Карен Шахназаров. "Курьер" повесть © Карен Георгиевич Шахназаров. © Red Fish Publishing, издательство "Амфора", 2004 г. OCR: Сергей Королев. Spellcheck: Сергей Королев, 8 июня 2005 г. Не так давно я случайно услышал одну любопытную радиопередачу. Корреспондент останавливал на улице прохожих и задавал всем один и тот же вопрос: "Если бы вам пришлось писать мемуары, о чем вы хотели бы в них рассказать?" Ответы, разумеется, были разными. Одни рассказывали целые истории, другие отделывались анекдотами. Мне больше всего запомнился ответ одного старика. Сперва он сказал: "Мне нечего писать в мемуарах. У меня ничего не было". Корреспондент удивился и не поверил: "Не может быть! Вы человек в возрасте. Наверняка многое видели и сами участвовали во многих исторических событиях. Неужели в вашем прошлом нет ничего, что живо волновало бы вас сейчас!" Старик задумался и сказал: "Знаете, много-много лет назад я был влюблен в девушку. Мне тогда было пятнадцать лет, а ей, кажется, восемнадцать. Мы жили в одном доме и часто встречались в нашем дворе. Я все время хотел заговорить с ней и познакомиться, но никак не решался... А потом она с семьей уехала, и я больше никогда не видел ее. Вот об этой девушке я и вспоминаю теперь больше всего. Об этом, пожалуй, я написал бы. И может быть, добавил бы сюда немного ничего не значащих разговоров с несколькими давно забытыми людьми. Но разве это интересно кому-нибудь!" "Отчего же?! Очень интересно", -- сказал корреспондент, но в голосе его пряталось разочарование. Я проснулся ночью. Лунный свет серебряным столбом пересек комнату от окна до противоположной ему стены, на которой висела большая африканская маска -- подарок отца. Маска была черная, гладко отполированная. Ее глаза были полузакрыты, как у людей, вспоминающих прошлое, а толстые вывороченные губы презрительно улыбались. Я почувствовал, что сегодня мне уже не заснуть. Знаете, случается такое: совершенно нормальный, здоровый человек просыпается среди ночи и до утра не может заснуть. Он не болен, у него нет нервного расстройства. Просто он абсолютно выспался и в дальнейшем сне не видит никакой необходимости. В такие часы чувствуешь себя настолько бодрым, что хочется как-то размяться физически -- сделать какое-нибудь дикое сальто или вообще что-нибудь головокружительное. Под кроватью у меня валялся старый футбольный мяч. Я достал его оттуда и принялся "чеканить", то есть подкидывал мяч ногой, стараясь не уронить на пол. Было интересно, но все же чего-то не хватало. Я потихоньку, чтобы не разбудить мать, включил магнитофон. Тогда стало совсем весело. Мик Джаггер надрывал глотку, а я "чеканил" мяч. Что за чудо, этот мяч, Норовит пуститься вскачь, Не проси его, не плачь, Не лежит на месте мяч. Как поддашь одной ногой, Так поймать ногой другой Очень сложно. Этот мяч Норовит пуститься вскачь. Мои родители развелись, когда мне было четырнадцать лет. До этого у нас была, что называется, идеальная семья. Родители -- педагоги (отец преподавал химию, мать -- историю), работали в одной школе, я там же учился. Не помню, чтобы они когда-нибудь ссорились. Отец называл маму "умнейшей женщиной", она говорила, что он "очень добрый человек". Он был действительно добрым, но -- также мамины слова -- "немного увлекающимся". Он увлекался футболом, хоккеем, коллекционированием шариковых ручек, кроссвордами, шахматами, цветоводством, рыболовством и, наконец, увлекся новой учительницей пения, которая пришла в нашу школу сразу после окончания института. Это его последнее увлечение оказалось роковым для нашей "идеальной" семьи. Полгода она еще агонизировала, а потом скончалась. Ее смерть засвидетельствовал нарсуд Дзержинского района. Я отлично запомнил тот роскошный зимний день -- падающий пушистыми хлопьями снег и ослепительное солнце. Несмотря на такой подвох со стороны природы, мои родители держались великолепно. Они, конечно, сильно нервничали, но никак не выказывали этого и были настолько корректны и милы друг с другом, что судья сперва решил, будто они ошиблись адресом -- расписывали в соседнем доме. Недоразумение было быстро улажено, и потом все пошло как по маслу. Когда бракоразводная процедура закончилась и мы очутились на улице, мама с вежливой улыбкой попрощалась с отцом за руку и объявила, что зайдет в магазин, а потом подождет меня у метро. -- Мне очень жаль, старина, что так получилось, -- сказал отец, когда она ушла. -- Никаких проблем, папа, -- сказал я. -- Надеюсь, мы будем видеться как можно чаще? -- сказал он. -- Разумеется, папа, -- сказал я. Кажется, он был удовлетворен. В этот момент из-за угла появилась та самая учительница пения, благодаря которой и случился весь сыр-бор, и заспешила к отцу. Однако, заметив рядом с ним меня, она остановилась и в смущении отвернула лицо в сторону. Ей было не