вал в Антарктиде, в Мирном и на станциях "Восток" и "Новолазаревская". Павел Андреевич -- глава полярной семьи: старший сын в Антарктиде, средний и младший учатся на полярников и вот-вот станут ими. Отличный мастер своего дела, умный и спокойный человек -- таким цены нет на трудных зимовках. Инженер-аэролог Саша Клягин, битком набитый оптимизмом длинный и очкастый парень. При первом же знакомстве он ошеломляет необузданным весельем. Улетают физик Владимир Николаев, гидролог Архипов, доктор Лукачев... Через несколько дней они будут дома -- мысль, в правдоподобие которой трудно поверить. -- Не нравится мне этот ветерок, -- командир "Аннушки" Саша Лаптев скептически посматривает на небо. -- По местам! Торопливые объятия, поцелуи. Панов лихорадочно щелкает затвором своего аппарата -- на материк улетают первые ласточки! -- От винта! "Аннушка" разворачивается, мчится по полосе и взмывает в воздух. Затем делает над лагерем прощальные круги, и мы физически ощущаем, как до боли в глазах всматриваются в родную льдину пять человек, проживших на ней двадцать четыре бани. Лев Валерьянович Булатов похлопывает по плечу Парамонова. -- Не грустите, доктор, нам осталось всего... двадцать три! -- Ах, как быстро летит время! -- весело удивляется доктор. Вскоре с подскока сообщают, что наши старички благополучно улетели на материк. Им повезло: к вечеру началась пурга. ПУРГА Ох и гнусная же это штука -- пурга! Небо посылает ее людям как напоминание: не задирайте носы, не зазнавайтесь, на земном шаре вы еще не хозяева, а гости; мирно расходитесь по домам, терпеливо ждите и не богохульствуйте. Примерно так мы и поступили -- со скрежетом зубовным. Когда сорвавшийся с цепи антициклон бушует, налетает, переворачивает все вверх дном и снова несется со скоростью тридцать метров в секунду, дальние прогулки стоит отложить до лучших времен. Конечно, основные научные наблюдения продолжались -- отменить их никакая пурга не в состоянии, но от графика перевозок остались одни воспоминания: самолет в такую погоду беспомощен, как мотылек. Один раз в полярную ночь на Чукотке мне довелось болтаться в самолете, когда ветер достигал восемнадцати метров в секунду: ближайшие аэропорты принимать нас не хотели и лишь тогда, когда горючее было на исходе, смилостивились. Должен признаться, посадка запомнилась мне надолго. Пурга шуток не любит, чувства юмора у нее ни на грош. Особенно тяжело переживал вынужденное безделье экипаж "Аннушки", которая вмерзла лыжами в полосу. Чтобы летчики меньше скучали, Булатов в дни пурги назначал их дежурными по лагерю, что слабо утешало этих людей, которые, как известно, по-человечески чувствуют себя только в воздухе. Я же почти не вылезал из домика -- у меня оказалась слишком теплая шуба. Это отнюдь не парадокс: когда в пургу идешь против ветра, то затрачиваешь столько сил, будто тащишь тяжело груженный воз. Одежда должна быть теплой, но легкой, а моя пудовая шуба на собачьем меху, которую я благословлял в безветренный мороз, совершенно не годилась в пургу. Как-то я решил в порядке послеобеденного моциона добрести до полосы, проделал это двухсотметровое путешествие и вернулся домой мокрый как мышь. Даже унты, прославленная северная обувь, оказались вовсе не такими надежными, как я предполагал. Перед моим отлетом на полюс Георгий Иванович Матвейчук, полярник-ветеран, посоветовал взять с собой резиновые сапоги. Я принял этот совет за веселую шутку и потом проклинал свое легкомыслие. В полярный день, когда становится теплее, унты быстро намокают, и зимовщики предпочитают носить резиновые сапоги на воздушной прокладке. -- Не забудьте написать -- с портянками, -- вставил Белоусов. -- Не эстетично, но тепло. Проснувшись, мы лежали на нарах и беседовали о жизни. Мы -- это Белоусов, Парамонов и я. В комнате было около нуля, и вылезать из спальных мешков никому не хотелось. Время от времени кто-либо грозился встать и растопить печку, но этот благородный порыв быстро гас, как свеча на ветру. Вечером в домике было тридцать два градуса, и мы валялись на нарах чуть ли не нагишом. С каждым часом тепло улетучивалось, вентиляционное отверстие пришлось заткнуть пробкой, и все равно к утру я дрожал в мешке, хотя нашел в себе силы надеть брюки и свитер. -- Кстати, о портянках, -- продолжал Белоусов. -- Как-то на станцию "СП-7" к нам в гости прилетели иностранные корреспонденты, и среди них -- один француз. Его изящные меховые сапожки вскоре пробил мороз, и ребята предложили гостю надеть портянки. "Портьянки? А что такой есть протьяики?" -- заинтересовался француз. Потом был ужасно доволен -- повез во Францию вводить в моду. А что касается лично вас, то вы допустили грубейшую ошибку. Помнишь, Юра, как мы с тобой чуть не превратились в ледышки? -- Брр! -- послышалось снизу. -- На "СП-12"? -- Мы с Юрой высадились на этой станции в первой группе, -- пояснил