- возмущаюсь. - Вы ей кто?" Женя смеется всей левой стороной лица. "Фальшивые люди! - кричит она. - Вам соврать легче, чем поделиться квадратами!" Я тороплюсь уйти. Я, можно сказать, бегу... Потому что не хочу слышать от нее свои мысли. Почему так все носятся с какой-то нечеловеческой щедростью русских? По части последней рубахи, куска хлеба, чтоб одну со страстью сорвать с себя, а другой дать откусить по самые пальцы, - нет нам равных. Нас надо сгонять в блокады, в войны, в коммуналки, чтоб как драгоценный эликсир из нас начинало это капать - великое русское... Но какие же мы свиньи в хорошей жизни! Тут уже не капли, тут тазы подставляй под нашу зависть, ненависть, что у другого наличник фигурней, а крыльцо позаковыристей. Дорогая моя Ася... Я тебя сужу тайным судом, и я же тебе помогаю совершать то, что мне глубоко не нравится. Вот такой у меня бег из роддома. В метро я всю себя изжевала и выплюнула. Такой себе противной я давно не была и не знаю, как себя вытянуть из заводи, которую сама напрудила. Спасаю косорукую подругу, мнящую и слывущую защитницей сирых и убогих? А может, надо было ей сказать: "Дорогая моя! Гони их всех в шею!" Ну что это за доблесть - кормить дядек и теток, объявивших себя духовными личностями? И что это за духовность, если унитаз разбивают, а осколки выносить требуют? Голые девушки с нежными младенческими пятками, тонконогие бородатые сиры и тонкоперстые девы. Все фурфурные, воздушные, всем претит работать, а моя библиотекарша (Ася! Ася! Это она сидит в отделе библиографии, где почти нет света, а тепла нет вообще)... Это она на свои девяносто пытается их всех накормить. Денег едва хватает на пять дней, на остальное - взаймы! Взаймы! Взаймы! Да! Еще есть малюсенькие фарфоровые звери. Когда-то они были произведением искусства, потом мещанством, теперь опять произведения, которые едят. И еще воруют. Стыдно же их прятать. Асе. Они стоят у нее как стояли - всегда в старинной горке. - Я такая беспамятная, - говорит Ася. - Мне кажется, Лиса я не продавала, а его нет... - Конечно, не продавала, сперли его у тебя, подруга. Взял и положил в карман какой-нибудь "очень продвинутый", взял и скушал. Меня заносит в эту сторону, заносит. И я уже и слепая, и глухая, и вообще сволочь. Потому что гадости я думаю, гадости. Всякий там люд был, всякий. Да, паспорта у них не спрашивали; и лис они уносили. Но скольких она прикрыла своим анемичным телом, моя Ася. "Косили от Афганистана" - у нее, от вызовов для всевозможных бесед - у нее. От участковых, от соглядатаев, да мало ли от кого закрыться хотелось. Да черт с ним, с Лисом. Ведь нет-нет, они и хлеб принесут. Сами. И молоко. А вино сухое так почти всегда. И как хорошо-то! Под крышей спасения. У Аси было сумрачно, две-три тихие фигуры сидели по углам, сама она металась. - Все так легко проверить, - сказала она. - Ну что это за глупость ты придумала с авиакатастрофой? - Это не глупость. Катастрофа была на самом деле. А одним человеком больше, одним меньше... Чего сейчас про это, если мы уже все сотворили... Надо держаться легенды... - Я не буду, - тихо говорит Ася. - Не буду. Как хочешь. Я запираю квартиру и еду к тетке в Пышму. У меня три года не отгуляно. Кота берет соседка за осеннее пальто. Я его все равно не ношу. Электрик для меня чересчур. Первая моя реакция - Ася остается ни в чем. У нее из теплого это самое "электрик-чересчур" и вытертая до белого тела полудошка из кролика, купленная в комиссионном на Даниловском рынке. Ношеная-переношенная, она пахла всеми бедностями сразу, во всяком случае теми, которые я сама знаю не понаслышке. Бедностью войны... Нет-нет, тот шубовый кролик в войну не жил, не надо думать, что я не подозреваю, как быстро это с кроликами случается - жизнь и смерть. Кролики войны по отношению к этим схороненным в полудошке все равно как мне сенная девка у Ивана Калиты. Это я не к тому, что