больше двадцати трех лет, а, раскрасневшись от быстрой ходьбы и мороза, она выглядела еще моложе. Высокая, стройная, длинноногая, с мягкими белокурыми волосами и прозрачно-голубыми глазами она мне нравилась, несмотря ни на что. Конечно, обидно было за маму, но я мог понять и отца. Зная, что сделаю ему приятное, я сказал об этом. -- Девочка она, конечно, первоклассная, -- кивнул я в сторону "певички". -- Тебе, правда, нравится? -- обрадовался он. -- Давай познакомлю вас?! -- И он, не дожидаясь моего согласия, крикнул: -- Наташа, Наташа, иди сюда! Наташа, конфузясь, подошла. Отец несмело взял ее под локоть и представил меня: -- Мой сын Иван... А это Наташа... Я улыбнулся и пожал ей руку. -- Очень приятно. Поздравляю, -- сказал я. Наташа покраснела и смущенно заулыбалась. -- Спасибо, -- пробормотала она. -- Федор... -- Она осеклась, закусив губу. -- То есть ваш папа много рассказывал о вас. Я очень рада... -- Представляю, что он наговорил обо мне, -- ухмыльнулся я. -- Все нормально, старина, -- в ответ засмеялся отец. -- Берегите его: у него язва, -- сказал я девушке. -- Ива-ан! -- прогундосил отец. -- Что -- Ива-ан?! Что здесь такого? Мама ему настойку из трав делала. Если хотите, я могу потихоньку списать рецепт. -- Спасибо, -- с благодарностью произнесла Наташа. -- Это было бы великолепно. Я кивнул. -- Ладно, мне пора, -- сказал я отцу. Мы пожали друг другу руки. -- Приходите к нам, Иван, -- проговорила Наташа. -- Приходите обязательно... -- Непременно, -- ответил я и простился с ними. Я действительно приходил к ним потом, правда, не более двух или трех раз, и принес тот рецепт, который обещал Наташе. Однако чаще бывать у них мне было нельзя. Мама, несмотря на внешнее безразличие, очень нервничала первые месяцы после развода и ревниво относилась к моим посещениям отца. Поэтому, посоветовавшись, мы с отцом даже решили вообще не встречаться некоторое время, чтобы дать ей успокоиться, Мне, конечно, было очень жалко маму, и я понимал, как ей нелегко, но в глубине души считал, что она несколько драматизирует ситуацию. К тому же я нечаянно открыл положительную для себя сторону в этой истории. Так как она происходила на глазах всей школы, то педагоги, разумеется, приняли горячее участие в ней. В своей массе они единодушно поддерживали мать (кроме физрука, который решительно встал на сторону отца). Их сочувствие распространилось и на меня, как невинную жертву "злосчастной страсти". В результате полугодие, в котором развернулись эти события, я закончил на одни пятерки. Однако со временем все стало забываться. Мама постепенно успокоилась, отец с "певичкой" уволились из школы, а потом он вообще уехал в длительную зарубежную командировку -- в одну африканскую страну, и в моем дневнике вновь свое достойное место заняли тройки. Когда спустя два года я окончил школу, у меня не было никаких твердых планов на будущее. Я не чувствовал в себе особой склонности к какому-либо определенному роду деятельности. Правда, то ли в силу наследственности, то ли из-за своего мечтательного характера я неплохо знал историю, особенно древнюю и средних веков. Поэтому мама настояла, чтобы я подал документы в педагогический институт на историческое отделение. Она сказала, что мальчики там в дефиците и у меня хорошие шансы поступить. Меня не очень прельщала перспектива стать учителем истории, но не хотелось ссориться с мамой. Она позвонила какому-то Эдуарду Николаевичу -- он в свое время был дружен с моим отцом, а сейчас преподавал в пединституте и являлся членом приемной комиссии. Потом на экзамене я увидел его. Это был маленький лысоватый человек с лицом, которое, должно быть, помнили только его ближайшие родственники. Единственное, что мне бросилось в глаза, -- это его галстук. Замечательная вещь, я вам скажу. Наверное, французский или итальянский. Где он его достал и зачем нацепил к своему черному поношенному костюму, мне непонятно. Но галстук был просто выдающийся и настолько выбил меня из колеи, что я никак не мог вспомнить, в каком году крестилась Киевская Русь. Эдуард Николаевич позвонил маме после экзамена. Мне удалось подслушать их разговор, из которого я понял, что с треском провалился. Эдуард Николаевич сказал, что я способный мальчик, но "слабо подкован по датам". Что верно, то верно -- по датам я был подкован слабовато. После этого мать вбежала ко мне в комнату, обняла меня и заплакала. Я стал ее успокаивать, а она грустно смотрела на меня, и слезинки дрожали на ее ресницах. Мне было ужасно жаль ее, и я чуть-чуть сам не ударился в слезы. Но все же сдержался и обещал, что на следующий год обязательно выясню, в каком году крестили Киевскую Русь. -- К тому же, -- добавил я, -- вспомни Дарвина, как плохо он начал и как хорошо кончил. В ответ мама погладила меня по голове и сказала: -- Ладно, Дарвин... В ее глазах погасли звездочки несбывшихся надежд. Она разочаровалась во мне. В школе я учился плохо, но ее поддерживала мысль, что все великие люди в детстве были двоечниками. Теперь же иллюзии развеялись, как куча осенних листьев. Отцу я написал, что поступил в МГУ на физический факультет, и через неделю получил открытку с изображением антилопы бубалы. Отец писал: "Поздравляю, старина! Честно говоря -- не ожидал! Помнится, в школе ты не проявлял склонности к точным наукам. Тем более приятно! С нетерпением ждем великих открытий. Папа". Я положил открытку в ящик стола, где у меня уже был целый зоопарк, и на этом дело о поступлении в институт было закрыто. Почти два месяца я, как говорится, валял дурака: целыми днями лежал на пляже в Серебряном бору, читал приключенческие романы и до одурения слушал магнитофон. В школе у меня не было близких друзей, а те несколько приятелей, с кем я иногда проводил время, либо поступали в институты, либо уехали отдыхать. Поэтому единственным человеком, с которым я общался в то время, был Коля Базин. Его мать работала медсестрой в районной поликлинике, а отец -- разнорабочим в овощном магазине. У Коли было странное выражение лица, особенно когда он улыбался. В детстве он, раздобыв капсюль от стартовика, ударил по нему молотком. Кусочек от разорвавшегося капсюля угодил ему в правый глаз. Спасти его не удалось -- глаз вытек; и Коле вставили искусственный. Вообще было почти незаметно, что один глаз у него не настоящий. Только когда Коля улыбался, этот глаз оставался странно-грустным на веселом лице. Все почтенные мамаши считали Колю "шпаной". Но на самом деле он был неплохим парнем. Нас сроднило безделье. Мы играли в карты и иногда ходили на футбол. Коля научил меня играть в "секу" и "буру", а на стадионе мы вместе орали что было сил: "От Москвы до Гималаев король воздуха -- Дасаев!" Прошли август и сентябрь. Утомленное лето гибло в холодных порывах ветра. Осень явилась предательски, как удар в спину, в одну ночь сорвав с деревьев еще не желтые листья; размыла землю потоками дождя и покрасила город в серый цвет. Взглянув утром в окно, люди поразились такому превращению и развели руками: дескать, черт знает что сталось нынче с погодой! Мама в тот день сказала мне: -- Я думаю, Иван, ты уже достаточно отдохнул. Думаю, тебе пора подумать о работе. Я был готов к подобному разговору, и все же именно в этот день он меня сильно расстроил. Наверное, все дело в погоде. Хотя, если говорить правду, я никогда не испытывал острого влечения к трудовой деятельности. Во всяком случае, я пришел к выводу, что принадлежу к тому типу никчемных людей, которые должны рождаться в семьях миллионеров. Поэтому наиболее подходящим для себя занятием я считал работу грузчика в овощном магазине, куда по протекции своего папаши уже устроился Коля Базин. Меня всегда привлекала та смесь романтизма с реализмом, которые присущи грузчикам овощных магазинов. Однако, поделившись своими мыслями с мамой, я встретил резкое непонимание и узнал, что вообще моя дружба с Колей держит ее в постоянном напряжении. -- Ты начал пить, -- сказала она с драматическими интонациями в голосе. -- Что с того, если я раз в неделю выпью кружечку пивка? -- возразил я. -- Не забывай, что мне не пятнадцать лет. -- Да, ты, конечно, ужасно взрослый, но мне сдается, что ты со своим Базиным пьешь уже не только пиво. -- Оставь Базина в покое. Он прекрасный парень. -- Я не считаю, что он хорошая компания для тебя, -- твердо сказала мать. -- Что касается работы, то я уже подыскала тебе место. -- Надеюсь, не ниже замминистра торговли? -- осведомился я. -- Почти. Курьер в редакции "Вопросов познания". -- С детства мечтал стать шестеркой. -- В таком случае можешь считать, что тебе повезло. Что я сказал на это? Не помню. Скорее всего, ничего принципиального. Я думаю так, потому что уже на следующий день был зачислен штатным курьером в редакцию научно-популярного журнала "Вопросы познания" и, повстречав после первого трудового дня Колю Базина, сказал ему: -- Привет работникам прилавка от работников средств массовой информации! Редакция журнала "Вопросы познания" располагалась в небольшом трехэтажном доме в пяти минутах ходьбы от метро "Пролетарская". Первый этаж здания занимала контора Госстраха, второй был жилым, а на третьем и помещалась сама редакция. В моей набитой штампами голове подобные учреждения рисовались как нечто среднее между гостиницей "Интурист" и Большим театром. Поэтому уже внешний вид дома на "Пролетарской" несколько озадачил меня. Интерьер оказался еще скромнее и представился длинным обшарпанным коридором, застланным вытертой ковровой дорожкой, куда выходили шесть или семь дверей за которыми, очевидно, и решались все важнейшие вопросы познания. Мое появление вызвало в редакции не