руг шеи, до состояния полного удушения. Сейчас она не то что разорвала его - сейчас она близко не допустит к себе эти дрожащие, скрюченные, злобные пальцы людей... Ольга повернулась на бок, скрипя чужим диваном. "Вот вам"... "Вот вам"... Потом она провалилась в тяжелый сон, а когда проснулась, была чернющая ночь и все уже выглядело совсем иначе. Почему все время занято у дочери? Почему Кулибин не вернулся домой? Почему она как дура поплелась за этим громко спящим в кухне мужчиной, почему легла на этот обшарпанный диван, до какого маразма можно дойти, если потерять над собой волю... Она тихо оделась и тихо вышла. На улице была ночь, машин не было. Она выскочила навстречу первой попавшейся, но та объехала ее, как объехала бы лежащую собаку или камень. А вторая даже набрала скорость, чтоб проскочить мимо и не увидеть лица человека с протянутой рукой. Третья, правда, проезжала тихо, и ее как раз рассмотрели внимательно и, уже рассмотрев, припустили дальше. - Вас тут никто не возьмет. - Оказывается, он вышел за ней и наблюдал. Алексей. - Им что, не нужны деньги? - возмутилась Ольга. - Но у вас же их нет, - засмеялся Алексей. - Но я ведь не сирота казанская, - кричала Ольга. - Я с ума схожу, не случилось ли чего у дочери. - Сходите с ума в доме, - сказал Алексей. - Нет, я уеду, - кричала она. - Если вы такой чуткий, дайте мне деньги. Я верну вам сегодня же. Он протянул ей деньги. Она подошла к фонарю посмотреть, сколько. Он дал ей бумажку в пятьдесят тысяч. "За такие деньги меня никакой дурак не повезет к Маньке! Он что? Этого не понимает?" - Спасибо, - сказала она. Что он за человек, если не понимает: ночью машины ездят за другие деньги! Они нюхом чувствуют слабую платежность стоящей на дороге женщины, вот и проскакивают мимо. Пришлось возвращаться в дом. Ольга видела раздражение мужчины и то, как он сунул деньги в карман, а потом ушел в кухню и, судя по звукам, рухнул на раскладушку одетый, она же присела на краешек дивана, как будто сейчас встанет и уйдет, а было всего ничего - половина четвертого. Утром телефон был починен. Манька прежде всего спросила, сколько денег у нее было в украденной сумочке. Узнав, цокнула зубом. Алексей довел ее до троллейбуса. Они шли, она пыталась разглядеть его внимательней, потому что не помнила его вчерашнего. В одной из подворотен возникло невероятное желание отдаться этому случаю и вернуться в обшарпанную (при белом свете особенно) квартирку. "Подворотня" тут ключевое слово, скажет она потом. Просто место прохода, но не выхода. Но она-то уже знала, что это не так. Другой ряд. Подворотня... Вор. Ледяные капли за ворот. Воротило. Почему-то сюда же прибивалась ворона. Она смотрела, как мужчина остался на улице. Плоховато одетый, из плохой квартиры, с пятьюдесятью рублями наличности. Она пробила талон, который ей дал Алексей, и ее тут же настигла контролерша. Посмотрела на дырочки, а потом - почему-то с ненавистью - на Ольгу. Почему так? Почему с ходу? Что ты обо мне знаешь, баба? Взгляд, которым ответила Ольга, был такой силы, что контролерша выпрыгнула из троллейбуса минуя ступеньки. Ольга засмеялась ей вслед. Ну что ж, ну что ж... С ней все в порядке, в полном! Если она разит глазом. Кулибин сидел на лестнице. - Что? Не придумал, как открыть дверь? - спросила Ольга. - А как? Как? Кроме как раскурочить? - развел руками Кулибин. - Чего тогда сидишь? - возмутилась она. - Курочь! - Подумать надо, - вяло ответил Кулибин. - Почему у Маньки нет наших ключей? На такой случай. Что за идиотия! В конце концов дверь им открыл Сэмэн. Пришел с парнем, колдовали, колдовали - и открыли. В квартире стоял собачий холод. Все это время Ольга просидела у соседей в кухне, и хотя те были милы и сочувственны, Ольга понимала, что она их достала, что жалобная история, как ее обштопали в электричке, уже сходит на нет, что соседи сейчас вступают в опасный момент "энтузиазма доброты", которая уже совсем не доброта и ничего не имеет общего с сердечным порывом. Кто ж виноват, "энтузиазм" - слово, которое изначально опорочено нами же самими... Еще говорят "голый энтузиазм". Хотя у соседей был другой случай. Случай вполне и пристойно одетого энтузиазма... Но он уже напрягал. Спасибо Сэмэну. Потом Кулибин ей скажет, что все эти мастеровые дверей говнюки, если простой хохол может вскрыть замок. А посему, как только Сэмэн все закончит, надо будет его, замок, сменить... Мало ли... Тем более что и ее ключи украли... "У тебя в сумочке случайно не было адреса?" - Успокойся, не было, - ответила она, хотя как раз думала, что на случай какого-нибудь несчастья (тьфу! тьфу! тьфу!) хорошо бы иметь при себе и адрес, и телефон, и имя-отчество. Мало ли... "Но я не думаю эту мысль, не думаю, - шептала Ольга. - Просто надо быть предусмотрительной. Просто