Никого из них никто больше нигде не видел. Иван Николаевич Босых видел этих людей, а я видел только отворенную ветром дверь в их бараке. Иван Николаевич объяснял мне премудрости топографического дела: вон от этой треноги мы, опустив в ущелье ряд колышков, наводили на треногу теодолит, поймав в "крест нитей". - Хорошая штука топография. Лучше медицины. Мы рубили просеки, рисовали цифры на затесах, истекающих желтой смолой. Цифры рисовали простым черным карандашом, только черный графит, брат алмаза, был надежен - всякие краски, синие, зеленые химического состава для измерения земли не годились. Наша командировка постепенно окружалась легкой воображаемой линией сквозь просеки, в которые разглядывал глаз теодолита номер на очередном столбе. Ледком, белым ледком уже схватывало речки, ручейки. Мелкие огненные листья засыпали наши пути, и Иван Николаевич заторопился: - Мне надо возвращаться в Магадан, сдать свою работу скорее в управление, получить расчет и уехать. Пароходы еще ходят. Мне хорошо платят, но я должен спешить. Тут две причины моей спешки. Первая - я хочу на Большую землю, трех колымских лет достаточно для изучения жизни. Хоть говорят, что Большая земля еще в тумане для таких путешественников, как ты и я. Но я вынужден быть смелым по второй причине. - Какая же вторая? - Вторая в том, что я не топограф. Я журналист, газетчик. Топографии я обучался здесь же, на Колыме, на прииске "Разведчик", где я был реечником у топографа. Выучился этой премудрости, не надеясь на доктора Беридзе. Это мой начальник посоветовал мне взять эту работу по привязке Черного озера к надлежащим местам. Но я что-то напутал, что-то пропустил. А начинать всю привязку сначала у меня нет времени. - Вот что... - Та работа, которую мы делаем с тобой, - черновая топографическая работа. Она называ-ется триангуляцией третьего класса. А есть и высшие разряды - второго класса, первого класса. О них я и думать не смею, да вряд ли буду в жизни заниматься. Мы попрощались, и Иван Николаевич уехал в Магадан. Уже на следующий год, летом сорокового года, хоть я давно работал с кайлом и лопатой в разведке, мне снова повезло - новый топограф из Магадана начал повторную "привязку". Я был отряжен как опытный реечник, но, разумеется, не обмолвился и словом о сомнениях Ивана Николаевича. Все же спросил нового топографа о судьбе Ивана Босых. - Давно на материке, сука. Исправляем вот его работу, - мрачно выговорил новый топограф. 1973 ТАЧКА I Золотой сезон короток. Золота много - но как его взять. Золотая лихорадка Клондайка, заморского соседа Чукотки, могла бы поднять к жизни безжизненных - и в очень короткий срок. Но нельзя ли обуздать эту золотую лихорадку, сделать пульс старателя, добытчика золота, не лихорадочным, а, наоборот, замедленным, даже бьющимся чуть-чуть, чтобы только теплилась жизнь в умирающих людях. А результат был поярче клондайкского. Результат, о котором не будет знать тот, кто берется за лоток, за тачку, кто добывает. Тот, кто добывает, - он только горняк, только землекоп, только каменотес. Золотом в тачке он не интересуется. И даже не потому, что "не положено", а от голода, от холода, от истощения физического и духовного. Завезти на Колыму миллион людей и дать им работу на лето трудно, но возможно. А что этим людям делать зимой? Пьянствовать в Даусоне? Или Магадане? Чем занять сто тысяч, миллион людей зимой? На Колыме климат резко континентальный, морозы зимой до шестидесяти, а в пятьдесят пять - это рабочий день. Всю зиму тридцать восьмого года актировали, и арестанты оставались в бараке лишь при температуре пятьдесят шесть градусов, с пятьдесят шестого градуса Цельсия, разумеется, не Фаренгейта. В сороковом году этот градус был снижен до пятидесяти двух! Как колонизовать край? В 1936 году решение было найдено. Откатка и подготовка грунта, взрыв и кайление, погрузка были связаны друг с другом намертво. Было рассчитано инженерами оптимальное движение тачки, время ее возвращения, время погрузки в тачку лопатами с помощью кайла, а иногда лома для разбора скалы с золотым содержанием. Каждый не возил на себя - так делалось только у старателей-одиночек. Государство организовало работу для заключенных иначе. Пока откатчик катил тачку, его товарищи или товарищ должен был успеть нагрузить новую тачку. Вот этот расчет - сколько надо людей ставить на погрузку, на откатку. Достаточно ли двух человек в звене, или нужно три человека. В этом золотом забое тачка всегда была сменная. Своеобразный конвейер безостановочной работы. Если приходилось работать с отвозкой на грабарках, с лошадьми, это использовалось обычно на "вскрыше", на снятии торфов летом. Оговоримся сразу: торф по золотому - это слой породы, в котором нет золота. А песок - слой, содержащий золото. Вот эта летняя работа с грабаркой, с лошадью была по вывозке торфов, обнажению