меньший переполох, чем прибытие Марко Поло ко двору хана Хубилая. Последний, я, думаю, рассматривал заезжего итальянца с меньшим любопытством, нежели сотрудники журнала, гурьбой высыпавшие в коридор, глазели на меня. Из кабинета, расположенного в самом конце ковровой дорожки, вышел грузный пожилой мужчина в массивных роговых очках и, бесцеремонно, растолкав всех, сказал, уставя палец в мою грудь: -- Это наш новый курьер, товарищи. По протекции Аиды Борисовны. Я тотчас догадался, что речь идет о маминой подруге Крапивиной, и что благодаря ее стараниям я получил эту, судя по всему, весьма престижную должность. Грузный мужчина огляделся, как бы ожидая возражений, но возражений не последовало, напротив, все вдруг разом загалдели: -- О! Да, да! Аида Борисовна! Очень хорошо! Таким образом, я понял, каким большим авторитетом пользовалась Аида Борисовна в "Вопросах познания" и какое важное место среди прочих занимал в журнале вопрос о назначении нового курьера. -- Мирошников, если не ошибаюсь? -- обратился ко мне грузный. -- Да, -- ответил я. -- А звать как? -- Иван. По легкому трепету, всколыхнувшему воздух стало ясно, что мое имя произвело на присутствующих сильное впечатление. -- Вот! -- громко сказал грузный. -- Прошу любить и жаловать. Меня зовут Олег Петрович Чащин. Я главный редактор этой организаций и атаман сих сорвиголов. -- Он с улыбкой обвел рукой сотрудников, которым, видимо, очень польстило сравнение Олега Петровича, и добавил: -- Ну вот, знакомство состоялось. Прошу всех вернуться на свои места. После этого работники журнала с некоторым сожалением на лицах разошлись по кабинетам, а меня поручили заботам сухопарого пожилого мужчины, заместителя главного редактора, как выяснилось. В своем кабинете Андрей Михайлович (так он представился) вручил мне анкету и чистый лист бумаги для автобиографии, а сам, усевшись за стол, извлек откуда-то снизу увесистый справочник и уткнулся в него носом. Я присел за другой стол, у окнами решил для начала написать автобиографию. Но дело у меня не пошло. В голове завертелась какая-то блажь, и я никак не мог сосредоточиться. Тут еще за окном заморосил мелкий, скучный дождь, и на подоконник прилетели два воробья. Они сидели, нахохлившись, спрятав клювики в намокших перьях, и по всему было видно, что настроение у них препаршивое. Я смотрел на воробьев через стекло и постепенно сообщился их грустью. Чтобы вконец не расстроиться, я отвернулся от окна. Время шло, а дело у меня не двигалось. Я решил подойти к нему с другого конца и взялся было заполнять анкету, но ее простые и ясные вопросы, требующие, казалось бы, совсем небольшого напряжения ума, представились мне вдруг очень сложными и запутанными. Тогда я вернулся к автобиографии и неожиданно написал первую фразу: "Я родился в провинции Лангедок в 1668-м году". Немного подумав, я написал еще: "Мой род, хотя ныне и обедневший, принадлежит к одним из самых славных и древних семейств королевства. Мой отец граф де Бриссак сражался в Голландии в полку г-на Лаваля и был ранен копьем при осаде Монферрата, на стенах которого он первым водрузил королевское знамя. До 17 лет я жил в родовом замке, где, благодаря заботам моей матушки баронессы де Монжу, был прилично воспитан и получил изрядное образование. Ныне, расставшись со своими дорогими родителями, дабы послужить отечеству на поле брани, прошу зачислить меня в роту черных гвардейцев его величества". Сочинив эту галиматью, я принялся за анкету и быстро заполнил ее соответственно своей красочной биографии. Перечитав потом все вместе, я не удержался и так громко рассмеялся, что привлек внимание Андрея Михайловича. -- Ты чего? -- спросил он, прервав чтение. -- Написал, что ли? -- Ага, -- кивнул я в ответ. -- Ну-ка, дай посмотреть. Андрей Михайлович взял мои документы и долго читал их, шевеля губами, как будто переводил с иностранного языка. Когда он отложил бумаги в сторону, выражение его физиономии ни капли не изменилось, отчего моя собственная улыбка показалась мне' такой же глупой, как и вся затея с автобиографией. Андрей Михайлович ничего не сказал, за что я, помнится, был ему чрезвычайно признателен тогда. Он, даже, не вздохнул, не хмыкнул и вообще никак не выказал своего отношения к моим сочинениям. Достав из ящика стола чистые бланки, он передал их мне и вновь углубился в чтение справочника. Я приступил к исполнению, своих служебных обязанностей. Они были не слишком сложными. Я сортировал и разносил по отделам письма и рукописи, поступавшие в редакцию, ездил с поручениями по городу для чего мне был выдан единый проездной билет, а также выполнял некоторые личные просьбы сотрудников, как-то: бегал через дорогу в ларек за пивом и сигаретами и ходил в магазин, чтобы купить "вкусненького" к чаю. Моими услугами пользовался весь журнал. Во