Белоусов. -- Обжитое местечко, ничего не скажешь -- льдина и торосы. Установили палатку, разделись, трясясь, как юродивые на паперти, нырнули в мешки. Повторяю -- разделись, великий смысл именно в этом. А минут через десять уже стали людьми-- только благодаря упомянутой выше операции. Наше тело -- печка высокого класса, оно выделяет уйму тепла, а мешок его не выпускает. Мне нравятся мои соседи-хозяева. Белоусов, астроном и магнитолог новой смены, -- из того сорта абсолютно невозмутимых людей, вывести из равновесия которых -- задача недостижимая. Видимо, частое общение со светилами, не обращающими внимания на жужжащего комарика по имени Земля, придает особую ироничность суждениям Бориса Георгиевича относительно суеты сует, называемой человеческой жизнью. Более снисходительного критика всякого рода недостатков я еще не встречал. Говорит он тихим и мягким голосом, не утруждая голосовые связки заботой об интонациях, никогда не торопится, но все успевает делать. Великолепно сложенный мужчина лет тридцати пяти, он очень красив -- достоинство, не имеющее ровно никакой цены на дрейфующей льдине. Настоящий полярный бродяга, он уже больше десяти лет кочует по морозным широтам: со Шпицбергена на льдину, с льдины в Антарктику и снова на льдину. Пожалуй, никто из моих знакомых зимовщиков так естественно не вписывался в обстановку полярного усилья, как Борис Георгиевич. Присутствие Белоусова придавало нашей комнате некую домашность. Я чувствовал, что он битком набит интересными историями и наблюдениями, но разработать эту золотоносную жилу мне как следует не удалось: Белоусов был тем трудным для корреспондента со- беседником, который говорит только тогда, когда ему хочется говорить, а на- водящий вопрос воспринимает так, словно он произнесен на языке древнего наро- да майя. Юрий Александрович Парамонов -- человек другого склада. Он моложе Белоусова, не обладает столь богатым полярным опытом, но к людским недостаткам относится куда менее терпимо. Особенно в пургу, когда доктору то и дело отдают визиты вежливости, чтобы спросить о самочувствии и бросить туманный взгляд в сторону торчащего из-под нар ящика с коньяком. За вопрос доктор благодарит, а взгляд игнорирует. Если же визитер начинает разводить дипломатию, доктор прямо спрашивает: -- Тебе нужен коньяк? -- Да, -- признается визитер. -- Хотя бы одну-у бутылочку! -- А хватит одной? -- сомневается доктор, доставая бутылку. -- Хватит, спасибо, Юра! -- не веря своему счастью, восклицает визитер. -- Удружил, на прощанье с ребятами хочется чокнуться. -- На, бери, -- великодушно говорит доктор, и вдруг его рука с бутылкой повисает в воздухе. -- Разрешение начальника станции у тебя, конечно, есть? -- Какое разрешение? -- визитер меняется в лице. Бутылка возвращается на место. Разговор окончен. Если на мировоззрение Бориса Георгиевича наложило отпечаток общение со вселенной, то жизненная философия Юрия Александровича базируется на тонком понимании человеческих слабостей. Не говоря уже о том, что почти каждый человек-- носитель еще не вырезанного аппендикса, и поэтому доктор в перспективе видит этого почти каждого на своем операционном столе. Правда, на "СП-12" Парамонову повезло, но год на год не приходится: Леонид Баргман, коллега со станции "СП-13", за период дрейфа вырезал три аппендикса. А о такой операции в условиях льдины любой хирург мечтает не больше, чем летчик о грозе или моряк -- о двенадцатибалльном шторме. За окном, полностью закрытом сугробом, свистело, рвало и гудело. -- Неотвратимо надвигается время завтрака, -- заметил Белоусов, -- но я подозреваю, что в постель нам его не подадут. И в то же время дьявольски не хочется вставать -- противоречие, которое я своими силами разрешить не в состоянии. -- Хоть бы услышать от кого-нибудь доброе, ласковое слово, -- пожаловался Парамонов, нежась в мешке. Тут распахнулась дверь, и в комнату из тамбура заглянул дежурный по лагерю Анатолий Александров. -- С добрым утром! -- приветствовал он. -- Заходить не стану, я весь в снегу. Не имеете желания помочь Кизино выбраться на волю? С негой и сомнениями было сразу покончено, мы быстро оделись и вышли на свежий воздух. Пурга за ночь потрудилась на славу: некоторые домики совсем скрылись под снегом, исчезли протоптанные дорожки; на месте бывших ям возвышались сугробы, и повсюду были разбросаны снежные ловушки, в которые проваливаешься чуть ли не до пояса. Спустя несколько минут мы дошли до сугроба, в котором должен находиться домик метеоролога. Пурга слепила глаза, лезла за шиворот и гнала прочь. Ну и работенка-- удовольствие не из тех, что достаются в раю за безгрешное земное существование. Словно тысяча чертей мешает каждому взмаху лопаты! Даже у Анатолия Васильева с его медвежьей хваткой не хватало дыхания, и он то и дело втыкал в снег лопату, чтобы хлебнуть побольше воздуха. -- Копайте, копайте, -- подгонял