сколько топлива осталось на судне. И получалось, что уже меньше, чем нужно, чтобы добраться до ближайшего порта. Если я ошибся, то не намного. Спасибо тебе, Петрович; ценю и не забуду, но пора кончать играть в эту игру - погубишь корабль. Скориков выключил рацию и угрюмо сидел, уставившись в одну точку. - Смотри, никакой паники,- предупредил я,- все идет нормально. Еще есть шанс. - Врагу бы я такого шанса не пожелал, Николаич... Только непорядок это, когда на пароходе в этих широтах нет вертолета. - Будто не знаешь, был вертолет, в ураган лопасти погнуло, - Запасные должны быть. - Что ж теперь, Димдимыч, руками махать... - У нашего брата раньше никто и не спросит. - Хотел бы тебя утешить, да нечем. - Двое их у меня, Николаич, за каждым отцовский глаз нужен... Каково ей там одной... Возраст у них, сам понимаешь, критический наступает. Мне сейчас дома надо быть, а я здесь неизвестно на сколько застрял. - Сплюнь три раза, бьются ведь моряки! - Плетью обуха не перешибешь. - Вот что, Димдимыч, сомнения ты оставь для ночных переживаний, а на людях изволь не подавать виду. - Есть не подавать... Я вернулся в кают-компанию. Все остались на местах, только Андрея не было. Однако обстановка явно изменилась, я не сразу понял, чем именно,- исчезло напряжение, что ли. Ага, Филатов виновато уткнулся глазами в стол, наверное, поучил взбучку от Саши, а Пухов мост в тазу тарелки и вытирает их полотенцем. Увидев меня, он заторопился и уронил тарелку на пол. - Новостей пока нет,- сообщил я,- поиск льдины для выгрузки самолетов продолжается. Распорядок дня на сегодня такой: будем заготавливать снег на баню, по сменам. Бармин, отберите первую четверку. В этот момент из спальни, одетый, вышел Андрей. Я вопросительно посмотрел на Сашу, он чуть заметно кивнул. Что ж, раз доктор считает, что Андрей может выйти на свежий воздух, значит, так надо. И тут произошла вторая сцена - я же говорил, что день был скверный, одно к одному. - Решил я вас, ребята, побаловать,- пошутил Андрей, направляясь к выходу,- обеспечить полный штиль. Поколдую над своими игрушками. - Чего старается человек? - Это сказал Пухов. Так вроде бы, про себя, ни к кому не обращаясь. Андрей замер, обернулся. - Вы мне? - Я так... вообще.- Пухов растерялся.- Чего, действительно, лежали бы, Андрей Иваныч! - Зачем вы мне это говорите? Здесь бы Пухову промолчать, уйти, провалиться сквозь землю! Но в него сегодня вселился бес. - Вы же не маленький, Андрей Иваныч, вы прекрасно понимаете, зачем себя... Я готов был его растерзать! Андрей улыбнулся. - Вот именно, Евгений Павлович, зачем? Я думаю, мы поняли друг друга. Но если хотите, я готов поговорить с вами на эту тему в индивидуальном порядке. Я скоро... Как только Андрей вышел, Томилин рванулся к Пухову. - Врезать бы тебе, дядя моей тети... - Отставить! - Я силой оттащил Томилина в сторону.- Пухов, зайдите ко мне. Первой смене приступить к заготовке снега. Меня душил гнев - плохой помощник в предстоявшем объяснении. Пухов нервничал, лысина его покраснела. Я его ненавидел. Он сразу же перешел в наступление. - У вас, Сергей Николаич, на станции есть любимчики и козлы отпущения, так дальше продолжаться не может. Вы обязаны призвать Томилина к порядку! - Тяжело вам, наверное, с нами, Пухов. - Если вы насчет Андрея Иваныча, то я только хотел проявить чуткость. Когда у моего друга нашли в легком опухоль... - Да, не только Томилин, многие могли не сдержаться... - То есть? - с вызовом спросил Пухов. - То, что вы слышали. - Если и начальник станции так рассуждает, я обращусь к товарищам! - Прекрасно. У меня будет повод вынести этот случай на обсуждение коллектива. Вас это устраивает? - Пусть товарищи скажут! - Думаю, они скажут мало для вас приятного. - Я работал не хуже других! - Едва ли они вспомнят об этом. Кстати, о работе. Вы настолько явно ею тяготитесь, что я пойду вам навстречу. С сегодняшнего дня вы освобождены от работы. У вас будет время на досуге подумать о разных разностях. - Вы не имеете права! - Ошибаетесь, такое право у меня есть. Теперь идите. - Я этого не оставлю, вы ответите! - Идите! Пухов хлопнул дверью. Я выпил воды, прилег. В голове - сплошной гул от напора крови, наверное, пошаливает давление, нужно больше бывать на свежем воздухе. В этом недостаток погребенного под снегом помещения: через вентиляционные ходы воздух с поверхности пробивается слабо. Правильно Саша сделал, что выпустил Анд рея, пусть проветрит легкие. Едва я успел об этом подумать, как Андрей вернулся. Он так устал, что только виновато улыбался и обзывал себя "старой рухлядью", когда я помог ему раздеться и прилечь на кровать. Я вышел в камбуз и принес крепкого чая со сгущенкой. Андрей выпил, улегся поудобнее. - Никогда не угадаешь,- сказал он,- о ком я все время думал. - Тогда скажи сам. - О Пухове. - Зря придаешь значение его