всех отделах я был, что называется, нарасхват. С утра до вечера в редакции слышалось: "Иван!" "Где Иван?" "Вы не видели курьера? Если он появится, пускай немедленно зайдет к нам!" Я начал чувствовать себя незаменимым. Стал капризничать. -- Ванечка, ты не мог бы съездить на Кутузовский? -- А что там? -- Да вот, статейка тут у нас... Мы автору поправки дали. Надо бы отвезти... -- А что он, сам заехать уже не может? Балуете вы их... -- Да он, понимаешь, пожилой уже... Академик опять же... -- А статейка-то дельная? -- Статейка дельная... Только там кой-какие фактические ошибочки имеются. -- Что ж он так? Академик, а материал не проверяет, -- ворчал я. -- Ну, ладно, съезжу ближе к вечеру... У меня появились пристрастия. Я, например, недолюбливал отдел "Научный вестник". Им заведовал сухонький старичок по фамилии Емельянов. То ли от старости, то ли от вредности он никак не мог запомнить моего имени и величал меня не иначе, как "быстроногий Меркурий" или "хитроумный Гермес". Мне не нравилось ни первое, ни второе. Зато я очень симпатизировал отделу информации. Всякую свободную минуту сидел там, пил чай, болтал о том, о сем. Заведовал отделом Степан Афанасьевич Макаров. Он был похож на бутылку шампанского, открытого в Новый год, -- такой же шумный и веселый. Знакомясь со мной, Степан Афанасьевич сказал: -- Очень рад, старина... Услышав слово "старина", я невольно улыбнулся. -- Чего смеешься? -- спросил Степан Афанасьевич. -- Да так, -- ответил я. -- Вы сказали "старина"... Меня так отец называет. -- Все мы в чем-то отцы, -- глубокомысленно проговорил Степан Афанасьевич. -- Это конечно, -- согласился я. -- Только он с нами уже давно не живет. -- Сочувствую, -- сказал Степан Афанасьевич. -- Кому? -- спросил я. -- Ему или нам? Степан Афанасьевич рассмеялся. Мы понравились друг другу. Еще один сотрудник отдела -- Зиночка Никитина. Она была лет на пять старше меня, миловидна и кокетлива. Прежде всего она оценивающе оглядела меня с ног до головы, потом представилась: -- Зинаида Павловна. -- Иван Пантелеймонович, -- представился я в ответ. Зиночка слегка удивилась. -- Это что же? -- спросила она. -- Неужели твоего отца зовут Пантелеймон? -- А что здесь такого? -- сказал я. Через неделю я, как и все в редакции, звал ее просто Зиночка, а она меня -- Пантелеймоныч. Вообще-то имя моего отца Федор, но Зиночка этого так никогда и не узнала. Однажды (я проработал уже месяца полтора) Макаров сказал мне: -- Вот тебе рукопись, Иван. Отвези ее профессору Кузнецову. Адрес на конверте. И вручил мне большой пухлый конверт. Я прочитал адрес и отправился в путь. Профессор жил на Тверском бульваре. В метро я доехал до Арбатской площади. Здесь мне надо было пересесть на троллейбус. Мимоходом я бросил взгляд в сторону кинотеатра "Художественный". Реклама предлагала вниманию кинозрителей новый приключенческий фильм. Я взглянул на часы -- половина третьего. Поразмыслив недолго и придя, в конце концов, к заключению, что профессор не лишится Нобелевской премии, если получит свою рукопись на два часа позже, я купил билет и зашел в кинотеатр. Фильм был довольно паршивый, но актриса мне очень понравилась. Такая женщина!.. Потом в троллейбусе я живо представил себе обстоятельства, при которых мог бы познакомиться с ней... Скорее всего это должно было бы произойти где-нибудь на улице. Она могла переехать меня собственным автомобилем или наступить на ногу в метро. И то и другое достаточно веский повод для знакомства... Короче говоря, я проехал нужную остановку. Пока я возвращался назад, пока бродил по Тверскому в поисках профессорского дома, прошло не менее сорока минут, и только в шесть часов вечера я позвонил в дверь квартиры Кузнецова. Мне открыли. Я увидел перед собой высокую девушку в джинсах и бежевом свитере. У нее были темные каштановые волосы и красивые карие глаза. -- Вам кого? -- спросила она. -- Вас, -- ответил я. Девушка удивилась. -- Меня? -- Да. Я учился с вами в первом классе и с тех пор люблю вас. -- В первом классе я училась в Польше, -- растерянно пролепетала девушка. -- Папа работал там. -- А-а... -- Я был разочарован. -- Значит, это не вы. Я первый класс закончил в Аргентине. Девушка надула губы и хотела закрыть дверь. -- А вообще-то я к Семену Петровичу, -- поспешно сказал я. -- Привез ему рукопись из редакции. Девушка подозрительно оглядела меня и мою папку, потом крикнула куда-то в глубину необъятной квартиры: -- Папа, папа, тут какой-то сумасшедший мальчик утверждает, что он привез тебе из редакции рукопись! С минуту ответом ей была гробовая тишина. Потом мощный, густой бас донесся до нас, как будто из глубокого колодца. -- Зови этого проходимца ко мне. Я уже три часа его жду. -- Снимайте ботинки и идите, -- сказала девушка. -- Я не проходимец! -- крикнул я. -- Нахал! -- взревел