для страховки"... Они так намаялись с этой дверью, что Ольга напрочь забыла спросить у Сэмэна: ну и что там за картины, стоило смотреть? Он расставил их по стенке. Четыре картинки. Ольга сразу подошла к той, на которой черная земля отсвечивала серебром. На земле росла трава, и у нее был надорвавшийся вид. Как будто, истратив силы где-то в невидимом пространстве на пребывание на свету и виду, сил у горемыки травы уже не осталось. Она никла стебельком, с одной стороны, обреченно, а с другой - даже успокоенно, ибо прошла весь путь до конца, явилась миру, поколыхалась на ветру - и сейчас увянет. Земля же манила, ворожила колдовским серебряным светом, хотя уже было ясно, что это и не земля вовсе, одна кажимость, топь: шагни - и поймешь, каково было траве. - Другие цикавше, - сказал Сэмэн. - О Господи! - закричала Ольга. - Живешь в Москве, в русской семье, можешь говорить по-русски? - Только ради тебя, - чистейше сказал Сэмэн, как будто и не умел, припадая на тонюсенькое "и", перекатываться на разлапистые, тягучие "э": "Сэмэнэ-э! Дэ-э ты й-е-е?" - Я хотел сказать, - говорил он, глядя на Ольгу с насмешливой неприязнью, - что другие картинки получше. Поинтересней. Это "Болото" хуже всех. Тут просто колер хорош. - Не болото. Топь, - поправила она. - Как тебе удалось их заполучить? - Что значит "заполучить"? Я купил их по десять долларов за штуку. Я, конечно, их обобрал, но они такую стойку сделали на доллар. Оказывается, есть еще люди, которые в глаза его не видели... - Можно подумать, что ты их много видел... - Много не много, но я купил эти картинки и с них чего-то наварю. - Продай мне эту, - показала Ольга на "Топь". - Между нами говоря, она мне и предназначалась. Так я думаю. - Сто... - ответил Сэмэн. - Ты спятил? - закричала Ольга. - Спятил? - Нет, - засмеялся Сэмэн. - Это мое последнее слово. Кулибин пришел из ванной, где проверял, не каплет ли вода. Посмотрел на картинки. - Ванькины? - спросил. - Мода на сумасшедших. Ты знаешь, как он рисовал? Смотрел на красивейшие пейзажи и рисовал ужас. Никогда я не мог понять: ужас уже был в его голове или пейзаж превращался в ужас, когда он на него смотрел? - Какая разница? - разозлилась Ольга. - Никакой. Просто так, - ответил Кулибин. - Я хочу купить вот эту... - А кто продает? - Я, - ответил Сэмэн. - Ни хрена себе! - Кулибин стоял с раскрытым ртом. - Ты-то при чем? Пришлось дать необходимые пояснения. - У него не покупай, - твердо сказал Кулибин. - Я съезжу в Тарасовку. Поговорю с его сестрой - даром отдаст. - Идиот, - пробормотала Ольга. - Просто круглый... И закроем тему! Все! Однажды раздался звонок. Ольга взяла трубку. Женщина спрашивала Кулибина. Уже идя за ним, Ольга поняла: Вера Николаевна. Стало неприятно, а тут еще Кулибин отвечал как-то очень по-семейному: "Ты отодвинь коробку с антибиотиками, в углу будет пластмассовый стакан. Там термометр... А что, очень болит?.. Надо врача... Аллохол помнишь где?" Кулибин был сердечен, внимателен. Каким он был с ней. Но такого Кулибина в доме уже давно не было. Он был раздражен, зол... Он мягчел, когда звонила Манька. И вот теперь, когда позвонила эта женщина. Если бы не работающий Сэмэн, она бы высказала свои наблюдения сразу же... Но при чужом человеке... - Это Вера, - сказал Кулибин Ольге, положив трубку. - Нетрудно было сообразить, - ответила Ольга. - Не чужая ведь, - как-то растроганно, чуть не со слезой вздохнул Кулибин, и это уже был перебор. Двадцать два! - Езжай к ней, раз не чужая, - тихо, но внятно до противности сказала Ольга. - Я тебе давно это рекомендую очень настоятельно. Он как-то замер на этих словах, будто хотел их разглядеть со всех сторон, будто впервые увидел и задумался над нехитрым смыслом "езжай". - Что ж, я как припадочный буду бегать туда-сюда? - растерянно сказал он. - Это не дело... - А кому это интересно, кроме нас с тобой?.. Он смотрел на нее тускло, и она поняла и посочувствовала ему. Он не освободился от людского мнения, он нормально, как научила мама, стоит и ждет, что скажут люди. И так и будет стоять. Вкопанный конь. Не то чтобы она боялась, что Кулибин уйдет. "И слава Богу, - кричала она себе, - и слава Богу. Жила без него - и прекрасно". В то же время, в то же время... Этот его тон в разговоре с крепкозадой и приземистой Верой Николаевной разворачивал события совсем другой стороной, являл мысли странные. Например, о конечности времени. Когда она лежала на хирургическом столе и ей готовили наркоз, она подумала: вдруг... Вдруг то, что она сейчас видит, - последнее? Последнее окно. Последние люди. Последний мужчина, он же хирург. Последние прикосновения. Но ей тогда было безразлично, потому что ей дали хорошее успокоительное, и она это знала, но, зная, была убеждена, что возникшее чувство у нее совсем не химической причины. Оно из нее самой, оно сущностное. А потому и нестрашное. И даже с намеком радости, что ли. Последнее тут - это надежда на первое там? Сейчас же было другое: ощущение суженного и одинокого времени. Никто не стоял рядом и не трогал за руку. Последним был Кулибин, но и он уходил. Мог уйти. - ...