начальник -- Михаил Васильевич Стуков, бывший начальник хозяйственной части управления. Первым его приказом была реорганизация наших "трудовых" дел. И Лазарсон, и я отстранялись от руководства использованием рабсилы заключенных -- все это отныне вверялось инженеру из вредителей Павлу Петровичу Миллеру, выбранному и назначенному Стуковым из многочисленных вредителей, потоком двигавшихся из управления на Вишхимз, на комбинат, но оседавших и у нас, на Березникхимстрое. Гигант второй пятилетки начинал работу. Мне было совершенно все равно, но Лазарсон, хорошо знавший Стукова и рассчитывавший на его благоволение, пришел в бешенство от назначения Миллера. -- Ты увидишь, - плюясь слюной и харкая, шептал он мне на ухо.- Миллер хочет сам заработать мои деньги. Но мы еще поборемся. У меня тоже есть в управлении блат. Но с Миллером дело обстояло иначе. Миллер назначал своих людей -- Павловского, Кузнецова, Иноземцева -- из инженеров и техников, комплектуя руководителей работ, а Лазарсон, поскольку он был бытовик и кончал большой срок, был оставлен на должности начальника участка, участка поменьше, не столь важного, как главный на самих Березниках. Именно потому участок Лазарсона был назван первым, а участок Павловского -- вторым. Все это были фокусы Миллера -- бывшего начальника Самарского военного строительства, осужденного на 10 лет за вредительство, - вполне в духе Миллера, хитрожопого до мозга костей, хитрившего всю жизнь, но не перехитрившего власть. Власть оставила ему строить уборные на восемь очков в лагерной зоне и отводить душу, именуя участок Павловского вторым, а Лазарсона -- первым. Получали они оба премии -- три рубля в месяц, одинаковые -- по решению Миллера. Простой и хороший, откровенный до дна человек, Лазарсон ненавидел Миллера, видя в нем причину, почему Лазарсону не дают в лагере заработать. Агенты, которые вились вокруг Лазарсона, перешли к Миллеру, но здесь им не пришлось ничего добиваться, ибо Миллер их гнал, как и я. Однако весь вопрос приписок, жульничества, очковтирательства -- все, что называлось секретом большого строительства, - был перенесен в высшие сферы, где Миллер только подсказывал, а решений не принимал. Все решения, мне кажется, больше принимались в Москве, смотревшей сквозь пальцы на то, что делается, и не только на Березникхимстрое. Я тоже работал там десятником, стал быстро не нужен и отправлен в управление внезапно со спецконвоем и обратно возвращен без конвоя совсем и работал весь тридцатый год в Ленве как начальник отдела труда -- Миллер нашел удовлетворяющую его форму моей деятельности на комбинате, - и работал там, пока не был арестован по делу начальника отделения Стукова. Лазарсон же окончил срок и, проклиная Миллера, вернулся к семье куда-то в Челябинскую область. Все приказания Миллера Лазарсон, разумеется, выполнял добросовестно и честно, даже чересчур активно, со всей энергией и душой, что было вообще свойственно горячей натуре Бориса Марковича. Апостол старой школы, он и плюху может преподнести работяге для вразумления, на что, конечно, Миллер не был способен. В событиях Борис Маркович не очень разбирался. Когда кто-то из младших десятников- а их было очень много на быстро растущем строительстве Березников -- проявил недостаточное рвение в исполнении приказов Лазарсона и лазарсоновского начальника Миллера, Лазарсон в присутствии десятка работяг, меня и самого Миллера разорался на десятника из заключенных: "Я тебе покажу, сволочь, вредитель! " Слово "вредитель" было сказано с такой яростью, что потрясло Миллера. Вечером на разнарядке в комнате Миллера, когда все ушли, он шагал долго из угла в угол. -- Вот так и относятся к нам, - грустно сказал Павел Петрович. -- Да, наверное. Но вам не нужно, Павел Петрович, требовать много от Лазарсона. Борис Маркович -- хороший человек, просто он пользуется популярным словарем. -- Вот это-то и грустно, что словарь популярный. * УШАКОВ Не успел я поработать всего несколько месяцев в новой роли, дожить до зимы 1929/30 года, как был арестован и направлен с конвоем -- конвоиром был местный вольнонаемный боец пермской крови, едва говорящий по-русски и объяснявшийся со мной знаками. Впрочем, знаки эти, их смысл были достаточно отчетливы. Пятидневный путь, тот самый, который я весной проходил с этапом и где меня били из-за сектанта, где я потерял свой первый зуб, выбитый сапогом начальника конвоя Щербакова, я проходил снова уже в одиночестве. До управления, до местечка Вижаиха, из Соликамска можно было добраться и скорее, но конвоир мой не спешил. Такие командировки оплачиваются, и терять лишний день из-за каприза арестанта конвоир не хотел. Останавливался он со мной в избах его знакомых, каждый хозяин имел заслуги перед лагерем -- ловил беглецов, получая за каждую голову двадцать пять фунтов муки. -- Мучица у нас ныне есть, слава