абыв про свою обычную сдержанность, метнулся к микрофону, а Костя даже для виду не сопротивлялся, когда мы, чуть не сорвав с петель дверь, ворвались в радиорубку. Груздев, Пухов и Нетудыхата не успели одеться и дрожали от холода, но и остальные, кажется, тоже дрожали. Такого дикого, чудовищного возбуждения я еще в жизни не испытывал. Костя умоляюще прикладывал палец к губам и делал страшные глаза. - Нашли айсберг, Сергей, набрели на айсберг! - в мертвой тишине доносилось из микрофона.- В сорочках ты со своими ребятами родился, в сорочках! Такие айсберги раз в пять лет встречаются! Высота вровень с бортом, столообразная поверхность, идеальная взлетно-посадочная! Весь экипаж ходуном ходит... Стали на ледовые якоря, готовим "Аннушки" к выгрузке, ладим самолеты! Как понял? Прием! - Понял тебя, Петрович, понял хорошо.- Николаич, улыбаясь, посмотрел на Костю, который начал вскидывать руки и беззвучно кричать "ура".- Спасибо, Петрович, спасибо всем. Все же проверь, не подточен ли айсберг, лишний раз проверить не мешает. Полоса у нас размечена, еще подчистим. Прием. - Все проверили, Серега, айсберг как новенький! Через несколько часов надеемся вас снять... вас снять... Летят Белов и Крутилин, Белов и Крутилин... Каюты для вас готовим, черти! Черти, говорю! Братве ящик пива... Пива, говорю! Прием! - Спасибо, Петрович, спасибо! - Николаич укоризненно погрозил пальцем Нетудыхате, который вдруг сел на пол и заплакал: - Ждем летчиков с нетерпением! До связи! Он положил микрофон, вытер со лба пот. - Летим, братцы, летим! - Костя выбил чечетку на месте.- Самому не верится, тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы! - Боишься? - засмеялся Николаич. - Знаю я Антарктидушку, с характером женщина! - Да уж, не любит случайных поклонников... Ну, Андрей... ну, ребята...- Николаич развел руками.- Валя! Тащи ее, заветную... Погоди, обе сразу! Все свои заначки - на стол! Горемыкин всплеснул руками и куда-то исчез, а мы высыпали в кают-компанию, что-то нечленораздельное орали, обнимались и целовались. Вдруг я увидел Дугина, радостного, счастливого, и меня что-то кольнуло: вспомнил про Веню. Я еще не знал, что у них произошло, но мне стало совестно, что в трудную для этого длинноухого минуту я бросил его одного. Первая мысль была такая: а, пусть на свежем воздухе остудит горячую голову, но унты уже сами несли меня наверх. Нас встретил дружный рев. Николаич открывал, запотевшие бутылки, а Костя взывал: - Старушке "Оби" гип-гип... - Ура! - Белову и Крутилину гип-гип... - Ура! - Косте Томилину гип-гип... - Ура! - гаркнул по инерции Нетудыхата, и под общий смех Николаич стал разливать коньяк по чашкам. Мы выпили за "Обь", за летчиков и за их удачу. Коньяк был ледяной - Валя, оказывается, прятал бутылки в вентиляционном ходу - и упал в желудок куском свинца, но быстро набрал тепло и взбудоражил кровь. Я толкнул Веню в бок: "Выше нос, карапуз!" - и Веня ответил слабой улыбкой выздоравливающего. Я уже все знал и очень его жалел. Ничего, обойдется, не такие раны молодость заживляет! Димдимыч, и без коньяка малость опьяневший, дурачился: - Официант! - капризным голосом.- Дюжину пива и воблу! Костя набросил на руку полотенце, услужливо изогнулся. - Гр-ражданин клиент, с воблой неувязка. - Па-ачему неувязка? - Музей закрыт. - Какой-такой музей? - Археологический, Гражданин, там последняя вобла в виде экспоната. - Беза-абразия! - не унимался Димдимыч.- Жалобную книгу! -- Гр-ражданин клиент, с жалобной книгой неувязка. - Какая такая неувязка? - Пингвин сожрал,- сделав по возможности тупое лицо, поведал Костя. И, не выдержав роли, завопил: - Живем, братва! Николаич, пусть док несет свою канистру! - Правильно,- поддержал Груздев.- Сидит на ней, как собака на сене. Сам начальник приказал ликвидировать заначки! - Георгий Борисович,- с крайним удивлением констатировал я,- не верю своим ушам. Вы - изволите пошучивать! Вы - острите! Груздев перегнулся через стол и доверительно заорал, перекрывая шум: - Саша, идите ко всем чертям! Я получил слишком много положительных эмоций! Чем воспитывать подвыпившего Груздева, лучше тащите канистру или, на худой конец, изобразите кого-нибудь! О канистре не могло быть и речи, а последнее предложение было поддержано с энтузиазмом. - Давай, док, телефонный разговор! - Тишину артисту! - Микрофон,- потребовал я у Кости.- Кого приносим в жертву? Под отчаянные протесты пострадавших жертвами были намечены Горемыкин и Нетудыхата. - Алло, алло, Таю-юшенька! - Тонкому голосу повара я придал максимальную слащавость.