болтовне. - Ерунда,- возразил Андрей,- это он так брякнул не подумав. Кстати, он только что извинился за бестактность - искренне, по-товарищески. Ты знаешь, что он был на фронте? - Конечно. - А что он заслужил два ордена и был трижды ранен?.. Я к тому, что иногда ты бываешь с ним резок. А таких людей с каждым годом остается все меньше, придет время, и их в праздники будут показывать по телевизору - последних из могикан. Поговори с ним по-человечески, один на один, и постарайся понять, что с ним происходит. Только забудь на время, что ты начальник станции, иначе никакого разговора не будет... Ты меня не слушаешь? - Андрей,- сказал я,- наши дела плохи. - "Обь"?! - Да. Поиск практически прекращен, "Обь" уходит домой. Андрей долго молчал. - Значит,- он медленно, с трудом приподнялся на локте,- то, что ты сказал ребятам после завтрака, было неправдой? - Почему неправдой? Хотя, если уж быть честным до конца, пожалуй, так. С другой стороны, "Обь" еще не ушла, Андрей, она уходит. Значит, есть шанс. - Надеешься на чудо? - Хочу надеяться. - Врешь,- спокойно сказал Андрей,- не надеешься ты на него. Ты прекрасно знаешь, что, если поиск прекращается, шансов больше нет. Почему ты не сказал людям правду? - Это было выше моих сил... Неужели ты не понимаешь? Ты же сидел за столом, слышал... Им трудно было перенести такой удар сразу. Я решил подождать, тем более что теоретически шанс все-таки есть... Ты меня осуждаешь? - Я, Сергей, никого не осуждаю. Я тебя жалею. - Почему? - Не доверяешь ты людям. Ты, наверное, подсознательно считаешь всех нас этакими детьми, а себя - отцом. Суровым, мудрым, обремененным ответственностью за несмышленышей. И ты один знаешь, что они хотят, что могут, чего не могут. Тебе одному дано знать, что для них полезно и от чего их надо уберечь. Один ты. И ты ни на секунду не сомневаешься в своей мудрости. Раз ты начальник, ты мудр. - Андрей, я... - А ты послушай, послушай. Я ведь не только твой вечный зам, не только старше тебя и не только твой друг.- Андрей невесело усмехнулся.- Знаешь, в моей болезни есть даже преимущества. Пока здоров, можно не торопиться с правдой. Сегодня некогда, завтра неудобно, послезавтра некстати. Ничего, полежит правда-матушка, товар, слава богу, не скоропортящийся... А я, брат, откладывать больше не могу, у меня, может, как говорил Веня, дни сосчитанные... - Да послушай же ты... - Помолчи. Раз уж начал, скажу тебе все. Какую-то в последнее время я стал замечать в тебе сухость, начальственность какую-то, черт ее подери. Поддакивания с охотой принимаешь, сам знаешь, кого имею в виду, все авторитет свой блюдешь, как старая дева невинность. Мода, что ли, пошла такая, чуть человек на ступеньку приподнялся, лишний раз не улыбнется, не пошутит. Чисто атланты кругом - будто земной шар на загривках держат! Кто тебе дал право утаивать от ребят правду? У тебя что, монополия на правду? - Еще один, последний сеанс связи, и тогда скажу. - Не обижай ребят.- Андрей надолго замолчал. - Значит, остаемся... Ну, что ж, выходит, не удастся... - Что, Андрей? - Что, что... - Ты сегодня отлично выглядишь, дружище! - Не надо, Сережа, мне эти словесные инъекции ни к чему. Сколько смогу - протяну, стыдно тебе за меня не будет. Немножко, правда, обидно, что рановато, но я не боюсь. Оглядываясь назад, мне краснеть не за что, совесть, у меня чиста. Кривыми путями не ходил, ближнему ножки и не подставлял, семью любил. И незачем сожалеть и печалиться. Помнишь, как ты сам год назад готовился уходить? Так и я, пожалуй, был бы счастлив, если бы это случилось со мной не дома, а здесь, на берегу, который и мне довелось обживать. Да и сохранюсь во льду, до самого страшного суда свежезамороженным. Сам ведь говорил,- Андрей усмехнулся,- что лучшей усыпальницы полярнику придумаешь... А теперь, Сережа, дай мне отдохнуть, я и в самом деле малость устал. Кажется, ничего в жизни я не ожидал с таким лютым нетерпением, как этого последнего сеанса. Я буквально находил себе места: пилил и таскал снег, помогал Дугину в дизельной, вымыл пол в спальне, играл с Сашей в шахматы, но душа моя была в радиорубке. Почему, не знаю, я ведь и не надеялся на чудо, а просто дал себе зарок: скажу только после этого сеанса. Груздев, от взгляда которого некуда было укрыться, снова уловил исходившие от меня пресловутые "волны тревоги"; видимо, и другие заметили, что начальник изо всех сил старается скрыть возбуждение. Словом, ожидание превратилось в кошмар. Впрочем, один грех я с себя скинул: подошел к Пухову, который с убитым видом лежал на койке, и сказал, что того разговора не было. Пухов мгновенно просиял, вскочил и с сердцем пожал мне руку. Он еще что-то пылко говорил, а я кивал и не слушал. За пять минут до сеанса я придрался к тому, что снега для бани заготовлено недостаточно, и выставил всех наверх. Люди уходили неохотно, будто