Богу, - сказал мне один из пермяков. -- Но вот ходят слухи, что норму сбавят: будут платить только пятнадцать фунтов за человека. Правда ли это? Уж ты, Петя (он -- к моему конвоиру), выясни это на Вижаихе в управлении. Каждый день конвоир мой напивался самогону до бесчувствия. Сажали его в передний угол как хозяина жизни, как пермского бога. Каждую ночь приводили "играться" какую-нибудь из местных девок, а то и не одну. Я категорически отказался от того и другого угощения, чем вызвал неодобрение. -- Ну, бражка -- ладно, нам больше останется, но девок за что обижать? Ведь им тоже хочется поиграть. Конвоира твоего на всех не хватит. Конвоир скрипел на полатях, обнимая (девку). Наконец я был доставлен в управление, сдан -- куда? Кроме (листка) и аттестата, никаких особых пакетов мой конвоир не привез. Но сдал он меня в третью часть, в следственный отдел. Я долго сидел на завалинке, дожидаясь начальника третьей части Петра Бладзевича. Это была первая и последняя в жизни встреча. Бладзевич был в бешенстве от моего прибытия -- самовольства Ушакова, важного начальника того же отдела. Бладзевич тут же позвонил Вальденбергу, начальнику производственного отдела управления, Вальденберг был рассержен еще больше. -- Тут же послать Шаламова назад на ту же должность, а Ушакову сказать, что если еще раз повторит такое самоуправство -- полетит с работы. В тот же день я один с каким-то обозом уехал в Соликамск, а из Соликамска добрался до Усолья, до Ленвы, где был пересыльный пункт лагеря. Возвращение мое было встречено совершенно (спокойно). Стукову, начальнику лагеря, из которого я был отправлен, я показал документы еще в Соликамске. Стуков вскрыл пакет, прочел и сказал: -- Ну, тем лучше, возвращайся. Тайну моего спешного отъезда мне удалось все же раскрыть, хотя и не сразу. И не от тех людей, которые, казалось бы, должны рассказать, в чем дело. Причиной были письма, которые я получал с воли. Цензор Журавлев доложил начальнику следственной части Ушакову, а тот начальнику отделения Стукову, какие письма я получаю, и было решено перевести меня в управление для безопасности. А писем в лагере я не получал никаких- ни в Березниках, ни в Красновишерске, ни в Усть-Улсе. Все два с половиной года я прожил без единого письма товарищей или родных. Товарищей у меня было немало, и я иногда удивлялся, почему мне нет писем. А письма были, и даже очень много со всех концов Союза от разосланных по окраинам ссыльных оппозиционеров. А так как тогда была мода рассылать по почте так называемые "документы" -- копии всяких статей, заявлений оппозиционных вождей (я сам такой пересылкой занимался не один год), то, кроме новостей оппозиционной подпольной жизни, присылали и работы, выходящие из-под пера оппозиционных теоретиков и практиков. Мои товарищи не могли думать, что лагерь -- это не ссылка, куда такие письма могут проникать без больших затруднений. Адрес мой они получили, выделили людей, которые должны были мне все посылать, писать, держать связь, присылать адреса ссыльных для переписки, но все это попало в руки начальства. Судить меня за такие вещи было бы чересчур -- до 1937 года было еще целых восемь лет, - но и оставлять у себя такую взрывоопасную личность ни Стуков, ни Ушаков не желали. Они хотели без шума перевести в Центр, обрезать мои связи -- на докладную у них не хватило не то времени, не то ума, не то догадки, да и для управления тогда такого рода корреспонденция была очень и очень внове. Каторга, концлагерь -- это режим особый. Засылка туда подобных сюрпризов лишь увеличивала внимание к моей особе. Ушаков показал самоуправство и даже обидел забеганием вперед. Ушаков был хорошо грамотный человек, бывший агент МУРа, сидевший за какое-то бытовое преступление. В лагере он сделал большую карьеру, уехал с Берзиным на Колыму и на Колыме, уже в чине полковника, был то начальником режимного отдела, то начальником розыскного отдела ("сидит за Ушаковым", как говорили в лагере). Никакие колымские расстрелы Ушакова не коснулись. Возможно, он сам принимал участие в организации этих расстрелов по поговорке: "Кто не убивает, того убивают самого". Я сам сидел в бараке с конституцией зэка (права и обязанности заключенного -- конституция, которая по правилам вывешена на стене каждого барака). Конституция была подписана -- "начальник режимного отдела полковник Ушаков". Конечно, на Колыме я никогда к Ушакову не обращался, хотя и был с ним хорошо знаком в 1929-1930 годах по лагерю. Я не пытался искать помощь и поддержку: в те времена привлечь к себе внимание какого-либо лично знакомого высокого начальника, в том числе и Ушакова, значило умереть. Но он был человек грамотный, разбирался в троцкизме, понимал, что к чему и чего хочет Сталин. Бладзевич же и Вальденберг ждали прямого приказа. Вот эти начальники, ждущие чужого приказа, - лучшие начальники. Ушаков