу?" - "Часы... Но у меня всего десять долларов..." Я говорю, что, когда ехал сюда, видел в переходе замечательные часы именно за десять долларов. Даже в Америке таких не встречал. "Ой, Слабинзончик, купи! А то у нас комиссия сегодня - никого не отпускают. Я тебе буду очень благодарна!" - "Очень?" - "Очень!!!" Я поехал на улицу Горького в "Подарки" и купил ей титановый "Ситизен" за двести долларов, а на крышке выгравировал: "Как глянешь - так вспомянешь!" Но ты представляешь, часы ей не понравились, она даже подурнела от огорчения, сказала, что видела за десять долларов с цифирками, будильником, калькулятором и еще черт знает с чем... И это разрушило все мои планы сексуального реванша! Вошла Катя: - О чем это вы? - О женской жестокости. - А ты еще не женился? - Эх, Катя, последний шанс жениться я упустил в Булони много лет назад по причине злоупотребления пивом... Кстати, а что впоследствии стало с девушкой по имени Фонарева Ирина? Она жива, надеюсь? - Жива, - ответила Катя, отводя глаза. - У нее все нормально... Ты еще долго в Москве? - Не знаю. Я вот думаю, может, мне здесь себе жену найти? Американки страшные потребительницы и вечно всем недовольны. А в постели они просто сексуальные тиранки: "Move, move!" - двигайся... А чуть что не так, пожалте к психоаналитику! "Скажите, мистер Лобензон, вам