не надо знать - я ведь был дневной санитар. Но через несколько дней - поспешный отъезд, неожиданное ускорение судьбы внезапным решением - и кузов грузовика, сотрясающегося от каждого рывка автомашины, ползущей по вымерзшему руслу безымянной речки, по таежному зимнику ползущей к Магадану, к югу. В кузове грузовика взлетают и ударяются о дно с деревянным стуком, перекатываются, как деревянные поленья, два человека. Конвоир сидит в кабине, и я не знаю - ударяет меня дерево или человек. На одной из кормежек жадное чавканье соседа показалось мне знакомым, и я узнал скрюченные пальцы, бледное грязное лицо. Мы не говорили друг с другом - каждый боялся спугнуть свое счастье, арестантское счастье. Машина спешила - дорога кончилась в одни сутки. Мы оба ехали на фельдшерские курсы, по лагерному наряду. Магадан, больница, курсы - все это было как в тумане, в белой колымской мгле. Есть ли вехи, дорожные вехи? Принимают ли пятьдесят восьмую? Только десятый пункт. А у моего соседа по кузову машины? Тоже десятый - "аса". Литер: "антисоветская агитация". Приравнивается к десятому пункту. Экзамен по русскому языку. Диктант. Отметки выставляют в тот же день. Пятерка. Письменная работа по математике - пятерка. Устное испытание по математике - пятерка. От тонкости "Конституции СССР" будущие курсанты избавлены - это все знали заранее... Я лежал на нарах, грязный, все еще подозрительно вшивый - работа санитаром не уничтожала вшей, а может быть, мне это только казалось, вшивость - это один из лагерных психозов. Давно уж нет вшей, а никак не заставишь себя привыкнуть не к мысли (что мысль?), к чувству, что вшей больше нет; так было в моей жизни и дважды и трижды. А Конституция, или история, или политэкономия - все это не для нас. В Бутырской тюрьме, еще во время следствия, дежурный корпусной кричал: "Что вы спрашиваете о Конституции? Ваша Конституция - это Уголовный кодекс". И корпусной был прав. Да, Уголовный кодекс был нашей конституцией. Давно это было. Тысячу лет назад. Четвертый предмет - химия. Отметка - тройка. Ах, как рванулись заключенные-курсанты к знаниям, где ставкой была жизнь. Как бывшие профессора медицинских институтов рванулись вдалбливать спасительную науку в неучей, в болванов, никогда не интересовавшихся медициной,- от кладовщика Силайкина до татарского писателя Мин Шабая... Хирург, кривя тонкие губы, спрашивает: - Кто изобрел пенициллин? - Флеминг! - Это отвечаю не я, а мой сосед по районной больнице. Рыжая щетина сбрита. Нездоровая бледная пухлость щек осталась (навалился на суп - мельком соображаю я). Я был поражен знаниями рыжего курсанта. Хирург разглядывал торжествующего "Флеминга". Кто же ты, ночной санитар? Кто? - Кем же ты был на воле? - Я капитан. Капитан инженерных войск. В начале войны был начальником укрепленного района. Строили мы укрепления спешно. Осенью сорок первого года, когда рассеялась утренняя мгла, мы увидели в бухте рейдер немецкий "Граф фон Шпее". Рейдер расстрелял наши укрепления в упор. И ушел. А мне дали десять лет. "Не веришь, прими за сказку". Верю. Знаю обычай. Все курсанты занимались ночи напролет, впитывая, вбирая знания со всей страстью приговоренных к смерти, которым вдруг дают надежду жить. Но Флеминг, после какого-то делового свидания с начальством, повеселел, приволок на занятия в барак роман и, поедая вареную рыбу - остатки чьего-то чужого пира, небрежно листал книгу. Поймав мою ироническую улыбку, Флеминг сказал: - Все равно - мы учимся уже три месяца, всех, кто удержался на курсах, всех выпустят, всем дадут дипломы. Зачем я буду сходить с ума? Согласись!.. - Нет,- сказал я.- Я хочу научиться лечить людей. Научиться настоящему делу. - Настоящее дело - жить. В этот час выяснилось, что капитанство Флеминга - только маска, еще одна маска на этом бледном тюремном лице. Капитанство-то не было маской - маской были инженерные войска. Флеминг был следователем НКВД в капитанском чине. Сведения отцеживались, копились по капле - несколько лет. Капли эти мерили время подобно водяным часам. Или эти капли падали на голое темя подследственного - водяные часы застенков Ленинграда тридцатых годов. Песочные часы отмеряли время арестантских прогулок, водяные часы - время признания, время следствия. Торопливость песочных часов, мучительность водяных. Водяные часы считали не минуты, отмеряли не минуты, а человеческую душу, человеческую волю, сокрушая ее по капле, подтачивая, как скалу,- по пословице. Этот следовательский фольклор был в большом ходу в тридцатые, а то и в двадцатые годы. По капле были собраны слова капитана Флеминга, и клад оказался бесценным. Бесценным его считал и сам Флеминг - еще бы! - Ты знаешь, какая самая большая тайна нашего времени? - Какая? - Процессы тридцатых годов. Как их готовили. Я ведь был в Ленинграде тогда. У Заковского. Подготовка процессов - это