песка. Обнаженный песок возили уже другие бригады, не мы. Но нам было все равно. Грабарка была тоже сменная: мы отцепляли у коногона порожнюю тележку, цепляли груженую, уже готовую. Колымский конвейер действовал. Золотой сезон - короток. Со второй половины мая до половины сентября - три месяца всего. Поэтому для того, чтобы выбить план, продумывались все технические и сверхтехнические рецепты. Забойный конвейер - это минимум, хотя именно сменная тачка лишала нас сил, добивала, заставляла превращаться в доходяг. Никаких механизмов не было, кроме канатной дорожки на бесконечной лебедке. Забойный конвейер - берзинский вклад. Как только выяснилось, что рабсилой каждый прииск будет обеспечен любой ценой и в любом количестве - хоть сто пароходов в день будет привозить пароходство Дальстроя, - людей перестали жалеть. И стали выбивать план буквально. При полном одобрении, понимании и поддержке сверху, из Москвы. Но что золото? Что на Колыме есть золото - известно триста лет. К началу деятельности Дальстроя на Колыме было много организаций - бессильных, бесправных, боящихся пересту-пить какую-то черту в отношениях со своими завербованными работягами. На Колыме были и конторы "Цветметзолото" и культбазы - все они работали с вольными людьми, вербованными во Владивостоке. Берзин привез заключенных. Берзин стал не искать путей, а строить дорогу, шоссе колымское сквозь болота, горы - от моря... ТАЧКА II Тачка - символ эпохи, эмблема эпохи, арестантская тачка. Машина ОСО - Две ручки, одно колесо ОСО - это особое совещание при министре, наркоме ОГПУ, чьей подписью без суда были отправлены миллионы людей, чтобы найти свою смерть на Дальнем Севере. В каждое личное дело, картонную папочку, тоненькую, новенькую, было вложено два документа - выписка из постановления ОСО и спецуказания - о том, что заключенного имярек должно использовать только на тяжелых физических работах и имярек должен быть лишен возможности пользоваться почтово-телеграфной связью - без права переписки. И что лагерное начальство должно о поведении заключенного имярек сообщать в Москву не реже одного раза в шесть месяцев. В местное управление такой рапорт-меморандум полагалось присылать раз в месяц. "С отбыванием срока на Колыме" - это был смертный приговор, синоним умерщвления, медленного или быстрого в зависимости от вкуса местного начальника прииска, рудника, ОЛПа. Этой новенькой, тоненькой папке полагалось потом обрасти грудой сведений - распухнуть от актов об отказе от работы, от копий доносов товарищей, от меморандумов следственных орга-нов о всех и всяческих "данных". Иногда папка не успевала распухнуть, увеличиться в объеме - немало людей погибло в первое же лето общения с "машиной ОСО, две ручки, одно колесо". Я же из тех, чье личное дело распухло, отяжелело, будто пропиталась кровью бумага. И буквы не выцвели - человеческая кровь хороший фиксаж. На Колыме тачка называется малой механизацией. Я - тачечник высокой квалификации. Я катал тачку в открытых забоях прииска "Парти-зан" золотой дальстроевской Колымы всю осень тридцать седьмого года. Зимой, когда нет золотого сезона, промывочного сезона, на Колыме катают короба с грунтом - по четыре человека на короб, воздвигая горы отвалов, снимая торфяную рубашку и обнажая к лету пески - слой с содержанием золота. Ранней весной тридцать восьмого года я снова взялся за ручки машины ОСО и выпустил их только в декабре 1938 года, когда был арестован на прииске и увезен в Магадан по "делу юристов" Колымы. Тачечник, прикованный к тачке, - это эмблема каторжного Сахалина. Но Сахалин не Колыма. Около острова Сахалин теплое течение Куросио. Там теплее, чем в Магадане, чем на побережье, тридцать-сорок градусов, зимой снег, летом всегда дождь. Но золото не в Магадане. Яблоновый перевал граница высотой в тысячу метров, граница золотого климата. Тысяча метров над уровнем моря - первый серьезный перевал на пути к золоту. Сто километров от Магадана и дальше по шоссе - все выше, все холоднее. Каторжный Сахалин - нам не указ. Приковать к тачке это было скорее нравственной мукой. Так же, как и кандалы. Кандалы царского времени были легкими, легко снимались с ног. Тысячеверстные этапы арестанты делали в этих кандалах. Это была мера унижения. На Колыме к тачке не приковывали. Весной тридцать восьмого года несколько дней со мной в паре работал Дерфель, французский коммунист из Кайенны, из каторжных каменоломен. Дерфель был на французской каторге года два. Все это совсем не похоже. Там было легче, тепло, да и не было политических. Не было голода, холода адского, отмороженных рук и ног. Дерфель умер в забое - остановилось сердце. Но кайеннский опыт все же помог ему - продержался Дерфель на месяц дольше, чем его товарищи. Хорошо это или плохо? Этот лишний месяц страданий. Вот в звене Дерфеля я катал тачку самый первый раз. Тачку