же перед (увольнением) на пенсию получил звание Героя Социалистического Труда. * МИЛЛЕР, ВРЕДИТЕЛЬ Павел Петрович Миллер был первым вредителем, которого я наблюдал близко, повседневно. По моей исповедуемой с детства теории узнавание человека не делается путем расспроса, анкеты. Общее впечатление не результат каких-то где-то замеченных, зафиксированных вовремя фактов. Поэтому писателю не нужно что-то записывать, запоминать, наблюдать, достаточно присутствовать рядом -- видеть, слышать и понимать. Павел Петрович Миллер был сыном крупного сибирского золотопромышленника, единственным сыном. Отец дал Павлу Петровичу техническое образование. Павел Петрович был инженер-строитель, главный инженер Самарского военного строительства в момент ареста в 1928 году. Эти процессы возникали после Шахтинского* во всех отраслях промышленности, ясно показав, что техническое образование не может спасти, увести в сторону от бурных волн политики. * Судебный процесс 1928 г.; группа инженеров и техников необоснованно обвинялась в контрреволюционной деятельности, которая якобы осуществлялась в Шахтинском и др. районах Донбасса. Ибо следовательское воображение -- надежный аппарат в борьбе с иллюзиями. Иллюзии и реальность полноправны не только в литературе, но и в повседневной жизни. Единственная реальность, бесспорность миллеровского следствия была его анкета, социальное происхождение. Возможности легко превратились в реальность. -- В моем "вредительстве" единственный факт, который я подтвердил при допросе, было то, что асфальт на дворе конторы полопался -- убыток был на пятнадцать рублей. Все же остальное -- выдумка, чепуха. Я никогда не спрашивал Миллера, как именно он "вредил". В лагере такие вопросы ни к чему. В лагере нет виноватых. А потом -- для Миллера его paбoтa была первой после следствия, процесса и тюрьмы, и, естественно, изливать душу или давать запоздалый бой он не собирался. Но я думаю, что Павел Петрович чрезвычайно болезненно ощущал именно эту рану. И еще не привык к лагерному языку и возмущался, что его помощник Лазарсон кричит, распекая работягу: "Вредитель! " Всю зиму двадцать девятого -- тридцатого года заключенные "обживали" каменные коробки, воздвигнутые по вольному найму в Городе Света, на Чуртане. Размещаясь там на сырых досках-нарах, а то и просто вповалку, тысячи, десятки тысяч людей строили Город Света, работали на комбинате и строили себе лагерь поближе -- на Адамовой горе. С Чуртана до "площадки" было километра четыре, и каждое утро конвой "прогонял" в направлении Камы десятки и сотни строительных бригад. Как только на Адамовой горе был построен лагерь, работяги строительства перешли жить туда, где их ждали сорок бараков двухъярусной общенарной соловецкой системы, а также обслуга лагеря. Из всех этапов отбирались самые лучшие специалисты, и любой, кто работал похуже, вечером же включался в этап на Вижаиху, в управление, где строился бумкомбинат. Наше отделение имело право задерживать, оставлять у себя лучших работников, хотя и без "личного дела". Все же каменные коробки Чуртана были отданы под транзитку, под ночевку этапов, которых проходило в день не одна тысяча. Этапы там ночевали, а если не было сразу поезда на Соликамск, откуда начинался пеший пятисуточный маршрут в Красновишерск, то задерживались на Чуртане и больше, и всякий раз их заставляли выполнять, чтобы не даром кормить, какую-нибудь черную общую работу, вроде разгрузки пароходов или копки котлованов. Котлованов, впрочем, на Березниках не было. Березники стоят на подсыпанном грунте по той евангельской поговорке, которую любили приводить в своих речах и Стуков, и Миллер. К осени тридцатого года лагерь был построен на Адамовой горе на 10 тысяч человек. В Березниках было две смены, тысячи по четыре только чернорабочих грузчиков, навальщиков песка, который на поездах широкой колеи возили с Веретья. Вокруг Усолья много песчаных гор. Вот оттуда и возили песок, на котором вставал Березниковский комбинат. У Миллера были основательные надежды после бесед со Стуковым и Берзиным, что его усердие и рвение заметят, поэтому Павел Петрович сменил весь свой аппарат десятников, работал день и ночь, успевая всюду. От лагеря у Миллера даже была верховая лошадь, но и то за день он не управлялся посмотреть все участки комбината, где работали заключенные. И я, и Лазарсон, и Кузнецов, и Павловский имели также верховых лошадей. На новой конюшне лагеря, которой заведовал вольняшка, герой гражданки вредитель Караваев, стояли триста лошадей. Миллер, бывший главный инженер Самарского военного строительства, решил тряхнуть стариной и спроектировал весь лагерь сам. Вот это будут новинки. -- Уборные, Варлам Тихонович, - рассуждал Миллер оживленно, - строились всегда в каторжных учреждениях на десять (очков) -- я добился, что наши уборные будут строиться на