дубиной, вломился в машину и скрылся в неизвестном направлении". Благодаря газету за в общем-то благожелательный репортаж об окончании моего путешествия, должен, однако, заметить, что в бочку меда попала ложка дегтя. Репортер, этот славный малый, оказавшись в плену сенсаций -- известные путешественники возвращаются домой не каждый день! -- исказил важную деталь. Во-первых, я никак не мог угрожать пассажирам "странного вида дубиной", поскольку весила она побольше двух пудов. Видимо, репортера ввел в заблуждение вопль прохожего, на ногу которого я непредумышленно уронил указанный предмет. Во-вторых, репортер оскорбил во мне чувство прекрасного, обозвав дубиной уникальный полутораметровый кусок бивня мамонта. Да, товарищи, то был закругленный конец бивня мамонта, похожий на гигантский бумеранг. Его подарил мне на прощанье бортрадист Володя Соколов, мой великодушный и благородный друг. И теперь этот бивень висит на блестящей собачьей цепи в моей квартире, как вечная угроза живущим ниже соседям, которые вздрагивают от мысли, что рано или поздно он рухнет на пол со всеми, падающими отсюда последствиями. А когда меня навещают друзья, они первым делом подходят к бивню. -- С какой свалки ты приволок это бревно? -- ухмыляясь, спрашивают они. -- А, пустяки, -- равнодушно роняю я. -- Бивень мамонта. -- Бивень... чего? -- друзья столбенеют. -- Мамонта, -- говорю. -- Зверь был такой. Млекопитающий. Друзья весело смеются, но их смех неуверенный и неискренний, нет в нем настоящей жизнерадостности. Подмигивая друг другу, они щупают бивень, с застывающими улыбками осматривают окаменевшую кость, и лица их вытягиваются. Недоверие, минуя промежуточные стадии, переходит в жгучую и черную зависть. Это и есть моя высшая награда. Итак, триумфально вернувшись на материк, я написал первую часть полярных былей и начал подумывать о второй. Куда отправиться на этот раз? О полюсе я старался не думать: один раз опоздал, второй раз где-нибудь на полпути застряну и вместо эпического материала привезу лишь сомнительный авансовый отчет о командировке. После долгих размышлений я решил принять приглашение друзей: вновь полетать по Чукотке и пожить на острове Врангеля. Уговаривая себя, что это единственно правильное решение, я отправился на почту -- дать ребятам телеграмму. Я шел рассеянно, с трудом, словно меня что-то удерживало, не пускало. -- У тебя что, глаза на макушке? -- послышался окрик. Вокруг моей ступни обмоталась бельевая веревка, которую я, оказывается, тащил за собой шагов двадцать. Я извинился и пошел дальше, бормоча про себя. "Глаза на макушке... на макушке... трам-там-там... на макушке". Черт возьми, здесь что-то есть! И тут в голову вползла одна мысль. Я сразу же вцепился в нее, помчался обратно домой и записал на листочке название, которое вы уже знаете -- "У Земли на макушке". И так оно мне пришлось по душе, что я даже прослезился. Конец сомнениям! Ведь название решало все, ибо в нем звучал приказ: собирай, голубчик, манатки и добирайся как хочешь до полюса, поскольку именно он и является земной макушкой. Я побежал в редакцию. Ответственный секретарь беседовал с посетителем, отвечал кому-то по телефону, дочитывал рукопись, правил верстку, пил чай и курил свои неизменные "Краснопресненские" -- он был тренированный малый. -- Ну? -- спросил он, бросая рукопись в корзину. -- Лечу на полюс! -- бодро выпалил я. -- Северный, Южный? -- спросил этот робот, марая верстку. -- Северный. -- Надя, напечатайте автору удостоверение. Полюс, 30 дней. Счастливого пути. -- Спасибо... -- проворчал я. -- Человек не в Сочи летит, мог бы прочувственнее... -- Видишь ли, -- саркастически заметил секретарь, -- я всегда считал, что на полюс попадают только самые мужественные, сильные люди. Но в наше время, когда на полюс летишь ты, восхищаться можно лишь грандиозностью технического прогресса. Вернешься -- не забудь своевременно сдать авансовый отчет. Алло!.. Да, прочитал. Ваши стихи, товарищ, слишком хороши для нашего журнала... Я отправился в бухгалтерию. -- Гм, полюс... -- бухгалтер наморщил лоб. -- Поселок, сельская местность? -- Как вам сказать... -- подумав, проговорил я. -- Пожалуй, деревня. Пашни, коровы, виноградники. -- Один рубль тридцать копеек в сутки, -- решил бухгалтер. -- Гостиница там есть? -- Еще бы, -- обозлился я. -- Небоскреб с трехкомнатными люксами. -- Тише, товарищ, -- сказал бухгалтер. -- Полетите самолетом? -- Не знаю еще, -- вздохнул я. -- Может быть, на собаках. -- Оправдательный документ будет? -- Будет. Запишу на магнитофоне собачий лай, -- пообещал я. -- Все острят, -- пробормотал бухгалтер. -- А прочтешь их книжки, и хочется плакать. Я пулей выскочил из бухгалтерии, купил билет на самолет и отправился открывать Северный полюс. О ДВУХ ЗАЙЦАХ Из двух убегающих зайцев выбирают того, который пожирнее. Опытные люди говорили, что кратчайший путь на полюс