ной. Та в этот момент думала, как сделать все наименее травматично для всех. И для сопящего Кулибина в первую очередь. Теперь, когда все было решено, она его даже жалела. КУЛИБИН Кулибина назначили правофланговым на демонстрации Седьмого ноября. В профком, куда его позвали, на главном месте сидел бывший парторг, которого Кулибин всегда терпеть не мог. - Ну что, нравится тебе это время? - спросил тот сразу, до "здрассте", пока Кулибин медленной своей мыслью постигал существование бывшего партбосса в черном кресле как в своем. Институт разрушился почти до основания, деньги тем, кто в нем еще оставался, платили едва-едва, поэтому вопрос парторга о нравится не нравится смысла как бы не имел: что он, Кулибин, идиот, чтоб ему нравилось плохое? И пока он подгонял слова к выходу, парторг сказал раньше: - Тебе, конечно, проще. У тебя жена бэзнэсмэн. - Он так именно сказал, припадая на неправильную гласную. - Тебе проще. Ты можешь и не быть семье кормильцем. При такой-то жене и я бы, может, тут не сидел. А другие? У которых от и до? Капкан сработал. Аполитичный Кулибин, вполне принимающий новые идеи и новые времена, взял в руки древко во имя защиты тех, кому хуже, чем ему. Чтоб дистанцироваться в глазах людей от Ольги как источника своего благополучия. Он ушел утром тихо, хотя Ольга уже не спала и слышала выскальзывание мужа из квартиры. "Куда это он?" - подумала она. На Октябрьской площади было красно и ухал барабан. Кулибин даже взволновался, а тут еще к нему кинулась женщина, и он узнал в ней Веру Николаевну. - Сколько лет, сколько зим! - пропела она, и Кулибин вдруг ни с того ни с сего почувствовал смятение в теле. "Это от духовой музыки, - подумал он. - Она меня возбуждает". Трубы и тромбоны как раз пели вразнотык, железно бряцали тарелки, у женщины на отвороте алел бант, а некоторые уже завертелись в вальсе "Амурские волны". Молодые лета стояли рядом и подмигивали Кулибину. Он обхватил Веру Николаевну, вспоминая подробности ее географии, корвет под потолком, запах ее постели, и ощутил острое желание оказаться в ней. Когда Ольга включила телевизор, прямо на нее с раскрытым ртом шел ее собственный муж, а на его руке висела баба, висела по-хозяйски, как виснут на мужчине, которого знают вдоль и поперек, и хотя песня была, видимо, патриотическая, а флаг в руке Кулибина - красный, подспудное, тайное в них было ярче. Это точно. Казалось бы, замечательно! Вы этого хотели, мадам... Но откровенность открытых ртов, это шагание в ногу... Ну и сволочь же ты, Кулибин. И она вспомнила, как он на цыпочках покидал дом. Уязвимой была и идеологическая деталь: чего ж это ты, муж, не рассказываешь жене о своих партийных пристрастиях? Ты что, не знаешь, что Ольга этих коммуняк на дух не выносит? Одним словом, хочешь засветиться - иди в правофланговые. Непременно попадешь в телевизор. Может, это и не стало бы концом их семейной жизни, может, и отплевался бы Кулибин от телевизионной картинки, тем более что на тот момент он и виноватым еще не был, но он же сам все и испортил. - Олюнь! - позвонил он. - Я у Васьки Свинцова. Он попросил меня помочь с гаражом. Я забыл тебе сказать вчера. К вечеру буду... Смешно, но она не знала, что сказать. То, что она за-плакала, было для нее неожиданнее всего... С какой стати? С чего бы это? Но она размазывала по лицу слезы, а тут возьми и объявись по телефону я. Я тоже видела Кулибина и была оскорблена его пребыванием в тех рядах. Женщину я просто не заметила. Слепая оказалась. Но, как выяснилось, еще и глухая. Слез в голосе Ольги не учуяла. - Ты чего за мужем не следишь? - закричала я, имея в виду исключительно мировоззренческие вещи. Она ответила мне, что ничего не видела. А я слышала в трубку, что у нее включено то же самое. Слава Богу, у меня хватило ума не уличать ее во лжи. В конце концов, это не мое дело. Хотя, повторяю, женщину рядом я не помнила. Та общность строя была для меня вне сексуальности, я отказывала ей даже в этом. Уродливость собственного максимализма была мне сладка, что говорит о том, что разницы между правыми и левыми нет. Одним миром мазаны... Но не обо мне речь... Ольга потом скажет, что она солгала, потому что ей надо было "все переварить самой". Кулибин же поехал к Вере Николаевне. Они купили по дороге бутылку водки. В электричке сидели взявшись за руки, и Кулибин восхищался собой: как он удачно использовал приятеля Василия Свинцова, который уехал с семьей на свадьбу дочери в Рязань, и теперь, захоти Ольга перепроверить его звонок, ничего у нее не выйдет. В коридор барака высыпали соседи Веры Николаевны. - Мы вас видели! Видели! - кричали они. - Уже дважды вас показывали. В голове Кулибина дробно-дробно застучали палочки барабана. Хорошо, что Вере Николаевне было не до него, она выспрашивала у народа, как она выглядела, и народ отвечал, что вполне хорошо, только очень был открыт рот. - Мы пели! - объясняла Вера Николаевна. - Пели! Я даже