двенадцать. Чтобы не теснились -- тюремная, этапная память свежа. Наконец настало время сдать великолепную работу, показать свои труды высшему начальству. Этим высшим начальством был для нас тогда ГУЛАГ и его начальник Берман -- старый чекист 1918 года, первый, получивший это самое назначение. Миллер связывал с посещением лагеря Берманом какие-то особые надежды. По совету Стукова он решил обратиться с личной жалобой, вручить, так сказать, свою судьбу в руки самого высокого начальства. Этот совет Стукова поддержал и Берзин. Берзин даже взял на себя добиться столь важной аудиенции. День приезда комиссии настал. Кто бы в лагерь ни приехал, всегда говорят: "Комиссия! Комиссия приехала! " С Соловков, что ли, идет эта терминология. Летом 1930 года в лагерь пожаловало высшее начальство -- сам начальник ГУЛАГа Берман. Берман приехал с большой свитой, в шинелях с петлицами, где виднелись по два и по три ромба. Берзин, начальник Вишлага, человек огромного роста, в длинной кавалерийской шинели с тремя ромбами, с темной бородкой, бросался в глаза среди всей этой комиссии, и военный фельдшер Штоф, начальник санчасти из заключенных, рапортуя комиссии, как положено, разлетелся с крыльца санчасти военным шагом и, встав перед Берзиным, излил именно на него поэзию лагерного рапорта. Но Берзин отступил в сторону со словами "вот начальник", выдвигая на первый план невысокого крепыша с белым тюремным лицом, одетого в заношенную черную куртку -- бессменную форму ЧК первых лет революции. Помогая растерявшемуся фельдшеру, начальник ГУЛАГа расстегнул кожаную куртку, показав свои четыре ромба в петлицах. Но Штоф онемел. Берман махнул рукой, и комиссия двинулась дальше. Лагерная зона, новенькая, "с иголочки", блестела. Каждая проволока колючая на солнце блестела, сияла, слепила глаза. Сорок бараков -- соловецкий стандарт двадцатых годов, по двести пятьдесят мест в каждом на сплошных нарах в два этажа. Баня с асфальтовым полом на 600 шаек с горячей и холодной водой. Клуб с кинобудкой и большой сценой. Превосходная новенькая дезкамера. Конюшня на 300 лошадей. Само расположение лагеря в центре Адамовой горы, всюду господствующей здесь еще со времен походов Ермака, - именно здесь был Орел -- городок, откуда Строгановы вели завоевание Сибири и где имел дом сам Ермак. Колонны лагерного клуба чем-то напоминали Парфенон, но были страшнее Парфенона. По совету Стукова и Берзина Миллер подготовил заявление -- жалобу-просьбу по своему делу (в лагере каждый за себя), с тем чтобы вручить какому-нибудь высшему начальству. Гомеровскому богу лично. По русской традиции такие жалобы, поданные "на высочайшее", вручаются лично. И Берзин, и Стуков, и Миллер блюли традицию. Сигнальщик Берзин махнул платком, и Миллер переложил поближе свою тщательно обдуманную и подготовленную "жалобу". Действительно, Берман, умиленный зрелищем новенького лагеря, согласился принять заключенного Миллера по его просьбе для личных переговоров. После отъезда комиссии я вошел в нашу контору. Павел Петрович стоял у окна и смотрел на отъезд высоких гостей. -- Хотите знать, какая была у меня беседа с начальником ГУЛАГа? Полезно для истории. -- Хочу. -- Берман сидел за столом, когда я вошел и встал как положено. "Так расскажите, Миллер, как именно вы вредили? " -- сказал начальник ГУЛАГа, отчеканивая каждое слово. "Я нигде не вредил, гражданин начальник", - сказал я, чувствуя, как гортань моя пересыхает. "Так зачем же вы просите свидания? Я думал, что вы хотите сделать важное признание. Берзин! " -- громко позвал начальник ГУЛАГа. Берзин шагнул в кабинет. "Слушаю, товарищ начальник".- "Уведите Миллера".- "Слушаюсь". -- Когда это было? -- Час тому назад. Павел Петрович вынул из кармана заготовленное заявление, разорвал бумагу и бросил в топящуюся печурку. Бумага ярко вспыхнула. -- А вы не пишете заявлений? -- Мне не о чем просить. Берман был деятелем круга Ягоды, расстрелянным вместе с Ягодой Ежовым. Берман лучше понимал политику, чем Миллер. Вскоре иллюзии Миллера рассеялись. Вместе с этим -- как некое второе начало того же процесса "возрождения" или "искупления" -- Павла Петровича перестала удивлять, оскорблять кличка вредителя. Так много вредителей было вокруг. Не только Берман не хотел рисковать, оказывая покровительство справедливости, но все начальство держалось тогда этой удобной формулы, этой удивительной точки зрения. Миллер пожал плечами. Моя оппозиция ему была абсолютно чужда. Павел Петрович никак не хотел понять, как это молодой человек, студент двадцати лет, решается на такие сомнительные, с его точки зрения, дела. Мои рассказы об университете Миллер слушал как сказку, как светлую легенду юности своей, оценивая, впрочем, осуждающе обе стороны. Павел Петрович, потерпев неудачу с Берманом, стал ждать уже не случая, а оценки заслуг за верную Миллерову службу в лагерях. Это