нельзя любить. Ее можно только ненавидеть. Как всякая физическая работа, работа тачечника унизительна безмерно от своего рабского, колымского акцента. Но как всякая физическая работа, работа с тачкой требует кое-каких навыков, внимания, отдачи. И когда это немногое твое тело поймет, катать тачку становится легче, чем махать кайлом, бить ломом, шаркать подборной лопатой. Трудность вся в равновесии, в удержании колеса на трапе, на узкой доске. В золотом забое для пятьдесят восьмой статьи есть только кайло, лопата с длинным черенком, набор ломов для бурения, ложечка железная для выскребания грунта из бурок. И тачка. Другой работы нет. На промывочном приборе, где надо "бутарить" - двигать взад-вперед деревянным скребком, подгоняя и размельчая грунт, - пятьдесят восьмой места нет. Работа на бутаре - для бытовиков. Там полегче и поближе к золоту. Промывальщиком работать над лотком пятьдесят восьмой было запрещено. Можно работать с лошадью - коногонов берут из пятьдесят восьмой. Но лошадь существо хрупкое, подверженное всяким болезням. Паек ее северный обкрадывают конюхи, начальники конюхов и коногоны. Лошадь слабеет и умирает на шестидесятиградусном морозе раньше, чем человек. Забот лишних столько, что тачка кажется проще, лучше грабарки, честнее перед самим собой, ближе к смерти. Государственный план доведен до прииска, до участка, до забоя, до бригады, до звена. Бригада состоит из звеньев, и на каждое звено дается тачка, две или три, сколько нужно, только не одна! Здесь скрыт большой производственный секрет, каторжная тайна колымская. Есть еще одна работа в бригаде, постоянная работа, о которой мечтает каждый рабочий утром каждого дня, - это работа подносчика инструмента. Кайла быстро тупятся при ударах о камень. Ломы быстро тупятся. Требовать хороший инструмент - право рабов, и начальство стремится все сделать, чтобы инструмент был остер, лопата удобна, колесо тачки хорошо смазано. На каждом производственном золотом участке есть своя кузница, где круглые сутки кузнец с молотобойцем могут оттянуть кайло, заострить лом. Кузнецу работы много, и единственный миг, когда может вздохнуть арестант, - когда нет инструмента, в кузницу унесли. Конечно, он не сидит на месте - он подгребает забой, насыпает тачку. Но все же... Вот на эту работу - подносчика инструмента - и хотелось каждому попасть хоть на один день, хоть до обеда. Вопрос о кузницах изучен начальством хорошо. Было много предложений улучшить это инструментальное хозяйство, изменить эти порядки, вредящие выполнению плана, чтобы рука начальства на плечах арестанта была еще тяжелей. Нет ли здесь сходства с инженерами, работавшими над техническим решением научной проблемы создания атомной бомбы? Превосходством физики - как говаривали Ферми и Эйнштейн. Какое мне дело до человека, до раба. Я - инженер и отвечаю на технический вопрос. Да, на Колыме, на совещании, как можно лучше организовать труд в золотом забое, то есть как лучше убивать, быстрее убивать, выступил инженер и сказал, что он перевернет Колыму, если ему дадут походные горны, походные кузнечные горны. Что уж тогда-то при помощи этих горнов все будет решено. Не нужно будет подносить инструменты. Подносчики инструмента должны взяться за ручки тачки и расхаживать по забою, не ждать в кузнице, не задерживать всех и вся. В нашей бригаде подносчиком инструмента был мальчик, шестнадцатилетний школьник из Еревана, обвиненный в покушении на Ханджяна - первого секретаря Ереванского крайкома. У мальчика было двадцать лет заключения в приговоре, и он умер очень скоро - не перенес тяжестей колымской зимы. Через много лет из газет я узнал правду об убийстве Ханджяна. Оказывается, Берия застрелил Ханджяна у себя в кабинете собственноручно. Все это дело - смерть школьника в колымском забое - случайно запомнилось мне. Мне очень хотелось хоть на один день стать подносчиком инструмента, но я понимал, что мальчик, школьник с замотанными в грязные варежки обмороженными пальцами, с голодным блеском в глазах - лучшая кандидатура, чем я. Мне оставалась только тачка. Я должен был уметь и кайлить, и управляться лопатой, и бурить - да, да, но в этой каменной яме золотого разреза я предпочитал тачку. Золотой сезон короток - с половины мая до половины сентября. Но в сорокаградусную дневную жару июля под ногами арестантов - ледяная вода. Работают в чунях резиновых. Резиновых чуней, так же как и инструмента, в забоях не хватает. На дне разреза - каменной ямы неправильной формы - настланы толстые доски, и не просто, а соединены друг с другом намертво в особое инженерное сооружение - центральный трап. Ширина этого трапа полметра, не больше. Трап укреплен неподвижно, чтобы доски не провисали, чтобы колесо не вильнуло, чтобы тачечник мог прокатить свою тачку бегом. Этот трап длиной метров триста. Трап стоял в каждом разрезе, был