имею ко двору (к его сеням хотя бы) какое-то отношение, сейчас это очень носится, очень. Я о пространстве-времени и о запахах. Так вот, у дошки моей Аси был запах бедности войны, кисловато-несвежий, запах вещи, которую уже несли на выброс, но случилась война, и ее вернули, и долго держали на гвоздочке у самой двери, чтоб легче было выкинуть, когда случится победа. А она, сволочь, все затягивалась. Еще дошка пахла бедностью шестидесятых, когда враз встали в очередь за хлебом с ночи, а народ к тому времени уже разбаловался, валенки сменил на опушенные румынки, старые шубейки на пальто колоколом, которое, конечно, к телу не прилегало, зато - вид! Но вот взросла опять и снова исторически неизбежная для России очередь - и завоняло старыми шубами и пыльными валенками. Еще Асина полудошка пахла бедностью восьмидесятых, то бишь запахом отдельной колбасы и пота. Кстати, только сейчас, начертав слово "отдельная", я подумала: что за имя-отчество у колбасы - отдельная? Отдельная от чего? Впрочем, нашла про что... Я ведь о том, что без "электрик-чересчур" Ася, в сущности, оставалась ни в чем. Зайчишка ее и пах невкусно, и уже давно ни черта не грел. А Пышма, между прочим, на Урале... И я стала думать, как утеплить дуру подругу, и все остальное из головы вон. Проблема шерстяных рейтуз, встав во весь рост, разрешилась в полном соответствии со всей происходящей идиотией. Их принес черт. Мне и сейчас от этого не смешно, а тогда так просто страшно было. Итак, представим... Поздний вечер. Дети спят. Я в ночной рубахе проверяю "свет, газ, дверь, воду". Муж с отвращением читает "Литературку", в ...надцатый раз призывающую нас, так сказать, интеллигентов, осмыслить самих себя. Я в эти игры уже не играю, муж еще да. Я себя давно осмыслила. Мое, мною осмысленное пространство - мало и узко. И пусть. Ибо знаю: как только я попытаюсь расширить себе территорию, мне не свободней, а тесней. Таков мой личный парадокс. Одним словом, "не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна" написано про меня. За пределами себя самой я оказываюсь в клетке, на пятачке же себя самой я вольная птица... Я и счастлива-то бываю только в коконе биополя. Никому этого не скажешь. Люди почему-то обижаются, когда без них вполне обходишься. Муж же с ненавистью играет в собственную как бы нужность человечеству и ходит вечно со свороченной скулой. Фигурально, конечно. Самое смешное в этом, что всякие там обязательства перед чадами я при своем зверином эгоизме сполняю лучше, а он совсем никак. Я - отдельная (отдельная колбаса, ха-ха), а он всенародный... как бы. Я тороплюсь и бегу в себя, а он норовит в люди! В люди! Про скулосвороченность я уже, кажется, сказала. Это я рисую пейзаж явления черта. Так вот, я в ночной зимней бумазеевой рубашке с шелковыми поворозочками в пандан к кружавчикам почти приближена к своему идеальному состоянию отдельности, когда уже не надо говорить слов, этих крючков общения с ненужным мне миром. И именно тут раздается звонок в дверь. За всю свою жизнь я так и не научилась задавать неизменный вопрос: "Кто там?" Во-первых, мне всегда это неудобно, потому что фраза мне кажется лишенной смысла. Это я не сейчас придумала, это с детства. Может, потому, что "тут" и "там" были для меня всегда менее всего кон-кретными понятиями. Там - было внутри, а тут - то, что за дверью и перед ней. Итак, звонок... На длинную бело-розовую ночнуху я напяливаю мужнин черный болоньевый плащ, становлюсь листяще-шелестящей и в таком виде без вопроса распахиваю дверь. Он стоит передо мной на копытцах. И это я вижу прежде всего. - Добрый вечер! - говорит он вкрадчиво. - Извините за беспокойство. И он сучит ими, копытками. Я не из тех, кто сразу кричит от страха, тем более что в данный момент кричит муж. "Кого это принесло?" - задает он из постели вопрос гуманиста и демократа. - Я на минутку, - вежливо, как бы мужу, говорит