лежит через Диксон, оттуда наискосок направо, потом прямо и налево за углом. Именно на Диксоне и базируется экспедиция "Север-19", одна из функций которой -- завоз горючего, продуктов питания и различного оборудования на дрейфующие станции. Но этого почти что пойманного зайца мне показалось мало. Захотелось еще увидеть и черских друзей летчиков, пожать им руки и узнать свежие новости. Тем более что на телеграмму: "Можете ли доставить меня потом на полюс?" -- прибыл ответ, смысл которого заключается в том, что куда еще, а на полюс -- пожалуйста, в два счета. Так я погнался за двумя зайцами. В результате главный, наиболее упитанный заяц юркнул в кусты, откуда время от времени издевательски помахивал хвостиком. Вначале все шло хорошо. Оказавшись в милом моему сердцу Черском, я жал руки Володе Соколову, его Наташе, Тане Кабановой, Лабусову и с интересом слушал свежие новости. Но одну из них, самую свежую, мне оставили на десерт, когда я уже был сыт новостями по горло. Готовили меня к ней по чеховскому методу. Сначала начал вздыхать Лабусов. -- Да-а, -- протянул он, -- полюс-то... -- Что полюс? -- насторожился я. -- Ничего, ничего, -- заторопился Лабусов. -- Летим, значит? -- Конечно, -- обеспокоенно подтвердил я. -- Ну-ну, -- с глубочайшим сомнением произнес в пространство Лабусов. Я засуетился, но присутствующие меня заверили, что все в полном порядке. Спустя минуту командир летного коллектива Владимир Алексеевич Седляревич тихим голосом заметил: -- И кто бы мог ждать от нее такого подвоха... -- От кого? -- спросил я. -- От льдины, на которой "СП-15". Нужно ведь -- перемахнула из восточного в западное полушарие, акробатка такая. Смешно, правда? Может быть, это и в самом деле было забавно, но мне почему-то совершенно не захотелось смеяться. Я вдруг печенкой почувствовал, что между легкомысленным поведением льдины и моими планами имеется какая-то несимпатичная связь. -- Но вас это пусть не волнует, -- весело добавил Седляревич, глядя на меня как на человека, которому сейчас один за другим вырвут три зуба. -- Не на полюсе свет клином сошелся. Я тут же ударился в панику и потребовал правды, и только правды. Она оказалась на редкость суровой. Несколько часов назад из управления прибыла радиограмма: в связи с тем, что льдина покинула восточный арктический район, обслуживаемый черскими летчиками, рейс на полюс отменяется. Когда меня привели в чувство, я обвел глазами обеспокоенные лица и сказал: -- Все равно полечу на полюс! -- Безусловно,безусловно, -- подхватили все. -- Разве можно иначе? Седляревич взглянул на часы. -- Через двадцать минут -- срочный санитарный рейс. Хотите принять участие? СПАСТИ ЧЕЛОВЕКА В наше время, когда великие изобретения едва успевают регистрировать, вертолетом никого не удивишь. Уж на что фантастическая штука лазер, и то редактор газеты морщится: "Сто строк на лазер? Многовато, пожалуй... Подумаешь, эка невидаль!" Воображение современника -- редактор знает его психологию -- можно поразить уж совершенно феерическим изобретением: вроде телепередач с Марса или -- куда ты меня уводишь, фантазия? -- наконец-то найденного средства от облысения. Так что вертолет родился тихо, без рекламной свистопляски, и если теперь о нем пишут, то покровительственно, как о младшем брате самолета. А в последнее время особенно умиляются тем, что из вертолета получился отличный воздушный кран, удешевляющий строительные работы. Спору нет, хорошо, что вертолет может заменить кран. Но главное достинство вертолета именно в том, что его-то ничто не может заменить, когда нужно сесть на клочок земли или осколок льдины размером с волейбольную площадку. Вертолет стал единственной надеждой пострадавших, которых, кроме него, уже ничто не может спасти. Вот почему на Севере, где очень легко попасть в беду, но очень трудно выбраться из нее, к вертолету относятся с нежностью, с трогательной любовью. Вертолетчики знают это и гордятся своим исключительным положением. Их стрекозы карабкаются по небу со скоростью, которую пилот турбореактивной машины назовет черепашьей, да и груза вертолет поднимает во много раз меньше, чем ИЛ-18. Но этим грузом могут быть носилки с человеком, который не позже чем через час должен лечь на операционный стол; заблудившийся в тайге, умирающий от голода геолог; охотник, которого блудная льдина понесла в океан... Поэтому настоящий летчик никогда не позволит себе иронизировать над нелепым видом и архаической в наш век скоростью вертолета. Из села Колымского пришла срочная радиограмма: с оленеводом одного из отдаленных участков колхоза случилась беда. От момента прихода радиограммы до вылета положены считанные минуты. Пока бортмеханик Юрий Смирнов и второй пилот Леонид Басов готовят машину, я разговариваю с командиром вертолета Анатолием Савенковым. Что поделаешь, фраза избитая, но Анатолий Петрович любит свое дело, свою стрекозу и не