ый только-только окончил вуз. И ничего, жили, как голубки, лет десять. А разошлись потому, что Сашка присмотрела себе вдового отставника с дачей и клубникой. "Сейчас мне это важнее, - сказала она, - природа жизнь удлиняет, а за молодым мужем я послезавтра могу не поспеть". Вы слышите - послезавтра. Значит, до сих пор поспевает. Разные люди - это разные люди, что там говорить. Она, подруга Сашка, и на пенсию порхнула как на праздник, ходит теперь между клубник загорелая, как головешка, а отставник, помня, из чьих рук получил хозяйку, крутится на турнике, дышит и очищается по йоге, такой бодренький, крепенький стручок для хорошей старости. - Ты - дура, - сказала ей Сашка. Она не обиделась, хотя придавала значение уму и свой тоже ценила. Но тут - правильное определение. Она в чем-то дура. И она гнала, гнала перелицовкой разные мысли, а однажды терапия изнанки не помогла. И началось все сразу, с высокой ноты. С ля и форте. Противно, одним словом. Было написано письмо. Она тогда решила восстановить все порванные нити своей жизни. Эдакое экзистенциальное поднятие петель. Одна нить тянулась в Среднюю Азию, где она после войны была бритоголовой первоклассницей и где по признаку слабости и скелетности была посажена с девочкой репрессированных родителей. Они дружили обреченно и тихо, как изгои, в то время когда другие дружили и бегали, дружили и дрались, нормальные, одним словом, дети. Они с подружкой были ненормальные. И вот сейчас, почти через пятьдесят лет, она решила написать Рае Беленькой письмо. Адрес был. Какие-то общие знакомые когда-то оставили. Она взяла и забыла, а потом взяла и вспомнила. И вот теперь она сунула письмо в щель ящика, испытала глубокое удовлетворение от поступка, от своего желания добра и старой дружбы и только-только перешагнула через лужу, что натекла от автоматов с газировкой, как вдруг похолодела от охватившего ее ужаса. Письмо ли она послала? Подруге ли? А что же еще? Ответила сама себе, пугаясь страха. Не послала ли она донос? Господи, какой донос? На кого? Вот тут она и подумала: я перечитала, в смысле как переела. Столько всего заглатываешь печатного - спятишь. Но мысль поселилась. Александра Петровна пришла домой и стала оглядывать стол, бумаги, ручки, ища указаний на то, что она написала именно письмо подруге, а не что-либо другое. Лежал сверху листок с адресом Раи Беленькой, но мало ли? Адрес туда, в другое место, ведь существует в голове постоянно. Разве нет? Не мог ли изворотистый на пакости мозг специально выставить вперед эту вечную бедолагу жизни - Раису Соломоновну Беленькую, чтобы скрыть, покрыть главное свое дело - донос? Господи, на кого? Александра Петровна даже заломила руки и сказала: ты видишь, Господи, я даже заломила руки, потому что не может быть такого, мне не на кого писать доносы. И тогда появилась и так же самозахватом поселилась новая мысль, в принципе ты решаешь вопрос, на кого, вопрос же, могла ли, ты не ставишь! Александру Петровну - как бы это лучше сказать? - обуял ужас или охватила паника. Синонимы ли вообще ужас и паника? Взять, к примеру, ужас. Самый большой ужас в жизни Александры Петровны был во время войны, когда они бежали от немцев, садились на грузовик, мама уже закинула ее, малявку, за борт, сама же стала подсмыкивать юбку, чтобы легче встать на колесо, а машина возьми и тронься. Из нее, из слабосильной малолетки, возник тогда такой вопль, что шофер выскочил из кабины, решив, что он ненароком кого-то придавил. Ей из-за этого досталось от матери, но какое все это имело значение, если мать была уже рядом в кузове и тянула юбку вниз, прикрывая колени, потому что все успели увидеть ее голубые рейтузы и круглые розовые резинки на толстых чулках. И она, Александра Петровна, до сих пор помнит эти