химия, медицина, фармакология. Подавление воли химическими средствами. Таких средств - сколько хочешь. И неужели ты думаешь, если средства подавления воли есть - их не будут применять. Женевская конвенция, что ли? Обладать химическими средствами подавления воли и не применять их на следствии, на "внутреннем фронте" - это уж чересчур человечно. Поверить в сей гуманизм в двадцатом веке невозможно. Здесь и только здесь тайна процессов тридцатых годов, открытых процессов, открытых и иностранным корреспондентам, и любому Фейхтвангеру. На этих процессах не было никаких двойников. Тайна процессов была тайной фармакологии. Я лежал на коротких неудобных нарах двухспальной системы в опустевшем курсантском бараке, простреливавшемся лучами солнца насквозь, и слушал эти признания. Опыты были и раньше - во вредительских процессах, например. Рамзинская же комедия только краем касается фармакологии. Капля по капле сочился рассказ Флеминга - собственная ли его кровь капала на обнаженную мою память? Что это были за капли - крови, слез или чернил? Не чернил и не слез. - Были, конечно, случаи, когда медицина бессильна. Или в приготовлении растворов неверный расчет. Или вредительство. Тогда - двойной страховкой. По правилам. - Где же теперь эти врачи? - Кто знает? На луне, вероятно... Следственный арсенал - это последнее слово науки, последнее слово фармакологии. Это был не шкаф "А" - Venena - яды, и не шкаф "В" - Неroicа - "сильно действующие"... Оказывается, латинское слово "герой" на русский язык переводится как "сильно действующий". А где хранились медикаменты капитана Флеминга? В шкафу "П" - в шкафу преступлений или в шкафу "Ч" - чудес. Человек, который распоряжался шкафом "П" и шкафом "Ч" высших достижений науки, только на фельдшерских лагерных курсах узнал, что у человека печень - одна, что печень - не парный орган. Узнал про кровообращение - через триста лет после Гарвея. Тайна пряталась в лабораториях, подземных кабинетах, вонючих вивариях, где звери пахли точно так же, как арестанты грязной магаданской транзитки в тридцать восьмом году. Бутырская тюрьма по сравнению с этой транзиткой блистала чистотой хирургической, пахла операционной, а не виварием. Все открытия науки и техники проверяются в первую очередь в их военном значении - военном - даже в будущем, в возможности догадки. И только то, что отсеяно генералами, что не нужно войне, отдается на общее пользование. Медицина и химия, фармакология давно на военном учете. В институтах мозга во всем мире всегда копился опыт эксперимента, наблюдения. Яды Борджиа всегда были оружием практической политики. Двадцатый век принес необычайный расцвет фармакологических, химических средств, управляющих психикой. Но если можно уничтожить лекарством страх, то тысячу раз возможно сделать обратное-подавить человеческую волю уколами, чистой фармакологией, химией без всякой "физики" вроде сокрушения ребер и топтания каблуками, зубодробительства и тушения папирос о тело подследственного. Химики и физики - так назывались эти две школы следствия. Физики - это те, что во главу угла полагали чисто физическое действие, видя в побоях средство обнажения нравственного начала мира. Обнаженная глубина человеческой сути - и какой же подлой и ничтожной оказывалась эта человеческая суть. Битьем можно было не только добиться любых показаний. Под палкой изобретали, открывали новое в науке, писали стихи, романы. Страх побоев, желудочная шкала пайки творили большие дела. Битье достаточно веское психологическое орудие, достаточно эффектное. Много пользы давал и знаменитый повсеместный "конвейер", когда следователи менялись, а арестанту не давали спать. Семнадцать суток без сна - и человек сходит с ума - не из следственных ли кабинетов почерпнуто это научное наблюдение. Но и химическая школа не сдавалась. Физики могли обеспечить материалом "особые совещания", всяческие "тройки", но для открытых процессов школа физического действия не годилась. Школа физического действия (так, кажется, у Станиславского) не смогла бы поставить открытый кровавый театральный спектакль, не могла бы подготовить "открытые процессы", которые привели в трепет все человечество. Химикам подготовка таких зрелищ была по силам. Через двадцать лет после того разговора я вписываю в рассказ строки газетной статьи: "Применяя некоторые психофармакологические агенты, можно на определенное время полностью устранить, например, чувство страха у человека. При этом, что особенно важно, нисколько не нарушается ясность его сознания... Затем вскрылись еще более неожиданные факты. У людей, у которых "Б-фазы" сна подавлялись длительно, в данном случае на протяжении до семнадцати ночей подряд, начинали возникать различные расстройства психического состояния и поведения". Что это? Обрывки показаний какого-нибудь бывшего начальника управления НКВД на процессе суда над