свидание было ошибкой, конечно, но при утверждении досрочных освобождений Берман запомнил бы такую фамилию. У всех высоких лагерных начальников память змеиная, но нужно было рисковать, и Миллер рискнул, рассчитывая, что не испортит каши маслом. И каша была слишком крута, такую не доводилось пробовать Миллеру, и масло в лагере надо применять очень умело и в меру. Миллер был человек очень энергичный. Обещание Стукова представить его к досрочному (освобождению) продолжало сохранять силу. Жена Миллера приехала и по разрешению начальства жила с ним на поселке около месяца. Даже я однажды там пил чай и познакомился с его женой -- рано постаревшей женщиной с измученным, каким-то особым, прошедшим тюремные приемы лицом. Катастрофа была впереди. У Павла Петровича была неприятная привычка: всякую неприятную лагерную новость -- перевод, понижение, снятие с должности -- своим подчиненным объявлять, обнимая за плечи, прижимаясь. Хорошие новости (например, включение в список пропускников в столовою для иностранцев) объявлялись Миллером, наоборот, торжественно -- раздельным чтением выписок или просто сведений. Вот это обилие миллеровских объятий, которым я подвергся по возвращении в Березники, и заставило меня (позднее) подумать, что в инициативе этапирования меня спецконвоем в управление доля Павла Петровича была, хотя и небольшая, быть может. Как бы то ни было, в кармане Стукова лежала бумажка: "По распоряжению начальника управления Берзина возвратить Шаламова для исполнения своих обязанностей". Я застал реорганизацию в полном разгаре. Мне там было отведено место начальника по отделу труда (а не руководителя работ). Руководителем же работ был назначен не Лазарсон -- он тоже был смещен и понижен, а Павловский -- бывший московский бухгалтер и офицер, проигравший 10 тысяч на бегах. -- Вы ведь не инженер, - говорил мне Павел Петрович. -- Ведь Павловский тоже не инженер, Павел Петрович, его считают... Я в лагере все эти объяснения всегда считал и считаю лишними, они только вносят фальшь, неправильную ноту. УРЧ так УРЧ -- учет так учет. -- Знаешь, что такое "хитрожопый"? В острой, в стрессовой ситуации он отойдет в сторону, даст работать времени, а ты тем временем погибнешь на виселице, в подвале или в Бабьем Яру. Хитрожопость -- вечная категория. Хитрожопые есть во всех слоях общества. Думают самодовольно: "А я вот уцелел -- в огонь не бросался и даже рук не обжег". Омерзительный тип. Да еще думает, что никто не видит его фокусов втихомолку. Хитрожопый -- вовсе не равнодушный. Уж как равнодушен Пастернак -- хитрожопым он не был, не "ловчил". Павел Петрович Миллер был сама хитрожопость. Профессиональный ловчило с угрызениями совести. Как уж его затолкали во вредители -- уму непостижимо. Не рассчитал какого-то прыжка. Все он понимал вокруг себя в своем окружении -- всех людей объяснял для себя. Миллер был неплохой психолог, логик по преимуществу, вечно хитрил, что-то от кого-то скрывал, что-то кому-то шептал. Всех вокруг себя в меру своего ума объяснял. Всех -- кроме меня. Я был загадкой для Миллера -- он не хотел поверить, что я бросил университет для какой-то подпольной работы, для каких-то туманных идей. Если власть нельзя подчинить, надо ей служить честно, ловчить лишь в бытовом, в мелком, в незначительном. Увы, масштабы диктовал не Миллер. Миллер получил десять лет за вредительство, работая в Самаре главным инженером военного строительства. В военном ведомстве и ставки были больше. Конечно, Миллер был грамотнее, образованнее других инженеров, что были в Березниках, - кроме Павла Павловича Кузнецова. "Капитаны" Гумилева, которых декламировал Миллер по вечерам, вспоминая неточно, неверно. Говорили, что со стихами в своей работе Миллеру не приходилось иметь дела до встречи со мной в Вишерском лагере. На ежедневные Миллеровы чаепития я ходил без большой охоты. Развлекаться Миллер после его трудового дня не хотел. Но чай был хороший, миллеровский, горячий и крепкий. Подсыпал ли Миллер соду в свой чай для оживления краски, как делают рестораны, не знаю. Но этот крепкий чай был вовсе не чифирь -- знаменитый колымский рецепт -- по пачке на кружку, а обыкновенный крепкий, густой, горячий чай. Горячий. Миллер был сибиряк, любил горячий и чай, и суп. Любил определенность температур. Я тоже был родом с Севера. Пил я этот красивый чаек и думал про себя, что, если что-нибудь со мной случится, Миллер, во всяком случае, не заступится. Отойдет в сторону и палец о палец не ударит для моего спасения. Миллер почему-то считал личной своей обидой, если ближайшие его сотрудники попадались в каких-либо нарушениях лагерного режима. Так его ближайший помощник Иван Дмитриевич Иноземцев, состоявший в штатной должности нормировщика (58-7-10, 11, срок 10 лет), бывший главный инженер Мотовилихи, выполнявший деликатную функцию предварительных расчетов и