рейтузы и эти резинки и мысленно всплескивает руками: как же это носили, почему так труден был путь придумывания колготок, получается, атомная бомба пришла людям в голову раньше? Можно ли говорить при этом о гуманизме человечества и тем более о божественном его происхождении? Это касается ужаса, хотя странно, что в это понятие попали рейтузы. Но попали, так попали, куда теперь их денешь? С паникой у Александры Петровны другие отношения. Паника у нее, можно сказать, вещь житейская, обыденная. Она в нее впадает регулярно. Нет сахара - паника. Нет мяса - паника. Мороз - паника. Жара - тоже, между прочим. Дальше подставляй названия продуктов и явлений. Но если все-таки вычленить квинтэссенцию понятия, создать, так сказать, образ идеальной паники - архетип, то это будет вот что. Совсем даже не война, а самая что ни есть мирнющая жизнь. Выходила замуж дочь. И напрочь пропали белые туфли. Нет, нет, насчет туфель была @обычная паника. Так вот, исчезли туфли. Их нашли при помощи одной доставалы-пройды. Пройда принесла именно то, что надо, у этих людей только так, и за это и напросилась всего-ничего - на свадьбу. "О, - фальшиво сказала Александра Петровна. - Мы будем очень рады". Конечно, никто ей рад не был, потому что никто пройду толком не знал, а знал бы - был бы рад еще меньше. Пройде надо было попасть в их компанию, потому что у нее был личный интерес - чей-то там муж в жениховской родне. Ее давно избегали, как чумы, а она возьми и явись как гостья со стороны невесты. Дело дошло чуть ли не до "мы покинем зал", все взоры были осуждающе уставлены в Александру Петровну, а она - тоже деталь, на которую надо обратить внимание, - думала об одном: с этой гостьи, которой она фальшиво сказала "мыбудемоченьрады", станет подойти и снять с невесты белые туфли. "А, - скажет, - я передумала их продавать. А, - скажет, - это с моей стороны было мгновенное помешательство продать такую красоту по номиналу. А - пошли вы все". Вот о чем колотились нервы Александры Петровны. Вот что такое паника из всех паник. Чем кончилось? А ничем. Все остались, потому что в нужную секунду открылась дверь в банкетный зал, откуда блеснули серебряные шейки шампанского, острый на продукты глаз выхватил соты с красной и черной икрой и тут же дал сигнал мозгу не валять принципиального ваньку из-за какой-то бабы, а идти и кушать. Или вкушать. Тем более что и нос давал мозгу правильный сигнал, унюхав запах жареной свинины по рыночной цене. И хотя Александра Петровна вся внутренне, можно сказать, была обагрена кровью, дочка резво поцокала белыми туфлями к столу во главе правильно мыслящих манифестантов. Все-таки что ни говори, но в нашей стране пища определяет сознание. И пройда тоже просочилась вместе со всеми, и что там было с искомым мужем предметом большого разговора и тем более скандала, к счастью, не стало. И это еще раз подтверждает: никогда не надо жмотиться на закуску и выпивку, они себя окажут и могут даже выручить. В конце концов - какие у нас еще @резервы радости и победы? Так вот, испытав ужас и панику от мысли, что она послала не письмо, а донос, Александра Петровна тут же отбила Р. С. Беленькой телеграмму: "Получении письма телеграфируй". Таким образом, две-три недели - так теперь ходит почта - были обозначены ею как "не знаю какие". Вдруг именно это письмо затерялось? Вдруг адрес, полученный от случайных людей, был неверен вообще? Представилась и Рая Беленькая, которая ни с того ни с сего получит непонятную телеграмму от наверняка давно забытой ею Саши, всполошится, сама станет звонить туда-сюда, слать телеграммы, увеличив таким образом круговорот ужаса и паники в природе. Но дело было сделано, и не оставалось ничего другого, как ждать и думать, думать о своем возможном доносительстве