судьями?.. Предсмертное письмо Вышинского или Рюмина? Нет, это абзацы научной статьи действительного члена Академии наук СССР. Но ведь все это - и в сто раз больше! - известно, испытано и применено в тридцатых годах при подготовке "открытых процессов". Фармакология была не единственным оружием следственного арсенала этих лет. Флеминг назвал фамилию, которая была мне хорошо известна. Орнальдо! Еще бы: Орнальдо был известный гипнотизер, много выступавший в двадцатые годы в московских цирках, да и не только московских. Массовый гипноз - специальность Орнальдо. Есть фотографии его знаменитых гастролей. Иллюстрации в книжках по гипнозу. Орнальдо - это псевдоним, конечно. Настоящее имя его Смирнов Н. А. Это - московский врач. Афиши вокруг всей вертушки - тогда афиши расклеивались на круглых тумбах,- фотографии. У Свищева-Паоло фотография была тогда в Столешниковом переулке. В витрине висела огромная фотография человеческих глаз и подпись "Глаза Орнальдо". Я помню эти глаза до сих пор, помню то душевное смятение, в которое приходил я, когда слышал или видел цирковые выступления Орнальдо. Гипнотизер выступал до конца двадцатых годов. Есть бакинские фотографии выступлений Орнальдо 1929 года. Потом он перестал выступать. - С начала тридцатых годов Орнальдо - на секретной работе в НКВД. Холодок разгаданной тайны пробежал у меня по спине. Часто без всякого повода Флеминг хвалил Ленинград. Верней, признал, что он - не коренной ленинградец. Действительно, Флеминг был вызван из провинции эстетами НКВД двадцатых годов, как достойная смена эстетам. Ему были привиты вкусы - шире обычного школьного образования. Не только Тургенев и Некрасов, но и Бальмонт и Сологуб, не только Пушкин, но и Гумилев. - "А вы, королевские псы, флибустьеры, хранившие золото в темном порту?" Я не путаю? - Нет, все правильно! - Дальше не помню. Я - королевский пес? Государственный пес? И улыбаясь - себе и своему прошлому - рассказал с благоговением, как рассказывает пушкинист о том, что держал в руках гусиное перо, которым написана "Полтава",- он прикасался к папкам "дела Гумилева", назвав его заговором лицеистов. Можно было подумать, что он коснулся камня Каабы - такое блаженство, такое очищение было в каждой черте его лица, что я невольно подумал - это тоже путь приобщения к поэзии. Удивительная, редчайшая тропка постижения литературных ценностей в следственном кабинете. Нравственные ценности поэзии таким путем, конечно, не постигаются. - В книгах я прежде всего читаю примечания, комментарии. Я человек примечаний, человек комментариев. - А текст? - Не всегда. Когда есть время. Для Флеминга и его сослуживцев приобщение к культуре могло быть - как ни кощунственно это звучит - только в следственной работе. Знакомство с людьми литературной и общественной жизни, искаженное и все-таки чем-то настоящее, подлинное, не скрытое тысячей масок. Так, главным осведомителем по художественной интеллигенции тех лет, постоянным, вдумчивым, квалифицированным автором всевозможных "меморандумов" и обзоров писательской жизни был - и имя это было неожиданно только на первый взгляд - генерал-майор Игнатьев. Пятьдесят лет в строю. Сорок лет в советской разведке. - Я эту книгу "Пятьдесят лет в строю" прочитал уже тогда, когда познакомился с обзорами и был представлен самому автору. Или он мне был представлен,- задумчиво говорил Флеминг.-Неплохая книга "Пятьдесят лет в строю". Флеминг не очень любил газеты, газетные известия, радиопередачи. Международные события мало его занимали. Другое дело - события внутренней жизни. Главное чувство Флеминга - темная обида на мрачную силу, которая обещала гимназисту объять необъятное, вознесла высоко и вот бросила в бездну без стыда или без следа,- я никак не мог запомнить правильное окончание знаменитой песни моего детства "Шумел, горел пожар московский". Приобщение к культуре было своеобразным. Курсы какие-то краткосрочные, экскурсия в Эрмитаж. Человек рос, и вырос следователь-эстет, шокированный грубой силой, хлынувшей в "органы" в тридцатые годы, сметенный, уничтоженный "новой волной", исповедующей грубую физическую силу, презирающей не только психологические тонкости, но даже "конвейеры" или "выстойки". У новой волны просто терпения не хватало на какие-то научные расчеты, на высокую психологию. Результаты, оказывается, проще получить обыкновенным битьем. Медлительные эстеты сами пошли "на луну". Флеминг случайно остался в живых. Новой волне было некогда ждать. Голодный блеск затухал в глазах Флеминга, и профессиональная наблюдательность вновь подавала свой голос... - Слышь, я смотрел на тебя во время конференции. Ты думал о своем. -- Я хочу только все запомнить, запомнить и описать. Какие-то картины качались в мозгу Флеминга, уже отдохнувшем, уже успокоенном. В нервном отделении, где работал Флеминг, был гигант латыш, получавший вполне