черт. Я же, собравшись с духом, продвигаюсь в его органолептическом познании снизу вверх. Коротковатые и узкие брюки почти облегают тонкие кривые ножонки. "Брюки отнюдь". Их вытянутые коленочки чуть-чуть подрагивают в стоячем положении, то есть в бездвижности. На уровне коленок колышется тряпичная хозсумка, бывшая когда-то занавеской. Над экс-занавеской возникает курточка, тоже отнюдь... Из тех материалов, которыми советские экспериментаторы от легкой промышленности стремились плавно перейти из резины в кожу. Курточка и являла собой процесс этого перехода. Как в том старом-престаром анекдоте, в котором ученый по заданию партии из дерьма делал красную икру. На вопрос, как идут дела, он радостно ответил: "Уже все получилось, осталось прогнать запах". Идем выше. Из курточки резко и отважно возникала тонкая пупырчатая шея, которую слегка прикрывала - правильно поняли, правильно - пегая борода клинышком. Сказала бы - калининская, но я же помню, что копыта... У всенародного старосты, говорят, тоже были - четко козлиные ноги. Но чего теперь только не скажут! Крохотное, с кулачок, лицо. Синие, ясные глаза излучают... Есть запах... "Тройного" одеколона. (Кто бы мне объяснил, почему тройной? Слили три вместе?) А тут он стянул с головы вязаную, с бомбоном серенькую шапочку, и два немогучих кривоватых рожка предстали перед моими ошалелыми глазами. Он протягивал мне сумку из шторы. - Это рейтузы, - сказал он. - Там ведь холодно, Север... Они безразмерные. Тянутся... Я приняла сумку и только тут щелкнула выключателем. Лампочка в прихожей была двухсотваттная, сильная, и без светильника: сын кокнул его лыжной палкой. Черт же - видимо, испугавшись света - быстро засеменил к лестнице, сопровождаемый моим полуистерическим и нервным смехом познания. Хороша я, хороша, да плохо одета... Никто замуж не берет девушку за это... И правильно делают, между прочим. Мало того, что в ночнухе и болонье с чужого плеча, так ведь еще же и без ума! Приняла за черта махонького мужчинку, у которого не копыта, а старые-престарые туфли на высоких каблуках. А как ему жить иначе, бедолаге, если параметры не выдержаны? Встанешь тут на каблуки. На котурны взлезешь. Рога же... Господи Боже ты мой! Это была просто-напросто сто лет не мытая головенка и три волосины дыбом. Правильный поступок - его побег. Правильный. Таким мужчинам надо жить в зоне вечной ночи и чтоб электричество еще не изобретено было. Лучина. Вот его время и место. Вот так, исходя желчным смехом, я внесла сумку и вытащила из нее черные огромадные рейтузы. На ярлыке была пропечатана марка магазина "Богатырь". Куда они Асе? Куда? Узенькая в части бедер, безмясная в эротическо-седалищной части, моя подруга могла войти в них целиком с головой, я могла затянуть над нею резинку и столкнуть в ближайший водоем как не выдержавшую проверку жизнью человеческую особь. Неумеха и растеряха. Трусиха и покорница, разутая, раздетая, сто раз обкраденная, не умеющая носить "электрик", цвет победоносных женщин. А заботник-то, заботник каков? Козел-недомерок, приходящий в ночи специально, чтоб слабоумные женщины в рубахе, испугавшись, могли принять его совсем за другое, гордое, копытное. Я даже сразу хотела позвонить Асе и сказать все, что думаю, о ее рейтузах, но муж выразительно щелкнул нашим семейным бра, и я поняла все, что мне полагалось при этом понять: мало того, что днем у меня то и дело возникают чужие беременные, битые толчки, шелудивые коты, хождение в райком (нормальная беспартийная туда пойдет?), но и ночью может прийти кто угодно, и я почему-то позволяю себе громко смеяться при этом, а дети спят. Пришлось укладываться осторожненько, боком, я старалась ненароком не свистнуть носом или еще чем, чтоб не ущемить попранные мною интересы семьи. Я лежала тихо и долго, я думала о том, что, как всегда, не права во всем. Ведь в чем штука: мою подругу так стремительно утеплили, а я ведь только вечером сего дня "расчесала себя" на эту тему: Ася бедная, Ася несчастная. Все ею пользуются. Ан нет. Не все. В сюжет органично вплыли рейтузы. Все равно как. Важно, что человек оказался хороший. Я только подумала, а он осуществил. Ну не чудо ли? Хотелось бы на себя посмотреть спящую. Видна ли на лице глупость? А если видна, то как? Как она выражена? Бежит ли из уголка рта струечка радостной белой слюны или, может, губы растянуты в некой не поддающейся описанию улыбке? Или, может, распахнут рот, источник речи? ...