бас. -- Носки тоже снимать? -- спросил я девушку. -- Носки можете оставить. -- Дайте тапочки... -- Нате... Я последовал за ней и очутился в большой комнате. За массивным письменным столом, заваленным книгами, бумагами, сидел дородный, средних лет мужчина в просторном красном халате, накинутом поверх спортивного костюма. Лицо у него было волевое и суровое. Я догадался, что это и есть сам профессор Кузнецов. -- Кто это? -- сказал он, уставя на меня полный недоумения взгляд. -- Курьер, -- ответил я. -- Именно что курьер. Не граф Люксембург, не герцог де Гиз, а курьер! -- завопил профессор. -- По вашей милости, господин курьер, я потерял три часа драгоценного времени! -- Вот ваша рукопись, -- сказал я спокойно, вынимая из папки стопку скрепленных бумаг. -- Катя, -- обратился профессор к девушке, -- проводи молодого человека до дверей. Я покачал головой. -- Спасибо, я не тороплюсь. Я, знаете, с удовольствием выпил бы чашку чаю и слопал бутерброд с маслом и сыром. При этих словах профессор чуть не задохнулся от возмущения. Он побагровел и так надулся, что казалось, сейчас полетит, как шар братьев Монгольфье. Каким-то чудом ему все же удалось остаться на земле. -- Я же говорила, что он сумасшедший, -- сказала Катя, пожимая плечами. -- Что здесь сумасшедшего? -- удивился я. -- Я же не прошу у вас сто рублей взаймы. ("И на том спасибо", -- проворчал профессор). Человек голоден и просит стакан чаю и кусок хлеба. Что здесь такого? Мой вопрос явно поставил их в тупик. -- Да, вообще-то... -- промямлила Катя и вопросительно взглянула на отца, который уже совсем собрался улететь ввысь. -- Проводи молодого человека на кухню, -- сказал профессор, сдержавшись. -- И дай ему стакан чаю и бутерброд. Мы с Катей пошли на кухню. Я сел за стол, накрытый клеенкой с видами столиц мира, а Катя зажгла плиту, наполнила чайник водой и поставила на огонь. После этого она села напротив меня. Мы посмотрели друг другу в глаза, и я улыбнулся, но у Кати лицо оставалось суровым. -- Чего уставилась? -- спросил я. -- У тебя действительно не в порядке с мозгами или прикидываешься? -- сказала она. -- Да нет, мозги у меня в норме. -- А впечатление такое, что они у тебя совсем не варят... Чайник вскипел и завизжал, как кошка, которой наступили на хвост. Катя сняла его с плиты, достала из шкафа маленький фарфоровый чайник, бросила в него две ложки чая и залила кипятком. Она вынула из холодильника масло, сыр и колбасу; поставила на стол хлеб и пачку печенья. -- Лимона нет? -- поинтересовался я. Катя вздохнула и полезла в холодильник за лимоном. Я сделал себе большой бутерброд с маслом и сыром, а сверху еще положил изрядный кусок колбасы. Налил чай в блюдце и долго дул на него, чтобы остыл. -- Тебе в детстве не говорили, что чавкать неприлично? -- сказала Катя. -- Говорили. -- А зачем чавкаешь? -- Хочется... Катя рассмеялась. -- А ты ничего... -- сказал я. -- В смысле? -- Ну знаешь, так у тебя все в порядке... и фигура... Ноги там... -- Это -- в маму. У нее тоже ноги длинные. -- Интересно было бы посмотреть. -- Она попозже будет. -- Знаешь, -- сказал я, -- у нас в школе учительница физики была... Такая симпатичная... Знаешь, такая фигура и грудь... В общем, интересная женщина. -- Ну и что? -- Катя была заинтригована. Она прикрыла дверь и подсела ко мне ближе. -- Да ничего. Один раз она нам фильм показывала... Понимаешь, такой учебный фильм про всякие физические явления. А я сидел один, на задней парте... Она села рядом и... В общем, света не было, а она рядом... Я так разволновался и потихоньку к ней придвинулся... -- А она? -- спросила Катя шепотом. -- Она сидит, как будто ничего не происходит. Короче, я ее обнял потихоньку... -- А она? Я сделал себе новый бутерброд и продолжал беспечно: -- Она ничего. Сидит -- смотрит. Ну, потом, после урока, она говорит: "Мирошников, -- это моя фамилия, -- зайди ко мне после уроков". -- А ты? -- Ну, я и зашел... Она была в лаборантской. Знаешь, колбы там всякие и прочая дребедень... Она меня увидела, и грудь у нее вздымается, как волны на картине Айвазовского "Девятый вал". Я говорю: "Надежда Ивановна, я без ума от вас... " А она: "Мирошников, я -- твоя... " И как бросится мне на шею! Ты понимаешь? -- А ты не врешь? Я увидел, какое уважение засветилось в Катиных глазах. -- С какой стати я буду тебе врать? -- И что же потом было? Я не предусмотрел возможности подобного вопроса и замялся. -- Да потом она в другую школу перешла, -- уклончиво ответил я. -- В общем, как-то все на том закончилось. Катя мечтательно вздохнула. -- Да, -- сказала она. -- Я тоже была влюблена в одного учителя. Он у нас в десятом классе литературу и русский преподавал. Такой видный мужчина был... с усами... -- Ну и как ты? -- Да никак. Я один раз ему письмо написала, но он не ответил. Ты же понимаешь, я