официально тройной паек. Всякий раз, когда гигант принимался за еду, Флеминг садился напротив, не умея сдержать восхищения перед могучей жратвой. Флеминг не расставался с котелком, тем самым котелком, с которым приехал с Севера... Это - талисман. Колымский талисман. В нервном отделении блатари поймали кошку, убили и сварили, угостив Флеминга как дежурного фельдшера,- традиционная "лапа" - взятка колымская, колымский калым. Флеминг съел мясо и ничего не сказал о кошке. Это была кошка из хирургического отделения. Курсанты боялись Флеминга. Но кого не боялись курсанты? В больнице Флеминг работал уже фельдшером, штатным лепилой. Все были к нему враждебны, опасались Флеминга, чувствуя в нем не просто работника органов, но хозяина какой-то необычайно важной, страшной тайны. Враждебность увеличилась, тайна сгустилась после внезапной поездки Флеминга на свидание с молодой испанкой. Испанка была самая настоящая, дочь кого-то из членов правительства Испанской республики. Разведчица, запутанная в сеть провокаций, получившая срок и выброшенная на Колыму умирать. Но Флеминг, оказывается, не был забыт своими старыми и далекими друзьями, своими прежними сослуживцами. Что-то он должен был узнать от испанки, что-то подтвердить. А больная не ждет. Испанка поправилась и была этапирована на женский прииск. Флеминг внезапно, прервав работу в больнице, едет на свидание с испанкой, двое суток скитается на автомобильной трассе тысячеверстной, по которой потоком идут машины и стоят заставы оперативников через каждый километр. Флемингу везет, он возвращается после свидания вполне благополучно. Поступок казался бы романтическим, свершенным во имя лагерной любви. Увы, Флеминг не путешествует ради любви, не совершает героических поступков ради любви. Тут действует сила гораздо большая, чем любовь, высшая страсть, и эта сила пронесет Флеминга невредимым через все лагерные заставы. Много раз вспоминал Флеминг тридцать пятый год - внезапный поток убийств. Смерть семьи Савинкова. Сын был расстрелян, а семья - жена, двое детей, мать жены не захотели уехать из Ленинграда. Все оставили письма - предсмертные письма друг другу. Все покончили с собой, и память Флеминга сохранила строки из детской записки: "Бабушка, мы скоро умрем". В пятидесятом году Флеминг кончил срок по "делу НКВД", но в Ленинград не вернулся. Не получил разрешения. Жена, хранившая много лет "площадь", приехала в Магадан из Ленинграда, но не устроилась и уехала обратно. Перед двадцатым съездом Флеминг вернулся в Ленинград, в ту самую комнату, в которой жил до катастрофы... Бешеные хлопоты. Тысяча четыреста пенсия по выслуге лет. Вернуться к работе "по специальности" знатоку фармакологии, обогащенной ныне фельдшерским образованием, не пришлось. Оказалось, все старые работники, все ветераны сих дел, все оставшиеся в живых эстеты уволены на пенсию. До последнего курьера. Флеминг поступил на службу - отборщиком книг в букинистическом магазине на Литейном. Флеминг считал себя плотью от плоти русской интеллигенции, хотя и состоящей с интеллигенцией в столь своеобразном родстве и общении. Флеминг до конца не хотел отделять свою судьбу от судьбы русской интеллигенции, чувствуя, может быть, что только общение с книгой сохранит нужную квалификацию, если удастся дожить до лучших времен. Во времена Константина Леонтьева капитан инженерных войск ушел бы в монастырь. Но и мир книг - опасный и возвышенный мир - служение книге окрашено в фанатизм, но, как всякое книжное любительство, содержит в себе нравственный элемент очищения. Не в вахтеры же идти бывшему поклоннику Гумилева и знатоку комментариев к стихам и судьбе Гумилева. Фельдшером - по новой специальности? Нет, лучше букинистом. - Я хлопочу, все время хлопочу. Рому! - Я не пью. - Ах, как это неудачно, неудобно, что ты не пьешь. Катя, он не пьет! Понимаешь? Я хлопочу. Я еще вернусь на свою работу. - Если ты вернешься на свою работу,- синими губами выговорила Катя, жена,- я повешусь, утоплюсь завтра же. - Я шучу. Я все время шучу. Я хлопочу. Я все время хлопочу. Подаю какие-то заявления, сутяжничаю, езжу в Москву. Ведь меня в партии восстановили. Но как? Из-за пазухи Флеминга извлечены груды измятых листков. - Читай. Это - свидетельство Драбкиной. Она у меня на Игарке была. Я пробежал глазами пространное свидетельство автора "Черных сухарей". "Будучи начальником лагпункта, относился к заключенным хорошо, за что и был вскоре арестован и осужден..." Я перебирал грязные, липкие, многократно листанные невнимательными пальцами начальства показания Драбкиной... И Флеминг, склоняясь к моему уху и дыша перегаром рома, хрипло объяснил, что он-то в лагере был "человеком" - вот даже Драбкина подтверждает. - Тебе все это надо? - Надо. Я этим заполняю жизнь. А может быть, чем черт не шутит. Пьем? - Я не пью. - Эх! По выслуге лет. Тысячу четыреста. Но