частью разреза, душой разреза, ручного каторжного труда с применением малой механизации. От трапа отходят отростки, много отростков - в каждый забой, в каждый уголочек разреза. К каждой бригаде тянутся доски, скрепленные не так основательно, как на центральном трапе, но тоже надежно. Лиственные плахи центрального трапа, истертые бешеным кружением тачек - золотой сезон короток, - заменяются новыми. Как и люди. Выехать на центральный трап надо было умело: выкатить со своего трапа тачку, повернуть, не заводя колесо на главную колею, протертую в середине доски и тянущуюся ленточкой или змеей - впрочем, змей на Колыме нет, - от забоя до эстакады, от самого начала и до самого конца, до бункера. Важно было, пригнав тачку к самому центральному трапу, повернуть ее, удерживая в равновесии собственными мускулами, и, поймав момент, включиться в бешеную гонку на центральном трапе - там ведь не обгоняют, не опережают, - нет места для обгона, и ты должен гнать свою тачку вскачь вверх, вверх, вверх по медленно поднимающемуся на подпорках центральному трапу, неуклонно вверх, вскачь, чтобы тебя не сбили с дороги те, кого хорошо кормят, или новички. Тут надо не зевать, остерегаться, чтоб тебя не сшибли, и пока ты не вывезешь тачку на эстакаду метра три вышиной, дальше тебе не надо - там бункер деревянный, обитый бревнами, и ты должен опрокинуть тачку в бункер, высыпать в бункер - дальше не твое дело. Под эстакадой ходит тележка железная, и тележку эту увезешь к промприбору, к бутаре - не ты. Тележка ходит по рельсам на бутару - на промывочный прибор. Но это дело не твое. Ты должен бросать тачку ручками вверх, опустив ее вовсе над бункером, - самый шик! - а потом подхватить пустую тачку и быстро отходить в сторону, чтобы осмотреться, передохнуть немножко, уступить дорогу тем, кого еще хорошо кормят. Назад от эстакады к забою идет запасной трап - из старых досок, изношенных на центра-льном трапе, но тоже добротных, скрепленных гвоздями надежно. Уступи дорогу тем, кто бежит бегом, пропускай их, сними свою тачку с трапа - предупреждающий крик ты услышишь, если не хочешь, чтобы тебя столкнули. Отдохни как-нибудь - чистя тачку или давая дорогу другим, ибо помни: когда ты возвратишься по холостому трапу в свой забой - ты не будешь отдыхать ни минуты, тебя ждет на рабочем трапе новая тачка, которую насыпали твои товарищи, пока ты гнал тачку на эстакаду. Поэтому помни - искусство возить тачку состоит и в том, что назад пустую тачку по холостому трапу надо катить совсем не так, как ты катил груженую. Пустую тачку надо перевернуть, толкать колесом вперед, положив пальцы на поднятые вверх ручки тачки. Здесь и есть отдых, экономия сил, отлив крови из рук. Возвращается тачечник с поднятыми руками. Кровь отливает. Тачечник сохраняет силы. Докатив тачку до своего забоя, ты просто бросаешь ее. Тебе готова другая тачка на рабочем трапе, а стоять без дела, без движения, без шевеления в забое не может никто - во всяком случае никто из пятьдесят восьмой статьи. Под жестким взглядом бригадира, смотрителя, конвоира, начальника ОЛПа, начальника прииска ты хватаешься за ручки другой тачки и уезжаешь на центральный трап - это и называется конвейер, сменная тачка. Один из самых страшных законов производства, за которым следят всегда. Хорошо, если свои же товарищи будут милостивы - от бригадира этого ждать не приходи-тся, но от старшего в звене - ведь всюду есть старшие и младшие, возможность стать старшим ни для кого не закрыта, и для пятьдесят восьмой также. Если товарищи будут милостивы и позволят тебе вздохнуть чуть-чуть. Ни о каком перекуре не может быть и речи. Перекур в 1938 году был политическим преступлением, саботажем, каравшимся по статье пятьдесят восемь, пункт четырнадцатый. Нет. Свои же товарищи следят, чтобы ты не обманывал государство, не отдыхал, когда это не положено. Чтобы ты вырабатывал пайку. Товарищи не хотят тебя обрабатывать, обрабаты-вать твою ненависть, твою злость, твой голод и холод. А если товарищам все равно - таких было очень-очень мало в тридцать восьмом году на Колыме, - то за ними бригадир, а если бригадир ушел куда-нибудь греться, он оставил за себя официального наблюдателя - помощника бригадира из работяг. Так, доктор Кривицкий, бывший заместитель наркома оборонной промышленности, пил из меня кровь день за днем в колымской спецзоне. А если бригадир не увидит, то увидит десятник, смотритель, прораб, начальник участка, начальник прииска. Увидит конвоир и отучит прикладом винтовки от вольностей. Увидит дежурный по прииску от местной партийной организации, уполномоченный райотдела и сеть его осведомителей. Увидит представитель Западного, Северного и Юго-Западного управлений Дальстроя или самого Магадана, представитель ГУЛАГа из Москвы. Все смотрят за каждым твоим движением - вся литература и вся публицистика, не пошел ли ты срать не вовремя: трудно застегивать штаны - руки не гнутся. Они разгибаются по рукоятке кайла, по ручке тачки. Это - почти контрактуры. А конвоир кричит: - Где твое говно? Где твое говно, я спрашиваю. И замахивается прикладом. Конвоиру не надо знать ни пеллагры, ни цинги, ни дизентерии. Поэтому тачечник отдыхает в пути. Теперь наша повесть о тачке прервется документом: пространной цитатой из статьи "Проблема тачки", опубликованной в газете "Советская Колыма" в ноябре 1936 года: "...