Парамонов, -- внизу сидит голодный Кизино! Более насыщенной упражнениями утренней зарядки я еще никогда не делал. От избытка усердия я даже чуть не перерубил лопатой кабель, вмерзший в снег у самой стены домика. Васильев работал как экскаватор, Белоусов и доктор от него не отставали, и через полчаса Кизино вышел на свободу -- событие, которое обошлось камбузу в десяток бифштексов и в полуведерный чайник кофе, БЕСЕДА ЗА МЕШКОМ С КАРТОШКОЙ С утра я заступил на круглосуточную вахту -- начальник станции назначил меня дежурным по лагерю. Новая метла чисто метет, и начал я с того, что вывесил "Правила поведения в кают-компании". Среди отдельных товарищей правила вызвали настоящий переполох -- не потому, что в кают-компанию отныне следовало приходить в смокинге, а потому, что засорение родного языка преследовалось свирепыми, воистину драконовскими мерами: от одного до пяти ведер воды для камбуза -- в зависимости от тяжести преступления. Завтрак прошел в необычной тишине. Вряд ли участники дипломатических переговоров подбирали выражения с такой тщательностью: вскользь брошенное слово могло слишком дорого обойтись. -- Какая жалость, что Имярек уже улетел на материк, -- сокрушались товарищи, -- он один обеспечил бы камбуз водой на целый год вперед! Кое-кто, впрочем, пострадал и в этот день: под овации друзей нарушитель вскакивал из-за стола, хватал ведра и с непрожеванным бифштексом во рту мчался в баню за водой. Обязанности дежурного чрезвычайно обширны: от черной работы на камбузе и уборки помещения до ночного обхода лагеря. Только успевай! Но, пожалуй, наименьший энтузиазм вызвал у меня мешок картошки, которую надлежало очистить, вымыть и притащить в камбуз. Чего только не придумывают люди для заполнения своего досуга! Одни прогуливают собак, другие остервенело буравят во льду лунки ржавым коловоротом, третьи -- это обычно физики, только что на глазах кинозрителя открывшие нечто совершенно гениальное, -- изводят соседей жутким пиликаньем на скрипке. Но видел ли кто-нибудь из вас чудаков, которые для собственного удовольствия садились бы чистить картошку? Пожалуйста, на льдине таких хоть отбавляй. Кают-компания -- это постоянно действующий клуб станции; есть у человека незанятых полчаса -- обязательно зайдет, людей посмотреть и себя показать. Поэтому вместе с дежурным всегда чистят картошку два-три приятеля, а иной раз желающих набирается столько, что дежурный позволяет себе кое-кому отказать. -- Что я -- рыжий? -- обижается желающий. -- Много вас таких, -- ворчит дежурный. -- а мешок один. Самим не хватает. -- Погоди, -- грозится отвергнутый, -- придешь послезавтра. Мне помогали расправляться с мешком садист Яша Баранов и Володя Гвоздков, инженер-локаторщик. Мы сидели и беседовали о разных разностях, время от времени прерываясь для того, чтобы лишний раз обругать картошку. Она была прескверная, грязная и порубленная, вроде той из овощных ларьков, которой домашние хозяйки предпочитают более дорогую рыночную. "Фифти-фифти", как говорят англичане: половина картошки шла в очистки. Мне удалось выяснить, что угощает зимовщиков этим деликатесом магазин, находящийся в Ленинградском морском порту. Честь и хвала вашей предприимчивости, труженики торговли, сбывающие залежалый товар со стопроцентной гарантией полной безнаказанности! Пусть звуки фанфар, которые раздаются в честь перевыполнения плана реализации, заглушат слабые угрызения вашей совести! -- Картошка -- бог с ней, -- проговорил Володя. -- Не хватит-- каши наварим или макарон. А чем заменить вот этот хлам? В тамбуре между камбузом и кают-компанией высится пирамида металлических коробок, проходя мимо которых трудно удержаться от тех самых слов, засоряющих родную речь. Будь благословен и ты, кинопрокат, отобравший для полярников из сотни тысяч картин, созданных человечеством, полтонны самой отпетой халтуры, когда-либо позорившей экран, кинопрокат, оградивший себя от критических снарядов мощнейшей броней, делающей абсолютно неуязвимой эту организацию. Я пишу свою филиппику с сознанием некоторой безнадежности: кинопрокат все равно от нее отмахнется, не поведя ухом. А вдруг все-таки "в Лете не потонет строфа, слагаемая мной"? А вдруг кто-нибудь, от кого многое зависит, прочтет эти строки, задумается и скажет: "А ведь в самом деле -- безобразие получается, товарищи!" Как и у всякого промышленного предприятия, у кино есть отходы, так сказать, стружка. Ее положено сдать в утиль, на переплавку. Попробуй всучи потребителю вместо угля шлак или вместо книги -- обрезки бумаги. Немыслимая чушь! Но кинопрокат рассуждает по-иному. Он запросто может заставить вас проглотить закрашенный патокой кусок жмыха, причем сдерет за него деньги, как за свежий яблочный пирог. Может быть, это делается в силу жизненной необходимости? Отнюдь нет! Самое странное и необъяснимое заключается в том, что кинопрокату