кожей чувствовали, что сейчас что-то должно произойти, и даже Саша с упреком на меня посмотрел. Сеанс вел Томилин. Слышимость была отличная, работали микрофоном. - Выхода нет, Серега, сделали все, что было в человеческих силах... - Понимаю. Знаю, Петрович, что ты использовал все шансы. Уверен в этом. - Тяжело сознавать свое бессилие, не было еще такого, чтобы "Обь" оставляла людей... - Понимаю, Петрович. - Ни черта ты не понимаешь!.. Прости, Серега, сердце изболелось... Вот Коля рядом... Берем курс на Родину, друг мой, курс на Родину... - Счастливого плавания, Петрович, земной поклон Родине, земной поклон!.. Вот и все, подумал я, пуповина обрублена. Будем учиться жить сами. - Что скажешь, Костя? - Похныкал бы в жилетку, да нет ее у тебя, Николаич. Зиманем. В Косте я был уверен, Костя из тех, которые хнычут последними. Три раза мы с ним зимовали, и если он согласится пойти в четвертый, другого радиста искать не буду. - Спасибо... Теперь от тебя и Димдимыча многое будет зависеть. Ругайтесь про себя сколько влезет, но принимайте от ребят радиограммы любого размера, хоть простыни... Если удастся, любой ценой, как угодно, установить с Большой землей радиотелефонную связь - буду в вечном долгу. Связь должна быть в любую минуту, в любое время дня и ночи. За это ты отвечаешь, Костя. - Сам вместо антенны на крышу встану, Николаич! Меня вновь ослушались, на заготовку снега никто не пошел. Видимо, ребята просто поднялись наверх и вернулись, как только начался сеанс. Теперь они сидели за столом и смотрели на меня. Наверное, они слышали, как я прощался с капитаном. Что ж, тем лучше. Меня сегодня весь день били, пришла и моя очередь. Сейчас я им скажу всю правду - ударю наотмашь. Такого мертвого молчания на Лазареве еще не было. Ни одной реплики, ни одного вздоха - люди словно окаменели. Теперь, после сухой информации, я должен был взять правильную ноту. Утешение - лекарство для слабых; я смотрел на Андрея н читал в его глазах: "Не оскорбляй ребят утешением". - Земля, друзья,- продолжал я,- сузилась для нас до размеров кают-компании. Каждый день в течение многих месяцев, да что там день, каждую минуту мы будем видеть друг друга, говорить только друг с другом, искать спасения только друг в друге. Обстановка усугубляется тем, что все научное оборудование осталось на Новолазаревской, а вернуться туда мы сможем только в сентябре, когда будет светло. Так что вложить свою энергию в дело нам будет не просто. Жизнь предстоит нам нелегкая и в материальном отношении: на камбузе остались в основном крупа да консервы. Книг у нас мало, с куревом плохо, кинофильмов нет... Филатов вдруг нелепо рассмеялся и сорвал со стены гитару. - А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо! - Веня,- негромко сказал Саша,- не строй из себя осла. - К тому же,- продолжал я,- у отдельных товарищей временами сдают нервы. Я ничего не скрыл, нам будет трудно. Поэтому жить будем так. Распорядок дня - подъем, прием пищи, отбой - остается без изменений. Будем продолжать все наблюдения, проводить которые в наших силах. В свободное время - учеба. Томилин и Скориков обучат товарищей радиоделу, Нетудыхата, Дугин и Филатов - дизелям, материальной части и вождению тягача. Груздев, вы должны подготовить популярный курс лекций по физике, Гаранин - по метеорологии, я беру на себя гидрологию. Как видите, мы в состоянии помочь друг другу стать образованными людьми, получить вторую специальность. Мы еще много придумаем, друзья!.. Теперь о другом. Днем я обошел помещения станции. В спальнях грязно, постели не прибраны, на полу окурки. Сегодня дежурным были вы, Евгений Павлович! Пухов посмотрел на меня невидящими глазами. Наверное, он давно отключился и не слышал того, что я говорил. Зато ни слова не упустил Груздев. - А не находите ли вы,- он усмехнулся,- что говорить о санитарии и гигиене в этих обстоятельствах... как бы помягче выразиться... .- А вы не стесняйтесь, здесь все свои. - Не к месту, что ли. - Я нахожу, что санитария и гигиена не могут и не должны находиться в зависимости от обстоятельств. И буду настаивать на этом. - Вы решили заняться моим воспитанием? - Если в этом возникнет необходимость. - А не поздновато ли, Сергей Николаич? - Не боюсь показаться банальным: лучше поздно, чем никогда. - И надеетесь на успех? - Более того, уверен. Глаза у Груздева потемнели. - Вы сегодня, Сергей Николаич, очень... категоричны. Так и норовите подмять под себя, как паровой каток. Сначала Пухова, теперь Груздева... Мы плохо провели зимовку? -- В деловом отношении - безупречно. - Тогда в чем же дело? - Немногого, Груздев, стоит человек, рассчитанный на одну хорошую зимовку. - Я не доска, а вы не рубанок, Сергей Николаич. По живому телу режете. Я видел, что Груздев с трудом сдерживается. Этот разговор был необычайно важен. Мне казалось, что от него