девушка, мне неудобно навязываться... -- Это конечно, -- согласился я. Мы замолчали. Мой рассказ явно произвел на Катю неизгладимое впечатление. -- Ты вообще чем занимаешься? -- спросил я. -- Учусь в МГУ, -- ответила Катя. -- На первом курсе. -- Понятно, -- сказал я. -- Я тоже мог бы сейчас учиться на первом курсе. -- И что же? Я пожал плечами. -- Да не захотелось. Вступительные я сдал на "отлично", а потом забрал документы. Решил жизненного опыта подкопить, в армии послужить. А то все лезут в эти институты, как кроты в норы... -- Ты молодец, -- восхитилась Катя. -- Мне тоже не хотелось поступать. Но родители, их ведь не убедишь. -- Родители есть родители. Я встал. -- Что? Пойдешь? -- сказала Катя. -- Да, пора. Я, наверное, завтра опять зайду к вам. За рукописью. -- Заходи. В прихожей я надел ботинки и куртку. -- С папой я, пожалуй, прощаться не буду, -- сказал я. -- Да, не стоит, -- согласилась Катя. -- Ты его немного вывел из себя. Я вышел на улицу. Холодный осенний ветер хулиганил здесь: срывал с прохожих шляпы, бился в окна домов, завывал в подворотнях. Надвинув на голову капюшон куртки, я зашагал к метро. -- Как дела? Что нового? -- спросила меня мать во время ужина. -- Наполеон Бонапарт родился в одна тысяча семьсот шестьдесят девятом году на острове Корсика, -- ответил я. Так как рот у меня был набит, то получилось нечто невразумительное: "На-он бо-рт ди-у-сь в о-у-а-ка". Мама вполне удовлетворилась таким ответом. Только сказала: -- Когда ты отучишься говорить с набитым ртом? Как маленький, ей-богу! После чая мы смотрели телевизор. Я плюхнулся в кресло, а мама села рядом за стол с кипой контрольных работ своих учеников. На кончик носа она водрузила очки, так что поверх них могла изредка бросать взгляд на телеэкран, и стала проверять тетрадки. Иногда она зачитывала оттуда вслух наиболее замечательные перлы. Как всегда, они исходили от некого Степакова, двоечника, сидевшего второй год в седьмом классе. -- Ох, этот Степаков, -- сказала мать. -- Послушай, Вань: "... Крепостное крестьянство с негодованием встретило сообщение о татаро-монгольском иге... " Она засмеялась, но я относился к этому пресловутому Степакову со скрытой симпатией и встал на его защиту. -- А что здесь неверно, собственно? -- Ну, что ты прикидываешься! -- удивилась мать. -- Да ты послушай... -- Она еще раз процитировала Степакова. -- Ну и что? -- спросил я. -- По-твоему, крестьянство должно было радоваться приходу хана Батыя? -- Да нет, -- начала злиться мать. -- Это же просто безграмотно! Какое "сообщение"? Что за формулировка! -- А что?! Прискакал гонец, собралось это, как его... вече, сделали сообщение о нашествии татаро-монгол, вече это не понравилось, и оно негодовало. Такое могло быть? -- Ты все путаешь, -- растерялась мать. -- При чем здесь вече, гонец?.. -- А при том, что такие, как ты, придираются, а люди потом страдают, -- назидательно произнес я и добавил: -- И ты еще удивляешься, почему у меня в аттестате пять троек. А вот я смотрю на тебя и не удивляюсь! Для матери мой аттестат был больным местом. Она нахмурилась и поставила Степакову тройку. Потом мы отправились спать. И, прежде чем уснуть, я представил себя гладиатором. Окровавленным, в разбитых латах, смертельно уставшим, ибо только что в отчаянной схватке одолел громаднейшего льва. Стоя в центре залитой кровью арены, я внимаю восторженному реву толпы. Лев валяется неподалеку, Колизей неистовствует. Сам великий Цезарь дарует мне свободу. Но даже это меня мало интересует сейчас. В шестом ряду -- девушка в бледно-розовой тоге, стянутой серебряным поясом у груди. Она бросает мне цветы. Букет рассыпается в воздухе, и алые лепестки медленно опускаются мне на плечи. Я узнаю гордую патрицианку. Это Катя. Каштановые волосы и карие глаза... Первым, кого я встретил, когда на следующий день пришел в редакцию, была Зиночка. Она сидела за своим столом, положив ногу на ногу, и красила губы. Они у нее красные, но Зиночка предпочитала синий цвет. Она считала, что женщина с губами, как у мертвеца, должна вызывать у мужчин особое расположение. -- Ты что у Кузнецова вчера натворил, Пантелеймоныч? -- спросила она меня. -- А что такое? -- поинтересовался я. -- Да вот, позвонил ни свет ни заря и просил прислать за рукописью кого-нибудь другого. -- А ты? -- Я сказала, что больше некому. А он и говорит: "Очень жаль, что в столь уважаемом учреждении работают такие нахалы, как этот молодой человек". -- А ты? -- Я говорю: "Да он у нас погоды не делает. Он у нас -- пойди-подай". -- Зиночка облизнула губы и взглянула на меня, явно рассчитывая произвести впечатление. -- Замечательно, -- сказал я. -- Прямо как у покойника. Зиночка сморщилась, но не обиделась. Она никогда не обижалась. -- Так что же ты там наделал, Ваня? -- Да ничего. Его дочка втюрилась в