куда выгоднее продавать именно яблочный пирог. Ежегодно на экранах страны появляется две-три сотни новых фильмов, из которых два-три десятка, вполне приличных. Так что, если собрать лучшие фильмы последних лет да еще забытые и полузабытые ленты, их наберется достаточно для выполнения финансовых планов. Быть может, и тогда зритель будет ворчать -- уж так устроен этот странный человек, -- но в его ворчании послышатся ласковые нотки: пусть подсохший, чуть подгоревший, но все-таки яблочный пирог, а не жмых, который в войну крошили молотками. А вот что получается в жизни. Выползает из киностудии на костылях фильм-неликвид, во время демонстрации которого поседели члены просмотровой комиссии, и встает кошмарный вопрос: что с ним делать? Проще всего было бы списать фильм в макулатуру намылить холку директору студии и даже -- бог видит, что я человек с добрым сердцем, -- лишить директора премии. Но на списание никто не пойдет -- убыток! И фильм силой толкают в прокат, как двухгодовалому беззащитному ребенку ложку с опостылевшей манной кашей. При этом кинотоварищ рассуждает так: "Да, картина получилась полное барахло но ведь зритель об этом не знает! Значит полтинник выложит, а миллион полтинников -- и картина окупится". Выйдя из зала, зритель, конечно, будет плеваться -- но это уже его личное дело. Да, чуть не забыл, надо разыграть Петра Васильевича!.. Алло, Петя, это я! Обязательно посмотри "Верблюд на площади", yxx-x, здорово! Потом позвони. Привет!". И потирает руки, довольный собой. На второй день залы будут пустыми, но полдела сделано. Теперь можно копии фильма о верблюде разослать точкам, не имеющим возможности сопротивляться: судам дальнего плавания, отдаленным геологическим экспедициям и полярным станциям. Эта операция необходимо для массовости: если фильм просмотрит определенное число зрителей съемочный коллектив получит дополнительные премиальные в виде повышенной категории, а прокат избавиться от изнуряющих споров со студией. Да и думать не надо: вали барахло в кучу, сами разберутся! Следовательно моряки, полярники, пограничники и многие другие зрители вынуждены потреблять несъедобную продукцию только потому, что съемочная группа хочет получить премию, а кинопрокат, наоборот, не хочет думать. Я полон безграничного уважения к высокополезной деятельности Министерства культуры и Комитета по делам кинематографии, но смею робко заметить, что прокату -- как бы выразиться потактичнее? -- они не уделяют должного внимания. Если уж записано, что кино есть искусство, то нечего относиться к нему словно к сбыту уцененных гардеробов на рынке; лубочная картинка, если даже наклеить на нее ярлык: "Рембрандт. Подлинник" -- все равно остается лубочной картинкой. Имей я право давать министрам советы, я бы порекомендовал взять в кинопрокате список фильмов и списать в утиль всю заваль, которая превращает кино, "страну грез", в сомнительное коммерческое предприятие. Но я не член коллегии и не имею права советовать; лишь констатирую этими строками мнение моряков, рыбаков и полярников, с которыми беседовал на данную сверхтрепещущую тему. Это не фельетонное жонглирование фактами, а вопль о помощи. Куда вечером идти полярнику на полюсе? Любоваться торосами? Так он уже знает их наизусть, и к тому же пурга, мороз, медведи... За разговорами о кино мешок с картошкой заметно худел. Володя Гвоздков весьма кстати напомнил, что дежурному по лагерю дано диктаторское право выбора кинокартины, и после ужина ребята с превеликим удовольствием в двадцатый раз следили за симпатичным преступником Деточкиным, угоняющим очередной автомобиль. Вдруг явственно послышался толчок -- мягкий, приглушенный, словно льдину снизу ударили обмотанным ватой молотом. -- Началось, -- Баранов покачал головой. -- Видели, как образуются трещины? -- Ни разу, -- признался я. -- Толчки -- это не обязательно трещины, -- сказал Гвоздков. -- Но все может быть. Еще многое увидите. -- По теории Данилыча, все самое интересное происходит до или после отъезда, -- припомнил я. -- Дач же медведя ни разу не видел... -- Лично я встречаться с этим парнем не желаю, -- бодро сообщил Гвоздков. -- На "СП-12" я однажды столкнулся с ним нос к носу. Вы, может быть, стали бы приставать к нему насчет интервью, и медведь бы вам объяснил, что очень хочет кушать. Я же человек не любознательный -- бегом домой, а он за мной, да такими прыжками, что меня в сорокаградусный мороз ударило в жар. Еле успел схватить карабин, как медведь просунул в дверь свою дикую морду. Хотите -- верьте, хотите -- проверьте, но со страху я в него попал... -- На Диксоне, -- заулыбался Яша Баранов, -- вышли ребята осенью поохотиться с лодки на птицу. Смотрят-- и не верят глазам: навстречу плывет медведь! Д у них ружья с дробью! Изо всех сил легли на весла-- медведь за ними. Выскочили на берег, бегут в дом -- медведь за ними. Постоял в