зависит все, буквально все, а раз так, его необходимо довести до логического конца. Я перестал видеть Груздева - передо мной была трещина, в которую могла провалиться станция. - Вы затребовали объяснений,- начал я,- терпите, обезболивать не умею. Все мы, Груздев, сделаны из одного теста, только закваска у каждого своя. В ней, закваске, суть дела; Гаврилов и его ребята оголодали и померзли до черноты, но довели тягачи от Востока до Мирного. Закваска! Сколько раз наши с вами товарищи перебирались с одной расколотой льдины на другую, но продолжали дрейфовать - закваска! Об этих людях, нашей полярной гордости, можно говорить до бесконечности. Оглянитесь, Груздев, вы их увидите! Вы, Груздев, в нелегких условиях провели отличные магнитные наблюдения, вы достойно вели себя в авралах, мы гордились вашей стойкостью, когда вы с дикой болью от жестоких ожогов ни на час не прерывали работу. Это было. И знаете, почему вы скисли? И снова мертвая тишина. Мне казалось, я даже слышу, как вдалеке бьются о барьер волны. - Потому что вам не хватило закваски. Что было, за год израсходовали. И все. Вы свою дистанцию пробежали, уже вскинули руки, ожидая аплодисментов, а вам вдруг - бегите снова... Груздев провел рукой по лицу, словно стряхивая оцепенение, и совершенно неожиданно для меня улыбнулся. - Кое в чем, возможно, вы правы. - Не скрою, рад это слышать. Об остальном договорим после. - Договорим.- Груздев миролюбиво кивнул. - Точка,- сказал я.- Итак, сегодня банный день, дизелисты, как говорится, к топкам... А потом мы говорили с Андреем до глубокой ночи. - Сегодня ты был жесток. - Хирурги, спроси у Бармина, отдирают бинты одним махом - так гуманнее. И потом, ты же сам меня ругал, что я боялся сказать правду. - Правду говорить нужно, даже самую жестокую. Но самому быть жестоким при этом вовсе не обязательно. Иногда нужно быть добрее, Сережа. Не бойся, это тебя не унизит. - Абстрактно ты, конечно, прав. Но чаще всего, друг мой, добротой называют слабость, а здесь, сам понимаешь, такая доброта смертельна. Сегодня, Андрюша, мне самому хотелось, чтобы ты меня погладил, как щенка, этакие, черт бы их побрал, горькие веточки вдруг начали царапать горло. Но ты меня отстегал - не подумай, что я жалуюсь, за дело! - и тогда я от боли пошире открыл глаза и оглянулся. И все встало на свои места: дело стоит, люди ждут от тебя необходимого слова, жизнь продолжается... А что это нас с тобой на лирику потянуло? Андрей так долго не отвечал, что я даже привстал с постели и хотел к нему подойти, но тут он заговорил: - Видишь ли, Сережа, подводя итоги, становишься добрее. Начинаешь мучительно вспоминать, не оставил ли ты каких-либо неискупленных обид на земле, подсчитываешь моральные, так сказать, утраты. И скажу тебе, как на исповеди: более замечательного чувства я в своей жизни не испытывал. Попробуй, Сережа. Мне стало горько. Я встал, подошел к Андрею, сел на его кровать. - Успею еще... - А то, как я, попробуешь, а уже поздно будет. - Андрюша,- сказал я,- дорогой ты мой человек, это не для таких, как я. Время еще не пришло. Мы работники, у нас дел по горло, только попусти - все вмиг пойдет прахом. Добро, кто-то хорошо сказал, должно быть с кулаками. Рука, разжимающая кулак,- безвольная рука. - Я прав, ты прав, он прав,- улыбнулся Андрей.- И все-таки подумай над тем, что я тебе сказал. Ну, спокойной ночи. Пусть нам приснится Валдай, самый хороший клев и вокруг - ни одного конкурента! Идет? "...Вот я и отчитался перед тобой, родная, теперь ты все знаешь. Андрей давно уснул, и я надеюсь, что ему снится любимый Валдай, лещи да окуни, которых он таскает одного за другим. Когда я говорю или делаю что-нибудь, у меня всегда бывает ощущение, что он рядом и каждое мое слово, каждый поступок проверяет с предельной беспощадностью. Сегодняшний день многому меня научил: меня обижали и я обижал, а в конце концов получилось, что мы квиты. Некоторые, я знаю, считают меня сухарем, они не видят за моей постоянной твердостью живых человеческих чувств. Если б они могли знать, как я хочу увидеть тебя, твои глаза, твое лицо, всю тебя. Но дать сейчас себе поблажку, размагнититься - значит, сдаться на милость самому страшному врагу полярника - безнадежности. И я не сдамся ради них самих, ради тебя, ради самого себя, наконец! До свидания, родная, видишь, все-таки - до свидания!" Семенов выключил свет и лег в постель. Так закончился на станции Лазарев первый день второй зимовки. ФИЛАТОВ Моя вахта от нуля до четырех утра - повезло, все равно на станции никто не спит, кроме Нетудыхаты. У Вани с Пуховым соревнование, кто кого перехрапит: такие рулады выдают - что тебе Магомаев! Груздев до того озверел, что среди ночи со спальным мешком удрал досыпать в камбуз. Досыпать - это так говорится, нынешней ночью по станции лунатики шастают. Сидел я за стеклянной