Мы вынуждены проблему откатки грунтов, торфов и песков на какой-то период тесно связать с проблемой тачки. Трудно сказать, как продолжителен будет этот период, в течение которого мы будем производить откатку ручными тачками, но мы можем с достаточной точностью сказать, что от конструкции тачки в огромной степени зависят и производительные темпы, и себестоимость продукции. Дело в том, что эти тачки оказались емкостью всего 0, 075 кубометра, тогда как емкость нужна не менее 0, 12 кубометра... Для наших приисков на ближай-шие годы требуется несколько десятков тысяч тачек. Если эти тачки не будут соответствовать всем требованиям, которые предъявляют сами рабочие и производственный темп, то мы, во-первых, будем замедлять производство, во-вторых, непроизводительно затрачивать мускульную силу рабочих и, в-третьих, растрачивать бесцельно огромные денежные средства". Все справедливо. Неточность только одна: на 1937 год и далее потребовалось не несколько десятков тысяч, а несколько миллионов этих больших, в десятую часть кубометра, тачек, "соответствующих требованиям, которые предъявляют сами рабочие". Через много-много лет после этой статьи, лет через тридцать, хороший мой друг получил квартиру, и мы собрались на новоселье. Каждый дарил что мог, и очень полезным подарком были абажуры с проводкой. В шестидесятые годы в Москве уже можно было купить такие абажуры. Мужчины никак не могли справиться с электросетью подарка. В это время вошел я, и другая моя знакомая крикнула: "Раздевайтесь-ка и покажите этим шляпам, что колымчанин все умеет, обучен любой работе". - Нет, - сказал я.- На Колыме я обучен только катать тачку. И кайлить камень. Действительно, никаких знаний, никакого уменья не принес я с Колымы. Но всем своим телом я знаю, умею и могу повторить, как катать, как возить тачку. Когда берешься за тачку - ненавистную большую (десять тачек на кубометр) или "люби-мую" малую, то первое дело тачечника - распрямиться. Расправить все свое тело, стоя прямо и держа руки за спиной. Пальцы обеих рук должны плотно охватывать ручки груженой тачки. Первый толчок к движению дается всем телом, спиной, ногами, мускулами плечевого пояса - так, чтобы был упор в плечевой пояс. Когда тачка поехала, колесо двинулось, можно перенести руки немного вперед, плечевой пояс чуть ослабить. Колеса тачечник не видит, только чувствует его, и все повороты делаются наугад с начала до конца пути. Мускулы плеча, предплечья годятся для того, чтобы повернуть, переставить, подтолкнуть тачку вверх на эстакадном подъеме. В самом движении тачки по трапу эти мускулы - не главные. Единство колеса и тела, направление, равновесие поддерживается и удерживается всем телом, шеей и спиной не меньше, чем бицепсом. Пока не выработается автоматизм этого движения, этого посыла силы на тачку, на тачечное колесо - тачечника нет. Приобретенные же навыки тело помнит всю жизнь, вечно. Тачки на Колыме бывают трех видов: первая, обыкновенная "старательская" тачка, емкостью 0, 03 кубометра, три сотых кубометра, тридцать тачек на кубометр породы. Сколько весит такая тачка? На Колыме в золотых ее забоях к сезону тридцать седьмого года были изгнаны старательские тачки, как маломерки чуть не вредительские. Гулаговские, или берзинские, тачки к сезону тридцать седьмого года и тридцать восьмого года были емкостью в 0, 1-0, 12 кубометра и назывались большими тачками. Десять тачек на кубометр. Сотни тысяч таких тачек были изготовлены для Колымы, завезены с материка как груз поважней витаминов. Были на приисках и металлические тачки, также изготовленные на материке, клепаные, железные. Тачки эти были емкостью в 0, 075 кубометра, вдвое больше старательской, но, разумеется, не устраивали хозяев. ГУЛАГ набирал силу. Эти тачки не годились для забоев Колымы. Раза два в своей жизни мне пришлось поработать на такой тачке. В их конструкции была ошибка - тачечник не мог распрямиться, толкая тачку, - единства тела и металла не получилось. С деревянной конструкцией тело человека ладит, находит союз легко. Тачку эту можно было толкать вперед, только согнувшись в три погибели, и колесо само съезжало с трапа. Поставить тачку на трап человек один не мог. Нужна была помощь. Металлические тачки нельзя было удержать за ручки, распрямляясь и выталкивая тачку вперед, а изменить конструкцию, длину рукоятки, угол наклона было невозможно. Так эти тачки и отслужили свой срок, мучая людей хуже, чем большие. Мне случалось видеть отчеты колымские по "основному производству", по "первому металлу", - если помнить, что статистика - наука фальшивая, точной цифры никогда не опубликуют. Но даже если признать цифру сообщения официально, то и тогда читатель и зритель разберутся в колымских секретах легко. Можно принять за правду эти колымские цифры, а цифры эти заключались в том, что: 1) добыча песков из разрезов с ручной откаткой до 80 метров и так далее. 