Я сплю... Мне снится один из моих снов-спутников. Их три. Снится первый. Я иду по лестнице вверх, которая, оказывается, идет вниз. Я перешагиваю как бы на правильный путь, но опять иду не туда. Две мои вечные лестницы, такие понятные с виду, пока по ним не начинаешь идти. Я сто лет как разгадала этот сон, без особого, можно сказать, труда. Я живу не так, как надо. Элементарно. Иду не туда. Не туда прихожу. Возвращаюсь и возвращаюсь снова. Как выглядит знак бесконечности? Как пьяная восьмерка, лежащая на боку. А может, не пьяная. Уставшая. Уставшая от бесконечности бесконечность. Она и прилегла умереть... Утром я отвезла Асе рейтузы. Она очень удивилась моему рассказу, потом засмеялась и сказала: - Похоже на Сеню... Он из котельной Большого. Когда-то играл в оркестре на гобое, но товарищи "по духу", духовики, его схарчили. Сеня - человек Божий, ему в стае трудно. Он ушел принципиально. Господи! Как я Тебя понимаю! Ты придумал альты, гобои, котельные, пастбища и лесные урочища. Ты придумал нож, вилы, серп, молот. Ты радовался, что научил и оснастил нас, слабых и голых. Могло ли прийти Тебе в голову, что мы будем становиться принципиальными гобоистами и кочегарами? А что мы сделали с серпом и молотом, вместо того чтобы пользоваться ими по назначению? Собирал ли Ты, Господи, по этому безобразию всех своих Петров и Павлов? Кричал ли на них? Лишал ли тринадцатой зарплаты? Или смирился сразу? Пусть, мол... Пусть будут принципиальные альтисты, пусть... Только обидно за брошенные пастбища. Таким образом, Господи, я у Тебя договорилась. Я свалила собственные дурьи дела на Твои очень далекие и высокие плечи. Полагаю, что, не дотянувшись до них, я уронила мелкоту своих проблем и мыслей на какое-нибудь несчастное африканское племя. Под звуки гобоя оно радостно подхватило мои нещедрые дары и теперь сожрет каких-нибудь собратьев... Роняем мы гадости, роняем. А их надо - в круглую кучку и в дым... Значит, приходил ко мне в ночи гонец с рейтузами, дисквалифицированный гобоист оркестра, а ныне принципиальный его отопитель. - Я приняла его за черта, - сказала я Асе. - Ничего удивительного, - ответила она. - У него деформированы стопы, большой палец раздвоен. Он носит особую обувь. - А я думала, что он просто коротышка на каблуках. - Временами ты мне противна, - ответила Ася. - Среди маленьких мужчин процент гениев выше, чем среди высоких. Но тебе подавай мужчину большого. - Мне подавай, - ответила я. - Я хочу мужской видимости. Когда это мне и с кем еще случится добраться до гениальности... Я посадила Асю в поезд Москва - Свердловск, в теплое купе с чистыми занавесками. Везет же людям - они куда-то едут. Мне же досталась беременная Женя, рассерженная А. Г. и мать Жени в виде неясности: приедет? не приедет? А приедет, куда мне ее девать? Ася закрыла свою квартиру, ключ вместе с котом и пальто-электрик отдала соседке. Последние ее гости жались к батарее на лестнице и жалобно смотрели на закрытую Асину дверь. Сначала имелось в виду, что все они пойдут на вокзал махать вслед уходящему. Но к вагону мы подошли с Асей вдвоем. Неприкаянный народ по дороге рассосался. Сени-гобоиста не было вообще, а рейтузы как раз были на нужном месте. Конечно, звонок от матери Жени был ночью. Сама же дала телефон, кретинка. Конечно, самолет прилетал поздно вечером. А когда же