перегородкой, полный жизни и веселья, и думал об окружающей меня действительности. А была она так прекрасна и удивительна, что хоть пой пионерские песни. Разве что дизелек наш пыхтит без энтузиазма - в годах дизелек, пенсионного возраста, не ожидал небось, что снова призовут на действительную. Если больничный листок возьмет - запасного-то нет! Не предусмотрено планом, что люди в этой преисподней зимовать будут, значит, и запасной дизель не предусмотрен. Морозы на Лазареве, конечно, не те, что на Востоке, но и, прямо скажем, посильнее, чем в Сочи. И ветерок такой бывает, что голову не высунешь - отвинтит... Заснуть бы на эти полгода! Что я здесь делать буду - полгода? Целых полгода сыреть в этой дыре, по сто раз на дню видеть Дугина, хоть белугой реви: "За что?" Лев Николаич Толстой, светлый гений, спрашивал: "Много ли человеку надо?" Мне - совсем почти что ничего! Отзимовал я, заработал свои деньги и хочу одного: дайте мне пожить не медвежьей, а людской жизнью. Ну, лес, грибы, рыбалка, на месяцок в Гагру с Надей, если она дожидается... Много я прошу, что ли? Другим все это само в руки падает, как туземцу кокосовый орех, а я ведь мерз, как собака, вкалывал, как вол, сколько раз чуть сандалии не откидывал! Так нет, на роду написано: невезучий ты, Филатов, человек - и баста. А зачем человеку воздух коптить, если он невезучий? Саша говорит: а ты усмотри себе в жизни мечту и тянись к ней. Может, это и есть главная мудрость нашей быстротекущей жизни, но если, черт меня побери, я никак не могу ее усмотреть, эту мечту? Женька Дугин - тот усмотрел: прозимует последний разок, купит дачу, машину, женится, нарожает маленьких Дугиных и будет по вечерам смотреть телевизор в свое удовольствие. Такая мечта, дорогой док, меня вдохновляет, как манная каша: на материке мотаться от дачи до родильного дома... На огонек зашел Костя Томилин. - Здравствуйте, товарищ вахтенный механик. Как настроение, боевой дух? - Пошел ты... - Ясно, Веня. Мальчик хочет домой, мальчик истосковался по жигулевскому и любви. - Трепло. Находка для шпиона. Костя зверски зевнул, присел на табуретку. Парень он гвоздь, хотя тоже из семеновских любимчиков. Но говорить с ним можно о чем хочешь, ни чужих, ни своих секретов Костя не продаст. И кореш надежный и радист - один на сто, будь я начальником - сам бы его за собой таскал. - Ты ж на вахте,- напомнил я. - Магнитная буря, эфир взбесился.- Костя снова зевнул, с завыванием.- Ладно, Веня, дома отоспимся. Подумаешь, год! Оглянуться не успеешь. Вот какой я себе план наметил, Вениамин Григорьич. Как только вернусь домой, первым делом в баньку, к дяде Семе, чтоб он из меня всю эту стужу выжал. Потом в пивбар, чешское под рачков и скумбрию. А потом... Прости меня, благоверная, душа трепещет, давай поиграем в любовь и дружбу! Эх! Сам завидую... - Знаешь, что бы тебе сказал Пухов? - Догадываюсь. - "Как не стыдно, товарищ Томилин, нести жеребятину, вы же интеллигентный человек, классику читаете!" Костя засмеялся. - Точно, он и на Большой земле будет спать в обнимку со своим радикулитом! Ну, твоя очередь, что будешь через год делать? - У тебя, Костя, нет взлета фантазии. Банька, пиво, скумбрия... Нам с Пуховым стыдно за вас, товарищ Томилин. Я в Гагру поеду. Домик там есть на горушке, протянешь из окна клешню - мандарины, желтенькие, кругленькие... Арчил Шалвович Куртеладзе - хозяин, старый мудрый джигит. Только, говорит, дай телеграмму - будет тебе, Веня, комната с видом на море, виноград и шашлык от пуза, девочки с голубыми глазами... Вот это жизнь! - А ты в зеркало на себя давно не смотрел? Фотокарточкой для голубых глаз не вышел. - Томный ты человек, Костя. Для ихней сестры не фотокарточка самое главное. - А что? - Ты не поймешь, образования не хватит. Главное для них, товарищ Томилия,- это шарм... Легок на помине! - Вы обо мне? - Пухов присел, вздохнул.- Не снится... В мои годы сон вообще проблема, а тут еще такое... - Принесло нытика...- Костя вполголоса выругался. - Кроссворд от нечего делать решаю,- поведал Пухов.- Веня, тут по вашей части: "деталь дизеля", восемь букв, третья "р". - Где это кроссворд неразгаданный нашли? - Я старые резинки подчищаю. Так что бы это могло быть? - Форсунка, наверное. - Фор-сун-ка,- Пухов чмокнул губами.- Подходит. Спасибо, Веня. - Еще что-нибудь? - Ну, если вы так добры... "Частиковая рыба" не получается, шесть букв, пятая "д". - Сельдь не подойдет? - Минуточку... Отличнейшим образом! Премного благодарен. Вот и разгадан этот дурацкий кроссворд... Что теперь делать? - Спать, Евгений Палыч, а там видно будет. - Холодно у нас в спальне, батареи нужно проверить. - Теплее уже не будет, Палыч, солярки в обрез, экономим. Пухов горестно закивал головой. - Слышал... Веселая зимовка нас ожидает, как я понимаю... Полная благополучия и высокого смысла. - Действительно, шли бы спать,- неприязненно буркнул Костя.