мне надо не это... - Замолчи, или я повешусь,- закричала Катя, жена. - Она у меня сердечница,- объяснил Флеминг. - Возьми себя в руки. Пиши. Ты владеешь словом. По письмам. А рассказ, роман - это ведь и есть доверительное письмо. - Нет, я не писатель. Я хлопочу... И, обрызгав слюной мое ухо, зашептал что-то совсем несуразное, как будто и не было никакой Колымы, а в тридцать седьмом году Флеминг сам простоял семнадцать суток на "конвейере" следствия и психика его дала заметные трещины. - Сейчас издают много мемуаров. Воспоминаний. Например, "В мире отверженных" Якубовича. Пусть издадут. - Ты написал воспоминания? - Нет. Я хочу рекомендовать к изданию одну книгу - знаешь какую. Я ходил в Лениздат - говорят, не твое дело... - Какую же книгу? - Записки Сансона, парижского палача. Вот это был бы мемуар! - Парижского палача? - Да. Я помню - Сансон отрубил голову Шарлотте Кордэ и бил ее по щекам, и щеки на отрубленной голове краснели. И еще: тогда были "балы жертв". У нас бывают "балы жертв"? - "Бал жертв" - это относится к термидору, а не просто к послетеррорному времени. Записки же Сансона - фальшивка. - Так разве в этом дело - фальшивка или нет. Была такая книга. Выпьем рому. Много я перебирал напитков, и лучше всего ром. Ром. Ямайский ром. Жена собрала обедать - горы какой-то жирной снеди, которая поглощалась почти мгновенно прожорливым Флемингом. Неукротимая жадность к еде осталась навек во Флеминге, как психическая травма осталась, как и у тысяч других бывших заключенных - на всю жизнь. Разговор как-то прервался, в наступающих сумерках городских услышал я рядом с собой знакомое колымское чавканье. Я подумал о силе жизни - скрытой в здоровом желудке и кишечнике, способности поглощать - это и было на Колыме защитным рефлексом жизни у Флеминга. Неразборчивость и жадность. Неразборчивость души, приобретенная за следовательским столом, тоже была подготовкой, своеобразным амортизатором в этом колымском падении, где никакой бездны Флемингу не было открыто - все он знал и раньше, и это дало ему спасение - ослабило нравственные мучения, если эти мучения были! Никаких дополнительных душевных травм Флеминг не испытал - он видел худшее, и равнодушно смотрел на гибель всех рядом, и готов был бороться только за свою собственную жизнь. Жизнь была спасена, но на душе Флеминга остался какой-то тяжелый след, который нужно было стереть, очистить покаянием. Покаянием - обмолвкой, полунамеком, беседой с самим собой вслух, без сожаления, без осуждения. "Мне попросту не повезло". И все же рассказ Флеминга был покаянием. - Видишь книжечку? - Партбилет? - Угу. Новенький. Но непросто все было, непросто. Полгода назад разбирал обком мою партийную реабилитацию. Сидят, читают материалы. Секретарь обкома, чуваш этот, говорит, мертво так, грубо: "Ну, все ясно. Пишите решение: восстановить с перерывом стажа". Меня как обожгло: "с перерывом стажа". Я подумал - если я сейчас не заявлю о своем несогласии с решением, мне в дальнейшем всегда будут говорить - "а чего же вы молчали, когда разбиралось ваше дело? Ведь вас для того и вызывают лично на разбор, чтобы вы могли вовремя заявить, сказать..." Я поднимаю руку. "Ну, что у тебя?" Мертво так, грубо. Я говорю: "Я не согласен с решением. Ведь у меня будут всюду, на всякой работе требовать объяснения этого перерыва". "Вот какой ты быстрый,- говорит первый секретарь обкома. - Это ты потому бойкий, что у тебя материальная база - сколько по выслуге лет получаешь?" Он прав, но я перебиваю секретаря и говорю: прошу полной реабилитации без перерыва стажа. Секретарь обкома вдруг говорит: "Что ты так жмешь? Что горячишься? Ведь у тебя руки по локоть в крови!" У меня в голове зашумело. "А у вас,- говорю,- у вас не в крови?" Секретарь обкома говорит: "Нас не было здесь". "А там,- говорю,- где вы были в тридцать седьмом году - там у вас не в крови?" Первый секретарь говорит: "Хватит болтать. Мы можем переголосовать. Иди отсюда". Я вышел в коридор, и вынесли мне решение: "В партийной реабилитации отказать". Я в Москве хлопотал полгода. Отменили. Но приняли только эту, самую первую формулировку: "Восстановить с перерывом стажа". Тот, который докладывал мое дело в КПК, сказал - не надо было лаяться в обкоме. Я все хлопочу, сутяжничаю, езжу в Москву и добиваюсь. Пей! - Я не пью. - Это не ром, коньяк. Пять звездочек коньяк. Для тебя. - Убери бутылку. - Да и верно, уберу, унесу, возьму с собой. Не обижайся. - Не обижусь. Прошел год, и я получил от букиниста последнее письмо: "Во время моего отъезда из Ленинграда скоропостижно умерла моя жена. Я приехал через полгода, увидел могильный холм, крест и любительское фото - ее в гробу. Не осуждай меня за слабость, я здравый человек, но не могу ничего сделать - живу как во сне, утратив интерес к жизни. Я знаю, это пройдет - но нужно время. Что видела она в жизни? Хождение по тюрьмам за справками и передачами? Общественное презрение, поездка ко мне в Магадан,- жизнь в нужде, а вот сейчас - финал. Прости, потом я напишу тебе больше. Да, я здоров, но здорово ли общество, в котором я живу. Привет". 