охрипла. Она не заметила, что Кулибин сидит и слушает дробь палочек в голове, она думала о том, что ее видели многие, и это замечательно, жаль, конечно, если рот на самом деле был очень открыт. Она включила телевизор ровно в два часа и сразу увидела себя и Кулибина. Всего ничего - миг, и рот у нее как рот. Каким разным может быть течение времени... Кулибину показалось, что он шел на экране вечно. Вечен был его правофланговый проход по истории жизни, вечно было древко в руке, вечна эта женщина, по-хозяйски просунувшая ему под локоть руку, вечны были глупость его вытаращенного лица и чернота провала рта. Вера же Николаевна в момент его смотрения себя в вечности сча-стливо обвисала на нем, прижимаясь к его спине расплющенной грудью, и дышала, дышала ему в ухо горячим нутряным дыханием. Конечно, это было отвратительно - взять и уйти, когда уже разложена колбаска, и огурчик, и малиново-мариновый чесночок. Кулибин отметил отсутствие тонких чувств понимания у Веры Николаевны, которой было так хорошо, когда ему плохо, и она торопила его скорей-скорей все съесть и выпить, чтобы перейти к главному действию. В защиту Веры Николаевны надо сказать, что она не имела мужчины после Кулибина. До него к ней иногда приезжал физкультурник их школы, добрый и хороший дядька, но, как и полагается, выпивоха. Когда она осталась одна, без Кулибина, то как-то пригласила физкультурника "попить чайку". Физкультурник, как человек честный, отвел ее в сторону и сказал: - Вер! Я приду, но если без этих дел. Мой совсем не годится, в полной отключке. Конечно, Вера Николаевна не стала настаивать на приглашении. Он все понял правильно и спросил: - А куда делся твой мужичок? - Был, да сплыл, - ответила Вера Николаевна. Сейчас, кружась вокруг стола, она каким-то ...надцатым чувством поняла, что у нее сегодня шанс как никогда: еще раз шесть покажут их по телевизору - и какое же надо иметь отсутствие гордости у жены Кулибина, чтоб стерпеть это?! Она должна его выгнать, должна!! Иначе она, Вера Николаевна, просто перестанет ее уважать. Вера Николаевна напрягла своим желанием космические силы, чтоб они повели себя грамотно и оставили ей Кулибина насовсем, как единственный вариант в ее жизни. Она ему сегодня докажет - после еды, - что и она у него тот же самый вариант. Она ему сегодня выдаст по полной эротической программе. Кулибин же возьми и подумай о том, что если Ольга их видела, то опять придется ездить на электричке, а он так отвык от этого. И вообще, он любит свой дом, и дочь Маньку, и Ольгу любит; дураком надо быть - не любить в наше время такую жену. Кулибин привстал, чтоб рвануть, но другая женщина положила ему на плечи руки и сказала: - Не дергайся! Часом позже, часом раньше. И вообще, у тебя сегодня получилась рулетка. И Кулибин отдался на волю игры случая и Веры Николаевны. МИША Вариант Кулибина переехать в ту заныканную для Маньки квартиру (до слез не хотелось уезжать из Москвы!) Ольга отвергла на корню. По моральным соображениям. - Мои покойные родители по копеечке собирали на кооператив для меня! Понимаешь - для меня! Тебя тогда и близко не стояло, как сказали бы в Одессе... И вообще, настоящие мужчины уходят с одной зубной щеткой. Так как виноватым считался Кулибин, то все правила игры определила Ольга. К зубной щетке она прибавила три тысячи долларов, но чтоб уже "без разговоров". Сумма слегка ошеломила Кулибина, он ведь домашней кассы не держал и, сколько там чего есть у жены, не особенно интересовался. Поэтому уходил Кулибин даже несколько возбужденно, думая, что богат, но уже на первом ветру выяснилось, что деньгами этими ему не прикрыться. Он боялся переезжать к Вере Николаевне, боялся ее натиска и своего слабоволия, и этот загнанный в угол мужчина, без крыши и с неустойчивой зарплатой, вдруг проявил такую прыть и такую изобретательность, что, как говорится, вам и не снилось. Он жил пока у Свинцова, жена которого осталась в Рязани у дочери. Та вышла замуж за военного, была беременная уже на шестом месяце, и сизый ее голубок, определенно, спрыгнул бы еще до брачного марша, если бы каким-то уникальным случаем ему как будущему отцу и молодому специалисту не дали крохотульку квартирку типа "дверь-стенка". Жена Свинцова осталась, чтоб побелить кухню и вымыть "засратый нашим народом" толчок. Свинцов был рад Кулибину, они хорошо попивали, ругали баб, отдельных и скопом, а в какой-то момент поняли, что без них, зараз, "не клево", и позвали знакомых разведенок. Кулибин присматривался к двум дамам, из которых он должен был выбрать свою, но "присматривался" - не то слово, которое годилось в этом случае. Кулибин вел глубокое дознание и понял страшную для себя вещь: дамы, крутясь при новорусском капитализме, давно поняли, что мужчина для процесса выживания - балласт. У него нет скорости, сообразительности, оперативности, гибкости ума, и вообще он, мужчина, нужен на раз, не больше. Узнав все это, Кулибин