собирается ей изменять: слишком большой и интересный кусок жизни отдал он вертолету. Как и многие люди, работа которых связана со спасением человека, Савенков сознает величие своей профессии и гордится каждым удачным санитарным вылетом, как хирург -- спасительной операцией. Что ж, вертолетчик и хирург здесь соавторы, их легко понять и разделить их чувства. Много раз Савенков искал и находил в тайге, в тундре пропавших без вести людей, много раз возвращал к жизни тех, кому она, казалось бы, уже отмерила последние часы. В прошлом году не вернулся домой охотник-чукча. Долго Анатолий Петрович кружил над сопками, возвращался за горючим, снова искал -- и нашел истекающего кровью человека. Молодой охотник повстречался с голодным медведем -- самая опасная в тайге встреча. На выстрел уже не было времени, и вооруженный ножом человек схватился с медведем врукопашную. Он победил -- и допустил непростительную оплошность: забыл, что медведь считается убитым только тогда, когда он уже больше не дышит. Разумеется, в таких случаях охотники не прикладывают зеркальце к устам зверя, но стоят в почтительном отдалении: береженого бог бережет. А наш паренек присел рядом с поверженным медведем, и тот в агонии хватил его лапой по лицу: выбил глаз, разорвал нос, щеки. От боли и потери крови охотник потерял сознание, и лишь фанатичное упорство Анатолия Савенкова вернуло раненому и жизнь и даже лицо: ленинградские врачи проделали блестящую косметическую операцию. И нынче охотник жив, здоров и по-прежнему промышляет в тайге. На его счету есть уже и другие медведи, к которым набравшийся опыта охотник относится, конечно, с большим уважением, чем к первому. Мы летим над тундрой. Я сижу напротив хирурга, испытывая танталовы муки: разговаривать в вертолете -- только нервы портить, все равно ничего не услышишь. Иван Иванович Махначевский, ведущий хирург и главный врач Черской больницы, задумчиво поглаживает свой чемоданчик, побывавший вместе с хозяином во многих спасательных экспедициях. Сотни операций проделал этот средних лет якут, выпускник Читинского медицинского института, но сейчас его лицо печально, и не надо быть телепатом, чтобы понять почему. Где-то в одинокой яранге лежит человек, жизнь которого в опасности. Что с ним? Нуждается ли он в немедленной операции или может перенести полет? Ох как плохо делать операцию в ста пятидесяти километрах от великолепно оборудованной операционной, по которой бесшумно скользят опытные сестры, без слов понимающие хирурга -- по изгибу бровей, незаметному жесту. Вертолет приземляется в Колымском: мы берем на борт проводника -- восьмидесятилетнего якута. Пока Савенков выясняет у старика примерное направление полета, Ивана Ивановича окружают колхозники, снабжающие его всевозможными и самыми разноречивыми сведениями о пострадавшем. Здесь есть и бывшие пациенты Махначевского, которые не без основания считают, что наиболее ценные советы могут дать именно они. -- Ты его разрежь, как меня, -- советует один, -- у него болезнь внутри! -- Помнишь, ты меня стучал? -- суетится другой, похлопывая себя по груди. -- Постучи его тоже, тогда и резать не надо! Вооруженный неоценимыми советами, Махначевский садится в вертолет, и мы вновь летим над тундрой, уныло однообразной белой пустыней. Летом я тундру не видел -- говорят, она оживает и бывает даже красивой, -- но сейчас она безжизненна и скучна, как длинный плохой роман, и ее точно так же хочется быстрее перелистать, потому что не на чем остановиться глазу и ни одной мысли не пробуждает эта белая томящая скука... И среди этого мертвого безмолвия нужно найти ярангу, ту самую иголку в стоге сена, -- вот зачем понадобился проводник. Старик показывает пальцем в окно и важно кивает. Я смотрю и не вижу ничего, кроме заснеженных квадратов, но спустя несколько минут даже мой невооруженный глаз различает на снежной простыне тундры мириады точек -- вроде мошкары на освещенной солнцем стене, и я догадываюсь, что это олени. Здесь их, наверное, больше тысячи, низкорослых, добродушных животных, благодаря которым и в тундре можно жить, и детей рожать, и даже слушать репортажи о футбольных матчах. Появление вертолета олени встретили хладнокровно: они спокойно продолжали разрыхлять утрамбованный ветрами снег, под которым во всей своей вкусноте неописуемой скрывался ягель. Но и нам было не до оленей, мы устремились к яранге -- незамысловатому шатру из жердей и оленьих шкур. О ярангах я наслышался немало легенд и посему входил не без опаски. Но яранга мне, наверное, попалась образцово-показательная, сооруженная специально к приезду столичного корреспондента: в ней было тепло и уютно. Правда, импортный гарнитур на цыплячьих ножках отсутствовал, многотомных подписных изданий я тоже не заметил, но застланный шкурами пол был чистым, воздух -- свежим, а раскаленная буржуйка придавала заброшенному в тундре экзотическому