Я не припадочный, - твердо повторил Кулибин, расставляя в своем мире все по местам. Нашел же слово-мерку, прошелся с ним туда-сюда и отделился от припадочных. В нем в этот момент даже что-то обрелось, он как бы стал шире собой, но одновременно и ниже, хотя все это было Ольгино, умственное, а головенка, скажем прямо, была слабенькая и пульсировала, пульсировала. После ремонта квартирка вся заиграла. Ольга сказала: - Давай сделаем перестановку? Кулибин посмотрел на нее осуждающе. - Пусть сюда переезжают дети. Ну да... Об этом они уже говорили... - Сама позвони им и скажи... - Но почему? Почему? - закричала она, чувствуя, как время и пространство сжимались вокруг нее, и получалось: Кулибин - человек и отец хороший, а она - сволочь. Как раз ввалилась сама Манька, такая вся моднющая, неозабоченная, хорошо отвязанная беременная. - Клево, - сказала она, оглядывая квартиру. - Но ума поломать стенки не хватило. Хоть бы посоветовались... - Какие стенки тут можно ломать? - не понял Кулибин. - Да ладно вам, - засмеялась Манька, - вы люди клеточные, суженные. - Мы это для тебя, - вдруг в торжественной стойке сказал Кулибин. - О Господи! - закричала Манька. - Спятили, что ли? Мы покупаем трехкомнатную. Недалеко от вас. Ольга испытала огромное облегчение, она даже выдохнула так громко, что они уставились на нее - муж и дочь. - На какую гору идешь? - спросила Манька. - Ни на какую, - ответила Ольга. Не объяснишь же про суженное пространство-время и то, как оно сдавило, а сейчас - спасибо, доченька! - отпустило. - На какие же это деньги? - ядовито-обиженно спросил Кулибин, задетый ненужностью своей щедрости. Так старался, так махал кисточкой - и зря. - На свои, - ответила Манька. - Подвернулась хорошая сделка. Да и наша однокомнатная сейчас в хорошей цене. - Ну и слава Богу, - сказала Ольга. Нельзя человека лишать смысла жизни. Кулибин был раздавлен поворотом событий, которые шли своим ходом и не требовали его жертвы. И Ольга это поняла сразу и даже посочувствовала Кулибину. Она-то давно не должник и не жертва в этой жизни, но она ведь и начала свой путь освобождения от этого не вчера. Хотя все это лишний пафос, а Кулибина, дурачка, жалко. Сто лет она этого не делала, а тут подошла и обняла его. - А я рада, - сказала она. - И за них, и за себя. Что не надо сниматься с места. Он был сбит с толку лаской жены. Надо же! Подошла и обхватила руками, такое забытое им состояние. И он шмыгнул носом, а Ольга подумала, что если им доживать жизнь вместе, то надо приготовиться, что старик у нее будет слезливый. СЭМЭН С ним рассчитались, и он ушел, хотя явно надеялся на прощальное застолье, грубовато намекая Ольге, что надо бы для такого дела кой-чего прикупить. "Да пошел ты!" - подумала Ольга. С того дня, как он отказался отдать или продать задешево картину Ивана Дроздова, она сказала: "Все!" Он объявился, когда Кулибин был на работе, поздно вечером. В хорошем костюме, с хорошей стрижкой, такой весь не работяга, а чиновник иностранных дел. - Пришел попрощаться, - сказал он по-русски, без этих своих украинских фокусов. - Какие нежности! - ответила Ольга. Сэмэн оглядел квартиру, присвистнул, увидев морщинку на обоях, рукой провел по подоконнику, похвалил расстановку мебели и, слегка поддернув брюки, сел в кресло. Гость, черт его дери. - Куда теперь? - спросила Ольга, чтоб что-нибудь спросить, спросила стоя у дверей комнаты, в полной готовности проводить и захлопнуть замок. - Пока в Грецию. Отдохну. Потом вернусь сюда. Есть хороший заказ. С тем и ушел. Быстрым шагом первопроходца и проходимца. Квартира лучилась чистотой. Хрустальные вазончики отстреливались маленькими, но пронзительными гиперболоидами света, фыр-фук во все стороны. Тяжелые шторы висели истомо с высочайшим чувством самодовольства. Кухня чванилась белизной, в трубах тоненько всхлипывала вода, запертая кранами какой-то прямо-таки наглой красоты. Даже Манька сказала: "Сантехнику выбрали правильную". Кто меня любит на этой Земле? Вот так упрешься мордой лица (теперь, оказывается, говорят "кожей морды лица") - и думай мысль. Как оказывается, очень поперечно стоящую для думания, мысль: Кто тебя любит на этой Земле? "А никто! - сказала себе Ольга. - Никто!" Размахивая во все стороны сумочкой, она торопилась в парикмахерскую, к толстой и оплывшей армянке Розе, к которой не шел новый клиент (Роза отталкивала неприятного вида животом, она время от времени подтягивала его вверх со словами: "Опять, сволочь, сполз на колени"), зато от клиентов старых отбоя у Розы не было. Розин живот столько слышал и столько знал, он переваривал столько слез и обид, что уже давно в гуманных целях выдавал вовне исключительно благотворную энергию. - Роза! - сказала Ольга, плюхаясь в кресло. - Тебя кто-нибудь любит? - Многа, - ответила Роза. - Да ну тебя! - засмеялась Ольга. - Я ж не про твою родню, которую ты всю жизнь кормишь. Я про мужчину, для которого ты все на свете. - Многа, - повторила Роза. Ольга смотрела в зеркало и видела всклокоченную голову Розы. Крупный пористый нос не страдал комплексом неполноценности и был вполне самодостаточен, в голове такого носа не могли взбрыкнуть мысли об отделении или переустройстве. Булькатые, каурые Розины глаза смотрели с насмешливым равнодушием, которое стеночка в стеночку рядом с презрением, но еще не оно, просто живет рядом. - Не понимаешь, - сказала Ольга. - Любили ли тебя так, чтоб за тебя, ради тебя... - Ты сама кого так любишь? - перебила ее Роза. - А кого?! - возмутилась Ольга. - Такие разве есть? - Краситься будем? - спросила Роза, туго стягивая на шее Ольги простыню. - Как обычно или перьями? - Я передумала, - вдруг резко встала Ольга и пошла к выходу. "Пусть она меня вернет, - молила она, - пусть вернет... О Господи!" - Следующий, - сказала Роза, встряхивая простыню, на которой тихо умирал след Ольгиной шеи. Я тоже стриглась у Розы. Я могу представить ход ее мыслей. Вот у нее большая разбросанная по миру семья и коротконогий муж Самвел, который строит дачу знаменитой артистке и каждый раз задает Розе глупый вопрос: разве человек может быть сразу и красивым и свиньей? "Вах!" Им хочется, чтоб их любили, могла подумать Роза сразу о всех русских женщинах, а чего ж сама не любишь как человек? Как она любит своего наивного дурака, у которого растет аденома. Она сама делает ему массаж, потому что кто ж, кроме нее, сделает как надо? Самвел, мой дорогой, единственный, я тебя так люблю, дурака бестолкового, что мне некогда думать, как ты меня любишь... А может, и не любишь совсем, но вряд ли... Ты же плачешь мне в грудь, как плачешь Богу... А эта женщина все время чего-то ждет, ни разу не расстаравшись сама... Люди - дураки... Они ничего не поняли... Бедный Бог... Он с ними бьется головой об стену... Люби, говорит он, и не спрашивай сдачу. Но это им, видите ли, не подходит... Им дай сдачу. Они все начинают с конца. Роза иногда проговаривалась: "Такая большая страна - и такие бестолковые в ней люди". Кулибин же в тот день домой не пришел. Он все-таки оказался припадочным и пошел к Вере Николаевне. Синяя и обезвоженная, та сидела над тазиком, который был вполне сух. - Я его ставлю от страха, - сказала она. - Врача вызывала? - спросил он. - Тоже боюсь. - Вера Николаевна смотрела на Кулибина таким нежным глазом, что тот сразу стал звонить и кричать. Смешно думать, будто крик у нас может быть каким-то там аргументом, но, видимо, подтекст существовал не только в литературных сочинениях, он может передаваться по проводам и производить какие-то нужные действия. Приехал участковый врач, который уже отъездил свое и собирался в баню, но вот приехал, гневный, но и слегка чуткий. Он сам вызвал "неотложку", Веру Николаевну отвезли в Боткинскую больницу, положили в коридоре острой хирургии. Вера Николаевна попросила Кулибина позвонить в школу и перечислила, что ей нужно привезти. В тусклом ее взгляде не было интереса ни к чему, и даже коридор был ею не воспринят никак, хотя рядом по его поводу визжала какая-то молодайка, с виду вполне здоровущая кобыла, но что мы знаем? Кулибин звонил Ольге, хотел объяснить ситуацию - ее не было дома. Потом он варил курицу, истово веруя в силу бульона, - не будешь же этого делать в доме Ольги? Конечно, когда Ольги не было и вечером, он забеспокоился, но курица еще не уварилась, надо было ждать. Он нашел Ольгу уже поздним вечером. - Ты где? - спросила она. - Понимаешь... - начал Кулибин. - Понимаю, - ответила Ольга и положила трубку. Он позвонил снова и закричал: - Она в больнице! В больнице! - Я не людоед, - ответила Ольга. - Не надо так орать. Что с ней? Кулибин рассказывал, спотыкаясь и замирая на том, что было непонятно ему самому. - Положили в коридоре, - закончил он. - Ты дал? - Что? - не понял Кулибин. - Ты дал деньги, - уже кричала Ольга, - чтоб ее положили как человека? - А кому? - не понимал Кулибин. - Там их столько... - Дай старшей сестре. Она тебя уже ждет. - Кто ждет? Она меня не знает... - Знает. Она ждет тебя с той минуты, как ты там появился... - Ты говоришь глупости. - Спроси у дочери, если не веришь. Она тебе объяснит лучше. - Черт знает что, - сказал Кулибин и добавил: - Варю бульон, а курица оказалась старухой. Порядочный человек - существо кровожадное, но