еще? - Я не знаю Москвы, встретьте меня. - Попалась! - злорадно сказал муж. - Будешь знать... Говорю сразу - меня ни о чем не проси. И я снова пошла в райком. Вот видите, какая правда жизни! Я ведь шла туда за спасением, потому что только А. Г. могла организовать дешевую гостиницу, а еще лучше - комнату в общежитии и опять же быстрый обратный билет. Конечно, пришлось ждать. А. Г. пришла сердитая. "Как неудачно", - подумала я. Я еще не знала, что сердилась она на меня, хотя я ей еще и слова не сказала. Выяснилось. Женя в роддоме качала права. А так как она была по звонку от А. Г., ей там потакали. Перевели в палату на двоих, но вторую койку не занимали. Поставили настольную лампу. Еду приносили в палату, хотя Женя была ходячая. К ней приходил "психолог", который вел с ней красивые беседы о радости материнства. Но Женя лыком шита не была, она как-то быстренько усмотрела, что "психолога" интересует и многое другое. Девушка просто зашлась в радости отмщения. И "психолог" узнал много полезного. Как в некоем доме некая женщина собирает сброд, который трясет бубнами, маракасами и другими разными ксероксами, предаваясь грехам плотским и политическим. - Ну? - спросила оскорбленная А. Г. - Я, получается, всему этому помогаю. - Но она же не трясет бубном, - говорю я. - Она наоборот. Она сдает всех скопом. И вообще начитанная, любит Булгакова. У нее от него, можно сказать, ребенок. Это я так острила, потому что до смерти боялась, что сделай сейчас А. Г. ручкой отмашку - и на моей голове заскрипит гнездо с Женей, ее дитем, ее мамой и - откуда я знаю? - может, и залетный, у которого жена и дети, спикирует. Чего только не случается с пролетающими над гнездом кукушки. Мне хотелось обнять А. Г. и понянчить ее на руках. Хотелось сделать какой-нибудь душевный подарок райкому. Вышить бы мне крестом партийные суры или наковырять в рисовом зерне Мавзолей. Да мало ли что... Только, только бы А. Г. меня не выпихнула в грудь. - Забирайте ее немедленно, - твердо сказала А. Г. - я уже позвонила, чтоб ее выписывали. Занимаем больничные места неизвестно каким контингентом. - Я потому и пришла, - сказала я. - Прилетает ее мать. Конечно, они сразу и назад, но мало ли... Может, захотят что купить младенцу или какие продукты... Пусть ее мать и заберет из больницы. Что тут скажешь. Все-таки надо вышивать крестом суры. Она была мне безропотной помощницей, эта Анжелика Геннадиевна, дай Бог ей здоровья. Уже через полчаса я уносила в кулаке телефон и адрес некоего дома приезжих, рядом с аэропортом, где мать и дочь могли перекантоваться какое-то время. С вечера я засела в аэропорту, но самолет ночью не прилетел. Не прилетел он и днем. Много говорили о керосине. В дремоте явился китаец, представился: "Керо Син". - "Я так давно вас знаю!" - воскликнула я правду. В моем детстве у нас в глубине буфета всегда стояла бутыль авиационного керосина с притертой пробкой. Как он попал в наше захолустье, не знаю. Ничто железное летающее не могло бы у нас ни сесть, ни взлететь в силу причудливости рельефа - то кочка, то яма, то террикон, то шурф. Но тем не менее авиационный керосин в доме водился всю мою детскую жизнь. Может, весь его извели на мое хлипкое горло, которое лечилось именно им? Бабушка лекарства не жалела, с тех пор от ангин как от бедствия я избавилась. А если иногда прихватит - ищу авиационный керосин. Хотя нет, вру... Я ведь, по правде говоря, не знаю, чем авиационный отличается от того, что в примусе и керогазе. Жизнь через эти зажигательные предметы тоже прошла. И, бывало, прихватит кого горло, отливали рюмашечку от щедрот из простецкого бидона. Нет, нас так просто не взять, не взять. Вот сижу я сутки в аэропорту, неумытая, с нечищенными зубами, жду чужую маму и ловлю себя на том, что абсолютное бессмысленное терпение есть свойство моей души. Я уже с ногами на лавку и кулак под голову ложилась, а могу и просто