на кухне сказал Свинцову, что ему все равно какая, поскольку никакая не годится. Он стал читать разные объявления, обдумывал вариант суда с Ольгой, но от этой мысли ему делалось неловко. Он стал бывать на выставках и один раз днем ходил в зал Чайковского. Неожиданно выяснилось, что это доставляет ему радость, именно в интеллигентном месте утихает в сердце горькая мысль, что почти на старости лет он остался без кола и двора, что скоро возвращается жена Свинцова и надо искать, куда приткнуться. В картинной галерее возле какой-нибудь картины типа "Переход синего цвета в красный" ему делалось уютно и отпускало сердце. Но это еще был старый Кулибин, Кулибин-созерцатель, а не действователь, и перехода одного в другое в нем самом еще видно не было. Кулибин был беременен действием, но срок был еще мал. Однажды он позвонил домой, и трубку взяла Манька. - Пап! Ну, ты как? - сочувственно спросила она. - Да ничего, дочь, - ответил он. - Честно скажу: скучаю по вам. - Брось это дело! - сказала Манька. - У нас теперь живет Миша. Знаешь, сколько ему лет? Двадцать пять. У нас тут такой сексодром, что уши вянут. - Я тебя заберу! - сказал Кулибин наобум Лазаря. - Вот устроюсь - и заберу. Манька всхлипнула в трубку, и беременность Кулибина пошла в рост. Мишу я знала раньше Ольги. Он рос у меня на глазах, потому что был пасынком моей институтской подруги. Я ее познакомила с Ольгой на предмет импортного барахлишка. Мы судачили друг о друге, но это не мешало нам уже много лет нет-нет и собираться "на троих". Подругу звали Кира, она отбила у своей знакомой мужа, тот оказался остервенелым отцом и сходу отбил у растерявшейся и рухнувшей от свалившегося на нее предательства жены пятилетнего сына. Кира уже через месяц горько жалела обо всем содеянном, но деваться было некуда. Жена мужа попала в психушку - Мишин папа перестарался. Кира так и не смогла привязаться к мальчику, рассчитывала на его возвращение к матери, потому и не рожала сама. Но сволочь время! Оно летит так оглашенно, что, пока она туда-сюда "корректировала свою неадекватность к мужу и пасынку", лечась у разного рода сенсов, ушли, как и не были, годы. Брак был неинтересный, скучный. Отец с сыном так и не приросли к женщине, которая прожила жизнь в ожидании, что проснется - а она одна-одинешенька, и станет ей вольно-превольно. Случилось другое. Умер муж. Кира осталась с глазу на глаз с Мишкой, и оба они не увидели себя в глазу другого. В тот день Кира то ли послала зачем-то Мишу к Ольге, то ли Ольга о чем-то ее попросила, но высокий красивый молодой мужчина переступил порог женщины, которая только-только оформила развод, ощутив при этом не желанное освобождение от опостылевшего Кулибина, а тревогу и даже страх. Дело в том, что очередь из мужчин к Ольгиному сердцу не встала. Она тогда посмотрела в зеркало и увидела, что сорок один год сидит в ней всеми своими месяцами и неделями, время впечаталось в нее со вкусом, смачно, обвисло на уголочках рта, набрякло под глазами, подбородок вообще сдался времени без боя, безвольный пленник лет. В этот ее момент и появился Миша. - Боже! Как ты вырос! Он называл ее "тетя Оля". И меня он называл тетей. А вот Киру он называл Кирой, и это было предметом наших рассуждений. Мы приходили к выводу, что Кира была подсознательно выведена ребенком из пределов родственности, тогда как мы почему-то, скорей всего назло, стали его тетями. Так вот, в тот день, день прихода, Миша сразу назвал Ольгу Ольгой. Это был хороший ход, тем более что он был интуитивным, а значит, сердечным и нерасчетливым. Неумственным. - Знаешь, - рассказывала мне Ольга, - я хотела его поправить, шутейно так, но не стала. Передо мной стоял взрослый мужчина, и он - понимаешь, он сам! - определял характер взаимоотношений с женщиной. И хоть я тогда была на себя не похожа, тетей - извини! - я ему все-таки еще не была. - А что было дальше? - Все, - ответила Ольга. - Все, что полагается, когда мужчина делает выбор. У меня были на этот счет сомнения. Сомнения относительно первого шага Миши. Я предполагала Ольгину инициативу. Я ведь помнила, как Мишка сидел у меня на коленях, а я его высаживала на горшок и подтирала ему попку, мне трудно было представить, чтобы он мог взять меня сегодняшнюю на руки и отнести на кровать, ну разве что я рухну при нем в гипертоническом кризе. Я давно знаю: представлять себя в ситуации другого - дело сколь увлекательное ("И тогда я встала на ее место!"), столь и бесполезное для понимания другого ("Ну, встала... На чужом месте ты находишь самого себя"). Вся штука, что никаких плодов знания подмена "я" на "он - она" не дает. Мы ведь так упоительно индивидуально совершаем все наши немыслимые глупости. Дальше - почти парадокс: случай чужой глупости кажется нам тем более невероятным, чем скорее мы к нему приближаемся по подспудно-подкожному порыву. Когда мы говорим: "Я бы ни за что!", то скорей всего мы поступим еще