- Киснуть мы и сами умеем. - Хоть бы вы, Томилин, не превращались в метра. Последнее время все только тем и занимаются, что учат жить. - И правильно учат, за дело. - За какое дело? - повысил голос Пухов. - Перечислить? - Будьте любезны! - Эй, выпру из дизельной! - предупредил я.- Брось, Костя, мне только вашего лая не хватает. - А чего он заводит? - разошелся Костя.- Кто утром склоку с посудой затеял? Пухов. Кто Андрей Иванычу в душу плюнул? Пухов! Кто еще по второму разу зимовать не начал, а уже слезу вышибает? Знаем мы вас, Пухов! Я и в самом деле хотел гнать их в шею, да рука не поднялась. Пухов как-то сгорбился, сник и стал совсем старый. - Что вы обо мне знаете, Костя? - тихим и дребезжащим голосом сказал он.- Может быть, то, что, когда вы, с позволения сказать, пешком под стол ходили, я высаживался с "морских охотников" в немецкий тыл? Или то, как от звонка до звонка двадцать два года отзимовал на разных станциях? То, что у меня старая и больная мама, для которой я единственная надежда и утешение? Что вы еще знаете обо мне, Костя? А потом посмотрел на Костю так, что тот глаза отвел, и вышел из дизельной. - Вот, обидел человека,- расстроился Костя. - Ты уж действительно попер... Полегче бы надо. - Надо, надо... Думаешь, не понимаю? У меня ведь у самого мать второй месяц в больнице... И Кира с дочуркой, всего три годика... Представляешь, что завтра будет, когда узнают? Сам, своей рукой в эфир отправил - обрадовал... Душа на мелкие части разрывается, так болит... ...Рваная какая-то ночь была - ни поговорить как следует, ни подумать. Раньше в дизельную никто и не заглядывал, велика радость соляркой дышать, а сегодня будто сговорились, дверь так и хлопала. И хоть бы кто в сторону увел, анекдот, что ли, рассказал бы, посмеялся - так нет, каждый со своей тоской приходит, ждет сочувствия. Сначала Димдимыч целый час черную тучу нагонял, потом Валя про свою любовь к жене вздыхал, какая у него замечательная и к нему, недостойному, ласковая (с таким будешь ласковая! Всю жизнь под каблуком и деньги немалые привозит). А у меня из головы не выходил Пухов, так и звучало в ушах, как он это слово сказал: "мама". Такая в нем была боль и ласка, что у меня чуть слезы на глаза не навернулись. И его жаль и себя; моей-то мамы давным-давно нет, лица ее почти что не помню, одно слово "мама" и осталось. Была б у меня мама, я б тоже знал, что хоть один на свете человек, а ждет, не променяет на другого, который поближе и рылом смазливее... Наконец пришел Саша, и только я обрадовался, что можно отвести душу, как вслед за ним заявился Дугин. - Спасибо, что навестил,- сердечно сказал я ему,- очень я по тебе соскучился. - А я по тебе нисколько,- умно ответил Дугин.- Просто интересуюсь, не запорол ли дизель. - Хороший ты человек, Дугин, Хочешь, научу закрывать дверь с той стороны? Пока он раздумывал, как бы поостроумнее окрыситься, Саша его спросил: - Ты-то чего не спишь? - Сколько можно, днем спал, ночью спал,- гордый за свой организм, ответил Дугин.- Мне, сам знаешь, твоих пилюль не надо. - Женя,- с огромным дружелюбием спросил я,- а у тебя бывают какие-нибудь жалобы? Ну, на здоровье, питание, настроение? - А зачем тебе? - подозрительно спросил Дугин. - Да так, уж очень ты редкостный экземпляр: всегда всем доволен. - Почему это всем? Думаешь, мне улыбается на каше полгода сидеть? Так и до катара желудка недолго. - Не беспокойся, голубчик,- успокоил Саша,- гастрит обычно возникает на нервной почве, а у тебя нервы вполне исправного робота. - Ты не очень-то обзывай, док! - Вот чудак, да мы все тебе завидуем! - Саша очень удивился.- Спишь сном праведника, из-за очереди на книги не волнуешься, к уходу "Оби" отнесся с исключительным спокойствием - словом, живешь и трудишься, как робот с его нервной системой из нержавеющей проволоки. - А что мне, визг подымать? - Дугин был озадачен, поскольку не понял, обижают его или делают комплимент.- Я, может, больше тебя домой хочу, но раз надо, значит, надо. - И чего ты, док, в самом деле от Женьки требуешь? - вступился я.- Он же изложил свою позицию: сидим в тепле, спим вволю, да и суточные, опять же, идут. Чем больше сидим, тем больше суточных, правда, Женька? - Сказал бы я тебе... - А ты скажи, скажи! - Веня, не возникай,- со скукой сказал Саша. Дугин посмотрел для престижа на шкалу, проверил давление, обороты - все-таки старший механик, начальство - и вышел. - Знаешь, детка,- проникновенно сказал Саша,- мне хочется здорово тебя отлупить. Кажется, зря я тебя воспитываю, бессмысленно трачу энергию. - Не зря,- возразил я,- ты совершенствуешь мою психику. - Дурак ты, Веня. - Сам знаю, что дурак. - Врешь. Настоящий дурак уверен, что он очень умный. Ты, Веня, конечно, не дурак, ты осел. - Почему? - запротестовал я. - А потому, что осел, причем из самых