на газетке на каменном полу... Многое могу, когда вокруг меня много многих... Человеческое количество перегородило путь вовнутрь себя самой, отделило меня от собственных мыслей и чувств, я стала толпой, я жужжу, меня много. Если повторять "много" несколько раз, возникает другое слово. Потом, через годы, этим будет увлекаться Андрей Вознесенский, а я напрочь забуду, что знала этот орфоэпический кунштюк давно. Впрочем, я так много уже забыла, что, если начать жить собственную жизнь сначала, вполне можно снова прорубать тобою же пробитые просеки. Господи! Как я тебя понимаю! Ты посмотрел и увидел нас таких. "Да, - подтвердит тот, что ошуюю, - они опять свалились в ту же яму. Я знал, что так и будет". - "А я надеялся, - закричит в сердцах Господь, - я надеялся, что на этот раз..." Вечером меня нашел в аэропорту муж, грубо тряхнул за шиворот. Потом так же грубо и невежливо он оставил в радиосправочной информацию для прилетающей пассажирки рейса номер ... . Она же должна была в справочной взять адрес дома приезжих и отправляться туда. Я тупо подчинилась, тупо приехала домой, тупо лежала в ванной. Я оставалась толпой, и момент индивидуализации еще не настал. Дети были робки, участливы, муж, вымыв меня и уложив, довольно похрюкивал. Я отметила, что человеческое и свинячье завсегда вместе. Как горн и барабан. Утро было ясным и умным. Я была дома, была чиста. Я сделала, что могла. Сейчас я позвоню в дом приезжих, и, если наконец самолет прилетел, мы пойдем забирать Женю. Вместе с мамой, которую я уболтаю по дороге. Я нарисую ей счастье иметь внуков и подтолкну к деликатности по отношению к дочери, невесте и вдове. В фантазиях меня заносит. Погибший "жених" казался мне все более и более живым. Для убедительности правды всегда нужны подробности. Я придумала ему изъяны - левоногую хромоту (кусочек чертовщинки). Очки с сильными диоптриями и косой шрам от соска в подмышку. Хорошо бы она меня спросила, откуда я знаю про шрам. Это был бы король вопросов. Подходящий ответ - мыла, мол, маленького в стоячей воде, как сестрица Аленушка братца Иванушку. Другой вариант: мне шрам выплакала в грудь Женя и, может, именно этим пронзила: как пальчиками своими нежно шла по шраму до самой щекотки! Какие детали! Как обрастал обман, как плодоносил! Какие там ребра скамейки над грязной патриаршей водой. Очки и шрамы, шрамы и очки. Я позвонила в дом приезжих - названная дама не объявлялась. Я позвонила в роддом сообщить, что Женю заберем не сразу, не утром, но мне сказали, что она уже выписалась и ушла. Гнездо на голове заскрипело и как бы накренилось. Пришлось выпрямить позвоночник, но гнездо продолжало крениться, норовя свалить меня с ног. Я сказала себе: все. Я хотела, как лучше. Я сделала, что могла. Я чуть не вышила суры... Я не виновата, что все ушли незнамо куда... В конце концов, это их право. Не маленькие. Все, слава Богу, в рожальном возрасте и старше. Потеряются - найдутся, а мое дело - сторона. Я отправила в Пышму дурочку Асю, а она пристроила кота. Все! Никто не звонил. Бараний суп получился вкусным, вот и славно, сказала ему я. Я вычистила до блеска гусятницу. Хорошее, в сущности, дело. Не надо никому врать и ничего клянчить, надо успокоиться. Выстирала дверной половик. Самые лучшие и правильные дела - простые. Я носила с собой секатор, и если вдруг из мокрого половика начинала вылезать нить и в ней шершавилась Ася со своим омшаником, то секатор был тут как тут. Кастрюльное дно - важнее и выше. Ах, как они у меня блистали в этот день. Дны. В день. Я абсолютно не знала, куда делись мои подопечные, и знать не хотела. Конечно, было интересно, где они. И почему я, единственный человек, который может их свести, не востребован к деятельности. Я даже не смогу доложить Асе о завершении операции. И А. Г. тоже человек, не собака в этой истории. Может позвонить и спросить: "Ну как?" Никого и ничего. Через