пуще. Так что я сцепила зубы и не произнесла никаких заклинающих слов. Хотя вся последующая информация подтверждала, что Ольга не врала. - Ты бы видела меня тогда! - говорила Ольга. - На мне же лица не было! - А остальное было? - спрашиваю я. - Не хами. Было. Он так нежно и долго меня раздевал. Тут нужна и Кирина версия: - Я с ним уже не разговаривала месяца полтора. Его мать давно жила дома, в больнице ее обучили макраме, и она делала его на продажу. По субботам стояла в Измайловском парке. Это давало ей неплохой заработок, и она не бедствовала. Я предлагала Михаилу переехать к ней. Он работал в умирающем от истощения литературном журнале и, в сущности, ел из моего холодильника. Он нахамил мне. Сказал, что, как законопослушный человек, живет по месту прописки. Я с ужасом думала, что он может со временем привести девку, жениться, родить ребенка, а меня они потом удавят моими же колготками. Ну хоть трави его первой! Но девок он не водил, это точно. Пропадал на время, и я молилась, чтоб не возвращался. Но он возвращался, загаживал мне ванну, лежа в ней после своих игрищ часа по два. Теперь я понимаю: он тоже искал выход. А выход в его случае - обеспеченная женщина. Но когда я его посылала к Ольге, ее я и в дурном сне не видела в качестве той самой нужной женщины. Разве что Маньку. Девчонка подрастала, шестнадцать лет... Самое то, чтоб трахнуть ее капитально, с прицелом. Не знаю, что клубилось в Мишкиной голове, когда дверь ему открыла тетя Оля. Она была самой удачливой, самой приспособленной и, что там говорить, самой яркой женщиной, если нас всех поставить в ряд: маму-макрамист-ку, сволочь мачеху, затюканных жизнью родительниц его приятелей, коллег по работе, филологических дам, безупречных в искусстве мата внутри стилистики языка, но до чего ж бездарных при более тесном, но бессловесном приближении. Я сама вполне хороша для этого списка и становлюсь в него с честной печалью. Я представляю все так: Ольга открыла дверь, и умный глазастый Михаил увидел все и сразу: он увидел момент разрушения женщины. Она ведь только-только от зеркала. Она провела инвентаризацию собственных доспехов и поняла, что они слегка износились и торчат из нее всеми ржавыми углами и вот-вот придавят совсем. Миша - умница такой! - увидел за секунду момент ее полного падения и понял - или знал? - как подхватить ее в этот момент. Если я принимаю эту версию, то в чем я тогда подозреваю Ольгу, в каком таком лукавстве? Просто мне казалось, что между тем, как она, потрясенная собой, открыла дверь, и тем, как он, потрясенный ею, подставил руки, было еще нечто. Было. Могло быть. Пустяк, он даже не стоил разговора. Однажды Ольга пригласила нас с мужем в театр - как я понимаю, остались невостребованными чьи-то билеты, - я ухватилась за них, уже забыла, как это делается - "ходить в театр", она была с Манькой, без Миши - щадила впечатлительность моего мужа, он ведь старорежимный, считал ее разрушительницей всех и всяческих основ существования, у которой понятия "хорошо" и "дурно" пребывают в хаотическом объятии, когда не поймешь, где, что и почем. Поэтому мой муж существовал отдельно от нашей дружбы, и информацию о жизни Ольги я выдавала ему дозированно, капельным методом. Так вот, в фойе она пошла нам навстречу, красивая, элегантная... Подойдя к мужу, она позволила себе почти интимный жест - чуть оттянула узел его галстука вниз. Конечно, мой дурак тут же водрузил его на место, не дав даже паузы на то, чтобы отделить друг от друга эти два движения. А Ольга ведь так старалась подружиться с ним, она как бы освобождала его мужскую глупую шею от за-стоя, от петли, она давала ей волю... Мой благоверный ее зова к свободе не принял. Теперь вернемся к Мише. Когда она открыла ему дверь - я так себе представляю - и он переступил порог, она тоже каким-то образом дала ему волю. И клас-сный, замечательный зеленый знак Мишей был понят и принят. Это был период Ольгиного расцвета. Счастье исторгнуло из нее наконец память о Членове как о человеке, который "он, и только он". В этом освободившемся месте ее души вырос развесистый куст бузины, который, как говорят, хорош для чистки больших медных тазов, потерявших в наше время смысл предназначения. Боже, как отвратительно я язвлю! Как даю повод говорить о мелкой женской зависти! Миша покинул Кирины пределы, та быстренько выписала его, подарив паспортистке шикарный набор блестящих кастрюль. Паспортистка была так счастлива, что чест-но спросила, не надо ли выписать еще кого. Или, наоборот, прописать. Кира сообщила об этом Мишке, тот ругнулся. Ольга же сказала: "Успокойся. Она права. Тебе надо прописаться к матери". Она и устроила это все в три дня, побывав у Мишиной матери-макромистки. Там она увидела замечательные работы, цены которым слабая умом художница не знала. Ольга скупила у нее все оптом, надавала ей указаний, получалось, что она - благодетельница. И сына, и матери, и Киры. Кстати, Михаил