отпетых. Если раньше я легкомысленно полагал, что Филатов длинноух по своему юному возрасту, то теперь пришел к выводу, что осел он по своей сущности, до мозга костей и последней капли крови. Я нисколько не удивлюсь, если вместо членораздельной речи из твоей пасти извергнется: "И-а! И-а!" И не ухмыляйся, я говорю серьезно. Давай же проанализируем, почему ты осел. - Давай,- весело согласился я. Что бы Саша ни говорил, а я его люблю. До чего все-таки хорошо, что у меня есть Саша, не знаю, как бы я без него здесь жил. А еще вернее - не будь его, и меня бы здесь не было. А вот чего на самом деле не пойму, так это, что он во мне находит интересного: полстанции ревнует, что док больше со мной, даже Груздев и тот вопросительно смотрит, удивляется. А может, Саша просто догадывается, что, если в воду упадет, меня тут же ветром сдует вместо спасательного круга? Ладно, пусть буду осел, козел и ящерица, лишь бы подольше не уходил. Сейчас он мне выдаст, безусловно, по такой программе: веду я себя идиотски, раздражаю Николаича дурацкими выходками, трачу скудный интеллект на перебранку с Женькой и тому подобное. - А, к черту,- вдруг сказал Саша.- Нотациями тебя не проймешь, а бить жалко, уж очень морда наивная. Вот что я тебе открою, детка: год нам предстоит на редкость паршивый. Такой паршивый, что хочется по-собачьи скулить на луну, пока глаза не покатятся золотыми звездами в снег, как сочинил твой любимый Есенин. Тебе плохо, Веня, мне плохо, всем плохо. И будет еще хуже. Мы, Веня, заперты, как птички в клетке; Николаич, мудрый человек, правильно сформулировал, что искать спасения можно только друг в друге, помочь себе можем только мы сами - и больше никто. Ты сострил насчет психики и попал в самую точку. В ней, этой загадочной психике - гвоздь вопроса: выберемся мы отсюда людьми или со сдвигом по фазе. А говорю я тебе все это столь высоким штилем потому, что меня очень беспокоит один человек. - Пухов? - Он тоже, но в меньшей степени. Пухов взбрыкивает, когда у него есть выбор. Недели через две он окончательно примирится с тем, что альтернативы нет, и - полярная косточка все-таки! - будет с достоинством нести свой крест. - Дугин, что ли? - Дался тебе Дугин! Вот уж кто меня абсолютно не волнует! Будь объективен, Веня: из всех нас именно Женька был последовательным от начала до конца. Николаич считает, что лучшего подчиненного и придумать невозможно, хотя, честно говоря, я бы придумал. А больше всех других, детка, меня беспокоишь ты. Я уже догадывался, что он к этому клонит, и морально готовился к разоблачению своей сущности, но тут дверь распахнулась и на пороге показался Николаич. Он был в одном исподнем и в унтятах - никогда в таком виде он на людях не показывался. Он кивнул, Саша тут же выбежал; я вскинулся было за ним, но Николаич взглянул - будто пригвоздил: знай, мол, свое место, вахтенный, Все равно сидеть спокойно я уже не мог и тихонько выбрался в кают-компанию. У дверей комнаты начальника человек пять замерли вопросительными знаками, прислушивались, а оттуда доносился кашель - хриплый, нескончаемый, со стоном. Как ножом по сердцу... Потом кашель утих, на цыпочках вышел Саша с окровавленным полотенцем, сделал знак - и все разошлись. Никто больше ко мне не заходил, я сидел пригорюнясь и думал об Андрее Иваныче и его печальной судьбе. И еще о том, что я действительно осел и псих. Андрей Иваныч, может, помирает, и никто жалобы от него не слышал, а Вениамин Филатов, здоровый жеребец, только тем и занят, что суетится вокруг своей страдающей личности и сеет смуту. И еще недоволен, что Николаич, у которого лучший друг на глазах чахнет, волком смотрит! А за какие такие заслуги он должен мне улыбаться? За то, что я на Востоке придумал дать дизелю "прикурить"? Так это мне было по должности положено. А за что еще? Каждый божий день начальнику от меня беспокойство: он скажет да, я - нет, он - белое, я - черное... Ну, какого хрена лезу в бутылку? Взять тот самый самолет. Ведь кожей чувствовал, что правильно они тогда от него отказались, сам бы себя истерзал, если б летчики погибли, а выскочил, речи толкал! А почему? А потому, что боролся за справедливость: раз мне положено - клади на стол! Какая там справедливость! За Надю боролся, сил нет, как соскучился. Вот и получилось, что интерес мой был шкурный. Ладно, остались, вой не вой - ничего изменить нельзя. Николаич честно говорит, так, мол, и так, придется существовать на станции, где почти ничего интересного для жизни нет, а Веня Филатов - тут как тут: "Все хорошо, прекрасная маркиза!" Пухов на начальника бросается - Веня на подхвате, с дружеской поддержкой; Груздев бунтует - Веня радостно бьет во все колокола, Дугин слово скажет - Веня с цепи срывается. Так за что он будет мне улыбаться? Да на его месте я сам бы такого типа не замечал! И тут меня озарило: я вдруг