1956 ПО ЛЕНДЛИЗУ Свежие тракторные следы на болоте были следами какого-то доисторического зверя - меньше всего это была поставка по лендлизу американской техники. Мы, заключенные, слышали об этих заморских дарах, внесших смятение в чувства лагерного начальства. Поношенные вязаные костюмы, подержанные пуловеры и джемперы, собранные за океаном для колымских заключенных, расхватали чуть не в драку магаданские генеральские жены. В списках эти шерстяные сокровища обозначались словом "подержанные", что, разумеется, много выразительнее прилагательного "поношенные" или всяких и всяческих б/у - "бывших в употреблении", знакомых только лагерному уху. В слове "подержанные" есть какая-то таинственная неопределенность - будто подержали в руках или дома в шкафу - и вот костюм стал "подержанным", не утратив ни одного из своих многочисленных качеств, о которых и думать было нельзя, если бы в документ вводили слово "поношенный". Колбаса по лендлизу была вовсе не подержанной, но мы видели эти сказочные банки только издали. Свиная тушенка по лендлизу, пузатые баночки - вот это блюдо мы хорошо знали. Отсчитанная, отмеренная по очень сложной таблице замены свиная тушенка, раскраденная жадными руками начальников и еще раз пересчитанная, еще раз отмеренная перед запуском в котел - разваренная там, превратившаяся в таинственные волосинки, пахнущие чем угодно, только не мясом,- свиная тушенка по лендлизу будоражила только наше зрение, но не вкус. Свиная тушенка по лендлизу, запущенная в лагерный котел, никакого вкуса не имела. Желудки лагерников предпочитали что-нибудь отечественное - вроде гнилой старой оленины, которую и в семи лагерных котлах не разварить. Оленина не исчезает, не становится эфемерной, как тушенка. Овсяная крупа по лендлизу - ее мы одобряли, ели. Все равно больше двух столовых ложек каши на порцию не выходило. Но и техника шла по лендлизу - техника, которую нельзя съесть: неудобные топорики-томагавки, удобнейшие лопаты с нерусскими, экономящими силу грузчика, короткими черенками. Лопаты вмиг переодевались на длинные черенки по отечественному образцу - сама же лопата расплющивалась, чтобы захватить, подцепить побольше грунта. Глицерин в бочках! Глицерин! Сторож в первую же ночь отчерпал котелком ведро жидкого глицерина, распродал в ту же ночь лагерникам, как "американский медок", и обогатился. А еще по лендлизу были огромные черные пятидесятитонные "даймонды" с прицепами и железными бортами; пятитонные, берущие легко любую гору "студебеккеры" - лучше этих машин и не было на Колыме. На этих "студебеккерах" и "даймондах" развозили по всей тысячеверстной трассе день и ночь полученную по лендлизу американскую пшеницу в белых красивых полотняных мешках с американским орлом. Пухлые, безвкуснейшие пайки выпекались из этой муки. Этот хлеб по лендлизу обладал удивительным качеством. Все, кто ел этот хлеб по лендлизу, перестали ходить в уборную - раз в пять суток желудок извергал что-то, что и извержением называться не может. Желудок и кишечник лагерника впитывали этот великолепный белый хлеб с примесью кукурузы, костяной муки и чего-то еще, кажется, простой человеческой надежды, весь без остатка - и не пришло еще время подсчитывать спасенных именно этой заморской пшеницей. "Студебеккеры" и "даймонды" сжирали много бензина. Но и бензин шел по лендлизу - светлый авиационный бензин. Отечественные машины - "газики" были переоборудованы под дровяное отопление, две печки-колонки, поставленные близ мотора, топились чурками. Возникло слово "чурка" и несколько чурочных комбинатов, во главе которых были поставлены партийцы-договорники. Техническое руководство на этих чурочных комбинатах обеспечивалось главным инженером, инженером просто, нормировщиком, плановиком, бухгалтерами. Сколько работяг - два или три в смене на каждом таком чурочном комбинате пилило на циркульной пиле чурки - я не помню. Может быть, даже и три. Техника шла по лендлизу - и к нам пришел трактор и принес в наш язык новое слово "бульдозер". Доисторический зверь был спущен с цепи - пущен на своих гусеничных цепях, американский бульдозер со сверкающим как зеркало широким ножом, навесным металлическим щитом - отвалом. Зеркалом, отражающим небо, деревья и звезды, отражающим грязные арестантские лица. И даже конвоир подошел к заморскому чуду и сказал, что можно бриться перед этим железным зеркалом. Но нам бриться было не надо - такая мысль не могла прийти в наши головы. На морозном воздухе долго были слышны вздохи, кряхтенье нового американского зверя. Бульдозер кашлял на морозе, сердился. Вот он запыхтел, заворчал и смело двинулся вперед, приминая