с ее подачи плавно снялся с дрейфа в литературном журнале и пошел на курсы менеджмента или как это называется... За курсы тоже платила Ольга, но ей было не жалко. Ей было хорошо. Она сходила к очень дорогой гадалке, которая "знает все", та предсказала ей восемьдесят два года жизни, тяжелую операцию в шестьдесят, после чего глубокое взаимное чувство, потерю этого человека в ее семьдесят, но все это было уже фэнтези... Ольга слушала и смеялась, чем рассердила гадалку. На вопрос о Мише гадалка была менее щедра в подробностях, из чего Ольга сделала вывод, что с ним у нее не очень надежно. Но странное дело: печали там или тем более скорби не возникло. "Никаких навсегда, - сказала она мне. - Считай, что я вышла погулять на лужок. Я сейчас разнузданная лошадь". С захватывающим интересом наблюдала за романом матери Манька, что даже несколько обескураживало Ольгу. Такого полного приятия ситуации она не ожидала, готовилась к обороне там или душещипательному разговору, ан нет... Ничего не потребовалось. Дочь ходила с ехидной мордой, играла с Мишей в "дурака", вечерами они вместе смотрели телик - вполне глупая семейная жизнь, которая, как говорят умники, и есть самая устойчивая. Однажды пришел Кулибин. Он не удивился Михаилу, он все знал, но когда тот полез в холодильник как свой и прямо возле него на коленке отрезал себе кусок колбасы, а потом об штаны вытер пальцы, Кулибин перевел глаза с матери на дочь: дочь была в прыщиках, тогда как мать блестела чистейшей отдрессированной кожей, - вот тут Кулибин не выдержал и сказал: - Ну, вы даете стране угля... Ему стало жалко своего диванного места, своей кухонной табуреточки, вообще этого дома, который еще вчера был и его домом, а не домом этого молодого козла, поедающего колбасу. Он посмотрел на Ольгу и сказал уверенно, хотя как бы между прочим: - Надо дать объявление на размен квартиры. - Но мы ведь договорились, - ответила Ольга, тоже уверенно и тоже между прочим. - Не получается, Оля, - честно сказал Кулибин. - Деньги я тебе верну. Я не много истратил. Если хочешь, я заберу с собой Маньку. Тебе ведь, должно быть, не очень ловко жить вместе с таким жеребчиком и половозрелой девицей? Да и ей... Да и мне... - Ищи себе однокомнатку, недорогую, скажешь, сколько просят... - Ты это поднимаешь? - удивился Кулибин. - Не твое дело. Ищи. Тогда у Ольги еще не было машины, хотя деньги на нее лежали. У нее был страх перед рулем, мотором, дорогой. С этим надо было что-то делать, и была, была мысль - приспособить Мишу водилой. Она была уже совсем, совсем близка к тому, чтобы сказать ему: "Получи-ка права". Сейчас же, после ухода Кулибина, который пришел за какими-то своими бебехами, она этой своей мысли дала отставку. А ночью проснулась с тревогой в душе. Она вдруг поняла, что все у нее не то и не так и что тянуть эту связь себе дороже. За курсы его заплачено, вот окончит их, устроится на хорошее место - и пусть идет в одиночное плавание. Кулибину же надо помочь с квартирой. Когда она это сделает, будет свободна и покойна: ей ведь жить долго - до восьмидесяти двух - и можно никуда не торопиться. Но в душе что-то саднило, першило, пришлось встать и выпить таблетку седуксена. Когда вернулась и легла, Миша даже не пошевелился. Вспомнился Кулибин, который всегда просыпался на ее ночные вставания, он всегда догадывался, что она пьет таблетку, тогда он обнимал ее и бормотал ей какие-то слова не слова, а так, выдохи сочувствия и понимания. Получалось, что ей нужен такой, как Кулибин, но именно он ей не нужен, вот он приходил, сидел, что-то говорил, а она думала, что к его впередсмотрящему зубу так и не привыкла. Она помнила его своими губами, и это было не то воспоминание, которое хочется оставить на всю жизнь... Уснула Ольга с мыслью, что Кулибин ей не нужен, ну а если уж очень запонадобится, то ведь стоит только свистнуть! В это она верила свято, как в свои восемьдесят два. КУЛИБИН Он честно искал квартиру. Ездил смотреть, встречался с хозяевами, входил в разного рода цепочки обменов и продаж, на работе дела не было, так что можно было поиску отдаться целиком. Кулибин увидел огромное количество женщин продающих и не менее огромное - покупающих. Они все обменивались друг с другом телефонами, и он даже не заметил, как вошел в азарт. Это был совершенно новый мир отношений, в нем чуть иначе разговаривали, здесь спокойно, без придыхания назывались большие суммы денег, и хотя у Кулибина было две тысячи четыреста восемьдесят пять долларов и зарплата, не выданная ему уже за четыре месяца, у слышанных сумм была куда большая аура. Кулибин вдруг однажды сказал себе: "А я мог бы стать авантюристом, если б захотел", - но тут же понял, что это неправда. Даже очень бегающий по адресам Кулибин все равно был по-советски ленив. И снова, в который раз, он с уважением подумал об Ольге. Вот она - что хотела, то и могла. И пришла злость на тот праздник и на Веру