жилью домашнюю простоту. Но это более поздние впечатления, а сейчас все столпились, глядя, как доктор осматривает пострадавшего. Лицо двадцатипятилетнего парня искажено страданием -- у него сложный и очень болезненный вывих плечевого сустава. Иван Иванович сделал обезболивающий укол и успокоил родителей парня, пообещав, что вправлять их Иннокентию вывих он будет в Черском под общим наркозом. Тем временем я свел знакомство с младшим обитателем яранги, пятилетним мальчишкой в меховом комбинезоне. В этой одежде упитанный, краснощекий карапуз выглядел настолько эффектно, что, появись он на Тверском бульваре, модные мамы, ревниво прогуливающие свои чада, побледнели бы от зависти. Да и объяснялся этот медвежонок с изысканной непринужденностью: дав интервью представителю печати, он потребовал конфету, а когда выяснилось, что с гонораром дело обстоит из рук вон плохо, не стал скандалить. Он просто отвернулся, дав понять, что дядя, у которого нет конфеты, не заслуживает его драгоценного внимания. Так и закончился обычный санитарный рейс. Если вы разочарованы тем, что он прошел без драматических событий -- экстренная пересадка кожи, спасение утопающего и прочее, -- то вспомните о том, что одному человеку было очень больно, и от этой боли его избавили. Могу вас заверить, что это не так уж и мало. Темнело, когда мы возвратились в Черский. -- Ну, интересно? -- спросил Седляревич. -- Интересно, -- подтвердил я. -- Вот и хорошо. А то полюс, полюс... Я промолчал. Как-то неудобно было говорить этому доброжелательному пожилому человеку, командиру летного коллектива, что заноза засела крепко и что я все равно решил покинуть гостеприимный Черский и пусть на перекладных, как угодно, но добраться до станции "СП-15". ШТУРМАН МОРОЗОВ Я всю жизнь с недоверием отношусь к парадоксам. Чаще всего они -- красивая игра ума, причем красоты в них больше, чем ума, а красота во все времена производила и производит большее впечатление, чем ум. Ибо для того, чтобы оценить красоту, особого ума не требуется, а для оценки ума одной красоты не всегда достаточно. Но в Арктике я понял великую жизненную мудрость парадоксального изречения, которое услышал от одного летчика: "Самая короткая дорога -- самая длинная". И наоборот. У меня, стихийно осознавшего закон Арктики, как раз и получилось наоборот. Добираясь до полюса через Черский, я поступил как человек, который из Москвы в Одессу едет через Алма-Ату. Но если на юге над этим человеком смеялись бы даже грудные дети, то на Севере я заслужил овацию. -- Подумать только, как он мудр и предусмотрителен! -- восхищались все. -- Он полетел на полюс не через Диксон, как делают умные люди, а сделал нелепейший на первый взгляд крюк в семь тысяч километров! А получилось вот что. Из Черского до Диксона я добирался трое суток -- на попутных самолетах. Лабусов проводил корреспондента, сдал на руки под расписку знакомому экипажу, и далее меня передавали из экипажа в экипаж, вроде мешка с заказной корреспонденцией. Но каково было мое удовольствие, когда на Диксоне я застал московских киношников, которые вылетели из Москвы раньше меня, но все равно из-за пурги не могли добраться до полюса. Удовольствие потому, что, пока они торчали в гостинице, не смея высунуть носа и проклиная пургу предпоследними и последними словами, я все же побывал в Черском, повидал друзей, налетал много тысяч интересных километров и ничего не потерял во времени. Более того, в пути мне довелось встретиться с человеком, которого я долгими часами слушал, разинув от внимания рот и забывая о сне. Это был один из старейших штурманов полярной авиации Дмитрий Николаевич Морозов. Он тоже летел на Диксон не так, как все люди, а через Тикси (крюк в несколько тысяч километров и чистый выигрыш во времени несколько дней). Было очень приятно встретить и запросто беседовать с человеком, имя которого вписано в историю полярной авиации, участником самых известных арктических полетов Мазурука, Черевичного, Котова и других патриархов Севера. За свой век -- а Дмитрий Николаевич провел в Арктике больше тридцати лет -- он повидал добрую сотню корреспондентов и выработал к ним устойчиво-ироническое отношение. И как штурман и как читатель Дмитрий Николаевич любит точность, а журналистская легковесность и жонглирование фактами для подтверждения примитивной мысли совершенно противоречат его представлению об отражении жизненной правды. По мнению Морозова, голая, но правдивая фактология настолько же полезнее красочного, но неточного описания, насколько нормальный черный хлеб -- ослепительно белой, но безвкусной булки. Даже в художественной литературе Дмитрий Николаевич, человек широко начитанный, отличает книги документальные, эмоциональное воздействие которых, по его мнению, более сильное, чем у книг, основанных на домысле. Мнение спорное, но разве мало спорят о том, что лучше отражает жизнь -- художественный кинематограф или документальный, картина или фотография? Все зависит от таланта художника: в насквозь документальных "Фрегате "Паллада" и "Одноэтажной Америке" куда больше настоящей литературы, чем в созданных чахлым воображением писателя толстых романах, похожих на самосвалы, которые с треском и грохотом нагоняют авторский километраж. Мы с Дмитрием Николаевичем много переговорили за трое суток, заполненных полетами и ночевками в летных гостиницах. Я лишний раз понял -- впрочем, можно ли назвать этот раз лишним? -- какое огромное значение имеет для литератора точность деталей. Из-за гвоздя погибла армия, из-за одной безответственной фразы может в глазах читателя погибнуть репутация писателя. Не могу забыть бессмертную фразу одного корреспондента, над которой до колик смеялись севастопольские рыбаки: "Каюта старпома находилась на солнечной стороне с видом на море". Родной брат этого корреспондента проник и на Север. Описывая аврал на льдине, автор сообщил, что один аэролог с малахитом в руке перескочил через трещину. И по Северу прошло рыдание: прибор по названию малахит весит... две с половиной тонны. У Морозова, который большую часть своей жизни провел за Полярным кругом, совсем не северная внешность. Рост подходящий, северный, но глаза мягкие, темно-карие, нет в них того отраженного льда, который холодит взгляд бывалого полярника. Север делает человека суровее, это по физике: от холода тела сжимаются -- а Морозов сразу располагает к себе, словно ты чувствуешь, как передается тебе доброжелательность этого всегда уравновешенного человека. Ямочка на подбородке -- верный признак чувства юмора -- придает особую симпатию его улыбке. Я много слушал, как Дмитрий Николаевич разговаривает с людьми -- кстати, он прилетел сейчас на Север проверяющим, для летчиков начальство не из малых, -- и вспоминал любимое изречение моего любимого Франса: "Дайте людям в судьи иронию и сострадание". Не ту иронию, которая убивает, и не то сострадание, которое унижает, а совсем другие, очень человечные и в то же время весьма далекие от христианского всепрощения. К Морозову на Севере относятся с подчеркнутым уважением. Не как к начальству -- мне случалось видеть, что куда меньше уважают начальство повыше Морозова, -- а как к человеку. Однажды я обратился с большой просьбой к одному бескомпромиссному и властному товарищу. Едва я начал аргументировать свою просьбу, как товарищ меня прервал: -- Вас мне рекомендовал Дмитрий Николаевич, значит, ничего объяснять не надо. Сделаю все, что смогу. Проверяющих летчики вообще боятся: от ошибок никто не гарантирован, а иные проверяющие из-за одной ошибки готовы перечеркнуть биографию пилота. Да, есть такие инспектора, которые за ошибку заставляют летчиков расплачиваться профессией, инспектора, для которых "лучшее средство от перхоти -- гильотина". Морозов не таков. Строгий и взыскательный, он находит другие способы воздействия, зная, что повысить мастерство штурмана можно только тогда, когда он остается штурманом. В авиацию Дмитрий Николаевич пришел в начале тридцатых годов по комсомольскому набору. Пожалуй, нет такого известного полярного летчика, которому бы штурман Морозов не вычислял курс. Он побывал на всех -- кроме первой, папанинской, -- дрейфующих станциях, не раз ему случалось садиться и взлетать со льдин, на которые теоретически нельзя было сесть и с которых нельзя было взлететь. Он был среди тех, кто осваивал Антарктику, где условия работы для летчиков -- это часто никаких условий для работы, где ветер иной раз достигал такой силы, что его не смогли зарегистрировать приборы. Он много видел и пережил, его память зафиксировала самые интересные подробности полетов, вошедших в историю советской полярной авиации. Он научился читать историю льдины, глядя на нее с высоты птичьего полета, и предвидеть ее будущее. Обо всем этом Дмитрий Николаевич Морозов собирается поведать в книге, материалы для которой у него уже в значительной степени собраны. ГЛАВНОЕ В ТВОРЧЕСКОМ ПРОЦЕССЕ Я уже писал, что застал на Диксоне земляков-киношников. Их было трое: кинооператор Николай Генералов, директор картины Виталий Туюров и ассистент Игорь Куляко. К моему удовольствию, оказалось, что Морозов еще в Москве был назначен ангелом-хранителем этой съемочной группы, а раз она летит на полюс, то и я могу погреться под теплым крылышком Дмитрия Николаевича. В ожидании погоды -- на Диксоне, как и положено в этой аэродинамической трубе, была пурга -- мы сидели в хорошо натопленном номере летной гостиницы и беседовали на умные темы. Киношники прилетели на Север снимать фрагменты для документального фильма о нашей стране. В этом фильме наряду со всем прочим желательно отобразить "Ургу" медведей, героику быта и ростки нового. -- Чтоб за душу хватало, -- мечтательно сказал Туюров. Я предположил, что за душу, безусловно, будут хватать эпизоды