- Это я, солнышко, твой Валя... Почему я приехал без телеграммы? Куда приехал без телеграммы? Я еще никуда не приехал... Я не с вокзала звоню,- я с Лазаревской звоню... Нет, не с той, которая под Сочи, а совсем наоборот... Да, в Антарктиде... Очень хочу видеть тебя и нашу ма-а-ленькую козочку, но сейчас никак не могу. У нас проводится важный научный эксперимент... - Сможет ли человек выдержать две зимовки подряд,- подсказал Груздев. - Это не я сказал,- продолжал я сюсюкать в трубку,- это у нас здесь один шутник завелся. Да, клоун. Я очень жалею, но придется чу-уточку задержаться. Ну, может быть, на годик. Всего один ма-а-ленький годик... Что женщины? Какие женщины? Среди общего смеха выделялся чуть визгливый смех Пухова. - Что ты говоришь, откуда здесь может быть женский смех? Это смеется наш аэролог Пухов. Он не очень похож на даму. Таю-юшечка, поверь, здесь нет никаких женщин, не считая пингвинок... Что? Да не блондинок, я тебе говорю, а пингвинок! Даю по буквам: повидло, имбирь, навага, Груздев, витамины, Иван Нетудыхата... Алло! Ну, вот, не верит, бросила трубку... - Дон-Жуан! - набросились ни Горемьшина. - Изменщик! - Але! - пробасил я в трубку и все стихли.- Оксана? Це я. (Нетудыхата погрозил мне кулаком.) Ну, а хто ж... Да з Антарктиды, щоб ее перекорочило... Чего до дому не иду? Та билетов у кассе не мае... Та я шуткую, пароход наш скрозь лед не може пробиться. Що? Лед ломиком можно продолбать?.. Але! Насчет мине не волнуйсь, условия у нас, як у городе. Да, и телевизор и ванная, по субботам концерты, футбол, а як же... Ну, бывай, тут щец принесли рабочему человеку... Николаич встал, поднял руку. - Минутку внимания, друзья... С удовольствием продлил бы застолье, но время не терпит. Скориков, держать непрерывную связь. Нетудыхате, Дугину и Филатову подготовить дизель к консервации. Всем остальным - на расчистку полосы. В последние дни почти не мело, и полоса, размеченная бочками, была в хорошем состоянии. Мы еще разок прошлись по ней для успокоения совести и отправились домой. Самолеты уже вылетели, часа через два они будут здесь. Николаич приказал слить воду из системы отопления, на станции стало прохладно и неуютно. Вещи ребята упаковали, вытащили их в кают-компанию, которая сразу потеряла свой обжитой вид и превратилась в зал ожидания. Люди переговаривались, смеялись и украдкой поглядывали на часы. С каждой минутой холодало. Я уложил Андрея Иваиыча в постель, хорошенько его укутал и пошел с Нетудыхатой покрывать брезентом тягачи: им предстояло мерзнуть в одиночестве целый год. Когда я вернулся, в кают-компании готовились к чаепитию, а у постели Гаранина сидел Груздев. - На кого вы меня оставили, Саша? - пожаловался Андрей Иваныч.- Этот сухарь не позволил мне последний раз навестить метеоплощадку. - И правильно сделал,- одобрил я, скрывая тревогу за вымученной улыбкой. Андрей Иваныч тяжело дышал, почти непрерывно покашливая. -- Вот видите.- Груздев взглядом поблагодарил за поддержку.- Мы, доктор, ударились в философию. Или, если менее торжественно, спорим о терминах. Я вслед за Декартом утверждаю: жить - значит мыслить, а мой оппонент главным признаком жизни полагает действие. Я зажег спиртовку и поставил на нее стерилизатор. - Да, я именно так считаю,- подал голос Андрей Иваныч.- Это не пустой спор о терминах, Саша. Пока я дышу, я хочу чувствовать себя живым среди живых, хочу двигаться, говорить, хохотать во все горло, как Веня и Костя, если мне смешно. Ведь это - право каждого живого человека, понимаете? - Беспокойного больного вы заполучили, доктор,- заметил Груздев. - Ну, какой я беспокойный,- с извинением в голосе сказал Андрей Иваныч.- Просто хочется... помечтать. - Это мне понятнее,- кивнул Груздев.- В каждой мечте, если она реальна, есть шанс. - Вот именно он-то, этот шанс, мне и нужен, но не нужно мне шанса, ради которого придется следить за каждым шагом, ежечасно щупать пульс, прикидывать, что можно, чего нельзя. Разве только продолжительностью измеряется ценность человеческой жизни? - И этим тоже, Андрей Иваныч. - Может быть... Хотите притчу? Сережин и мой старый товарищ, Иван Гаврилов, как-то рассказывал, какая странная мысль однажды пришла ему в голову. Случилось это при таких обстоятельствах. Он перегонял с Востока в Мирный санно-гусеничный поезд... да вы сами помните тот поход, когда они чуть не погибли; Гаврилова тогда приковала к постели сердечная недостаточность, а ему очень важно было прожить хотя бы месяц, чтобы довести поезд. И он подумал: вот бы человеку жить так, как живет электрическая лампочка, гореть вовсю - и сразу погаснуть, когда придет время... Этот принцип и мне по душе, никакого другого мне не нужно. - Предпочитаю гореть вполнакала и дожить до пенсии,- пошутил Груздев. Андрей Иваныч шутки не принял. - В вас, Георгий, словно сидят два человека,- после короткой паузы проговорил он.- Один - готовый в любую минуту броситься в горящий магнитный павильон, чтобы спасти приборы,- вот они, следы ожогов на ваших руках! - и другой, который без приказа не напилит снегу для воды. - Одно другому, кстати, не мешает,- хмуро ответил Груздев.