Николаевну, с которых начались его проблемы. Вне всякой логики, даже можно сказать - вопреки ей, Кулибин купил торт "Птичье молоко" и поехал в Дмитров. Веры Николаевны не было дома. Соседка Люся, существо гадостное, сообщила ему, что "Верка в бане, надо же сходить хоть раз в месяц. А то гремит тазом, как какая-нибудь инвалидка". "Надо уйти", - подумал Кулибин - и ушел бы, но на него обрушились воспоминания детства: как он ходил в баню с матерью и сестрой, а одна тетка подняла визг, когда вдруг заметила его вздыбившийся кончик, а он его просто почесал, тело всегда начинало чесаться в предбаннике, видимо, предвкушая горячую воду. С тех пор мать его отправляла в мужское отделение, прося кого-нибудь из знакомых потереть ему спину. Но, как правило, мужики, раздевшись, тут же забывали о нем, и он мылся как мог, как получалось. После бани дома всегда пили чай, с медленным затягиванием жидкости в рот. В руке у Кулибина было "Птичье молоко". Он вдруг подумал, что может устроить радость Вере Николаевне. В ее жизни может случиться такой же хороший чай. А тут и она сама появилась на дорожке к дому, белея пресловутым тазом, который всегда стоял у нее в углу, прижавшись к дивану. Вера Николаевна прошла мимо Кулибина, как мимо стенки. Ну что угодно! Что угодно! Но такого он не ожидал. - Вер! - сказал сразу овиноватившийся Кулибин. - Вер! Я чаю хочу с тортом. Она повернулась к нему и сказала весь текст, выученный наизусть. Что он оказался подлецом, тогда как ему так много было доверено. Что пусть он идет к своей спекулянтке, как бы иначе их сейчас ни называли. Смысл один: есть на свете и получше его, с которыми понимание и чувство и все такое... - Возьми торт! - перебил Кулибин. - И можешь его выбросить. - Ладно. Зайди на минутку, - как-то вдруг враз, поменяв температуру слов, сказала Вера Николаевна. Она раздевалась медленно, и в комнате запахло баней, и это был хороший дух, располагающий к дружбе, а не к сваре. За чаем мокроволосая и простецкая Вера сказала, что есть человек, у которого серьезные намерения. Он овдовел, остался мальчик, играет в шахматы, серьезный, не то что нынешние. Конечно, мальчик живет у дедушки и бабушки, кто ж его отдаст, но отец есть отец. Прийти там в гости или сходить в музей. Вера Николаевна к нему переезжает в Москву, у него огромная квартира в центре. Кулибина просто затошнило от этих новостей, но не потому, что ему было противно, а от возбуждения нервной системы, которая так остро восприняла успехи в жизни бывшей пассии. Откуда было знать кулибинской нервной системе, что вторую половину своего рассказа, начиная с овдовения, Вера Николаевна просто намечтала. Тем более что жена ее поклонника на самом деле была на грани и держалась только на уколах. Мальчик тоже существовал и правда находился у бабушки. Вадим Петрович приводил Веру Николаевну к себе пару раз после манифестаций. Однажды она у него помылась в ванне, и он дал ей огромное полотенце, в которое она завернулась, как дитя. Очень сексуальным получилось последующее ее разворачивание, и Вадим Петрович достойно оценил ее тугой нерожалый живот, втянутый в пупочную ямку. Именно разворачивание и внимательное оглядывание ее доспехов вызвало у Веры Николаевны рождение мечты. С чего бы иначе так присматриваться к самой что ни на есть сути - пупку? Но жена тем не менее была еще жива, а на последней манифестации Вадима Петровича не было, хотя Вера Николаевна и становилась на цыпочки и даже подпрыгивала на носках. После чая Кулибин было поднялся, чтобы уйти, но Вера Николаевна тяжело вздохнула и сказала: - Да ладно тебе... Раз сам пришел... Этого уже Кулибин не понимал и, хотя, конечно, остался, потом даже как бы мстил этому неизвестному Вадиму Петровичу, которого не знал и знать не хотел. Уже после всего, отдыхая, Вера Николаевна рассказала Кулибину, что ее московская тетка переписала на нее однокомнатную квартиру, а сама уехала на Украину. Конечно, не за так переписала, а пришлось продать садовый участок, но это только полцены, сейчас вот надо кому-то продать эту комнату, хотя польститься на барак дураков нет, расчет только на беженцев, вот завтра придут - из Таджикистана. У Кулибина же в голове сидела информация о трехкомнатной квартире, где - этого он, конечно, не знал - Веру Николаевну заворачивают в большие полотенца. А оказывается, у нее есть и однокомнатная квартира! Везет же некоторым! Он прямо так и сказал: - Ты однокомнатную продай мне! Ты же переедешь в трехкомнатную. Сколько тебе за нее надо? Жизнь тысячу раз доказывала человечеству невыгодность вранья, и тем не менее каждый отдельный человек врет как сивый мерин и потом непременно напарывается на собственную брехню собственным же брюхом. Заегозилась Вера Николаевна, занервничала, поднялась было, но Кулибин опрокинул ее на подушку и положил сверху ногу для страховки, чтоб не дергалась, а дала ответ. В результате Кулибин остался ночевать. Это была первая