2) вскрыша торфов (то есть зимняя работа, вывозка камня, породы) с ручной откаткой до 80 метров. Восемьдесят метров - это значительная откатка. Эта средняя цифра значит, что лучшим бригадам - бытовикам, блатарям, любым "передовикам производства", еще получающим не ставки доходяг, еще получающим стахановский или ударный паек, еще вырабатывающим норму, - давались забои близкие, выгодные, с откаткой пять-шесть метров от бункера эстакады. Тут был производственный резон, политический резон, и был резон бесчеловечия, убийства. Я не помню за полтора года работы на прииске "Партизан", с августа тридцать седьмого года по декабрь тридцать восьмого, чтобы я, наша бригада работала хоть день и час в ближайшем, выгодном, единственно возможном для доходяг забое. Но мы не обеспечивали "процента", и потому наша бригада (всегда находилась такая бригада, и всегда я работал именно в такой бригаде доходяг) ставилась на дальнюю откатку. Триста, двести пятьдесят метров откатки - это убийство, запланированное убийство для любой передовой бригады. И вот мы катали на эти триста метров под улюлюканье собак, но даже и эти триста метров, если средняя - восемьдесят, скрывали за собой еще один секрет. Бесправную пятьдесят восьмую всегда обсчитывали, присчитывая выработку тем же блатарям или бытовикам, что катали по десяти метров от эстакады. Я хорошо помню летнюю ночь, когда выкатил груженную моими товарищами большую тачку на трап. Маленькими тачками не разрешалось пользоваться в нашем забое. Тачка, груженная плывуном - на Колыме слой, содержащий золото, разный: и галька, и плывун, и скала с плывуном. Мускулы мои тряслись от слабости и дрожали каждую минуту в моем истощенном, измученном теле, в язвах от цинги, от незалеченных отморожений, ноющем от побоев. Надо было выезжать на центральный трап из нашего угла, выезжать с доски, которая ведет из нашего забоя на центральный трап. На центральный трап катили несколько бригад - с грохотом и шумом. Тут ждать тебя не будут. Вдоль трапа ходили начальники и подгоняли палками и руганью, похваливая возивших тачку бегом и ругая голодных улиток вроде меня. Ехать все же было надо сквозь побои, сквозь ругань, сквозь рев, и я вытолкнул тачку на центральный трап, повернул ее вправо и сам повернулся, ловя движение тачки, чтобы успеть подправить, если колесо свернет в сторону. Хорошо возишь только тогда, когда ты телом с ней, с тачкой, только тогда ты можешь ею управлять. Это вроде велосипеда в физическом ощущении. Но велосипед был победой когда-то. Тачка же поражением, оскорблением, вызывающим ненависть, презрение к самому себе. Я вытащил тачку на трап, и тачка покатилась к эстакаде, и я побежал за тачкой, пошел за тачкой по трапу, ступая мимо трапа, качаясь, лишь бы удержать колесо тачки на доске. Несколько десятков метров - и на центральный трап входил причал другой бригады, и с этой доски, с этого места можно было катить тачку только бегом. Меня сейчас же столкнули с трапа, грубо столкнули, и я едва удержал тачку в равновесии, ведь же был плывун, а все, что просыпано по дороге, полагается собрать и везти дальше. Я был даже рад, что меня столкнули, я мог немного отдохнуть. Отдыхать в забое ни минуты было нельзя. За это били бригадиры, десятники, конвой - я это хорошо знал, поэтому я "ворочался", просто меняя мускулы, вместо мышц плечевого пояса и плеча другие какие-то мускулы удерживали меня на земле. Бригада с большими тачками проехала, мне было снова можно выезжать на центральный трап. Дадут ли тебе что-нибудь есть в этот день - об этом не думалось, да ни о чем не думалось, ничего в мозгу не оставалось, кроме ругательств, злости и - бессилия. Не меньше получаса прошло, пока я добрался со своей тачкой до эстакады. Эстакада невысокая, в ней всего метр, настил из толстых досок. Есть яма - бункер, в огороженный этот бункер-воронку надо ссыпать грунт. Под эстакадой ходят железные вагонетки, и вагоны по канату уплывают на бутару - на промывочный прибор, где под струей воды промывается грунт и на дно колоды оседает золото. Вверху на бутаре-колоде метров двадцати длиной работают люди, посыпают лопаточками грунт, бутарят. Бутарят не тачечники, да и к золоту близко пятьдесят восьмую не подпускают. Почему-то работа на бутаре - она полегче, конечно, чем забой, - считалась