- И все это определяется математически емким понятием: целесообразность. Все, что вы говорите, Андрей Иваныч,- это всего лишь слова, простите, и не более того. Но мы живем в мире реальных фактов, и поэтому факты и только факты должны определять логику поведения человека. У меня впереди защита диссертации, ее результаты, надеюсь, могут оказаться полезными. Именно поэтому я и старался спасти приборы и документацию во время пожара. А теперь посудите сами, что важнее для общества: моя малоквалифицированная работа по заготовке снега, которую могут успешнее выполнить другие, или практическая реализация моей научной деятельности? - Опасная логика... Вы страшный человек, Георгий. - Скорее трезвый. - Иногда это одно и то же. Я снаряжал шприц и не вмешивался в разговор. Черты лица Андрея Иваныча все больше искажались, его терзала сильная боль. Он прикрыл глаза, и по моему знаку Груздев покинул комнату, Когда он приоткрыл дверь, из кают-компании донесся смех, показавшийся мне кощунственным. Я сделал укол, и Андрей Иваныч задремал. - Спит? Я вздрогнул, за моей спиной стоял Николаич. Я кивнул. - Дотянет, Саша? - Надеюсь.- Я не мог смотреть ему в глаза.- Во всяком случае должен. - Сделай, Саша, чтобы дотянул! - по-мальчишески, умоляюще прошептал Николаич.- Сделай! - Надеюсь... Николаич отвернулся. - Что вы можете, доктора! - Пока немного, друг мой, но наше "немного" - это тоже кое-что. - Кое-что...- Николаич махнул рукой.- Эх ты, наука!.. Иди, Саша, я с ним побуду. - Николаич, Веня... - Знаю, допросил Дугина. - Скажи Вене два слова... - Уже сказал. Сегодня такой день, когда все грехи списываются. Ладно, Саша, иди. - Помогите-ка мне встать,- послышался голос Андрея Иваныча.- Навалили тут центнер одеял... Пошли к ребятам, там веселее. В кают-компании шло чаепитие. Валя щедро выставил на стол всю свою "заначку": копченую колбасу, несколько банок крабов, шоколад и вишневое варенье. - Когда я в первый раз шел в Антарктиду,- прихлебывая чай, басил Нетудыхата,- соседи пытали Оксану: "Куда это твой собрался?" "Куда-то,- говорит,- вниз, на самый юг". А они: "Смотри, на юге завсегда баб много!" - Хочешь, подарю из моей галереи? - Веня окинул любовным взглядом красоток в бикини, насмехавшихся над нами со стен.- Похвастаешься! - Разве это девки? - Нетудыхата пренебрежительно отмахнулся.- Ноги как ходули. Вот у нас в селе девки так девки, от одного бока до другого ходить надо. - Иван Тарасович,- Пухов поморщился,- разве можно оценивать женщину на вес? - Тише,- воззвал Костя,- послушаем настоящего знатока! - Какой я знаток,- заулыбался Пухов,- уступаю эту честь Вене. Лично я превосходно обхожусь без их общества. Вот доктор подтвердит, что отсутствие раздражителя, каковым является женщина, вносят особый колорит в жизнь полярников. - Не подтвержу,- честно глядя на Пухова, возразил я. - Как так? Ведь это ваша точка зрения, вы ее сами развивали! - В начале зимовки. - Ну, знаете ли,- возмутился Пухов,- на мой взгляд, принципы должны оставаться неизменными в течение всей зимовки. - Только не в отношении женщин. - Оставьте, доктор, я всерьез. - Вы когда-нибудь видели меня несерьезным, Евгений Палыч? - Простите, Саша, тысячу раз. Вот и сейчас вы серьезное обсуждение вопроса о женщинах превращаете в балаган. - Разве я шучу? - Я мысленно представил себе Нину, услышал топот ее каблучков по асфальту причала и продолжал с веселым вдохновением: - Женщина! Ведь это же прекрасно, Пухов! Разве вы не чувствуете себя другим человеком, когда в вашу жизнь входит женщина? Разве в эту священную минуту вы не осознаете себя сильнее, умнее, красивее? Разве у вас не появляется ощущения, что вам под силу великие дела и гениальные открытия? А какие замечательные порывы рождаются в вашей душе рядом с женщиной, какие слова приходят на ум, какие мелодии! Скажите мне, что это не так, и я возьму свои слова обратно, Пухов! - Демагог вы, доктор,- проворчал Пухов и добавил под общий смех: - Никогда больше не буду вступать с вами в серьезный разговор. - Вот вам и "особый колорит",- передразнил Веня.- Может, для вас, Палыч, это колорит, а для нас сплошная мука. Андрей Иваныч, а долго будет это безобразие продолжаться? - Какое безобразие? - Андрей Иваныч явно повеселел, ожил, и я порадовался, что мы привели его сюда. - Ну, мужской континент и этот самый колорит. - Долго, Веня. Давай сначала обживем Антарктиду, а потом уже пригласим сюда наших жен. Придет время, и мы построим здесь дома, школы, больницы... - Пингвинам аппендиксы вырезать, что ли? - Смотри шире, Веня, смотри шире! Человечество не столь богато, чтобы швыряться четырнадцатью миллионами квадратных километров суши. Когда-нибудь на месте наших крохотных станций вырастут города, и наши потомки вспомнят о тех, кто обживал этот материк, кто был первым. Вспомнят тебя, Веня, и помянут тихим, добрым словом. - Меня - сомневаюсь,- Веня