коридоре, принюхался и пошел на кухню. Повар -- в обморок, а медведь взял банку сгущенки, выпил и улегся на пол отдыхать. Потом прибежали моряки: "Не видели нашего Мишку? С корабля сбежал! Ручной он, не бойтесь". В кают-компанию, отряхиваясь от снега, вошел Булатов. Под глазами у него темнели круги: всю ночь вместе с Пановым он обходил лагерь. -- Холодно, -- губы начальника раздвинулись в замерзшей улыбке. -- Можно погреться? Я принес ему с камбуза большую чашку горячего кофе. -- Будем перетаскивать домики, -- сказал Булатов. -- Толчки слышали? Оставаться на месте опасно. Домики потеряли мобильность, слишком глубоко зарылись в снег. Так что ваших помощников я забираю. Аврал, ничего не поделаешь. Весь день я носил воду, резал хлеб, вертел мясорубку, мыл посуду, подметал кают-компанию -- одним словом, дежурил, не подозревая о том, какой, тревожной окажется вторая половина моего дежурства. ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ "Льдина раскололась в полночь" -- броское, в стиле модерн название для кинофильма. Интригует и приковывает, хотя ничего не отражает: вторая половина апреля -- это полярный день, когда полночь от полудня можно отличить лишь по расписанию работы камбуза. Кипит на плите бульон -- значит полдень; рыщут по камбузу ребята в поисках сосисок -- типичная полночь. Трудно было предъявлять льдине претензии; она вела себя корректно, предупредив несколькими толчками о своих намерениях -- "иду на вы". Так что беда не оказалась неожиданной, хотя не перестала от этого быть бедой. Когда корабль тонет, первая мысль -- о шлюпках; расколовшейся льдине -- о взлетно-посадочной полосе; если полоса разрушена, ее нужно восстановить во что бы то ни стало. Полоса в аварийной обстановке -- часто единственное окно, через которое можно выйти из горящего дома. Из дальнейшего повествования вы увидите что это не громкие слова. Чувство огромного облегчения -- полоса осталась невредимой. Теперь можно спокойно оглянуться и оценить обстановку. Первая трещина полуметровой ширины прошла за домиком аэрологов, вторая, пятиметровая, -- недалеко от радиорубки. Площадь нашей льдины сразу уменьшилась вдвое, но все сошлись на том, что непосредственной угрозы самому лагерю пока нет. "Пока" -- очень ненадежное слово на дрейфующей льдине... Вместе с Анатолием Васильевым я отправился осматривать трещины. Первая уже заторосилась длинной и безобидной на вид ледяной грядой полуметровой высоты -- похожей на ту, которую сгребают своими щетками на городских улицах уборочные машины. Зато вторая трещина впечатляла. Было странно и дико видеть среди вечных льдов километровой длины разводье, напоминающее талый ручей весеннего Подмосковья. Края разводья уже начали зарастать тонким ледком; через несколько дней ледок покроется слоем снега, и тогда -- берегись, прохожий! Упаси тебя бог ступить на этот ничем не приметный снежок: окажешься в ловушке, по сравнению с которой волчья яма -- это цветочная клумба. Я не отказал себе в удовольствии сфотографироваться у трещины, и эта карточка -- жемчужина моей коллекции. Широкая, отливающая свинцом трещина дышит холодной уверенностью и сознанием своей силы, но, присмотревшись, вы поймете, что и я выгляжу достаточно внушительно. Непредвзятый зритель скажет, что я даже выигрываю в сравнении с трещиной, поскольку она безоружна, а на мне висит обязательный для дежурного карабин. "Корреспондент и стихия" -- так бы я назвал эту полную внутреннего драматизма сцену. Или еще точнее -- "Корреспондент побеждает стихию": как-никак трещина лежит у моих ног, а не наоборот. Карточка производит сильное и долго не проходящее впечатление. Ее значение я вижу в том, что она укрепляет уверенность в окончательной победе человека над природой. Эти мысли пришли ко мне потом. А тогда я отнесся к трещине с почтительностью, которую она вполне заслуживала. Тем более что перспектива, обрисованная Анатолием, показалась мне совсем не забавной. -- Бывает так, -- гудел Анатолий своим баритоном, -- идешь осматривать разводье -- и вдруг слышишь за собой треск. Оборачиваешься -- новая трещина, и ты отрезан от лагеря. Но ведь одному выходить из лагеря запрещено, -- напомнил я. -- Конечно, -- хладнокровно подтвердил Анатолий. -- Вдвоем лучше. Можно орать "караул!" хором. Что это вы ускорили шаги? Нашел место и время задавать такие вопросы! На посадку заходила "Аннушка": с ледовой разведки возвращались Панов и Булатов. Через несколько минут они пришли в кают-компанию, где за чашкой кофе коротала ночь чуть не половина личного состава станции. -- Между нами и подскоком масса трещин и разводий, -- сообщил Булатов. -- Одно из них шириной до пятидесяти метров, вовсю бушует море. -- Аэропорт имени Данилыча держится? -- спросил кто-то. -- Трещина прошла, но небольшая, -- ответил Панов. -- Толщина льда на подскоке восемьдесят сантиметров. -- Всего? -- удивился я. -- Лед