охоты знаменитого егеря Шакина на медвежат, а посему нужно срочно лететь на остров Врангеля. Если же Шакин медвежат уже отловил, можно будет заснять его рассказ о том, как он это сделал. Кроме того, на острове можно снять оленей, Сережу Чернышева и ту гору, с которой я скатился вниз во время пурги. Отлично будут выглядеть на экране также бухта Провидения, залив Креста, закрытый на замок буфет на мысе Шмидта и бивень мамонта, который висит на стене в моей квартире. В свою очередь, Дмитрий Николаевич посоветовал отснять кадры на мысе Челюскин, на Северной Земле, острове Котельном и... -- Вы нас не поняли, -- тактично сказал Генералов, -- мы сюда приехали не на три года, а на один месяц. А вы предлагаете нам программу именно на три года -- это если работать в две смены. -- Зачем тогда терять время? -- спросил Морозов. -- Начинайте снимать здесь, на Диксоне. -- А пленка? -- тихо спросил Генералов. -- Что пленка? -- удивился Морозов. -- Поставим вопрос по-иному, -- сказал Генералов. -- Что, на ваш взгляд, главное в творческом процессе киносъемки? -- Увидеть кадр, осмыслить его, найти ракурс, -- перечислил Морозов. -- Главное -- это монтаж, -- припомнил я. -- Если есть что монтировать. -- Вы оба не правы, -- подытожил Генералов. -- Что главное в творческом поиске, Виталий? -- Экономия материальных средств! -- отрапортовал Туюров. -- А кто главная фигура творческого процесса? -- тем же тоном продолжил Генералов. Здесь уже мы с Морозовым не сплоховали. -- Бухгалтер! -- Вижу, вы начали понимать специфику кино, -- похвалил Генералов. -- Еще один правильный ответ -- и вас можно посвящать в рыцари. Ив Кусто на свой изумительный фильм о подводном мире израсходовал 120 тысяч метров пленки; из них в картине, купленной всеми странами, осталось менее двух тысяч. Как по-вашему, что Ив Кусто получил бы за этот фильм на нашей студии? -- Премию? -- робко предположил я, смутно сознавая, что говорю что-то не то. -- Строгий выговор! -- хладнокровно сказал Генералов. -- Думаю, что с занесением в личное дело. Потому что бухгалтерию меньше всего на свете волнует, сколько стран купят фильм и сколько дохода принесет он в конечном счете. Зато ее весьма интересует, уложилась ли съемочная группа в прокрустову смету. Нам безумно хочется снять фильм, который, как тонко заметил Виталий, хватает за душу. Но, увидев интересный кадр, мы трижды подумаем, стоит ли его снимать. А вдруг не хватит пленки на кадр еще более впечатляющий? Генералов, Туюров и Куляко обменялись грустными улыбками. Точно такую же улыбку я видел на лице моего друга кинооператора, когда он вернулся с Камчатки: специальной пленки Володе дали в обрез, и он не смог заснять ночью спасение экипажа погибающего в море судна. Зато телевидение сэкономило минимум на десять рублей материальных ценностей. Чтобы поднять жизненный тонус собеседников, Дмитрий Николаевич перевел разговор на полярные темы. Он напомнил, что мы прилетели сюда не для того, чтобы критиковать бухгалтерию. Есть у нас и другие, тоже немаловажные задачи: снимать фильм, писать очерки и прочее. А посему он предлагает для начала выслушать нижеследующую историю. В 1948 году экипаж самолета, в который входил и штурман Морозов, получил спецзадание сесть точно на географическом полюсе. Можно себе представить, сколько представителей прессы и кино, размахивая мандатами, ринулось к летному начальству! В ходе конкурентной борьбы корреспонденты падали в обморок поодиночке и целыми группами. Наконец самолет взлетел, имея на борту легендарного счастливчика -- кинооператора Владимира Фроленко. Легендарного потому, что он заснял... земную ось. А произошло это так. Сесть удалось точно на полюсе. Земная макушка выглядела на редрсть уныло: трещали льды, повсюду чернели широкие разводья -- на том самом месте, где, по расчету, скрещивались земные меридианы. -- Н-да, -- огорченно сказал Фроленко, -- поди докажи, что эти кадры я отснял не в низовьях Волги... -- А земная ось? -- один из летчиков пожал плечами. -- Разве это не кадр? Фроленко взглянул на разводье -- и дрожащими руками навел объектив на нерпу, которая высунула из воды свою любопытную морду в той самой заветной точке! И хотя "земная ось" быстро исчезла, кадр действительно получился необыкновенный. Киношники слабо застонали. -- К сожалению, -- добавил Морозов, -- эта пленка была утеряна. Так что ловите момент. Подхватив тему, Генералов рассказал о своем коллеге, который снимал фильм у берегов Африки на рыболовном траулере. В штилевую погоду оператор вытащил на палубу всю свою аппаратуру и приготовился к съемке. Раздалась команда: "Вира трал!", камера застрекотала, и в этот момент неожиданный порыв ветра сильно качнул траулер. О дальнейшей судьбе аппаратуры могли бы многое поведать глубоководные рыбы. Туюров рассказал о том, как его группа снимала отлов тигров в уссурийской тайге. Правда, тигры придерживались