хохотнул,- а вот Костю наверняка, На тысячелетия память о себе оставил. - Брось трепаться,- испуганно пробурчал Костя. - Когда мы пришли на озеро Унтерзее,- продолжал Веня,- пообедали, гляжу: Костя куда-то исчез. Пошел искать. Слышу стук какой-то, иду на шум: стоит Костя, от усердия язык набок свесил и зубилом на скале высекает: "Здесь был Костя Томилин!" Из радиорубки высунулся Скориков, пошарил по кают-компании глазами, кивнул Николаичу. Тот спокойно встал и не торопясь пошел в рубку. Мы переглянулись. Никто ничего не сказал, но лица у людей вытянулись. Мы стали необыкновенно чуткими к нюансам. Ну, позвал Димдимыч начальника на связь: что здесь такого? Раз самолеты летят, связь должна быть непрерывная... Погода отличная, полоса - как танцплощадка, хоть пляши на ней! Ничего вроде бы произойти не может, а лица вытянулись, улыбки замерзли. В коротком кивке Димдимыча, в спокойной, даже чересчур спокойной походке Николаича мы уловили тревогу. Веня хотел было повторить свой фокус - подсунуть под дверь рукавицу, но Андрей Иваныч сказал: - Не надо, Веня. Потерпи, скоро узнаешь. - Кто еще чай пить будет? - излишне бодрым голосом спросил Горемыкин. Ему никто не ответил. - Чего они там? - не выдержал Пухов. - Наверное, играют в шахматы, - попытался пошутить Груздев. Семенов тщательно прикрыл дверь и взял микрофон. Слышимость была хорошая, и разговор шел по радиотелефону. - Слушаю тебя, Петрович, прием. - "Аннушки" в полете, Сергей, "Аннушки" в полете... Машина Крутилина барахлит, машина Крутилина барахлит... Настраивайтесь на УКВ, на их волну... Настраивайтесь на ультракороткие... В случае чего примите возможные меры... возможные меры... - Понял тебя, Петрович, понял... Что с Крутилиным? - Что-то с двигателем, Крутилин теряет высоту, теряет высоту... Трудно отпускает Антарктида, Сергей, трудно... До связи. БЕЛОВ До чего ж она тонкая и ненадежная - ниточка, на которой раскачивается человеческая судьба! Как подумаешь, от каких случайностей она зависит,- даже весело и страшно становится. Ну, бывают обстоятельства, которые сильнее нас и против которых не попрешь - скажем, такие явления природы, как ураган, цунами, землетрясения и тому подобное: здесь от тебя требуется только надеть чистое белье (если успеешь) и верить в счастливую звезду. Но ведь случается, что от пустяка - от взгляда, одного лишь вскользь брошенного взгляда, судьба зависит! Покосился налево - одна судьба, направо посмотрел - совсем другая... Летел я однажды на ЛИ-2 из Хатанги в Певек и приземлился на ночлег в Чокурдахе. Устроились мы в летной гостинице, пошли ужинать и услышали в столовой разговор: где-то в районе Хромской губы на берегу Западного залива попала в беду группа геологов, с которыми три недели назад прервалась связь; летал туда ПО-2, но сел на вынужденную, еле вытащили экипаж; много раз летали другие, но не нашли. А шесть человек геологов недели две сидят без продовольствия и топлива, если еще живы, конечно. Послушали мы, переглянулись и единодушно решили влезть в эту историю: во-первых, потому, что был у нас не какой-нибудь "кукурузник", а ЛИ-2, а во-вторых, район Хромской губы я знал, как свою биографию: два сезона проработал там с изыскателями и так им угодил, что одному озеру, в котором было рыбы больше, чем воды, присвоили мое имя. Геологическое начальство чуть не в слезы: "Братцы, родные, выручайте!" Запросили разрешение, изучили обстановку, полетели. Э, думаю, провожают нас объятиями и поцелуями, а как встречать будут? Знал-то я Хромскую губу в марте - апреле, а нынче на дворе декабрь - очень, товарищи, большая разница. Полярная ночь, луна светит на все конфорки, а внизу темень, глухая и непробиваемая. Полетали часов пять, запас осветительных ракет истребили, все глаза проглядели - никого и ничего, а ведь если б услышали геологи самолет, костер бы развели, на то весь расчет был... А может, не из чего им тот костер жечь? Делали поисковые галсы до последней копейки, а когда бензина в баках осталось прилететь домой, взяли курс на Чокурдах. Летим в отвратительном настроении, рычим друг на друга, и вдруг мне померещился внизу светлячок. Круто развернулся, прошел обратно - тусклый, крохотный, но светлячок! Запустили последнюю ракету - они! Бегают по берегу, руками размахивают - показывают, куда мне садиться. Ракета погасла, пошел на посадку почти что вслепую, машину затрясло, стало швырять туда-сюда, ну, думаю, погубил самолет. Плохо дело, но зато рация имеется, неприкосновенный запас продовольствия, как-нибудь выкрутимся и людей спасем. Сделал два десятка "козлов", удержал машину, глянул на след - батюшки! Камни, выбоины, ропаки - на что садился? А геологи дошли окончательно, двое уже не вставали, а остальные еле ноги передвигали: продовольствие и топливо давно кончилось, жевали ремни и принялись за