неизвестно о чем и неизвестно на кого. Александра Петровна перебрала в памяти, и, надо сказать, честно, всех людей, которых не любила и которыми вполне сознательно могла пожелать зла. Она искала в жизни этих людей факты, которые могли бы стать, так сказать, темой доноса. Получалось, что таких фактов нет. Ведь не будешь же брать в расчет забубенные человеческие крики о плохой жизни, о дороговизне и всеобщем бардаке, если официально, по телевизору и не такое говорится? Даже Ленин уже не табу. Такое о нем услышано! Но утешить это не могло. Александра Петровна теперь уже из истории доподлинно знала, как самоотверженно писали люди доносы друг на друга, не основываясь ни на чем. Если это могло быть в то время, почему не случиться такому сейчас и с ней? И тогда не было оснований, а люди строчили, и сейчас... Вдруг эта сила выше и сильнее человека?.. Если мог спятить на подлости целый народ, почему ей быть лучше? Не лучшая она, ничуть. Она вполне стерва, можно сказать. Она не дает людям взаймы, потому что всегда не уверена, что долг вернут. Она не любит человеческих прикосновений в транспорте. У нее хватает выдержки смалчивать, и только. Внутренне ее с души воротит. И тогда она старается поймать глаза ненароком прижатого к ней человека, чтобы взглядом из души передать свое отвращение, и люди спешно отодвигаются от нее, но что бывает дальше? Вспугнется один, а другой тут же затекает в свободное возле ее тела пространство, и уже новые глаза приходится искать для нового "прочь!". Дочь ей как-то сказала: чего ты, мама, в транспорте всегда зыркаешь? Кого ищешь? Стала следить за собой, потому что испугалась - не примут ли ее за карманницу, высматривающую жертву? Ведь про них тоже в телевизоре говорят - с виду люди как люди. Приличные. Вообще-то, что внутренние мысли и поступки не имеют ничего общего с внешним видом и более того - внешний вид есть полная обманка для глаза, все это беспокоило Александру @Петровну. Если так соответствует внутренне и внешне, то, может быть, существует и полная автономия поведения разных половин? Я иду вся такая с виду приличная женщина с испанской внешностью, а на самом деле я только что написала подметное письмо или опустила в замочную скважину соседей несколько молодых клопов, свернув для этого желобочек из дефицитной фольги, оторванной от шоколадки. Я выпустила клопов и сунула фольгу обратно в сумочку, чтобы найти ей дальнейшее применение. Боже, сколько в таком случае пакостников, которых не определишь при личной встрече. Но если их много, то почему я не могу быть среди них? Я - как все. У меня папа расстрельщик. А мама такая с виду была размазня, такая "не с той стороны руки"... Но когда умерла, то у нее в белье нашли пять тысяч стопочкой, а в то время пять тысяч звучало ого-го! Они тогда купили гарнитур "жилая комната" за тысячу восемьсот, и ковер, и дубленку за сумасшедшие по тем временам шестьсот рублей. Вот тебе и мама-размазня, ослепшая на штопке и латании во имя экономии. Ничего не поделаешь - можно допустить, можно, что человек своей плохой половиной независимо и тайно от приличной может и совершает поступки, соответствующие природе этой половины. Иначе не объяснить количество подлости и зла. Она была горда открытием. Она сказала себе: я не допущу. Ни доносов, ничего другого. Я взяла над собой контроль. Однажды ночью она проснулась в липком поту страха - она убила мужа. Пришлось встать, зажечь свет, достать старый ридикюль с документами, найти некролог в заводской многотиражке, где черным по белому скончался скоропостижно, от обширного инфаркта, полный сил и здоровья. Именно так - от инфаркта, полный сил и здоровья. Через восемь лет обратилось внимание и не то что успокоило ее, а наоборот - вскормило ужас. Разве можно уйти