кочки, легко перебираясь через пни - заморская помощь. Теперь нам не надо будет трелевать свинцовые бревна даурской лиственницы - строевой лес и дрова рассыпаны были по лесу на склоне горы. Ручная подтаска к штабелям - это и называется веселым словом "трелевка" - на Колыме непосильна, невыносима. По кочкам, по узким извилистым тропкам, на склоне горы ручная трелевка непосильна. Посылали во время оно - до тридцать восьмого года - лошадей, но лошади переносят Север хуже людей, они оказались слабее людей, умерли, не выдержав этой трелевки. Теперь на помощь нам (нам ли?) пришел отвальный нож заморского бульдозера. Никто из нас не хотел и думать, что вместо тяжелой, непосильной трелевки, которую ненавидели все, нам дадут какую-то легкую работу. Нам просто увеличат норму на лесоповале - все равно придется делать что-то другое - столь же унизительное, столь же презренное, как всякий лагерный труд. Отмороженные пальцы наши не вылечит американский бульдозер. Но, может быть - американский солидол! Ах, солидол, солидол. Бочка, в которой был привезен солидол, была атакована сразу же толпой доходяг - дно бочки было выбито тут же камнем. Голодным сказали, что это - сливочное масло по лендлизу, и осталось меньше полбочки, когда был поставлен часовой и начальство выстрелами отогнало толпу доходяг от бочки с солидолом. Счастливцы глотали это сливочное масло по лендлизу - не веря, что это просто солидол,- ведь целебный американский хлеб тоже был безвкусен, тоже имел этот странный железный привкус. И все, кому удалось коснуться солидола, несколько часов облизывали пальцы, глотали мельчайшие кусочки этого заморского счастья, по вкусу похожего на молодой камень. Ведь камень тоже родится не камнем, а мягким маслообразным существом. Существом, а не веществом. Веществом камень бывает в старости. Молодые жидкие туфы известковых пород в горах зачаровывали глаза беглецов и рабочих геологических разведок. Нужно было усилие воли, чтобы оторваться от этих кисельных берегов, этих молочных рек текучего молодого камня. Но там была гора, скала, распадок, а здесь - поставка по лендлизу, изделие человеческих рук... С теми, кто запустил руки в бочку, не случилось ничего недоброго. Желудок и кишечник, тренированный на Колыме, справился с солидолом. А к остаткам поставили часового, ибо солидол - пища машин, существ бесконечно более важных для государства, чем люди. И вот одно из этих существ прибыло к нам из-за океана - символ победы, дружбы и чего-то еще. Триста человек бесконечно завидовали арестанту, сидевшему за рулем американского трактора,- Гриньке Лебедеву. Среди заключенных были трактористы и получше Лебедева - но все это были пятьдесят восьмая, литерники, литерки - Гринька Лебедев был бытовик, отцеубийца, если поточнее. Каждому из трехсот виделось его земное счастье: стрекоча, сидя за рулем хорошо смазанного трактора, прогрохотать на лесоповал. Лесоповал отходил все дальше и дальше. Заготовка строевого леса на Колыме ведется в руслах ручьев, где в глубоких ущельях, вытягиваясь за солнцем, деревья в темноте, укрытые от ветра, набирают высоту. На ветру, на свету, на болотистом склоне горы стоят карлики, изломанные, исковерканные, измученные вечным кружением за солнцем, вечной борьбой за кусочек оттаявшей почвы. Деревья на склонах гор похожи не на деревья, а на уродов, достойных кунсткамеры. И только в темных ущельях по руслам горных речек деревья набирают рост и силу. Заготовка леса подобна заготовке золота и ведется на тех же самых золотых ручьях так же стремительно, торопливо - ручей, лоток, промывочный прибор, временный барак, стремительный хищнический рывок, оставляющий речку и край - без леса на триста лет, без золота навечно. Где-то существует лесничество, но о каком лесоводстве при зрелости лиственницы в триста лет можно говорить на Колыме во время войны, когда в ответ на лендлиз делается стремительный рывок золотой лихорадки, обузданной, впрочем, караульными вышками зон. Много строевого леса, да и заготовленных, раскряжеванных дров было брошено по лесосекам. Много утонуло в снегу "комельков", которые упали на землю, едва взгромоздясь на хрупкие, острые арестантские плечи. Слабые арестантские руки, десятки рук не могут поднять на чье-то плечо (и плеча такого нет) двухметровое бревно, оттащить за несколько десятков метров по кочкам, колдобинам и ямам чугунное это бревно. Много леса было брошено из-за непосильноети трелевки, и бульдозер должен был помочь нам. Но для первого своего рейса на колымской земле, на русской земле, бульдозеру была дана совсем другая работа. Мы увидели, как стрекочущий бульдозер повернул налево и стал подниматься на террасу, на уступ скалы, где была старая дорога мимо лагерного кладбища, по которой нас сотни раз гоняли на работу. Я не задумывался, почему последние недели нас водят на работу другой