ночевка с Верой Николаевной, и то, что она не возражала, давало надежду, что он ее уломает. Она же думала о другом: Вадим Петрович, конечно, разворачивал на ней полотенце, но никаких гарантий при этом не давал. Кулибин тоже не давал, но он сейчас в шахе и мате, и тут, как говорится, возможны варианты. Утро, которое, как известно, мудренее, выдало такой проект: Кулибин добавляет нужную сумму, деньги от продажи комнаты пойдут на мебель, потому что у тетки одна рухлядь, и они поженятся. Потому что у них - чувство. Чувство родилось ночью, пока они спали, первой проснулась женщина и подумала, что ей нравится просыпаться с мужчиной, конечно, она этого никому не скажет, но у нее в первый раз дошло до такого момента. Все ее возлюбленные всегда уходили до ночи. Кулибин же остался. Проснувшись в общем тепле, он вспомнил Ольгу, ее отдельность последнее их время в собственном одеяле, ее гнев, когда он посягал на ее территорию, подумал, что, в сущности, он человек простой и ему нужна безыскусность семейных отношений, и нечего тут мудрить. Где это он будет искать себе другую женщину, да еще с квартирой, если есть готовая, почти своя, вполне образованная женщина-физик, с корветом на шкафу и планами на мебель. Они повернулись друг к другу и так родственно и тепло обнялись, что о чем там говорить еще. В "барачные услуги" Кулибин шел уже спокойно, как к себе домой, Вера Николаевна мимолетно вспомнила Вадима Петровича и неприятную ей привычку грызть ногти - они у него были обкусаны до крови, а он все рвал и рвал бахрому за-усениц. Будем считать, что жизнь Кулибина устроилась счастливей, чем можно было ожидать для нашего времени. Ольга добавила деньги, она была обескуражена тем, каким довольным выглядел бывший муж. Ольга даже пристала к Маньке, чтоб та ей поподробней описала "мачеху". Манька же верещала от счастья, что с физикой у нее теперь будет о'кей, одной заботой меньше, а что касается самой Веры Николаевны... - Ну, мам... Она баржа... По определению... - Что это значит? - спросила Ольга. - Баржа, и все. Посмотри в словаре. Ольга нарушила наши правила не приходить ко мне, заведенные еще в эпоху Членова, и явилась совсем уж не по правилам - без звонка. - Слушай, - сказала я, - так не делается. Я на ходу убирала что-то ненужное и лежащее не там, но она махнула на меня рукой: - Брось! Я пришла, а ты мне объясни. Почему я страдаю оттого, что он женился? Где были мои карие очи? Почему они не увидели такой вариант? Я ей сказала, где они были. Ольга с невероятным интересом выслушала перечень своих интересов на стороне, куда и были обращены ее очи. - Какой прискорбный реестр! - сказала она насмешливо. - Фантастика! Ни один не лучше Кулибина. Членов? А что Членов... Я так капитально его забыла, что даже плохо помню его лицо... Вот странно... Именно его помню хуже всех. С чего бы это? - Со старания забыть... - Тогда бы помнила замечательно. Это же типичный случай "не думай про обезьяну". - Он разошелся с женой, - сказала я. - Те связи, которые были так важны в прошлые времена, тю-тю... - Откуда знаешь? - От соседей. Оксана Срачица ведет репортаж. Членов твой взял за себя соплюшку, лет двадцати. - Потянуло на молодое мясо... А вот Кулибина нет! Взял ровню. Старую деву. Называется "баржа". Я им приплачивала за покупку квартиры. - Тебе ничего не стоило его вернуть. Выставила бы за дверь молодое мясо по имени Миша, повинилась бы - и все было бы, как было... - Мишку я выставила еще раньше. Это была дурь. Кулибин мне тоже не нужен. Это я по душевной пакости - ни тебе, ни мне - говорю. Мне нужен солидный мужчина. Профессор какой-нибудь. Банкир. Граф, наконец. У меня ведь все есть... Я в полном порядке. Но я, к сожалению, не феминистка. Мне надо приклонять голову на широкую и уважаемую грудь. Даже секс - черт с ним! Я хочу респектабельности и целования ручки. - Сама не знаешь, чего хочешь... - Высшей пробы хочу. Чтоб даже в самый что ни на есть момент не возникало легкого отвращения от существования физиологии. - А куда ты, живая, от нее денешься... - Не знаю... Но хочу князя по этому делу. - Их сейчас как собак... Купи себе титул и тусуйся. - Давай лучше выпьем, - сказала Ольга. - За сча-стье Кулибина. В конце концов, он отец Маньки. Зачем ушел, дурак? Потерпел бы чуток... Нет вру! Он мне не нужен... И никто на сегодня не нужен... Я объявляю пост... Буду молиться и вынашивать в сердце образ... Как Агафья Тихоновна или как ее там... ТАМБУЛОВ Свалился, как снег с карниза. Дальний родственник по линии отца. Ольга смутно помнила его матушку, которая приезжала с Урала, когда она была девчонкой, невероятно окала и говорила: "Ложьте, ложьте". Именно это слово она употребляла чаще других - а может, его неправильность так врезалась в память? Поэтому, когда раздался телефонный звонок и некто сказал, что он Вася Тамбулов, Ольга чуть не сказала ему: "Ложьте, ложьте", - засмеялась, смех естественным путем