без посторонней помощи, будучи полным сил и здоровья? Незадолго до смерти они на мамины заначки так обустроили свой "хрущевский трамвайчик", что она сказала: "Мы выжали из этой планировки все, что могли". А муж возьми и ляпни: "Теперь наша задача - умереть до того, как Ленка начнет здесь рожать детей". - "То есть как? - возмутилась она. - Мы что, ей не будем нужны потом, когда пойдут дети?" - "Тесно, - засмеялся муж. - Нужны, но тесно". И что вы думаете? Он умер. Полный сил и здоровья. И вот теперь через восемь лет Александра Петровна вернулась в ту ситуацию, чтобы заново ее проанализировать. Она тогда - в обустройстве - больше всего была озабочена проблемой двух окон, навсегда смотрящих друг на друга, в квартире типа "трамвай". Как быть с занавесками? Должны ли они быть в пандан или контраст даст больший эффект? Портьера на дверь была отброшена сразу как устаревший элемент интерьера. Открытость, распахнутость и два окна напротив. Интересная, в сущности, задачка для дизайнера. Вот, решая ее, Александра Петровна и думала о словах мужа о желательной их смерти. И была - очень-очень! - раздражена. Даже не то слово. Разгневана. Ему главное - было бы хорошо Ленке. Что, она раньше об этом не знала? Ленка для отца - все. О своих отношениях с мужем Александра Петровна могла сказать одной фразой: "Мы с ним жили под одной крышей". Жили под одной крышей квартиры-трамвая. А любил-обожал муж дочь. И никого больше. А когда Александра Петровна превратила трамвай в терем-теремок, кто в тереме живет, муж сказал единственное, что мог сказать: лучшее должно быть детям. Доченьке. А как это сделать? А очень просто. Помереть... Ах ты, сволочь... Думала тогда, стоя в дверном проеме, как в раме, Александра Петровна. Ах, сволочь... Я что, не в счет? Я что, не могу пожить здесь как человек, переходя из комнаты в комнату, из бежевой гаммы в салатную? Когда из замученного войной и послевойной детства, из поношенной юности я наконец пришла к приличному существованию (спасибо, конечно, рохле-маме), так возьми и умри? Ей и в голову тогда не пришло испугаться, не накаркает ли муж им такую судьбу. Она злилась на него, злилась. Дурак, думала, и сволочь. Теперь же, через восемь лет, испугалась, не сделала ли она чего-нибудь, что помогло бы этому карканью сбыться? Александра Петровна погружалась в воспоминания без всякой осторожности. Наоборот, она в них плюхалась с разбегу. А, вот тут я еще не была, что там? - и бух головой вниз. Вот, например, пара кроватей деревянных с голубыми матрацами, голубыми, а не в традиционную полоску. Хотелось даже, чтоб слегка торчал голубой шелковистый кончик... Не у каждого же такой... А цена... Господи, цена этих прекрасных кроватей, купленных плюс к гарнитуру, была всего ничего - девяносто рублей. Они стояли головой к окну в маленькой комнате и занимали все пространство. Из-за батареи - плохо голове - спать им приходилось ногами к изголовью, к высокой спинке, что безумно раздражало мужа. Он говорил, что все это нелепо, что какая там к черту красота, если от нее нутру плохо. "Я не могу жить вверх ногами", - возмущался он. - "Думай, что говоришь, - она ему. - Я разворачиваю тебя по горизонтали, а не по вертикали". - "С тебя станется, - шумел он. - Ты меня еще в пенал положи!" - "Ляжешь и в пенал", - отрезала она. Сказала ли она это до того, как он пожелал им смерти, или после? Она не могла это вспомнить и просто спятила от беспокойства. Решила подключить память дочери. А не помнишь ли, доченька, когда наш папочка бузил из-за изголовья кроватей? Дочь вышла замуж очень удачно в смысле квартиры. У мужа была замечательная старинная полуторка, он махнулся со своей бабушкой, как говорится, не глядя. Скажите, стоило ли умирать отцу? Ленка жила совсем иначе. Иначе