втайне. Ибо только он знает число открученных голов, которые он отбрасывает в сторону, топча в себе разнообразно пакостные мысли и чувства, дабы не проявились они вовне. Внутри у него могила поверженного им зла. Непорядочный позволяет и мыслям, и чувствам гулять на воле. Он - Стенька Разин. Могилы не в нем. После него. Есть и третьи. Живущие в состоянии хронической нерв-ности по поводу мыслей и чувств. "Эту рублю, эту оставляю... Эту полью водичкой, а эту подкормлю. Эта у меня на белых... Эта на черных... Эту выпущу вечером, а эта хороша к утреннему кофе". Именно о порядочности или ее отсутствии мы говорили с Ольгой, то есть она говорила про бульон, который варит Кулибин, а я как бы про умное... Она меня раздражала тем, что, с одной стороны, задета таким вниманием Кулибина к той женщине, с другой - этой своей готовно-стью ей же чем-то помочь, как-то лучше устроить ее в больнице. И я сказала ей, что ее добро - плохого корня. Она посмотрела на меня "злыми глазауси". Я отчетливо поняла, почувствовала: она сейчас от меня уйдет и больше не придет никогда. Я как бы увидела истончавшуюся в ней силу преодоления, которую всегда знала как могучую. В ней не осталось духа борьбы даже на мои слабенькие, чуждые ей мысли, и ей легче уйти от них к чертовой матери, чтоб не вникать, не углубляться в эти "хорошие плохие корни". И я думаю. Пусть уходит. Я ничем ей не могу помочь, даже помочь себе у меня не получается. Я только знаю, что не надо ей пристраиваться к этому бульону. Ольга встала и подошла к зеркалу, чтоб подкрасить губы. Было странное несовпадение двух Ольг. Эта, стоящая спиной, остро хотела уйти, она отторгала меня, не понимая, с какой стати она тут и о чем ей со мной говорить. Спина как бы уходила от меня навсегда. Тогда как отражение лица в зеркале... О! Оно было совсем другим... На нем были растерянность и печаль, которые надлежало скрыть при помощи всего имеющегося косметического вооружения. И тут я поняла, что за все годы, что мы с ней дружа не дружили, наши отношения так срослись, а несовпадения так совпали, что не уйти и не оторваться. - Знаешь, - сказала она мне, - я иссякла. Не те лица, не те слова. Все какое-то случайное... Могло быть, а могло и не быть... А Кулибин меня просто доконал. - Он и с тобой носился. Вспомни! - Ну да, ну да... Все познается в предсмертье? Но надо жить... Надо крутиться, а я замираю на ходу... Как будто во мне что-то щелкает и говорит: "Не туда и не за тем"... Хочется чего-то простого и устойчивого, как куб. Скажи, куда мне кинуться? - Не вздумай, - сказала я. - Куб у тебя есть. Его зовут Кулибин. - А! - сказала она тускло. - Лябовь... Она собрала "негров" и убедилась, что они давно самоопределились. Она вдруг поняла, что мир, в котором она плавала как рыбка, изменил свои молекулы. В ее патронаже никто и не нуждался. "Челнок" щелкал четко, туда-сюда, туда-сюда. Ее помнили за добро первых уроков, но тут уже шла академия. Ее охватила паника, и неизвестно, куда бы она подалась, не приедь Ванда. Ванда открывала здесь лавку. Ей надо было, чтоб кто-то ее держал. Ольга поняла, что надо суметь скрыть от Ванды свое беспокойство. Надо напрячься и победить. Скрыла - и победила. Встретила Ванду с шиком, пустила ей пыль в глаза. Пришлось нанять шофера, чтоб быстро оказываться в разных точках Москвы. С ходу, с лету она выходила на нужных людей. Она видела, что одинаково нравится и налитым густой, неподвижной кровью милиционерам, и уголовникам, что ее разглядывают жадно, но и с опаской. Острая на язык, она не выбирала выражений, а когда один милицейский чин набычил лоб на ее не самое изящное выражение, она упредила его слова, которые он начал выжевывать: "Бросьте, майор. Мы с вами не в музее, где говорят изящно. Вы знаете, что мне нужно, а я знаю, сколько это стоит. Погладьте свой лобик, не выдавливайте на нем морщины раздумий". Хамство давалось ей легко, даже радостно. Сокрушать мужчин безусловной быстротой и меткостью ума было приятно и наполняло энергией. С удивлением она обнаружила в себе отсутствие женского интереса к партнерам дела. "Что-то рано", - сказала она себе. Однажды высокий и красивый налоговый инспектор положил ей руку на бедро, когда они ехали в лифте. Она не отодвинулась, потому что ей хотелось испробовать всю гамму чувств, которые ее охватили. Да, это ее взволновало. Рука у инспектора была широкая и заняла много места. Да, у нее сжались мускулы живота, и надо было проследить за дыханием, которое раньше всего могло выдать. Она укротила его, укротила спазм мускулов, она повернула лицо к мужчине, и ей даже не потребовалось слов, чтоб чужая рука соскользнула с вполне поспелого ее тела. Конечно, она потом жалела! И дурой себя называла, и истеричкой, но над всем и под всем было еще и нечто