допустимой только для "друзей народа". Я выбрал время, когда на эстакаде не было тачек и других бригад. Эстакада невысока. Я работал и на эстакадах высоких - метров десять подъема. Там у въезда на эстакаду стоял специальный человек, помогавший тачечнику вывезти свой груз на вершину, к бункеру. Это - посерьезней. В эту ночь эстакада была маленькой, но все равно не было сил толкать тачку вперед. Я чувствовал, что я опаздываю, и напряжением последних сил вытолкнул тачку к началу подъема. Но не было сил толкать эту тачку, неполную тачку, вверх. Я, который давно уже ходил по приисковой земле, шаркая подошвами, передвигая ноги, не отрывая подошв от земли, не имея сил сделать иначе - ни выше поднять ногу, ни быстрее. Я давно уже ходил так по лагерю и по забою - под тычки бригадиров, конвоиров, десятников, прорабов, дневальных и надзирателей. Я почувствовал толчок в спину, несильный, и почувствовал, что падаю вниз с эстакады вместе с тачкой, которую я еще удерживал за ручку, как будто мне было еще надо куда-то ехать, куда-то править, кроме ада. Меня просто столкнули - большие тачки пятьдесят восьмой шли к бункеру. Это были наши же товарищи, бригада, жившая в соседней секции. Но и бригада и ее бригадир Фурсов хотели только показать, что он-то, и его бригада, и его большая тачка не имеют ничего общего с таким голодным фашистом, как я. У бункера стоял прораб нашего участка, вольняшка Петр Бражников, и начальник прииска Леонид Михайлович Анисимов. И вот я принялся собирать плывун лопатой - это скользкая каменная каша, по тяжести похожая на ртуть, и такое же неуловимое, скользкое, каменное тесто. Лопатой нужно было разрубить на куски и поддеть для того, чтобы закинуть на тачку, [и] было невозможно, не хватало сил, и я руками отрывал куски от этого плывуна, тяжелого, скользкого, драгоценного плывуна. Рядом стояли Анисимов и Бражников и дожидались, пока соберу все до последнего камушка в тачку. Я подтащил тачку к трапу и начал подъем и снова стал толкать тачку наверх. Начальники были обеспокоены только тем, чтобы я не загородил дорогу другим бригадам. Я снова поставил тачку на трап и пытался вытолкнуть ее на эстакаду. И снова меня сбили. На этот раз я ждал удара, и мне удалось оттащить тачку в сторону на самом подъеме. Приехали и уехали другие бригады, и я снова начал свой подъем. Я выкатил, опрокинул - груза там было немного, отскреб лопатой с бортов своей тачки остатки драгоцен-ного плывуна и выкатил тачку на обратный трап, на запасной трап, на второй трап, где катили пустые тачки, возвращаемые в золотой забой. Бражников и Анисимов дождались конца моей работы и стали около меня, пока я давал дорогу порожняку других бригад. - А где же компенсатор высоты? - тенорком сказал начальник прииска. - Тут не положено, - сказал Бражников. Начальник прииска был из работников НКВД и овладевал горной специальностью по вечерам. - Так ведь бригадир не хочет давать человека, пусть, говорит, из бригады доходяг ставят. И Венька Бык не хочет. Крючок, говорит, - это дело не мое на такой эстакаде. Кто это не может вытолкнуть тачку на два метра высоты по отлогому подъему? Враг народа, преступник. - Да, - сказал Анисимов, - да! - Ведь он же нарочно падает на наших глазах. Компенсатор высоты тут не нужен. Компенсатором высоты называли крючника, дополнительного рабочего, который цеплял на подъемах к бункеру тачку спереди специальным крючком и помогал выдернуть драгоценный груз на эстакаду. Крючки эти были сделаны из бурильных ложечек с метр длиной, ложка была в кузнице расплющена, согнута и превращена в крючок. Наш бригадир не хотел давать человека, чтобы помогать чужим бригадам. Можно было возвращаться в забой. Тачечник обязан чувствовать тачку, центр тяжести тачки, ее колесо, ось колеса, направле-ние колеса. Колесо ведь тачечник не видит - и в дороге, и с грузом, и назад. Он должен чувствовать колесо. Колеса тачки бывают двух типов, одно с более тонкой полосой круга и шире диаметром, другое с более широкой полосой. В полном соответствии с законом физики первое - легче на ходу, зато второе - более устойчиво. В колесо вставляется чека, смазывается дегтем, солидолом, колесной мазью и вставляется наглухо в отверстие у подошвы тачки. Тачку надо смазывать аккуратно. Обычно бочки с этой смазкой стоят у инструменталок. Сколько же сотен тысяч тачек разбито за золотой сезон на Колыме? Сведения о десятках тысяч есть лишь по одному очень маленькому управлению. В дорожном управлении, где золото не добывают, пользуются теми же тачками, большими и малыми. Камень везде камень. Кубометр везде кубометр. Голод везде голод. Сама трасса - это своеобразный центральный трап колымского золотого края. В сторону от трассы отходят отростки - каменные отростки дорог с двусторонним движением, - на центральной трассе движение в восемь рядов машин, связывающих