на клеточном уровне. Как будто не из соков матери дочка, а ребенок из пробирки. Поэтому у них реакция отторжения. Хорошо, что Александра Петровна владеет эмоциями, а то бы... Ленка с мужем обожали турпоходы, причем чем дождливей погода, тем лучше им было, и коллекционировали заварные чайники. Для походов у них был набор разнообразной брезентухи и резины на тело и на ноги, а для чайников всякие протирочные фланелевые тряпочки и набор передников под цвет чайников. Уже от одного этого у Александры Петровны начинался горловой спазм. Детей они не хотели и говорили откровенно, что они их не-на-ви-дят. Они бесконечно лизались по этому поводу, что так удачно нашли друг друга. "А женился бы ты на Верке, у тебя было бы уже трое и был бы ты по уши..." Это дочь мужу. "А клюнула бы ты на Егора, он бы тебе всандалил двойню". Это муж. И кончиком языка друг друга, как собачки: "Сладенький!", "горяченькая!" Матери каково это видеть? Замирают, сплетаясь руками-ногами, причмокивая, прихлюпывая, посапывая, постанывая. - Вы забываетесь! - кричит она им. - А мы что? - бормочет Ленка. - Мы же балуемся! И в своем дому, между прочим. Вот это - "в своем дому" - действовало на Александру Петровну странным образом. Хотелось заплакать, что - вот, дочь, в своем дому и граница на замке. И одновременно - какова раздвоенность человеческой натуры! - была прямо-таки животная радость, что - от-де-ле-на. Что пришла-ушла, а сколько трагедий от того, что уйти некуда. Не счесть, как алмазов в каменных пещерах. Что касается Ленкиной памяти о том, что отец бузил из-за изголовья... В конце концов ради этого пришла. - А он бузил? - удивленно спросила Ленка. - Это меня - меня! - выводило из себя ваше ложе. Надо же было придумать - поставить кровать под люстрой. Извращение какое-то. - Ты хотя бы помнишь нашу кубатуру? - обиделась Александра Петровна. - Это тебе тогда досталась большая комната. - Но кровати под люстрой! Фу-у-у... Странно, что именно так все видела дочь. Получалось, что то, как она, Александра Петровна, придумала и как ей нравилось, было противно и покойному мужу, и дочери, но ей настолько нравилось, что на мужа она вообще наплевала, а дочь просто не заметила. Вот она, оказывается, какая есть. Такая разве не отравит? А единственная дочь Елена стоит рядом и все подливает, подливает масла в топочку. Смехом, конечно. - В тюрьме, говорят, такие пытки самые страшные - свет лампочки в глаз. Это была казнь, мамуля? - А я? Я где спала? Не под той ли люстрой? - Чего не стерпишь, чтоб другому насолить. Александра Петровна так зарыдала, что дочь испугалась. - Господи, мамуля, да я же треплюсь. Да вы же с папой были такая пара. - Какая? - спросила Александра Петровна. - Скажи, какая? Это важно, мне это очень важно. - Ну, слушай, - Ленка приготовилась говорить долго, умостилась на кухонном стульчике, стала загибать пальцы. - Слушай. Во-первых, единые требования. У других мама - одно, папа - другое. У вас не побалуешь. Даже когда правильно думать по-разному, вы думали одинаково. Во-вторых... - Подожди! Подожди! Единые требования... Ты относительно себя? - Я относительно жизни, - вдруг почему-то увяла Ленка. - Может, от этого папа и умер? - Отчего? - Ну... От единства, что ли... Ты травоядная, он млекопитающий, а ели одно... Кто-то должен был умереть... - Ты считаешь - мы не подходили друг другу? - Нет, вы хорошо спелись. То, что вас различало, вы сожгли на общем семейном костре. Да ладно тебе, мама... Папы уже столько нет... - А при другом варианте - не со мной - он мог бы жить и жить. - Он мог бы умереть в двадцать пять! - закричала Ленка. - В тридцать! Он мог бы стать Гагариным или уголовником. Мало ли? Ты что, фантастики начиталась? Откуда у тебя бред на тему, что было бы, если... Явился из