другое. Ощущение собственной свободы. Она никогда и никому не призналась бы. Но ее останавливало умирание Веры Николаевны. Кулибин тетешкал эту жену-нежену, и так получилось, что в день, когда он работал, его подменила Ольга. Пришла вечером убрать-прибрать, накормить... Вера Николаевна лежала, накачанная промедолом. - А! - сказала тихо. - Это вы... - Ну, ну, - ответила Ольга. - Пробьемся. Глупее сказать трудно. Она дождалась, когда Вера Николаевна уснет, пошла к дежурной сестре, сунула ей в карман пятьдесят долларов. - Слушайте, - сказала она, - пусть ей не будет больно, ладно? - Уже скоро, - ответила та, отглаживая в кармане бумажку. Возникло отвратительное чувство: она пожалела о деньгах. Взяла и выбросила на ветер. Во-первых, не богачка, во-вторых, жалкость этой взятки, а в сущности, мольбы. Не за Веру Николаевну, за себя. Потом долго шла по коридору, шла, шла - и вдруг подумала: "Как долго иду, а еще и половины не прошла". Припустила, но ноги были нескорые, не гнулись в коленках, и больница, как боль, длилась, длилась, и эта, в которой она пребывала сейчас, и та, что была в ее жизни почти постоянной величиной. Сначала мама. Боже мой! Она ведь была счастливица! Потому что ее так любил папа. Ноющую, капризную, с вечными претензиями, а он вокруг все хлопочет, хлопочет... Ушел раньше. Но той папиной любви в доме хватило надолго. Он заполнил ею пространство всей их жизни, и она, Ольга, так естественно, как должное, восприняла груз хлопот, и ни разу - ни разу! - не пришла в голову подлая мысль, что тяжело, неприятно, надоело, противно. Не пришла ни эта, никакая другая подобная мысль-гадина. Потому что папа высадил в доме такую любовь-преданность, что другое в нем просто не росло. Вспомнился Вик. Вик. с больным сыном. И ее, Ольгины, мысли, что такому сыну лучше умереть. Конечно, ей хватило ума не ляпнуть это отцу, но разве мы говорим только словами? И она снова увидела, как тогда в трамвае Вик. Вик. загородил от нее жену, просто завис над той телом, чтоб она, Ольга, не дай Бог не задела ее своим ветром. Уже на улице Ольга крикнула себе, что нечего себя расчесывать, она сама никакая не могучая, пинг-понговый шарик из головы вынули, а то бабахалась оземь, как какая-нибудь с падучей болезнью. А когда она выпрямлялась, всегда рядом кто-то был. Значит, жалели, значит, любили. Значит, она не обделена. Маму нес папа, но и ей вполне обламывалась мужская защита и поддержка, как только надобилось - так и обламывалась. И в этом было, безусловно, что-то ценное, но в этом, столь же безусловно, чего-то не было. Она не понимала чего. Додумывать мысль до конца - дело опасное: ненароком окажешься неизвестно где. Не пей из копытца, не пей, не распутывай дурной клубок, не распутывай - вдруг назад не смотается? Вдруг козленочком станешь? И она остановила бег своей мысли. Не слабачка она безмозглая, чтоб не удушить мысль. Когда похоронили Веру Николаевну - тут делается такой перепрыг во времени, незначительный по дням, но битком набитый веществом, в сущности, эфемерным. "Настроение" называется. Так вот, выяснилось, что в жизни по добыванию денег и устройству похорон настроение занимает много места, хотя, казалось бы... до него ли? Ну взять, к примеру, того же Кулибина. Его легче всего взять, он рядом, он под рукой. Вот он ляпнул: Вера, мол, любила его по-настоящему, любила - и все, и не надо никаких доказательств, потому что любовь этого не требует. Она сама себя оказывает, а доказательства - это уже признак как бы и лишний. Доказывать надо невидимое. Видимое-невидимое надорвало душу. Мало того что смерть сама по себе, даже чужая, тебя не касательная, даже облегчающая существование остающимся, все равно так нагнетается в жилы, и ты частями непременно умираешь сама. А тут еще заявления мужа о любви как бы уже бывшей, прошедшей, но, оказывается, почему-то вдруг оставшейся жить. Мы сидим с ней на диване с ногами. Она - на моем месте, где я поджимаюсь влево, а теперь из-за нее гнусь в другую сторону, мне неудобно, и я злюсь, но не на нее - на себя. Всегда ведь сама предлагаю всем: садись где хочешь. Зачем вру, если есть место, где я не хочу, чтоб кто-нибудь сидел. Это место выено моим телом, моими поворотами, его нельзя занимать, произойдет ломка... Чего? Откуда я знаю? Может, жизненного эфира?.. Но мне неловко. Бормочу: садись где хочешь... Ольга рассказывает, что Кулибин остался жить в квартире Веры Николаевны. Конечно, это, в сущности, его квартира, но добавляет: ее, Ольгины, деньги в нее вложены... Неправильность поступков мужчин - больная тема. Перечисляет их все, подряд, вразброд. Все поступали не по-человечески. - Они вообще люди? - спрашивает она меня. - Ну что ему (Кулибину) надо? Нет, ты не думай, что он мне нужен... На фиг!.. Просто хочу понять... Я не дура... Я могу понять трудные мысли... Поняла же я тогда путь спасения при помощи карлицы... Всю меня трясло, но поняла... Сына надо было увозить... Хотя нет, вру... Я спасла бы его здесь как миленького... Но сейчас мне как-то неудобно даже перед зятем... Мы не обсуждаем эту тему, где ночует Кулибин. Смешно же сказать - ночует у покойницы... Но странно, согласись? Даже если исходить из каких-то там чувств... Человека-то нет, а я, прости Господи, живая... Мне неудобно сидеть на "чужой стороне". Сомлело бедро. Я тихонько его щиплю - мертвое. У меня трудная задача: я, частично омертвелая, должна подтверждать живость Ольги и ее совершенно справедливые претензии к Кулибину. ...