молодой, крепкий, -- пояснил Булатов. -- Данилычу ничто не угрожает, если не будет подвижек. Подскок находится в окружении четырехметровых паковых льдов. Но стоит им надавить -- и от подскока остается одно воспоминание, на его месте образуется вал торосов. Начальники станции не спали уже вторые сутки. Но о том, чтобы загнать их в постели, нечего было и думать: в эти часы решалась судьба станции. Если трещины пойдут по лагерю, сразу же возникнет аварийная обстановка, тем более тревожная, что подходящей льдины в окрестностях обнаружить не удалось. -- После пурги такие сюрпризы вообще не редкость, -- ответил Панов на мой вопрос. -- Северо-западные ветры сменились южными, и произошла резкая смена температуры. А завтра, двадцать четвертого апреля, -- новолуние, время наибольших приливов: Луна, Земля и Солнце находятся на одной линии. Отсюда и активные подвижки льдов, торошение. -- Неплохое наследство ты мне оставляешь, -- улыбнулся Лев Валерьянович. -- Не забывай, что с наследства положено брать налог, -- парировал Панов. -- Вот Арктика и взяла отходящий ей по закону кусок бывшей льдины! -- Нужно ускорить отлет твоей смены, -- напомнил Булатов. -- Сам понимаешь, чем меньше останется на станции людей, тем легче будет их эвакуировать -- в случае аварии. -- Конечно, всех лишних -- немедленно на материк. -- Кизино выразительно посмотрел на меня и рассмеялся. -- Но-но, -- сказал я. -- Не пытайтесь вырвать изюминку из пресного теста моих очерков. -- Пусть остается, -- поддержал Панов. -- Ему сейчас есть на что посмотреть. Булатов улыбнулся и кивнул. ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ) Панов и Булатов снова улетели куда-то на "Аннушке", а мы -- Белоусов, Васильев, радист Олег Брок, старший аэролог Володя Агафонов и я -- остались в кают-компании. -- ...Просыпаешься, а домик чуть ли не плавает, -- вспоминал Васильев. -- В таких случаях -- вы не поверите-- не всегда даже успеваешь надеть галстуки и отутюжить штаны. Суешь ноги в сапоги, хватаешь курткy -- и прыгаешь козлом на свежий воздух. Мне послышался какой-то треск. Я напряг внимание -- нет, тарахтит дизель, и только. -- А не помешает нам дизель услышать, как начинают тороситься льды? -- полюбопытствовал я. -- Вы, наверное, плохо представляете себе этот процесс, -- проговорил Агафонов. -- Торосы образуются от сжатия тысячетонных льдин, наползающих друг на друга. Сказать, что торошение сопровождается шумом, -- слишком слабо. Артиллерийская канонада из сотен орудий -- вот это, пожалуй, подходит. -- Помнишь, Олег, "СП-8"?-- своим тихим и мягким голосом спросил Белоусов. -- Такого давления моя нервная система еще не испытывала. Треск, грохот, возмутельное хулиганство. Льдины громоздились одна на другую, обламывались, снова влезали, и, наконец, на лагерь со скоростью нескольких метров в минуту двинулся вал торосов высотой с двухэтажный дом. Февраль, полярная ночь -- и такая гнусность. Хоть милицию вызывай. -- Воспоминание не из приятных, -- согласился Олег. -- Мне почему-то до сих пор мерещится, как трактор пытается сдвинуть с места вросшую в сугроб дизельную. Решили несколько секунд, -- Белоусов кинул. -- Дизельная уже проползла с полметра, когда вал торосов ее настиг и проглотил на глазах. Еле успели отцепить трактор. -- А лагерь разорвало на куски, -- продолжил Олег. -- На одной льдине, площадью с гектар, осталась кают-компания, на другой, совсем куцей, -- моя радиостанция, на остальных -- жилые домики. Льдины то сходились, то снова разбредались -- дышали, как говорится. А под конец прошла трещина под полосой, к счастью узенькая. -- Да, оказалась бы эта трещинка пошире, -- вставил Белоусов, позевывая, -- в институтской стенгазете, Олег, могли бы появиться наши трогательно написанные биографии. Полоса-то была игрушечная, метров около двухсот... Пошли спать. -- Сто девяносто метров, Боря, -- поправил Олег. -- Все-таки людей и самое ценное оборудование удалось вывезти. А вот в наших домиках, наверно, живут теперь золотые рыбки. Ба, уже половина третьего, скоро на вахту! Чего бы откушать, товарищ дежурный? Я отправился на камбуз, вскипятил в кастрюле воду и бросил в нее связку сосисок. Из головы не выходило грозное видение: неотвратимо, с чудовищным грохотом надвигающийся на мирный лагерь двухэтажный вал торосов, одно из самых страшных стихийных бедствий, уготовленных природой для проверки человека на стойкость. Ледяная стена, сметая все со своего пути, идет со скоростью нескольких метров в минуту на двух парней, с которыми я только что сидел за столом, а эти парни, едва успев спастись, снова уходят в Арктику, потом снова и снова. Каменные они, что ли, или у них нет нервов? А Толя Васильев, Володя Агафонов, все остальные ребята, среди которых я, свалившийся с неба гость, оказался на несколько недель? Их глаза видели такое, что может лишь присниться в полную кошмаров ночь. Под ними лопались льды, их заметала пурга, обжигали морозы, преследовали медведи; сию минуту их жизням угрожают самые мрачные силы Арктики -- а эти парни ведут тебя так, словно пришли к теще на именины. Держа в одной руке тарелку с сосисками, а в другой-- чайник с кофе, я кое-как отворил дверь. ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ (Окончание) В кают-компании стоял хохот. Это вернувшийся Булатов затеял разговор о способах борьбы с трещинами. -- На одну из станций "Северный полюс", -- рассказывал он, -- прибыло письмо. Кузнецы, отец и сын, писали, что их взволновало сообщение в газетах о трещинах на станции, и посему они вносят такое предложение: вморозить в края разводий железные стержни и сжать непокорные льдины цепями. -- Это дорого, -- прогудел Васильев, -- лучше склеивать их клеем БФ. -- Антинаучно, -- возразил Агафонов. -- Куда проще сажать по краям деревья, чтобы они скрепляли льдины своими корнями. Володя Гвоздков, который забрел на огонек, тут же предложил оригинальную идею механизма, сшивающего льды суровыми нитками -- по принципу швейных машин, а Толя Александров, аэролог, полагал, что куда надежнее заливать трещины цементом. Веселье вспыхнуло с новой силой, когда вошел Олег Брок и протянул Васильеву радиограмму. Толя подергал усы, чертыхнулся и пустил радиограмму по рукам: ему вменялось в обязанность доставить в институт для анализа трид- цать литров морской воды. -- Ну как ее тащить? -- сокрушался несчастный Васильев и обрушился на Олега: -- Не мог подождать, через несколько часов я спокойно бы улетел! Сочувственные реплики друзей заставили Васильева бежать из кают-компании. Вскоре разошлись и остальные. Я остался один, прибрал помещение, вымыл посуду -- и тут меня поразила пренеприятнейшая мысль: я намертво забыл о дизельной. А ведь механик Лебедев, ложась спать, строго предупредил, что каждый час я должен следить за показаниями приборов! Пришлось со всех ног мчаться в дизельную. Я смутно помнил, что если температура воды будет такая-то, а давление масла таким-то, Лебедева следует немедленно и беспощадно выдернуть из постели. Я бросился в расположенный рядом с кают-компанией домик механиков. Лебедев безмятежно спал, по-домашнему всхрапывая. Растормошив его, я спросил, на какие показания он велел обратить внимание. -- Температура воды не выше ста, давление не ниже двух, -- пробормотал Николай Васильевич и с головой укрылся одеялом. Я вновь пошел в дизельную и сразу же понял, как своевременно это сделал. Приборы показывали жуткую картину: вода, наверное, давно выкипела, а давление масла отсутствовало вовсе. Я снова разбудил Лебедева и сообщил, что дизельная вот-вот взлетит на воздух. Через несколько мгновений сонный механик в наброшенной на белье шубе стоял перед приборами. -- Ну как? -- встревоженно спросил я. -- Вы на какие приборы смотрели? -- простонал Лебедев. Я показал: вот на эти. -- А надо было на те! -- Лебедев вполголоса пробормотал еще что-то, но за треском дизеля я не расслышал. Лагерь уснул. Я бродил вокруг кают-компании, то и дело поглядывая в бинокль на торосы. Если они начнут двигаться, я обязан немедленно поднимать тревогу. Медведь появится -- тоже тревога. Я в сердцах обругал Жульку и Пузана: днем они вечно вертятся под ногами, а ночью их с фонарем не разыщешь. С ними было бы как-то веселее. Впрочем, у меня есть карабин. Вручая его, комендант Васильев напомнил, что медведя надо стрелять в лопатку, а если встанет на задние лапы -- в грудь. Я скептически заглянул в лишенный нарезов ствол и пришел к выводу, что с медведем придется вступать в рукопашную схватку (три раунда по три минуты, победитель получает все). К удовольствию одного из нас этот поединок не состоялся -- по причине неявки другого из нас, которому и засчитано поражение. Заходил я и в домики, проверить, не дымят ли печки. Нет печки не дымили, а ребята крепко спали, утомленные работой и событиями уходящей ночи. Скоро переполненные домики примут нормальный вид: возле многих нар стоят наготове чемоданы. Улетают Панов, Васильев, Баранов, Панфилов, Александров и Кизино -- ветераны станции. А это что такое? Возле развода чернеет какая-то фигура. Явное нарушение правил: в одиночку из лагеря выходить запрещено, тем более -- без доклада дежурному. Вскоре фигура начала приближаться, приобретая характерные очертания Кизино. Я сурово отчитал метеоролога за самовольство, и Кизино твердо обещал отныне никогда, никогда не преступать правил внутреннего распорядка. -- Я по дороге запишу, можно? В какую сторону едете? -- На остров Диксон. -- Трудное молчание. -- А после вашего возвращения? -- робко спрашивает репортер. -- Пожалуйста, поговорим. -- Где, Алексей Федорович? -- В Мирном. Приходите к десяти вечера. Только не опаздывайте. Или такая история. Когда Трешников был начальником антарктической экспедиции, он издал приказ: ввиду опасности падений в трещины ходить только группами и со спасательными средствами. И вот однажды в сопровождении Георгия Ивановича Матвейчука начальник отправился на обход, забыв захватить веревки. -- А как же быть с приказом? -- иронически сокрушался Матвейчук. -- Придется влепить самому себе выговор, -- посмеивался Трешников. Неожиданно послышался треск, Матвейчук обернулся -- и увидел своего начальника, провалившегося в щель ледника у самого соприкосновения с океаном. Провалился, расставил руки -- висит. -- Ты жив, Алексей Федорович?