унты. Оборвались, обморозились, прощались с жизнью. Когда услышали самолет, последние остатки топлива слили в консервную банку и подожгли - тот светлячок я и увидел... Соорудили мы с грехом пополам подобие полосы, усадил я их, заросших, черных, привез в аэропорт, там их встретили, обогрели и отмыли... Ну, а все остальное уже неинтересно, пошла лирика. Только ребята потом смеялись, вспоминая, как Белов садился... по консервной банке. Так случилось и у нас на "Оби": не усмотри Петрович среди тысячи айсбергов тот обломок шельфового ледника, проскочи мимо - зимовать бы Сереге и его братве второй год от звонка до звонка. И еще повезло: море было как скатерть, ветер упал почти что до нуля - тоже один раз в високосный год бывает в этих широтах. Подошла "Обь" к айсбергу впритирку, прижалась к нему, как жеребенок к кобыле, при посредстве ледовых якорей, и мы, ловя миг удачи, быстренько выгрузили стрелами "Аннушки" на природой созданный авианосец длиной метров четыреста и шириной полтораста. В буйных мечтах лучшей полосы не вообразишь, во сне не увидишь! - Поторопись, пока черт спит,- напутствовал меня Петрович.- Учти, ежели заштормит, убегу я от этого айсберга так, что пятки засверкают! Зимовать тебе тогда со своим другом Серегой. Честно говоря, очень нам не хотелось торопиться - бортмеханики спали и видели в моторы залезть, поправить сбрую. Дело прошлое - открою вам один секрет, про который знали только мы с Ваней Крутилиным да наши экипажи. Прошедший сезон был для "Аннушек" на износ: месяца три без выходных мы обслуживали геологов и гляциологов, возили их по куполу из одной географической точки в другую, каждый день производили аэрофотосъемку, садились куда придется и взлетали па святом духе. Словом, досталось "Аннушкам" на орехи; бортмеханики в ногах валялись, клянчили хоть неделю на профилактику, а я им не то что неделю, дня дать не мог: полетела бы к черту программа. Понадеялся, что займемся профилактикой в море, подчистим двигатели и подтянем упряжь - куда там! Что ни день, штормило, экипаж - в лежку, да еще мело, било сырой крупой: не только моторы, лица открывать не хотелось. Вот вам и наш секрет: ресурс у "Аннушек" был на исходе, а по документам часов сорок назад кончился, и не профилактика уже была нужна, а капиталка. И прикажи нам лично сам господь бог лететь, скажем, на аэрофотосъемку или с геологами на россыпи драгоценных камней (не ухмыляйтесь, сам на Беллинсгаузена и Новолазаревской подобрал горный хрусталь, гранаты и аметисты), мы бы в ответ зевнули с подвыванием: нате, взгляните на документы своим всевидящим оком, вылетали мы ресурс. Но совсем другое дело - вытащить ребят с Лазарева, здесь нам с Ваней документы обнародовать не обязательно. Тем более что пошел по кораблю скверный слушок, что Андрей схватил то ли чахотку, то ли еще похуже: тут уже вместо двигателя примус поставишь, а полетишь. Так что вопрос "лететь или не лететь", как говорится, на повестке дня не стоял. Ну, конечно, скребли на душе тихие кошки, но если к ним, сволочам, прислушиваться, лучше тогда сложить крылышки и продавать в киоске газеты. Когда собираешься в полет, все сомнения положено оставить на земле, там они будут сохраннее. Этой мудрости меня научил мой комэск Спиридонов, который любил рассуждать так: "Лично я всегда уверен, что никакой немец сбить меня не может. Даже подобия такой мысли не допускаю! Как это так, меня - и вдруг сбить? Ерунда собачья! Так что, гаврики, признавайтесь, пока не поздно: если у кого есть такое предчувствие - оставайся сегодня на земле; раз боишься, будешь строить из себя такого зайца, что обязательно приложат". Подожгли все-таки Мишу Спиридонова над Таманью - вечная память,- но к этому дню было у него на фюзеляже девятнадцать звездочек, дай бог всякому! Ладно, ничего не поделаешь, будем спешить. Залили мы полные баки, прогнали моторы, полетели на высоте четыреста метров - курс на Лазарев. Гриша Самохин, мой бортмеханик, как всегда в начале полета, отрешенно прислушивался к двигателю и озабоченно чмокал губами, демонстрируя работу мысли. Чмокнув в последний раз, он показал мне три пальца и один полусогнутый - значит, по мнению этого перестраховщика, двигатель за свое поведение заслуживает тройки с минусом. Я тут же скорректировал минус на плюс, обменялся свежими новостями с Ваней, который своему тяглу тоже поставил твердых три балла, и стал спокойно делать законные два с половиной километра в минуту. Всего этих километров до Лазарева было триста семьдесят. Сначала шла полоса дрейфующего льда, через которую "Обь" продралась несколько часов назад, дальше минут пять мы летели над чистой водой, а потом началось то самое гигантское ледяное поле, километров на двадцать пять в поперечнике. Для ради удовлетворения любознательности я снизился до ста метров и пролетел над теми местами, где Петрович калечил "Обь",- они запомнились по двум пирамидальным айсбергам, которые вмерзли в поле и возвышались наподобие рыцарских замков. Петрович был абсолютно прав: пробить такое десятибалльное поле мог разве что атомный ледокол, да и то в случае крайней нужды; северная часть образовалась из смерзшихся несяков, и, сколько хватало глаз, поле щетинилось торосами. И лишь далеко южнее, куда "Обь" ни за что бы не пробилась, оно стало более или менее ровное, пригодное для сооружения полосы. Нужно будет Мастера порадовать, решили мы с Ваней, пусть знает, что он гениальный. И еще одна догадка Петровича подтвердилась к нашему превеликому сожалению: все это поле оказалось оторванным от материка припаем, потому что дальше пошла чистая вода. Вот чего я в самом деле не люблю, так это лететь на одномоторном самолете над открытым морем. Не потому, что я такой изнеженный и капризный, а просто не лежит душа из-за одного обстоятельства: откажет единственный мотор - и некуда сесть, товарищи пассажиры. Если по той или иной причине "Аннушка" захочет перевести дух и отдохнуть, на поверхности она пробудет не больше, чем булыжник, ибо плавучесть ее равна нулю. Когда в сорок третьем мой ЯК задымил над Черным морем и категорически отказался планировать, я плюхнулся на парашюте в соленую воду и пропитывал ею организм до тех пор, пока морячки не втащили меня в катер. С того случая я испытываю, быть может, не всем понятное, но исключительно стойкое отвращение к чистой воде, которое тем сильнее, чем дальше ближайшая суша. Поэтому, как только началось открытое море, я то и дело поглядывал на Самохина, который сидел на месте второго пилота, чмокал губами и на слух прощупывал у двигателя пульс. Три пальца с двумя закорючками - и на том спасибо! На полпути до Лазарева я решил, что рехнулся,- суша! Не поверил своим глазам, обернулся к Диме Желудеву, тот ошарашенно смотрит на карту. А в шлемофоне Ванин голос: "Ты куда меня завел, Сусанин?" Желудев сунул мне карту под нос: - Курс правильный, не иначе айсберг, Кузьмич! Сумерки, видимость хреновая, включил фары - ну и чудовище! Такого гиганта я еще не видел, конца края нет, не айсберг, а целое государство по морю бродит. На всякий случай занесли на карту: если что, на таком острове преотлично можно отсидеться. Старая привычка: когда лечу, зыркаю глазами по сторонам, фиксирую местечки, сколько-нибудь пригодные для посадки. Даже размечтался: хорошо бы протянулся этот бродяга до самого Лазарева! Так нет, километров через пятнадцать показал нам айсберг свою спину, снова началось море, и я с некоторой грустью полетел дальше, испытывая ощущения циркача, работающего под куполом без сетки. А минут через сорок поймал себя на том, что чувствую какую-то тревогу. Прислушался к мотору - не хрипит, штурвал податливый, как ручной, а все-таки нет на душе спокойствия, будто точит ее паршивый червячок. Очень мне не понравился этот червячок. Появлялся он в моей жизни, насколько помню, три раза, и всякий раз интуиция меня не обманывала: дважды, когда сбивали, и во Вторую экспедицию, когда летел на Восток с грузом фанеры. Почему появлялся червячок, откуда и по какой причине - убей, не пойму: может, все дело в сомнении, которое не пожелало остаться па земле и спряталось в укромном уголке мозга. Правда, сбивали меня на законном основании: первый раз не вышел сгоряча из боя, хотя расстрелял все боеприпасы, а второй - дотягивал, как пелось в популярной песне, "на честном славе и на одном крыле", с почетным эскортом из двух "мессеров". А с фанерой, будь она проклята, произошла такая история. Везли мы ее на сброс, потому что на Востоке было за шестьдесят градусов и о посадке не могло быть и речи: сесть-то, сядешь, а как взлетишь? Над расположением станции открыли грузовой люк, хотели сбросить фанеру, а она застряла! Парус! Я изо всех сил штурвал на себя, но куда там, вот-вот спикирую! Инструктор, руководивший сбросом, замер в столбняке, а Боря Бродов, мой тогдашний штурман, повис на шнуре - том самом, которым парашютисты пользуются перед прыжком,- и ногами эту фанеру, ногами! Вытолкал - спас самолет и его славный экипаж... А теперь скажите, откуда мой червячок мог знать, что фанера застрянет? А ведь знал, мерзавец, точил! Значит, стал я продумывать, почему испытываю какую-то неуверенность и даже тревогу. Ну, ресурс выработан - это, конечно, не вдохновляет; однако и не на такой рухляди с песней летали... Открыто? море? Тоже понятно, но и такое сто раз бывало в нашей прекрасной жизни... А может, это и мой ресурс выработан? Может, пора уступать штурвал жизнерадостному атлету со свежими сосудами и без признаков гипертонии? Держи карман шире, мой организм пока что вполне устраивает и меня самого, и врачей, и неувядаемую супругу Анастасию Ильиничну. И тут словно током пробило: вот уже несколько минут я не слышу ведомого! - Ваня, чего молчишь? - Разбираемся... Не хочу раньше времени тебя пугать. - Что у тебя? - Сами не поймем... Наверное, поршневые кольца... Коля, развернись, посмотри-ка, что там у меня делается! Из коллектора Ваниной машины вырывались броски черного дыма. А лететь еще было минут тридцать... Понятно, почему я не люблю открытое море? - Подбирай высоту, Ваня! - Не могу... Тягло-то у меня одно, и оно не тянет! Я летел сзади, морально его подстраховывая, хотя цена такой страховке была ломаный грош. - Как ераплан, Ваня? - Трясет чертову кобылу! - Скажи, пусть облегчает машину, Кузьмич! - проорал мне Самохин.