два дня я стала до смерти бояться. Объясняю чего. Боялась несчастья с ними. Ну мало ли... Неуклюжая беременная без прописки попадает под машину. На глазах у матери, которая идет ей навстречу. Обе при смерти и никому не нужны. Я расчесала свою вину до крови, и меня было впору сдавать компетентным инстанциям. - Ну где же они? Где? - задавала я вопрос мужу и, глядя на себя со стороны, комментировала: "Ишь как заламывает руки!" Муж на вопросы не отвечал. Он всегда презирал качество моих проблем. Он, можно сказать, ими гребовал. Да, приволок меня из аэропорта, да... Но не потому! Не потому, что пожалел... А потому, что постыдился. Жены постыдился, которая коротает сутки на вокзальной лавке по причине полной идиотии. Не много ли раз мелькает у меня в тексте лавка как таковая? Но я ведь не нарочно... Так по жизни, а значит, и в моей голове... Не воспаряю я. Не птица. Нэ сокил... Если лавка-скамейка реализм, то я собака, которую привязали к ржавой ее ноге. Кто привязал? Наверное, Ты, Господи... Каждому городу нрав и права. Каждый имеет свой ум-голова... По-моему, это Сковорода или кто-то еще из философствующих хохлов. Одним словом, каждой собаке место. Передала ли я свои дурь и смятение тех дней? Если нет, значит, не умею... Простите автору его беспомощность... А потом позвонил телефон. Звонила наша общая знакомая с Асей. Мы дружили с ней книгами, обменивались ими у Аси - так было удобно географически. Лена спросила, где Ася и что за странные люди живут у нее в квартире. - Какие люди? - поперхнулась я. - Но это я вас об этом спрашиваю, - засмеялась Лена. Лифт не работал, и я шла пешком. Под батареей лежал Асин кот. Рядом стояла консервная банка с остатками рыбы. Пахло, как говорят теперь, круто. Кот открыл глаз, и я поняла, что он знает, что я его знаю. - За тебя дали пальто, - сказала я ему. - Ты не беженец и не бомж, а в полном своем праве. Кот фыркнул и встал на лапы. Я поняла, что он пойдет за мной, может, специально для нашей с ним встречи лифт и был сломан. Так сказать - бессмысленность и дурь жизни строго и четко детерминированы. Бесхозяйственный кирпич летит, зная куда и зачем. Дверь в квартиру Аси была широко распахнута. Женя с веником в руках стояла в прихожей, и величественный профиль живота сиял в оглушительном зеркале. Зато в позиции "фас" брякли губы, спелые, мокрые, коричневые. Губы выворачивались наизнанку, они сигналили, что все поспело и пришла пора обернуться мякотью, соком и плодом... Такой готовенькой роженицы я сроду не видела. Некая женщина собирала с пола ошметки старых газет, на столе стоял какой-то мужчина, тряпкой на палке снимал паутину. - Здрасьте! - сказала Женя. - А мы уже дома. Где мои рейтузы? - Она хихикнула. - Чужое надо отдавать. Асин кот терся об ее ноги. О, великая кошачья мудрость пренебрежения к обременительному чувству любви. Что ему Ася, отдавшая за его благополучие "электрик". Ему нравились большие икрястые ноги Жени, и какая ему была разница, каким таким образом эти ноги сюда пришли. - У меня же ключи! - засмеялась Женя. Мать Жени уже стояла рядом с дочерью. Это была маленькая, можно даже сказать, мелкокалиберная женщина. Мелким инструментом ей наковыряли глазки, и даже на худом, детской формы лице они смотрелись как амбразурные щели. Нижняя губа оттопыривалась вниз, делая лицо похожим на кувшинчик с носиком. Губа была треснута, видимо, по причине частого истечения вод. - Нехорошо, - сказала я. - Нехорошо въезжать в чужую квартиру. - А хорошо занимать одной две комнаты? Хорошо? А не отдавать чужие рейтузы? - Я куплю вам рейтузы, - ответила я. - Я думала, это не вам, Асе. - Асе? - закричала Женя. - Это с какой же стати? И она повернулась в сторону мужчины с палкой. Сеня-гобоист выглядел жалко, а главное, он делал мне какие-то знаки при помощи свисающей с палки паутины. Я не умею читать палки. И еще в гневе я тупею. Если я не ору, не