другого мнения: им казалось, что это именно они отлавливают охотников. В конце концов один полосатый хищник пошел на компромисс и дал себя отловить -- наверняка из тщеславия: все-таки не каждому тигру выпадет честь играть главную роль в документальном фильме. Ребята мне понравились: крепкие, обветренные, уверенные в себе -- настоящие кинобродяги. Генералов объехал полмира, он снимал Париж, Сахару, южные острова и таиландских женщин, которых отныне считает красивейшими в мире (я читал очерк одного таиландского писателя, который убежден, что самые прекрасные женщины живут в Неаполе; американцы специально приезжают в Швецию жениться, а Стендаль считал, что нет никого прекраснее яванок. Все это подтверждает тезис, что самые красивые женщины живут там, где нас нет). В два часа ночи в дверь постучали. -- Тут писатель, которому на полюс? -- Тут! -- заорал я чужим голосом. -- Тогда побыстрее, внизу ждет автобус. Я мгновенно натянул пудовые штаны, сунул ноги в унты, Набросил на плечи шубу и скатился вниз по лестнице. Пурга утихла. С полосы доносился рев: бортмеханик гонял моторы самолета, на котором я буду пересекать Ледовитый океан. ДОРОГА НА ПОЛЮС Перед самым вылетом я познакомился еще об одной стороной киноискусства. -- Эх, дубинушка... -- взывал Генералов. -- Ухнем! -- лихо подхватывали Туюров и Куляко. -- Она, зеленая... -- уговаривал Генералов. -- Сама пойдет! -- поднатужившись, соглашались Туюров и Куляко. И "дубинушка" -- полтонны ящиков, коробок, батарей, камер и штативов -- "ухала" на борт. -- Ничего не забыли? -- вытирая вспотевший лоб, спрашивал Генералов. -- Вроде ничего... -- А чемодан? -- Ч-черт... Кажется, все. -- А рюкзак? -- Тьфу! Отныне на время погрузок и выгрузок Дмитрий Николаевич и я включались в штат киногруппы на общественных началах и теперь на без гордости считаем, что в будущем хроникальном шедевре есть частица и нашего труда. Я сообщаю это на тот случай, если в титрах фильма по чьему-либо недосмотру не окажется наших фамилий. Но даже и тогда я окажусь в чистом выигрыше, поскольку избавился от одного заблуждения. Раньше я представлял себе деятеля кино как вдумчивого интеллигента с нервным, выразительным лицом и голубыми глазами, устремленные ми в неведомый ракурс. Теперь я знаю, что такого интеллигента к съемкам картины нельзя подпускать и на пушечный выстрел. Кино может делать лишь здоровый малый, с широченными плечами и удостоверением грузчика первого класса, поскольку сметой грузчик нe предусмотрен. Конечно, бухгалтерия могла бы доверить директору картины Туюрову две-три безотчетные десятки на оплату грузчиков в аэропортах, но это уж из области умозрительной фантастики. Прежде чем заплатить рубль грузчику, Туюров обязан был выявить всю его подноготную: фамилию, имя, отчество, номер паспорта, где, когда и кем выдан этот документ, где и когда прописан обладатель оного и прочие совершенно необходимые бухгалтерии данные. Ну какой уважающий себя грузчик станет за рубль выворачиваться наизнанку? Вот и приходится киношникам таскать тяжеленные ящики и коробки на своих натруженных спинах. Внутри самолет ИЛ-14, специально оборудованный для полета на дрейфующие станции, выглядел необычно. Значительную часть грузового отсека занимали два желтых бака с горючим: на льдинах бензоколонок нет. Запасное горючее съедает большую часть грузоподъемности: кроме багажа киношников и нас самих, на борт погрузили только несколько ящиков с продуктами. -- Теперь понимаете, почему мы без особого энтузиазма возим на полюс корреспондентов? -- спросил Морозов. -- Ведь вместо, скажем, вас мы могли бы взять на борт два ящика с консервами или, простите за изысканное сравнение, тушу барана. Она по крайней мере съедобная, чего мы еще не знаем о ваших будущих материалах. Кстати, мимо вас проходит великолепный материал, а вы его не замечаете. Мы сидели в единственном на борту помещении, кое-как приспособленном для пассажиров: между грузовым отсеком и пилотской рубкой образовалась этакая комнатушка, служащая одновременно кухней, столовой и пассажирским салоном. На электрической плите закипал чайник и грелась в кастрюле вода. У плиты орудовал весьма массивный пожилой толстяк со звездочкой Героя на куртке. Методом исключения я сделал вывод, что он и является тем материалом, которого я не замечаю. Морозов кивнул. -- Иван Максимович Коротаев, бортмеханик, -- сказал он. -- Сейчас будет угощать нас чаем и сосисками. Мы с ним познакомились давненько, килограммов с пятьдесят назад. Правда, Ваня? Бортмеханик, ворча, бросил в кастрюлю связку сосисок. -- Это было в начале тридцатых годов, -- вспоминал Морозов, -- когда Ваня был стройный и худой, как оглобля, да и я, пожалуй, выглядел несколько эффектнее. Мы летали тогда на Дальнем Востоке на ТБ-3 -- машинах, которые развивали чуть ли не вторую космическую скорость... -- Да, километров сто пятьдесят в час, -- подтвердил