-- нагнувшись, осведомился Матвейчук. -- Жив, жив! Беги за ребятами, пусть захватят доску и веревки! -- Бегу! А ты провисишь? Из щели послышался приглушенный, но сердечный ответ. Прошло несколько минут, и Трешников снова услышал голос Матвейчука: -- Ты жив, Алексей Федорович? -- Да! Где ребята? -- Понимаешь, я вернулся, чтобы узнать, жив ли ты. -- Погоди же! -- пообещал Трешников. Минут через десять примчались ребята, бросили веревку, и нарушивший свой же приказ начальник кое-как выбрался из пропасти. Ребята не поверили своим глазам: Трешников сумел так долго держаться, несмотря на то, что у него была вывихнута при падении рука. Вот так силища! И десятки других историй, подлинных и выдуманных, над которыми Трешников сам смеется, возмущаясь и одновременно восхищаясь изобретательностью неведомых рассказчиков. Больше всего его веселит крепко прилипший титул -- "хозяин Арктики". Вот и сейчас кто-то ввалился в кают-компанию и пошутил: "Прилетел "хозяин Арктики" и такую погоду привез, что без солнечных очков выйти невозможно!" -- А что, интересно, говорили на Диксоне, где я пять дней проторчал из-за пурги? -- смеялся Трешников. -- Меня представил ему Булатов. -- Долго думаете здесь пробыть? -- спросил Алексей Федорович. -- Пока не попросят -- ответил я, -- от добра добра не ищут; кормят великолепно, сплю в теплом мешке, кино каждый день бесплатное -- куда торопиться? -- Трешников сокрушенно покачал головой. -- Вспомнил одного корреспондента, -- проворчал он. -- Как-то ранней весной на дрейфующую станцию прислали подарок -- ящик помидоров. Корреспондент пришел в полный восторг и из всего многообразия своих впечатлений сосредоточил внимание читателя на самом сильном: как он наелся свежих помидоров на полюсе. Так умилялся -- ну просто не жизнь на льдине, а малина! Я обещал Алексею Федоровичу ни словом не заикаться о свежих помидорах и честно выполнил свое обещание: можете хоть пять раз перелистать мои записки -- все равно никаких помидоров не обнаружите. Зато я отыграюсь на апельсинах, про которые никаких клятв не давал. Не скажу, чтобы на станции были горы, целые пирамиды, терриконы апельсинов, но несколько ящиков "Аннушка" привезла. В День станции каждому из нас досталось по одному ярко-рыжему плоду, так что свой первый в нынешнем году апельсин я съел именно на полюсе. Кают-компанию заполнили все свободные от вахт; шла та непринужденная беседа, из которой начальство может узнать о работе подчиненных куда больше, чем из самого толкового и длинного доклада. Меня и тогда и при последующих встречах с Алексеем Федоровичем приятно поражало отношение к нему зимовщиков. Они как будто забывали, что Трешников директор института, их непосредственное и самое высокое начальство, -- ни разу я не увидел и намека на чинопочитание. Но и фамильярности никакой, ни единого грана. В каждом вопросе, в каждой реплике ребят чувствовалось искреннее и огромное уважение учеников к учителю -- признанному главе советских полярников, своими ногами прошедшему Арктику вдоль и поперек, участнику десятков дрейфов, зимовок и экспедиций, крупнейшей эрудиции ученому и блестящему организатору; к своему старшему коллеге, который видел и испытал столько, что его уже ничем не удивишь и ничем не напугаешь: в Ледовитом океане купался (однажды по своей воле, раздевшись донага в лютый мороз -- чтобы спасти ценный прибор); в ледники и трещины проваливался; от вала торосов спасался; из пурги, аварий и всяких катастроф уходил не счесть сколько раз. Большой ученый, организатор и практик -- такие сочетания Арктике известны. Самые прославленные имена -- Фритьоф Нансен и Отто Шмидт, о которых написано много книг, и за ними -- их ученики и последователи, еще ждущие своих биографов: Евгений Федоров, Михаил Сомов, Алексей Трешников, Евгений Толстиков... Начальник одной из первых дрейфующих станций, второй антарктической экспедиции, один из первооткрывателей хребта Ломоносова в Ледовитом океане, автор многих книг и оригинальных теорий -- стоит ли говорить, какой интерес вызвало у меня неожиданное знакомство с Трешниковым? Представьте себе человека, отличающегося даже среди полярников, которых бог ростом не обидел, своей богатырской фигурой; все в нем массивно -- черты лица, туловище, руки, плечи. На лацкане пиджака звездочка Героя; спокойный холодноватый взгляд и