подбочениваюсь, не плююсь и не прибегаю к народной мове, то только потому, что хорошо себя знаю. Исплюю себя и изжую потом, уже все забудут, какая я была, а у себя самой я останусь как бы в раме... Навсегда. У меня есть не скажу сколько таких портретов. На Страшном суде их расположат вокруг меня. Не знаю, какого веса будет котомочка добрых дел, но "Я в раме" будет звучать убедительно, поэтому... Поэтому я в гневе тупею и молчу. И чем усердней молчу, тем круче тупею. Вязкий вар истекает из только ему известного места, спрямляя в голове извилины и бороздки мыслящей материальной части. Стоя в прихожей Аси, я хорошо видела себя в зеркале, бегущую к апофеозу тупости, когда я вполне могу поздравить их с новосельем, предложить помыть полы или сходить в магазин за свежей рыбой для кота, да мало ли на что способен человек с вязким варом в голове. Надо было бечь. Это было нормальное и грамотное чувство, которое только одно и могло вывести из дури нелепых обстоятельств. Но я шагнула в комнату к гобоисту, играющему на па-утине, захлопнула дверь и сказала ему подбоченившимся голосом: - Чтоб ноги их здесь не было. Я куплю рейтузы, чтоб ее не просквозило. Если они тут задержатся, я скажу матери, кто вы... Она ведь этого не знает? - Гобоист тряс седою бородою. - Более того, я сообщу вашей жене о вальпургиевых играх. Главное, я успела. Потому что дверь распахнулась, и Женя сказала, что пойдет куда надо и "Асин притон накроют", а ее не тронут как кормящую мать, у нее уже молоко появилось. - Вот! - сказала она, тыча пальцем в сырой след на халате. - Все будет в порядке, - ответил он. - Ключи и кота отдадите соседке. Ей заплачено. - Я закрыла за собой дверь. Последнее, что я видела, была я сама, выходящая из квартиры. Зеркало, как всегда, было на высоте. У меня самой было еще то лицо. Так сказать, по другую сторону красоты. В ближайшем спортивном магазине я купила безразмерные рейтузы. Возвращаться не хотелось, но надо было, во дворе поискала мальчика с выражением "доброго вестника", но такое выражение теперь не носят. И если сам его не имеешь, какие такие претензии предъявляешь другим? Они гуляли по двору - Женя и гобоист. И, судя по жестикуляции, гобоист был пылок. Я сунула им штаны без слов и пожеланий, он меня сам догнал и сказал, что все в порядке, "они уедут". Почему-то меня это уже не занимало. Совсем. Потом вернулась Ася. Позвонила. Сказала, что в квартире кто-то жил. Но, кажется, ничего не пропало. Только дракончики. Их было шесть, а осталось два. Но, может, их давно нет? Она такая стала невнимательная. Ася приглашала в гости, но я отговорилась. Она же мне сказала, что у Жени родился сын и его назвали Михаилом. Показалось или на самом деле в голосе Аси было некое смятение, хотя с чего бы ему быть? А к следующей Вальпургиевой ночи Аси не стало. Ее сбила машина. Не насмерть, слегка. В больнице она подробно и радостно рассказывала, как "еще бы чуть-чуть...". И мы все всплескивали руками. А ночью случился обширный инфаркт. В гробу у нее было выражение человека, выскочившего из-под трамвая. Разрыв же сердца выражения не оставил... На поминках я сидела на приставленной сбоку лавке рядом с гобоистом. Он гордо сообщил, что у него родилась дочь. - Сын, - поправила я. - Помимо, - ответил он. - Помимо. Дочь Маргарита. - В голосе была гордость. Он заерзал костлявым тазом, маленький гобоистик Большого театра. - Вы ешьте, ешьте, - говорил он мне, как хозяин стола, и подталкивал тазик с оливье. - Весна чревата авитаминозом. Пришлось бежать. На улице было тепло. Апрель как бы раскочегаривался изнутри. По краям его было мартовски сыро, а из глубины уже парило... Странные почки мыслей и чувств... Странные, ни про что - вот они как раз и прорастут, глупая история наберет силу и пробьет толщу. И я напишу именно этот рассказ, а не другой... И с этим ничего поделать нельзя. Ну чем вам не косточка авокадо?