Было у мужика две жены. Одна длинная, другая покороче. Он был между ними как бы врастяжку. Та, что покороче, отдала Богу душу. Не стало второго конца у растяжки. Куда по закону физики должен был примкнуть Кулибин? Элементарный случай резинки. А он возьми и окажись в другом месте, пустом месте, что совершенно неправильно, если поставить физический опыт. Может, потому, что я омертвела уже всей ногой, мне ближе Вера Николаевна. Вообще мне вдруг все стало ясно. Никакие мы не творцы своего счастья. Это нам не дано. Мы просто прибиваемся к берегу, к которому нас несет, несет и - повезет - вынесет. Мы всегда выбираем то, что требует меньше усилий, а за тем, где усилий не нужно совсем, мы готовы постоять и в очереди. Поэтому мы и живем плохо, потому что взбивать молоко в сметану трудно. Это никакого отношения не имеет к Ольге, она лихой моряк и почти знает, куда причалить... Это не имеет отношения к Кулибину, потому что, по моей логике, ему легче всего прибиться к Ольге. В конце концов, я и сама не щепка, которую несет куда ни попадя. С какой же стати я думаю о том, что никак не годится случаю? Море, усилия, берег. Не додуманные до конца мысли. У них замахренные концы, по которым другим не распознать, откуда начинался легкий бег ума и с чего это он обвис потом тряпочкой... Забитое - или забытое? - в горле слово. Что это? Что? О ком это я? О чем? - Оставь его, - говорю я Ольге. - Он устал. Он отлежится, а там Манька родит. Он восстанет на последний решительный - поносить на плечах внука. Ты еще потрепыхаешься, он уже нет... Это будет его последнее дело. - Какое неудобное место! - сказала она, спрыгивая с дивана. Ну да, Ну да... Ее исторгли мои "эфирные изгибы". Она ходила по комнате туда-сюда, босой ногой по полу, большой, тридцать девятой, ногой со вспученными косточками пальцев. От ее хода шевелилось павлинье перо, подаренное мне ею же. Вообще-то я его всегда держала взаперти, меня смущал перий глаз, в котором скрывалось не понятое мною содержание. Как правило, вещи даются мне в понимание, я с ними лажу, они никогда не агрессивничают у меня в доме. Но на перо у меня не хватало то ли образования, то ли ума - мы с ним не ладили. Глаз смотрел на меня из каких-то других, чуждых мне миров, я ему не нравилась, но ведь и он мне не нравился... Красавец... Он как современные литературные тексты, что существуют исключительно сами по себе, просто как совокупность слов, повязанных с большим или меньшим изяществом. В них не хочется войти, их не хочется трогать, задом наперед они читаются с тем же успехом... Павлинье перо я выставляю на вид, когда приходит Ольга. Не хочу ее обидеть. Хотя она могла и забыть, что когда-то его дарила. Сейчас Ольга гнет хлипкую паркетную доску, а щупальца пера вздыхают в унисон ее бегу по кругу. - Да! Я еще потрепыхаюсь, - сказала она мне и поцеловала перо в глаз. Поди ж ты, как знала, что оно у меня нецелованное. Потом я была у нее. Она пригласила меня посмотреть свеженькие итальянские костюмчики. Открыла дверь - вся такая тонкая и звонкая. Я чуть было не ляпнула, с какой, мол, стати на ней парад, но вовремя увидела Его. Он сидел в кресле, широко расставив ноги, мощный и молодой. Ее сегодняшний мужчина. Такие тела чаще всего достаются военным, а раньше их сплошь и рядом носили партийные работники. У них всегда широко развернуты колени, они никогда не ужимаются своей плотью, они знают: женщины обволокут их, сидящих в транспорте, осторожно, деликатно, по тайному молчаливому сговору сохраняющих этот раздвинутый циркуль ног. Я поняла, учуяла всю безнадежность ее выбора. Она хотела нас представить, но я перебила ее каким-то намеренным словом, она посмотрела на меня пронзительно - и понимая, и гневаясь одновременно. Прибегла к беспроигрышному. "Смотри, какая у меня хитрая стенка, здесь у меня весь универмаг". Я оценила и ремонт, и новый ковер на полу, и телевизор с рекламного ролика, и бархат штор. Гордые кувшины на фоне белой стены вы-глядели, как всегда, изысканно, на дне одного из них Ольга когда-то прятала деньги. Избранник засобирался уходить. Я