понял, почему на душе дерьмо. А понял я это так: размечтался, представил себе, что входит Николаич, кладет руку мне на плечо и говорит: "Осел ты, Веня. Неужто не понимаешь, что не Дугина, а тебя люблю?" Даже какая-то дрожь пробила от этой фантазии: уж не есть ли это главная моя мечта? Саша мне как родной брат, Андрей Иваныча всем сердцем уважаю, и они ко мне с отдачей, и это для меня крайне, просто исключительно важно. Но раз уж я сам с собой разбираюсь по большому счету, то мне в жизни не хватает одного: чтоб Николаич мне улыбался. Тьфу ты, улыбался - тоже слово придумал... Чтоб он в меня поверил! Узнал, что я считаю его самым железным мужиком, готов за ним куда угодно, а все, что болтаю против него,- это не мое, это потому, что он очень ошибается и любит Дугина, а не меня. И еще в одном я разобрался: раньше я Женьку за человека не держал потому, что он на Востоке скрыл правду и смолчал, когда Николаич вешал на меня всех собак за аккумулятор; потом обнаружил, что Женька вообще подхалим, и стал его презирать, а когда узнал, что он спас Николаича, то к этому законному чувству приметалась черная зависть. Кажется, полжизни отдал бы, чтоб спасти Николаича и стать его другом! А вместо этого стал кем? "Цыплячьей душой", как он обозвал, не называя фамилии! Ну, вот и все ясно. А то - "заснуть бы па полгода... целых полгода сыреть в этой дыре..." Эх, Николаич, не знаешь ты, какого младшего кореша получил бы на все свои зимовки! Я ведь не Женька, который любит тебя, как прилипала акулу, я бы к тебе - бесплатно, всей душой! Сидел я, мечтал, расслюнявился, войди сейчас Николаич - кажется, бросился бы ему на шею, повинился за все... Ну, конечно, этого бы я не сделал, но как-то по-другому посмотрел, что ли... Веня, дурья голова, двадцать шесть тебе стукнуло, а лаешь ты из подворотни на каждую телегу, как безмозглый щенок. Хоть бы Саша пришел, он смеяться не будет, он поймет... Меня залихорадило, как случалось тогда, когда в голове из такого вот сумбура вдруг складывались и рвались на бумагу какие-то слова. Да знаю, что никакой я не поэт, это Андрей Иваныч по доброте душевной намекнул, но для себя-то, для себя могу заполнить своим бредом тетрадку? Я вытащил ее из внутреннего кармана куртки, черканул: Что в душе моей творится - Как мне это рассказать? Если просто повиниться - Сможешь это ты понять? Я ведь не такой отпетый... И тут вошел Дугин, черт бы его побрал! Я равнодушно зевнул и сунул тетрадку за пазуху. Дугин проводил ее глазами, усмехнулся, скотина. - Сдавай вахту, Веня. Как у тебя, порядок? - Порядок. Что Андрей Иваныч? - Заснул, вроде отлегло. Иди, пока чай горячий. - Будь здоров, Женя. Очень мне жаль, четыре часа тебя не увижу. - Топай, топай... поэт! Я шел к выходу - будто споткнулся. - Чего ты сказал? - Топай, говорю, поэт! - Дугин развеселился.- Тетрадочку не потеряй, где "до свидания, дорогая, в имени твоем - надежда...". У меня кровь брызнула в голову. - В чемодан лазил? - Ты что?! - Дугин сразу перестал смеяться.- Да начхать я хотел на твою тетрадку! Я сослепу стал шарить по верстаку, что-то схватил; Дугин зайцем скакнул в кают-компанию, я следом, я себя не помнил: к нам со всех ног бежали, Саша меня скрутил, вырвал молоток, я что-то орал - а, противно вспоминать. - Кто начал? - Голос Николаича, будто из подземелья. - Он,- тут же откликнулся Дугнн.- Но я тоже виноват. - Разговор будет потом,- сказал Николаич, и я увидел, что рядом с ним в наброшенной на белье каэшке стоит Андрей Иваныч.- Дугин, на вахту. Саша, дай Филатову валерьянки. Кругом стояли, смотрели ребята, Андрей Иваныч... Я вырвался и полез наверх, на свежий воздух. Слышал, как Андрей Иваныч звал: "Веня, зайди ко мне", потом Костин голос - до радостного визга: "Николаич, тебя Самойлов! Братва, "Обь!" - но мне уже было все равно. В сумерках добрался кое-как по сугробам до наветренной стороны аэропавильона и там сжег тетрадку. Когда она догорала, подбежал Саша. - Николаич коньяк выставил!.. Что ты наделал, лопух?! -- Плевать... Теперь мне на все плевать, док. БАРМИН Нужно знать Костю, чтобы понять, как нас ошеломил ого ликующий возглас. Костя в быту и Костя на вахте совершенно не похожи друг на друга. Стоит ему войти в радиорубку, и от его веселой общительности не остается и следа. Костя, который только что острил и подначивал товарища, мгновенно исчезает: вместо него за рацией священнодействует высокомерный и холодный маг эфира, обладатель сокровенных тайн бытия Константин Томилин. "Из тебя бы евнух отличный вышел! - кипятился Веня, большой любитель новостей, когда Костя выставлял его из рубки.- Будь я султан, оформил бы в гарем на полставки!" Так вот, от этого Костиного вопля мы словно обезумели - такой надеждой от него полыхнуло. О Филатове и Дугине все мгновенно забыли. А Костя продолжал: "Братва, они нашли айсберг!" Николаич, з