проверок во взаимоотношениях с Березниковским химстроем, человек, которому Миллер верил не как себе, а немногим меньше, вдруг был вызван и подвергнут допросу. Стукач. Завербованный осведомитель. Оказывается, Иноземцев, любивший поесть, выпить, закусить, поспать, был приглашен на ужин в какой-то барак к какому-то старшему бригадиру в лагере. На этом вечере угощали телятиной, и, так как в лагере скрыть ничего нельзя, все участники ужина через неделю были приглашены в барак следственной части. Вдобавок оказалось, что и телятина -- не телятина, а собачатина -- мясо какой-то овчарки. Иноземцеву грозили общие работы, этап, он был незаменимый. Проступок по лагерным понятиям незначителен, но Миллер даже шага в защиту Иноземцева не сделал. Только когда начальник отделения Стуков сам спросил Миллера, что делать с Иноземцевым -- оставить тебе или отправить, Миллер попросил оставить. Выпивка, "бабы" -- преступления в лагере простительные. Техник Кузнецов был алкоголик запойный и после каждого запоя, попадая в изолятор, терял место работы -- Миллер не заступался никогда. Всем пострадавшим приходилось искать защиту самостоятельно, пользуясь "блатом" не миллеровским. При Стукове Миллер был ученым, облекающим в технические формы обширные замыслы начальника-дилетанта. Стуков был любителем разговоров о технике, о механике. Но такая тонкая механика, как стихи, была ему абсолютно чужда. Как, впрочем, и Миллеру. Но если Стуков просто был чужд этому миру, никогда с ним не соприкасался и даже о существовании Аполлона на свете не подозревал, то Миллер, цитировавший на память гумилевских "Капитанов", старался воскресить в мозгу увлечения и открытия юности. Впрочем, и в юности Миллеру поэзия ничего не открыла. Я ездил со Стуковым в командировки, но он предпочитал спутников повеселее. -- Вот Миллер -- у него всегда есть что рассказать, скоротать дорогу. Бруклинский мост, сколько верст до луны -- а ты молчишь и только отвечаешь на вопросы. Всякую политику Миллер считал пустяком, недостойным занятием для человека. Образование признавал только техническое. Стремлений к науке у него было мало, зато большое желание практически попробовать свои знания в живой работе. -- Почему вы выбрали строительство? -- Знаете, мне лишь только специальность строителя доставляла удовлетворение. Не было ничего -- и выстроен дом. -- Чисто поэтическое ощущение, - сказал я. -- Ну, как там с поэзией, я не знаю, а строить могу. Я не хотел жить в столице. В столице можно тратить щедро, мотать заработанные деньги, а работать лучше в глуши. Поэтому я и (был) в Самаре. Рассказывал Миллер и о первых своих инженерских шагах: как ему предлагали взятку и он ее не взял. -- Десять тысяч. Я выгнал его. Я слушал эти звонкие речи, как давно забытое пение соловья. Именно Миллер возглавлял весь обман по Березникам, дал техническое оформление идее начальника лагеря Стукова. Так что совесть давно успокоилась. Отметным обстоятельством было то, что Миллер с первых дней решил спасаться сам, думая только о себе. Всем остальным была дана та же возможность личного спасения. Никакой помощи Миллер не оказывал, и не в его натуре было оказывать кому-то значительную помощь. Например, решением подавать на освобождение. Здесь страдали именно близкие сотрудники, ибо Миллер боялся, что его обвинят в протежировании, в блате. Хотя никто бы его не обвинял. Вся лагерная жизнь держалась на этих знакомствах. Но Миллер использовал такой путь только для себя. Использовал неудачно, плохо зная лагерь, плохо понимая высшее начальство. Это не равнодушие, а еще не описанное человеческое качество хитрожопости. Равнодушных осуждают, осуждают трусов, но кто осудил хитрецов и ловчил? В лагерных условиях хитрожопость может быть и смертельной, ибо собственная хитрость приводит к пренебрежению человеческой жизнью других. Для того чтобы заткнуть дыру в перерасходах комбината, немало пролито и арестантской крови, и арестантского пота по инициативе Павла Петровича Миллера и при техническом оформлении карьеристских идей начальника Березниковского лагеря Стукова. И еще одно, очень сильное обстоятельство, характерное для лагерей. Я не был на войне, не знаю, как там решается подобная ситуация. Возможно, что на войне иные психологические связи. Во всяком случае, подобные ситуации возникают, и побывавший на войне командир, превращаясь в лагерного начальника, не замечает или не хочет заметить, что обстановка-то в лагере другая, абсолютно не похожая на фронтовую, даже противоречащая в самой своей сути фронтовой. Все это я заметил еще до войны и вне всякой зависимости от военных проблем. В лагере вольнонаемный начальник -- большой или малый -- всегда считает, что подчиненный, которому отдано распоряжение, готов и обязан выполнить это распоряжение срочно и со всей душой. На самом деле рабы не все. Целый ряд работяг из зэка