организовал радушие, гостеприимство, и Вася, как теперь говорят, нарисовался. Это был большой бородатый дядька в больших мятых вещах, от него пахло хорошим одеколоном, который был использован не раз-два, а уже вошел в природу тела, в нитки вещей. Это было приятно и неожиданно. Оказалось, что он замдиректора большого института, которого нет ни в одном справочнике, что сам он уже сто лет членкор, что в Москве бывает часто, но первый раз останавливается частным образом - на гостиницу у института нет денег. Он был необременительный гость: уходил рано, возвращался поздно, от Ольгиной стряпни отказывался по причине какого-то своего порядка еды. Вечерами они разговаривали. Его интересовало, как выкручивается в этой жизни Ольга, платят ли учительницам зарплату во-время. Он рассматривал дорогие безделушки, что стояли в серванте, хорошие картины, которые она давным-давно купила у одного теперь успешного художника, который был в свое время полунищим и стоймя стоял на морозе в Битце, чтобы продать хоть что-нибудь. Ольга покупала тогда интуитивно, завороженная мистическими сюжетами, явлениями фей и гномов, а больше всего солнцем, которое почему-то существовало на картинах в образе луны. Странный лунно-солнечный свет был почти вязким, но не мешал принцессам и принцам быть легкими и воздушными. В этом была некая странность и неправильность, но она-то и завораживала. Были случаи, когда ее просили протереть картину, подозревая на ней густоту пыли, хотя это была густота света. Тамбулов разглядывал все тщательно и тоже провел по картине пальцем. - Здесь отсутствует притяжение земли, а есть притяжение света. Но это не свет солнца... - Луны, - сказала Ольга. - И не луны... Видите точку слева? Свет идет оттуда... Вы чувствуете? Движение цвета? - Я просто люблю эти картинки. Я их не анализирую. Мне с ними тепло, и все. Это выше анализа. - Это вы скажите детям в школе, когда покажете им "Троицу" или "Сикстинскую мадонну". Пусть они их очувствуют... Ольга ответила, что в школе сначала учила детей строчить простыни, а сейчас занимается тем, что спасает школу от нищеты: достает мел, реактивы, контурные карты и прочую дребедень. Она сама не знает, зачем это ей, потому что давно живет не с официальной работы, что она то, что теперь называется "челнок", но даже уже и не "челнок". Им она была, когда это называлось спекуляцией. Сейчас на нее работают трое-четверо молодых и здоровых, а она все определяет по магазинам. Ее "негры" очень быстро становятся самостоятельными и уходят в одиночное плавание, но всегда кто-то начинает и кому-то надо идти в поход в первый раз. - В своем деле я бандерша. Ольга поймала себя на том, что зачем-то мажет себя дегтем. Или чем помечали позорников? Так вот, она рассказывает постороннему человеку то, о чем умный бы промолчал, а она - нате вам, нате! Но дело было сделано, Тамбулов стоял и раскачивался на носках, серьезный такой. Членкор. - Очень интересно, - сказал он. - Купеческое, торговая жилка оказались в нас ближе всего к выходу. Хотя ломали через колено именно это. Вот и вы, дама московского разлива, с высшим образованием, а стали торгашкой... - Замолчите! - закричала Ольга. - Да не обижайтесь! - засмеялся Тамбулов. - Мне нравится моя мысль. Она безоценочна. Я вас не только не осуждаю. Я вас приветствую и думаю, не возьмете ли вы под свой патронаж мою дочь. Сидит безработная и расчесывает себя до крови. При том, что никаких особых талантов нет. Ну, инженер. Это же так... Слово из семи букв. - Ну знаете! - засмеялась Ольга. - Вслух меня никто так не анализировал. Слушайте, давайте выпьем. Этот разговор в сухую не идет. - Давайте, - ответил Тамбулов. - Но я человек грубый, я пью водку, и чем она хуже, тем мне лучше. - Просто вы не пробовали хорошего. - О женщина! Вы не знаете, чем поили раньше закрытых лауреатов. Такие коньяки, такие вина! Я отведал всего - и белого, и красного, и зеленого. И скажу вам: "сучок" выше всех марок. - Не держу, - сказала Ольга, выставляя "Кремлев-скую". - Я девушка деликатная, уж извините. Она сама наливала, и налила сразу много. На секунду до того она притормозила, выбирая рюмки, и выбрала объемные чешские стаканчики. "Я хочу его споить", - пришла мысль. Пришла - и осталась. Как мгновенно он понял ее маневр. А она поняла, что он понял, и на этой сумятице взаимных разгадываний и могла начаться их игра. Но пришла Манька, увидела возбужденную мать и повеселевшего гостя, хмыкнула, схватила со стола кусок колбасы и исчезла в комнате. - Ее ждет квартира, - сказала Ольга как бы о Главном. - Еще мои родители для меня построили кооператив. Кончит школу - и пусть переезжает. Я устала от материнства. Тамбулов молчал. Имея дочь, он наверняка мог бы высказать свои соображения на тему усталости от родительского бремени, хотя кто его знает! Может, он и не подозревал об этой усталости. Половина нашей сильной половины понятия не имеет о родительской усталости как