- С кольцами у него или клапана прогорели! Молодец, спасибо, поставил диагноз! "Больной перед смертью не икал?" Толку-то что? Наверное, поршневые кольца. В их канавках скопился нагар, кольца потеряли эластичность и не прижимались к зеркалу цилиндров... А может, прогорели выпускные клапана - хрен редьки не слаще: в обоих случаях неполное сгорание смеси, потеря мощности двигателя... - Скорость, скорость удерживай! Сбрасывай спальные мешки, коробки с НЗ! - Сбросил... - Ну?! - Иду на самолюбии, Коля, теряю высоту... - Держись, Ванюха! До барьера по расчету двадцать пять километров! - На двадцать пять больше, чем мне нужно... Скоро будем эфтим местом воду черпать! - Облегчай ераплан! Шубы сбрасывай, Ваня, унты! Ваня уже потерял метров сто и теперь шел на высоте двести пятьдесят метров. Скорость у него упала со ста пятидесяти до ста двадцати километров в час, дальше падать некуда - разве что в море... Типун мне на язык, тьфу-тьфу-тьфу... Как оно называется, черт бы его побрал... Да, море Рисер-Ларсена... Температура воды минус полтора градуса... А планировать с такой высоты "Аннушка" может... Ни черта она не может"... Несколько сот метров! Продержись, родной, молился я, еще десять минут! - Сбрасываешь, Ваня? - Все сбросил... В одних кальсонах прилетим... - Вижу барьер! Еще немножко, Ваня! - Тяну... - Давай, давай, Ваня! Вот она, желанная, любимая... В жизни так не радовался при виде Антарктиды! - Заходи с западной стороны, Ваня, там барьер ниже! - Есть с западной стороны... - Тянешь? - Теперь дотяну! - Ваня, давай хором: "Помира-ать нам ранова-то..." - Пошел к черту! - Иду! Полосу видишь? - Вижу. - Не оставляй любовь на старость, а торможение на конец полосы! - Спасибо, дай потом записать! Одна за другой "Аннушки" приземлились на полосу. К машине Крутилина бежали люди с каэшками и унтами. СЕМЕНОВ Из кают-компании доносились возбужденные голоса; я прикрыл дверь плотней, мне казалось, что я физически ощущаю чудовищное напряжение, которое пронизывало находящихся там людей. - Слышишь, Ваня? Они уже одной ногой на Большой земле. Белов и Крутилин пили чай, крутой и крепкий, почти что чифирь; Крутилин резко отставил чашку и обратил ко мне осунувшееся лицо. - Не уговаривай, Сергей, я не девочка. Когда летел над открытым морем, так вспоминал дедушку, бабушку и председателя месткома товарища Мышкина! - Так ведь долетел, Ваня? - с наслаждением прихлебывая чай, подал голос Белов. - Без груза. - Самолет можно еще облегчить,- напомнил я.- Вспомогательный движок скинуть, вот тебе сто килограммов. - Капля в море. Я готовился к этому разговору уже тогда, когда бежал с унтами к самолету Крутилина. Я чувствовал себя преступником. Передо мной сидел не остывший от пережитой опасности друг; он был опустошен, в его мозгу кинолентой прокручивались видения получасового полета на дымящей "Аннушке", и едва лишь он поверил, что остался жив, как его снова заставляют садиться за штурвал. Но другого выхода у меня не было. - Выкарабкивался ты, Ваня, из переделок и почище. Помнишь, как в Мирном садился на одной лыже? Лицо Крутилина порозовело. - Было дело...- но без удовлетворения припомнил он. - А помнишь... - Но тогда я только своей шкурой рисковал... - Мы с Андреем были у тебя на борту. - Так вы свои... - Ручаюсь за ребят, они согласны. - Год отзимуешь, на что угодно согласишься, лишь бы домой... Не помешай ты нам, Сергей, прилететь за тобой на ЛИ-2 - не было бы этого разговора. Себя вини. - Запрещенный прием, Ваня. Сам знаешь, чем мог закончиться тот полет. - Моторы остынут, поэты! - нетерпеливо возвестил Белов. - Разогреем,- отмахнулся я.- Так летим, Ваня? - Видишь, сивый клок? - угнетенно спросил Крутилин. - Ну? - Час назад он был черный, как уголь! - Ай-ай-ай! - Белов насмешливо поцокал языком.- В любой цирюльне тебе за трешку такой вороной блеск наведут!.. - Люди устали, Ваня, очень устали. - Хотят вместе со мной у Нептуна отдохнуть? - Крутилин становился все мрачнее.- Тягло-то у меня одно - и оно не тянет! Сообразил? - Сдавайся, Ваня.- Белов похлопал его по плечу.- В случае чего на тот айсберг сядем, что на полпути. Снимай с ераплана всякую дребедень. - Может, последние штаны прикажешь снять? - А что? - с бесшабашной веселостью откликнулся Белов.