Коротаев, разливая чай в кружки. -- И вот однажды, -- продолжал Морозов, -- в полете отказал двигатель. Скверная ситуация могла закончиться проникновенными речами товарищей и снятием такого-то экипажа со всех видов довольствия. Тогда Ваня Коротаев вылез на плоскость, осмотрел двигатель и устранил неисправность. И после нашего возвращения не было в городе девушки, которая отказалась бы пойти со скромным героем на вечеринку. Тем более что он был награжден весьма в те годы дефицитной вещью... -- Патефоном с пластинками, -- уточнил Коротаев. -- А ты, Дима, после тех учений тоже ходил гоголем, даже на танцплощадке без планшета не появлялся. -- Именная полевая сумка от наркома товарища Ворошилова, -- согласился Морозов. -- давненько это было, а, Иван Максимович? Мы летим над ледяным панцирем океана, стремительно несемся вверх по кривой земного шара. Мы делаем пять километров в минуту -- столько, сколько Роберт Пири и Георгий Седов не проходили за иные сутки. Я смотрю на льды -- голубые, белые, окаймленные торосами, чернеющие разводьями, вспоминаю людей, бравших с боя каждый метр ледяного безмолвия, обмороженных, до предела усталых, без связи с землей, сильных только силой духа, и таким прогулочным, лишенным всякой романтики вдруг мне кажется мой полет. Подвиг только тогда подвиг, когда он совершен в борьбе, когда для его свершения человек отдает все, что у него есть. Вдвойне велик подвиг первооткрывателей -- они не знали, что их ждет, они шли в неизвестность: Скотт и Амундсен, Седов и Нан- сен, Магеллан и Дежнев, папанинцы и Гагарин. Они устанавливали мировые рекор- ды мужества и силы духа -- все последователи только их повторяли. Слава пов- торившим, но в веках остаются первооткрыватели. Быть может, здесь есть нес- праведливость: тому, кто повторил, иной раз было труднее, чем первому, но дорогу проложил первый. И вечная слава тому, кто проложил дорогу! Люди добирались до полюса на собаках, на лыжах, ползком. Не выдерживали, погибали, другие шли -- и побеждали. Их предшественники и спутники, тоже сильные люди, умирали от усталости и голода, падали духом, плакали, как дети, сходили с ума -- а первые выдерживали. Потому что действие закона естественного отбора сделало именно их солью земли. А мы летим -- не идем, не ползем на карачках, а летим над льдинами, по которым карабкались на полюс первые. Наш полет тоже опасен, случись что-то с мотором, выйди из строя бензопровод -- и, быть может, сесть на льдину не удастся. Или мы попадем в циклон, из которого не выйдем, или... -- кто знает, какую ловушку заготовила Арктика для нашей машины? Но мы летим. От промежуточной базы, на которой мы сделали последнюю посадку, до станции "Северный полюс-15" четыре часа лета. Не четыре недели, не четыре месяца, а 240 минут. Мы сидим в теплом салоне, а не ступаем рядом с нартами, мы пьем кофе со сгущенкой, а не хлебаем кипяток из кружки, которую с трудом держат окоченевшие пальцы. Если погода неожиданно ухудшится, мы можем возвратиться обратно и проведем ночь в теплой гостинице, а не в палатке, которую грозит унести порыв взбесившейся пурги. Романтика открытия -- это риск. А я почти ничем не рискую, по крайней мере теоретически. Если произойдет несчастный случай -- это будет именно случай; а у первооткрывателей несчастный случай-- это закономерность. И я сам с собой договариваюсь, что в моем полете -- гомеопатическая доза романтики. В моем полете -- но не в работе, повседневном труде полярных летчиков. Ибо моя доза, помноженная на тысячу часов работы в год, -- это ежедневный риск, ставший привычкой. Это сотни посадок на лед, каждая из которых может стать последней, -- о взлетах и посадках на лед я еще расскажу. Это ни с чем не сравнимое нервное напряжение, из-за которого в одно прекрасное утро еще молодого пилота врач не допускает до штурвала. Это братская могила сразу для всего экипажа -- ледяная могила, координаты которой неизвестны. Я не отрываюсь от окна -- лед приближается. Самолет пошел на снижение. Вот уже мелькнул в стороне черный овал палатки, показались крохотные фигурки людей. В ожидании замерло сердцем что там ни говори, а через несколько минут я буду шаркать унтами по священной льдине станции "Северный полюс-15". ДАНИЛЫЧ Но это оказалась не самая станция, а подскок. Такое игривое название получила взлетно-посадочная полоса, расположенная в 14 километрах от "СП-15". Еще месяц назад тяжелые самолеты садились на льдину у самого лагеря, но через нее прошла трещина, и полосу пришлось создавать в окрестностях. Теперь ИЛы садятся на подскоке, освобождаются от грузов и отбывают восвояси. Когда полоса освобождается, из лагеря прилетает АН-2. "Аннушка", забирает грузы и "подскакивает" обратно. Не очень удобно, перевозки явно не рациональные, но что поделаешь, спасибо и на этом: льды и не такую свинью подкладывают... Командует полосой чрезвычайно популярный