прииски, рудники с трассой. Трасса до Неры в прямом направлении тысяча двести километров, а с дорогой в Делянкир-Кулу - Тенькинском направлении - и больше двух тысяч километров. Но во время войны на трассу пришли бульдозеры. Еще раньше экскаваторы. В 1938 году экскаваторов не было. Было отстроено шестьсот километров трассы за Ягодный, дороги к приискам Южного и Северного управлений уже были построены. Колыма уже давала золото, начальство уже получало ордена. Все эти миллиарды кубометров взорванных скал, все эти дороги, подъезды, пути, установка промывочных приборов, возведение поселков и кладбищ - все это сделано от руки, от тачки и кайла. (1972) ЦИКУТА Условились так: если будет отправка в спецлаг "Берлаг" - все трое покончат с собой, в номерной этот мир не поедут. Обычная лагерная ошибка. Каждый лагерник держится за пережитый день, думает, что где-то вне его мира есть места и похуже, чем то, где он переночевал ночь. И это верно. Такие места есть, и опасность переместиться туда всегда над головой арестанта, ни один лагерник не стремится куда-то уехать. Даже ветры весны не приносят желания перемен. Перемена всегда опасна. Это один из важных уроков, усвоенных человеком в лагере. Верят в перемены не побывавшие в лагере. Лагерник против всяких перемен. Как ни плохо здесь - там за углом может быть еще хуже. Поэтому решено умереть в решительный час. Художник-модернист Анти, эстонец, поклонник Чюрлениса, говорил по-эстонски и по-русски. Врач без диплома Драудвилас, литовец, студент пятого курса, любитель Мицкевича, говорил по-литовски и по-русски. Студент второго курса медфака Гарлейс говорил по-латышски и по-русски. Договаривались о самоубийстве все трое прибалтов на русском языке. Анти, эстонец, был мозгом и волей этой прибалтийской гекатомбы. Но как? Письма нужны ли? Завещания? Нет. Анти был против писем, да и Гарлейс тоже. Драудви-лас "за", но друзья убедили его, что, если попытка не удастся, письма будут обвинением, осложнением, требующим объяснения на допросе. Решили писем не оставлять. Все трое давно попали в эти списки, и всем было известно: их ждет номерной лагерь, спецлаг. Все трое решили не испытывать больше судьбы. Драудвиласу как врачу спецлагерь ничем не грозил. Но литовец вспомнил, как трудно было ему попасть на медицинскую работу в обыкновенном-то лагере. Нужно было случиться чуду. Так же думал и Гарлейс, а художник Анти понимал, что его искусство хуже даже, чем искусство актера и певца, и наверняка не будет нужно в лагере, как не было нужно до сих пор. Первый способ самоубийства - броситься под пули конвоя. Но это ранение, побои. Кого там застрелят сразу? Лагерные стрелки вроде солдат короля Георга из пьесы Бернарда Шоу "Ученик дьявола" и могут промахнуться. Надежды на конвой не было, и вариант этот - отпал. Утопиться в реке? Колыма - рядом, но сейчас зима, и где найти дыру, чтоб просунуть тело. Трехметровый лед затягивает проруби на глазах почти мгновенно. Найти веревку - просто. Способ надежный. Но где подвеситься самоубийце - на работе, в бараке? Нет такого места. Спасут и опозорят навсегда. Стреляться? У заключенных нет оружия. Напасть на конвой - еще хуже, чем бежать от конвоя, - мученье, а не смерть. Вскрыть вены, как Петроний, и совсем невозможно. Нужна теплая вода, ванна, а то останешься инвалидом со скрюченной рукой - инвалидом, если доверишься природе, собственному телу. Только отрава - чаша цикуты, вот надежный способ. Но что будет цикутой? Ведь цианистого калия не достать. Но ведь больница, аптека - это хранилище ядов. Яд идет по болезни, уничтожая больное, давая место жизни. Нет, только отрава. Только чаша цикуты - сократовский смертный кубок. Цикута нашлась, а Драудвилас и Гарлейс ручались за ее достоверное действие. Это - фенол. Карболовая кислота в растворе. Сильнейший антисептик, постоянный запас которого хранится в тумбочке того же хирургического отделения, где работают Драудвилас и Гарлейс. Драудвилас показал эту заветную бутылку Анти - эстонцу. - Как коньяк, - сказал Анти. - Похож. - Я сделаю этикетку "Три звездочки". Спецлаг собирает свои жертвы раз в квартал. Устраиваются просто облавы, ибо даже в таком учреждении, как Центральная больница, есть места, где можно "затыркаться", переждать грозу. Но если ты не способен затыркаться, ты должен одеться, собрать вещи, рассчитаться с долгами, сесть на скамью и терпеливо ждать, не обрушится ли потолок над головой приехавших или, в другом варианте, - над твоей. Ты должен покорно ждать, не оставит ли начальник больницы - не выпросит ли у покупателей товар, начальнику нужный, а покупателю - безразличный. Пришел этот час или день, и выясняется, что никто тебя спасти и отстоять не может, ты все еще в списках "на этап". Тогда наступает время цикуты. Анти взял из рук Драудвиласа бутылку и прикрепил на ней коньячную этикетку, поскольку А