меня по уши, вот он и опасается. -- Браво, Ваня. Ты, я вижу, свое дело знаешь, Кузнецов -- сильный человек. Я усмехнулся: дескать, красиво жить не запретишь, -- и уселся в кресло-развалюху, стоявшее подле Зиночкиного стола. Меня одолевала дремота. Я уже было клюнул носом, но тут появился Макаров. Вид у него был неважный. Лицо опухшее, глаза стеклянные. Он кивнул Зиночке и поздоровался со мной за руку. Потом сел за свой стол и тяжело вздохнул. -- Ты на Цветной съездил? -- спросил он меня, -- Нет. -- А чего сидишь? Двигай на Цветной. Привезешь фотографии, а потом к Кузнецову за рукописью. Ее сегодня в набор сдавать. -- Он опять вздохнул и ослабил узел галстука. -- Что-то душно у нас. Нет? -- Макаров вопросительно и печально посмотрел на Зиночку. -- Открой форточку, Иван, -- сказала Зиночка. -- Степану Афанасьевичу душно. Я полез открывать форточку, но, вдруг потеряв равновесие, сорвался с подоконника и полетел на пол. Плечами я ударился о дверцу шкафа, стоявшего рядом с окном. Одна створка распахнулась, и на мою голову посыпались папки с бумагами, журналы, книги, справочники и в заключение увесистый дырокол, угодивший мне в самое темечко. Степан Афанасьевич при этом скривил лицо так, будто ему, а не мне попали дыроколом по голове. Он побледнел и как пуля вылетел из комнаты. -- Заставь дурака богу молиться -- весь лоб расшибет, -- сказала Зиночка. Я ничего не ответил. Поднялся, отряхнулся и стал собирать бумаги и запихивать их обратно в шкаф. -- Клади по порядку, -- сказала Зиночка. Я сложил на правой руке фигу и молча показал ей. Минут через десять вернулся Макаров. Он посвежел и, видимо, чувствовал себя значительно лучше. -- Уф! -- сказал он. -- Ну, Иван! Ну, Иван! -- Открывать форточку? -- спросил я. -- Да нет, и так полегчало. Не ушибся? -- А как вы думаете? Если дыроколом по башке? Это как -- приятно? -- Дырокол? Кто же его туда засунул? Я его третью неделю ищу! Давай-ка сюда. Я подал ему дырокол. Степан Афанасьевич повертел его в руках, хмыкнул. -- Да, -- решил он. -- Такой штукой по голове -- это не шутка. Можно до крови разбить. -- Конечно, -- согласился я. -- Если бы он с большой высоты падал -- наверняка до крови. -- А может, и не до крови, -- сказала Зиночка. -- Как не до крови?! -- возмутился Степан Афанасьевич. -- Таким дыроколом убить можно. -- Вот это вряд ли, -- засомневался я. -- Да ты подумай! Если им со всей силы и по башке! А? -- Степан Афанасьевич замахнулся рукой, изображая, как можно убить дыроколом. -- Дайте мне посмотреть, -- попросила Зиночка. Ей дали. Она оценивающе взвесила дырокол, покачала головой и сказала: -- Если со всей силы, то убьешь. -- Вот видишь, -- проговорил удовлетворенно Степан Афанасьевич. Тут зазвонил телефон. Макаров поднял трубку. -- Да?.. Здрасте, Олег Петрович!.. Шум? Да это у нас тут курьер новенький с окна свалился... И знаете, что любопытно, ему дырокол на голову упал... Нет, не такой, как у вас. У вас маленький, а это, знаете, такой тяжеленный дыроколище... Нет, ни единой царапины... Ага, сейчас зайду... Ладушки. -- Он положил трубку, забрал дырокол и направился к двери. -- Шеф вызывает. Зина, дай-ка мне заодно характеристику Ованесова. Пускай подпишет. Зина подала ему папку с бумагами. Степан Афанасьевич быстро просмотрел, их, кивнул головой и обратился ко мне: -- Вань, двигай на Цветной. Адрес у Григорьева возьми, а потом, значит, к Кузнецову. Дверь открыла высокая полная женщина с приятным лицом. Я догадался, что это Катина мама. Увидев меня, она загадочно улыбнулась. Вероятно, мое поведение вчера послужило предметом долгого обсуждения в семье Кузнецова. -- Проходите, проходите, -- сказала она гостеприимно. -- Я только за рукописью, -- стал отнекиваться я. -- Вы как раз вовремя. Мы обедаем, -- продолжала женщина, не слушая меня. -- Спасибо, я сыт. -- Все равно я не отпущу вас, не накормив хорошенько, -- засмеялась она. Пришлось войти. Я разделся в прихожей, после чего меня повели на кухню. Здесь собралась вся семья. За столом сидели: сам Кузнецов, Катя и еще старуха в золотом пенсне -- видимо, бабка. Мое появление встретили весьма доброжелательно. -- Садись, -- прогудел профессор. Его жена поставила передо мной тарелку с супом и тоже села за стол. -- Маша, -- обратился профессор к жене. -- По этому случаю, я думаю, можно выпить вина. Тут все уставились на меня, как на принца Уэльского. -- Сегодня праздник?! -- прошамкала старуха. -- Сегодня, Агнесса Ивановна, -- значительно заявил профессор, -- вы имеете честь познакомиться с типичным представителем современной молодежи. Этакая смесь нигилизма с хамством. -- Сеня! -- укоризненно покачала головой его жена. -- О-о! -- пропела старуха и вонзилась в меня взглядом. Я промолчал. Катя подмигнула мне и улыбнулась. -- Любопытнейший экземпляр! Любопытнейший! -- продолжал пр