- Механики тебе из консервной банки такой фиговый листок заделают, что Аполлон позавидует! - Кончай канитель, Сергей,- устало проговорил Крутилин.- Нас два экипажа, итого восемь душ. Снаряжай Андрея и еще одного-двух, из тех, кого на раз курнуть осталось, и поехали. Выручал я тебя, когда мог... - Значит, восемь человек останутся зимовать второй год... Несколько часов назад я был бы счастлив, узнав, что смогу эвакуировать троих. Я и сейчас счастлив, что Андрей в любом случае улетит, он, безусловно, откроет этот краткий список. Кто кроме него? Конечно, Пухов - это два, от него я избавлюсь с особым удовольствием. Груздев?.. Нет, Груздев останется, Нетудыхата больше заслужил право на Большую землю. Они улетят. Для всех остальных жизнь превратится в сплошную муку, много месяцев пройдет, прежде чем исчезнет боль от такого удара. Слишком частым был переход от надежды к отчаянию, от отчаяния к надежде. Вспомнился Пухов, его крик: "Человек не рояль, Сергей Николаич, на нем нельзя играть!" Я представил себе, как войду сейчас в кают-компанию и скажу - ударю в душу, разобью в кровь, уложу наповал... Тошно мне стало от этой мысли. - Зимовать второй год,- повторил я.- У меня, Ваня, нет власти заставить тебя лететь. Но не думаю, что там, на Большой земле, тебе будет легче от этого. - Имей же совесть, Сергей! - с горечью воззвал Крутилин.- Мы и сюда летели - закон нарушали: на двух одномоторных над открытым морем. Ведь даже если долетим, начальство из меня лапшу резать будет. Не видать мне больше неба! - Шевелев с нами, полярниками, пуд соли съел. Он поймет, Ваня. - Как хочешь, не могу,- решительно отрезал Крутилин. - Вот-вот, заштормит, Серега.- Белов встал, задернул "молнию" куртки.- "Обь" уйдет от айсберга, и тогда нам хана, будем зимовать вместе. Давайте, гаврики, ставить точку. Коля меня поразил - я ждал от него другого. Я посмотрел ему прямо в глаза - в них читался какой-то намек, обещание! Наверное, так просто казалось, и было это только сочувствие: "Хотел бы тебе помочь, но не могу, сам видишь - не могу". Что ж, давайте - только не точку, восклицательный знак я поставлю! Нас трое в этой комнате, и все мы правы: Ваня в том, что не хочет лететь на машине, которой больше не верит, Коля в том, что времени больше нет, но я тоже прав. Горько тебе Ваня, станет от этой правды... - Что ж, Ваня,- сказал я,- что ж, дорогой ты мой Иван Петров сын, тогда вместе с экипажем ты будешь зимовать здесь, со мной. Крутилин изумленно развел руками. - Ну, даешь ты, Серега, ну, ты даешь! - Надеюсь,- я стал максимально резок,- ты не станешь отрицать моего права на такое решение? - Воля твоя, но с людьми все равно не полечу. - Решено,- кивнул я.- Сколько возьмешь на борт, Коля? - Шесть гавриков и по шесть кило барахла на брата. - Бери семь без всякого барахла. - Заметано. Крутилин смотрел на меня невидящими глазами. - Ты это всерьез, Сергей? - Куда уж серьезнее, Ваня. Твои ребята только полгода не видели Большой земли, а половина моих уже на пределе. - Что ж,- горестно проговорил Крутилин.- Прозимуем, Сергей Николаич, авось не впервой... Пойду ребят обрадую... - Летим, Ваня, где наша не пропадала!- вскинулся Белов, и в его глазах я вновь увидел тот самый намек.- Бери четверых, остальных я дотащу. Крутилин покачал головой. - Привык ты лихачить, Коля! Тебе что, тебе Шевелев все простит, а мне за эти полеты такие ордена пропишет!.. Белов засмеялся. - Так у меня уже вся трудовая книжка в его орденах! Строгачом больше, строгачом меньше... Да и Свешников нас не даст в обиду! Я тут прикинул, что у тебя еще можно снять, слушай и мотай на ус: ну, вспомогательный движок с генератором и щитком - сразу килограммов сто двадцать, газовую плиту и баллон с газом - еще чуть не центнер, кресло второго пилота ко всем чертям - Антарктиде на память, электрическую печку! Инструментов килограммов тридцать! Сдавайся, Ваня! - Был бы я один...- Крутилин мучительно колебался.- Нет, не возьму греха на душу. Сразу сгорбившись, он пошел к дверям. Белов неожиданно мне подмигнул, я никак не мог понять, куда он клонит. - Погоди, торопыга,- остановил он Крутилина.- Я полечу на твоем драндулете. У меня народ битый, вытянем. Крутилин замер, медленно обернулся, лицо его пылало. - Смотри ты, дым из глаз идет! - развеселился Белов. - Сукин ты сын, Колька...- Крутилин возвратился, сел на стул.- Ниже пояса бьешь, стервец... Ладно, Серега, зови нотариуса. - Вот это по-нашему! - Белов радостно захохотал. - Давно бы так, чего Ваньку валять! Я обнял Крутилина. - Век не забуду, Ваня. - Ты еще этот век проживи.- Крутилин высвободился, мрачно усмехнулся.- Если, конечно, со мной, а не с Колькой полетишь, гражданин кандидат каких-то наук. Я развел руками. - Закон зимовки, Ваня, имею право выбора.- Я проводил летчиков до двери и прошелся по комнате, приводя в порядок сво