любое распоряжение начальника встречает с тем, чтобы напрячь все духовные силы и его не исполнять. Равнодействующая проходит по линии борьбы двух воль -- надо согласиться, но не сделать или сделать не так. Или совсем не согласиться, что глупо и приведет к смерти так же, как отказ от работы. Плохое же выполнение приказа влечет неудовольствие, отстранение от работы, но не больше. Вот почему во время острых, "стрессовых", выражаясь модным языком, ситуаций лагерный начальник должен ждать не выполнения, а, наоборот, уклонения от выполнения приказа. Это естественное действие раба. Но лагерное начальство, московское и ниже, почему-то думает, что каждый их приказ будет выполняться. Психологически правильнее предполагать, что приказ не будет выполняться, и готовить резервные ходы. Каждое распоряжение высшего начальства -- это оскорбление достоинства заключенного вне зависимости, полезно или вредно само распоряжение. Мозг заключенного притуплен всевозможными приказами, а воля оскорблена. Меня всегда смешило, почему я должен рассказывать все, что я знаю, любому заезжему следователю только потому, что этот следователь одет в военную форму. Почему я не должен на все его угрозы отвечать не только отрицанием, но активной борьбой. Меня допрашивали четыре месяца по делу Стукова и Миллера, которым клеили вредительство. Но именно потому, что обвинение исходило из таких авторитетных кругов, я ему не поверил, не поддержал, и дело кончилось ничем. Миллер был не то что перепуган арестом восьми человек своих помощников летом 1930 года, а просто верил своей карьере, решил переждать бурю -- может быть, и не затронет. Расчет оказался верным. Буря пронеслась, унеся только надежды Миллера на досрочное освобождение, а Стукова -- на орден. Семь из восьми его подчиненных показали на Миллера и Стукова по всей вредительской форме. Но восьмой -- я -- дал полный бой следствию. Дело было прекращено в отношении Миллера и Стукова, а нас всех приговорили к четырем месяцам изолятора, чтобы покрыть срок, который мы просидели под следствием. Подробнее об этом я пишу в очерке "Дело Стукова". И в январе 1932 года, уезжая в Москву совсем, я простился с Павлом Петровичем и выслушал от него горестный лагерный афоризм: -- Пожили на маленькой командировке -- поживите на большой. Но большая командировка меня не пугала. Еще один штрих в портрет Павла Петровича внесла моя поездка в Москву в декабре 1931 года. Случилось так, что я, вольный уже, имеющий на руках справку горсовета: "Дана Шаламову в том, что он есть действительно то самое лицо", вызвавшую хохот Павлика Кузнецова, не пропускавшего ничего смешного или юмористического из того потока жизни, который бурлит вокруг, уезжал в отпуск двухнедельный; по колдоговору после пяти с половиной месяцев работы мне был положен отпуск. Тогда была борьба с текучестью, и касса на железной дороге продавала билеты только после визы управделами комбината, а текучесть была большая: за месяц увольнялось три тысячи и нанималось две с половиной тысячи человек. Постоянными были только лагерные кадры -- они-то и выстроили комбинат. У меня была виза управделами, и я легко купил билет и ехал в ежедневном почтовом Соликамск -- Москва без затруднений. Я ехал, никого не предупреждая, никого не извещая, ехал просто в свой город без всякой боязни и тревоги. Поезд пришел поздно вечером на Ярославский вокзал, еще трамвай звенел. Было тихо, шел легкий теплый снег, и я заплакал на покзале от встречи со своим любимым городом, где все было -- мои ошибки, мои удачи, мои потери. Но надо было ночевать, и я стал листать у телефонной будки прикованную к ней цепью книгу телефонный справочник Москвы. Я нашел телефон моего хорошего знакомого, позвонил и через час уже был на Ленинградском шоссе в той самой квартире, где я когда-то готовился в университет. Рассказы мои вызвали оживление хозяев. Я там переночевал, а на следующий день выяснилось, что и сестра моя родная в Москве, и тетка в Кунцеве, и родители мои в Вологде живы. Можно было спокойно приступать к выполнению поручений. Первым моим шагом была беседа с моими прежними друзьями, и только после этой беседы я принялся за другие дела. Первым делом было доставить письмо Миллера. По просьбе Миллера я обещал привезти ему из Москвы его чемодан, который хранится где-то у родных, на Солянке, у тетки, зовут которую Эмилия Людвиговна Ващенко. Я нашел ее, вручил записку. Чемодан обещали найти. -- А что там в чемодане Пашином? -- Павел Петрович говорил -- костюм. -- Ах, там костюм Пашин. Коверкотовый костюм. На Урале, на каторге, Паше нужен коверкотовый костюм. Паша живет в таких местах, где без коверкотового костюма обойтись нельзя. Хорошо, мы найдем чемодан. Подождем Юрочку. Юрочка был сыном Эмилии Людвиговны. -- Ах, Павлик, Павлик, - вздыхала Ващенко.