дорогой, а не гонят по знакомой, выбитой каблуками сапог конвоя и резиновыми чунями заключенных тропе. Новая дорога была вдвое длиннее старой. На каждом шагу были подъемы и спуски. Мы уставали, пока добирались до места работы. Но никто не спрашивал, почему нас водят другой дорогой. Так надо, таков приказ, и мы ползли на четвереньках, цепляясь за камни, разбивая пальцы о камень в кровь. Только сейчас я увидел и понял, в чем дело. И поблагодарил бога, что он дал мне время и силу видеть все это. Лесоповал прошел вперед. Склон горы был оголен, снег, еще неглубокий, выдут ветром. Пеньки выдернуты до последнего - под большие подкладывался заряд аммонала, и пенек взлетал вверх. Пеньки поменьше выворачивались вагами. Еще поменьше - просто руками, как стланиковые кусты... Гора оголена и превращена в гигантскую сцену спектакля, лагерной мистерии. Могила, арестантская общая могила, каменная яма, доверху набитая нетленными мертвецами еще в тридцать восьмом году, осыпалась. Мертвецы позли по склону горы, открывая колымскую тайну. На Колыме тела предают не земле, а камню. Камень хранит и открывает тайны. Камень надежней земли. Вечная мерзлота хранит и открывает тайны. Каждый из наших близких, погибших на Колыме, - каждый из расстрелянных, забитых, обескровленных голодом - может быть еще опознан - хоть через десятки лет. На Колыме не было газовых печей. Трупы ждут в камне, в вечной мерзлоте. В тридцать восьмом году на золотых приисках на рытье таких могил стояли целые бригады, беспрерывно буря, взрывая, углубляя огромные, серые, жесткие, холодные каменные ямы. Копать могилы в тридцать восьмом году было легкой работой - там не было "урока", нормы, рассчитанной на смерть человека, рассчитанной на четырнадцатичасовой рабочий день. Копать могилы было легче, чем стоять в резиновых чунях на босу ногу в ледяной воде золотого забоя - "основного производства" "первого металла". Эти могилы, огромные каменные ямы, доверху были заполнены мертвецами. Нетленные мертвецы, голые скелеты, обтянутые кожей, грязной, расчесанной, искусанной вшами кожей. Камень, Север сопротивлялись всеми силами этой работе человека, не пуская мертвецов в свои недра. Камень, уступавший, побежденный, униженный, обещал ничего не забывать, обещал ждать и беречь тайну. Суровые зимы, горячие лета, ветры, дожди - за шесть лет отняли мертвецов у камня. Раскрылась земля, показывая свои подземные кладовые, ибо в подземных кладовых Колымы не только золото, не только олово, не только вольфрам, не только уран, но и нетленные человеческие тела. Эти человеческие тела ползли по склону, может быть собираясь воскреснуть. Я и раньше видел издали - с другой стороны ручья - эти движущиеся, зацепившиеся за сучья, за камни предметы, видел сквозь редкий вырубленный лес и думал, что это бревна, не трелеванные еще бревна. Сейчас гора была оголена и тайна горы открыта. Могила разверзлась, и мертвецы ползли по каменному склону. Около тракторной дороги была выбита, выбурена - кем? - из барака на эту работу не брали - огромная новая братская могила. Очень большая. И я и мои товарищи - если замерзнем, умрем, для нас найдется место в этой новой могиле, новоселье для мертвецов. Бульдозер сгребал эти окоченевшие трупы, тысячи трупов, тысячи скелетоподобных мертвецов. Все было нетленно: скрюченные пальцы рук, гноящиеся пальцы ног - культи после обморожений, расчесанная в кровь сухая кожа и горящие голодным блеском глаза. Уставшим, измученным своим мозгом я пытался понять - откуда в этих краях такая огромная могила. Ведь здесь не было, кажется, золотого прииска - я старый колымчанин. Но потом я подумал, что знаю только кусочек этого мира, огороженный проволочной зоной с караульными вышками, напоминающими шатровые страницы градостроительства Москвы. Высотные здания Москвы - это караульные вышки, охраняющие московских арестантов - вот как выглядят эти здания. И у кого был приоритет - у Кремлевских ли башен-караулок или у лагерных вышек, послуживших образцом для московской архитектуры. Вышка лагерной зоны - вот была главная идея времени, блестяще выраженная архитектурной символикой. Я подумал, что знаю только кусочек этого мира, ничтожную, маленькую часть, что в двадцати километрах может стоять избушка геологоразведчиков, следящих уран, или золотой прииск на тридцать тысяч заключенных. В складках гор можно спрятать очень много. А потом я вспомнил жадный огонь кипрея, яростное цветение летней тайги, пытающейся скрыть в траве, в листве любое человеческое дело - хорошее и дурное. Что трава еще более забывчива, чем человек. И если забуду я - трава забудет. Но камень и вечная мерзлота не забудут. Гриня Лебедев, отцеубийца, был хорошим трактористом и уверенно управлял хорошо смазанным заморским трактором. Гриня Лебедев тщательно делал свое дело: блестя бульдозерным ножом-щитом, подгребая трупы к могиле, ста