увидела, как в прихожей его рука скользнула в высокий Ольгин юбочный разрез и где-то там пробежала пальцами. Ольга чуть замерла, лодыжка затвердела, и открытые в высокой босоножке пальцы ног сжались... в кулачок. Секс явно собирался сыграть вступление, и я была тут некстати. Зачем же звала? Закрыв за игрецом дверь, она встала передо мной с вызовом, и я поняла: она знает, что я видела. Хотелось ей отомстить, сказать что-нибудь эдакое о молодой старости, которая может быть долго невидимой, если ее не прятать намеренно, пусть лежит открыто. И она же может так полоснуть по глазам, когда начинаешь ухищряться. Но я смолчала. - Кто он? - спросила я. - Классный мужик. Из Татарии... Все может быть... - А что? Еще не было? - засмеялась я. - Более чем, - ответила она. - Надо решать с семьей. Там такая идиотка жена... Я засмеялась. Это случилось непроизвольно, как икота. Я держала в руках самый мой любимый из Ольгиных кувшинов - кубачинский. Я помню, как она сказала мне, что больше не будет возить в Польшу утюги. Говорила и разворачивала этот кувшин. "Дай его мне!" - попросила я и взяла в руки тонкошеее, изломленное в восточной неге чудо. Непостижимым образом похожее на утюг. Я понимаю, что это чепуха. Я знаю, что для меня слово произнесенное абсолютно формообразующе. Я из той странноватой категории людей, которые видят то, что слышат. Интересно, каково бы мне было в мире немом? Как бы я его постигала? Это вопрос на засыпку себе самой, той, что засмеялась на слове "идиотка жена". Мы с кувшином забыли, что мы тут не одни, что Ольга слышит мой смех, а я, отсмеявшись спонтанно, забыла определить характер этого смеха. Видимо, он смеялся ядовито... "О, засмейтесь, смехачи!" Я заметила, как второй раз за маленькое время сжались Ольгины пальцы, теперь уже на руке, сжались в кулак настоящий, не умственный. "Сейчас она мне выдаст", - подумала я и даже ожидала этого с некоторым нетерпением. Каково оно будет, ее слово? Про что? Про какую меня? Ту, что принимала ее безоговорочно, или ту, что сейчас над ней смеется? В кухне громкая капля выпала из крана. Я просто видела ее набрякшую сферу, секундно отразившую кусочек солнца, кусочек неба, кусочек дерева за окном, кусочек мельтешения бытия, такого, в сущности, однообразного, что капля брезгливо дернулась и упала навсегда. Ольга еще продолжала стоять передо мной, интригуя юбочным разрезом, и новой краской для волос "Велла! Вы великолепны", и своим несказанным словом, но моя история о ней кончилась... Жизнь, в сущности, вообще безнадежна. На ее выходе известно, что... И поиски любви безнадежны, если на выходе прискорбный "треугольник мужчины". Но ведь каждому свое. Мне не надо, а она будет трепыхаться до своих восьмидесяти двух... И будет еще много чего... Скоро, очень скоро она не поборет женщину из Татарии, как не поборола никаких других раньше, даже покойницу Веру Николаевну. Будет Кулибин возвращающийся-уходящий, будут роды у Маньки и младенец, худенький и такой слабо пищащий, что у нее разорвется сердце, но она его быстро-быстро сошьет крупными стежками суровых ниток, потому что именно тогда ей привезут партию французских платьев, сварганенных в Корее, и этот странноватый товар с блескучими лейблами и не очень качественной строчкой надо будет как-то трудоустроить, а именно в этот момент возникнет... Ах, Боже! Как много всего заполняет жизнь по самую кромку, и живешь, боясь расплескать, но что?! Что мы боимся расплескать? И я ее кантую, свою дорогую подругу, кантую покрепче от себя самой. В таком виде я могу разглядывать ее из далекого издали... ...Остается тайной - как она учуяла падение той по-следней капли? И мое ощущение ее падения? Бездарная со всеми своими мужчинами, она хорошо понимала женщин. С тех пор она мне больше не звонила... Облегчение от отторжения нелепой и бурной природы давно сменилось печалью. Мне не хватает Ольги. И я смотрю на телефон, хотя хорошо помню ее номер. Но сама я гожу. Тоже истинно российское состояние: думать о природе бесконечного лукавства самого этого слова "годить". Чем не занятие для пытливого ума! Между прочим, синяки у немолодых леди сохраняются дольше, чем у молодых. Это я к тому, что синеватый подтек на бедре я регулярно набиваю углом стола, когда срываюсь к телефону. Я знаю формулу тоски. Ее вычислил великий таганрожец. "Мисюсь, где ты?" - написал он. Беспроигрышный способ для получения кома в горле. Это Ольга-то - Мисюсь? - смеюсь над собой я. "Но ничего не надо объяснять, если надо объяснять", - сказал кто-то совсем из других времен. Потому что если болит сердце по шалавой немолодой подруге, которая где-то пропала в поисках окончательного мужчины, а тебе хочется плакать и назвать ее Мисюсь, то назови, заплачь и успокойся. А к синяку приложи капустный лист...