- Первое известие от него привезли вы. А какой был щеголь... Вы знаете его жену, Полину Сергеевну? -- Раз видел. -- Ну, как? -- Да никак. Было темно. Мы чай пили. -- Никак? ! Павлик -- негодяй, а она -- святая женщина. И хоть племянник он именно мой, а она мне никто, я и на Страшном Суде скажу: Павлик -- негодяй, а она -- святая женщина. Как он ей изменял! Где угодно, с кем угодно. Какие-то балерины, артистки погорелого театра, а то и вовсе каких-то сомнительных дам приводил. Да не куда-нибудь, а вот в эту самую комнату. А Полина Сергеевна все терпела. Они уже почти разошлись. И вдруг его арестовали. И вот -- тюрьма. Свидания. Хождения эти по прокуратурам. Запросы, вопросы. Ведь этим артисткам и балеринам не дают разрешения на свидания. Да еще поездка на этот ваш Акатуй. Зачем ей Павел? Плюнуть этому Павлику в рожу и то она не способна. Крыжовник варит. Его любимое варенье! Как ваше имя-отчество? -- Варлам Тихонович. -- Вот, Варлам Тихонович. Судьба Полины Сергеевны -- это судьба русской женщины. А декабристки -- там все была мода, порыв, а вот такая женская (судьба). Памятник Полине надо на Красной площади поставить. Еще лучше на Лубянской. А вы говорите: история рассудит. История никого не рассудит. -- Я ничего не сказал насчет истории. -- Ну, подумали. -- И не подумал. -- А чемодан вам привезет Юрочка к поезду. Пришел наконец Юрочка -- лысый инженер, лет на двадцать постарше Павла Петровича, и мы договорились, что чемодан привезет Юрочка на Ярославский вокзал к моему поезду, чтоб меня не затруднять, как сказал Юрочка. Так и вышло. Небольшой фибровый чемодан был мне вручен перед посадкой, и я двинулся в путь на Северный Урал. Положил чемодан под голову и привязал его к пальцам руки, чтобы "скокари не отвернули угол". Я уже мог выражать ожидаемое событие на лагерном языке. Через пять ночей и пять дней я добрался до станции Усольская и слез, отвязав пальцы от чемодана. Я вручил Миллеру привезенное. Своим ключом Павел Петрович открыл чемодан. Пыль поднялась, как грибообразное облако атомной бомбы. Взлетела моль. -- Бляди. Забыли нафталина положить, - сказал Миллер. Павел Петрович был угнетен. Разбитая, развеянная мечта. Приходилось снова облачаться в соловецкую униформу. Среди нового окружения Павла Петровича, которое я застал после освобождения, был инженер Новиков, железнодорожный строитель, осужденный по вредительской статье и задержанный в Березниках миллеровским фильтром. Новиков помогал Павлу Петровичу в расчетах среди многочисленных и разнообразных дел, которые, как и в мое время, кипели возле Миллера. Правда, волны стали менее бурными, менее шумными, да и сам Павел Петрович облез. Полысел, поседел как-то сразу, но вечерний чай был так же горяч и крепок. Новиков занимался в кабинете Миллера и приватно. Он продвигал изобретение -- переворот в строительной технике, который должен был принести Новикову свободу и славу. Новиков изобрел саморазгружающийся вагон-платформу с опрокидывающимися бортами, повинующимися какому-то клапану в паровозе. Были уже вычерчены все чертежи, составлено техническое описание проекта и особая докладная, где указывалось, что это изобретение ГУЛАГовских инженеров -- Миллера и Новикова. Я отнесся к этому демаршу спокойно, не тревожась за миллеровскую (подпись), - приписка чужого имени сверху была, есть и будет в науке, технике, искусстве и литературе. Она входит в правила игры, которая называется жизнью. Поэтому я не моргнув глазом прочел доступные мне места технического описания изобретения. Про себя я думал и думаю, что после шока, полученного при свидании с Берманом и пережитого во время стуковского дела, Миллер имел полное моральное право бороться за свое освобождение любым доступным ему путем. Почему же мне была доверена столь строгая тайна? Ведь я не ГУЛАГ, и не в ГУЛАГ меня попросят везти эту докладную миллеровскую записку. Оказалось, что на это были свои причины. -- Вы прочли докладную? -- Да. Поздравляю... -- Дело не в этом. При ваших знакомствах в Москве вам легко опубликовать краткое сообщение об этой работе, но обязательно в техническом журнале. -- В техническом журнале у меня нет знакомств, Павел Петрович. Но я думаю, что смогу. -- Ну, нет так нет. Я привез эту заметку в Москву. Там был чертеж вагона, сообщение о важном изобретении инженеров Миллера и Новикова в Березниках -- краткая экономная заметка строк на пятьдесят. Я заговорил об этом с моим приятелем из литературно-художественного журнала. -- Я давно уже не работаю по литературно-художественной части. -- А где же? -- Заведую редакцией технического журнала. Мода. И хлеб. -- Так, может быть, ты сам... -- Конечно. Давай сюда. Приятель мой просмотрел заметку. -- Это чепуха. Двести тысяч изобретений на эту тему поступает в день. Журналу нашему саморазгружающиеся вагоны осточертели до предела. Трудно придумать более не новое и более неудачное. Ведь в редколле