комнаты муж. Дочь повисла на нем. - Спаси! Мамка меня замучила. Она просчитывает вариантности жизни. Скажи ей, скажи! Мы живем без вариантов. Варианты - это не у нас. У нас судьба. Чет, нечет... Жесткий фатум... Карма... И так будет сто, триста лет... Пока не отмоем кровь, которой все залили по шею, по маковку... Господи, как еще? Ну все что угодно! Но такое! Они же говорили о семейном, близком, печальном, они папочку-покойника вспоминают, особенности его характера, причем здесь карма и кровь по маковку? А муж Ленку ласкает, по спинке гладит: "Успокойся, родная, успокойся! Ну, дурочка, ну..." И на Александру Петровну смотрит злым глазом. Она в нем читает: если вы, приходя к нам, будете доводить мою жену до истерики, то не ходить ли вам куда-нибудь в другое место? - Она моя дочь, - сказала Александра Петровна этому глазу, но получилось это вроде невпопад. На мысленные слова надо мысленно отвечать, а то такое ляпнешь, что за всю жизнь не оправдаешься. - Не морочьте себе голову разными кармами, - сказала Александра Петровна, идя к двери, - тоже взяли моду. И у кого? У нищей и голой Индии. Нет чтобы учиться у шведов или финнов. Посмотрите на себя в зеркало - мы европейцы. Цвет кожи, скелет... И вообще... Я читала про эти нирваны - опасная дичь. Сын моей знакомой, мальчик одиннадцати лет, где-то вычитал - у индусов! у индусов! - про наслаждение что ли смерти... И затянул себе петлю на шее. О матери он подумал? Каково ей? Так что читайте, читайте! Чет-нечет, фатум-статум... А жить надо чистоплотно и скромно... Они смотрели на нее, как на ненормальную. Ну, во-первых, она вообще немногословна и если где и разойдется с речью, то уж не с детьми, конечно. Не хватало еще! Во-вторых, вид у Александры Петровны был подходящ! В процессе речи она почему-то расстегнула пуговички на кофточке, видимо, чисто нервно, и теперь они видели розовую комбинацию и черный лифчик с перекрученной лямкой и белое пятно, конфигурацией похожее на Черное и Азовское моря на карте. Азовское море Азовом - или Таганрогом? - упиралось под мышку и уходило в сумрак спрятанного тела. Ленка бросилась застегивать мать, а та вроде ничего и не заметила, дала себя прибрать, продолжая осуждающе говорить и смотреть на зятя. - У меня есть желание - побить вашу посуду. Потому что не могут чайники стать наполнением жизни. Я понимаю - книги. Соберите жизнь замечательных людей. Пржевальский. Антуан де Сент-Экзюпери... Мало ли... Или даже кактусы как явление природы, как разновидность флоры. Дети не спорили. Стояли и слушали. Более того. Ленка кивала и повторяла: "Хорошо, мама, хорошо. Будет тебе флора, будет и свисток". Александра Петровна уходила с ощущением какой-то важной и выполненной миссии, высказалась наконец про чайники и указала направление жизненного пути. Все же остальное было ею забыто. Вышла от дочери женщина, которая пожурила детей за бестолковые пристрастия, а что для матери важнее, как не наставление чад на верный путь? "Правильной дорогой идете, товарищи!" Откуда это? Из какой литературы? Александра Петровна не знала, что Ленка в этот момент рыдала в своей чайниковой кухне и причитала: - Господи! Да что же это с ней? По ней же психушка плачет! А муж дочери мягко так, как дитю неразумному, объяснял: - Лен, а Лен! А не найти ли нам ей старичка с работающим пистоном? Насколько я понимаю, у порядочных теток сплошь и рядом повреждение в уме от простого плотского недоедания. Извини, конечно, она тебе мать, она тебе не женщина. Но объективно... Абстрагируясь от личности... А у Александры Петровны, наоборот, был душевный подъем, и она даже решила сходить в кино - сто лет не была. Что теперь показывают людям? Красивый американец с навсегда закаменелым торсом пялился на нее с такой тупой тоской, будто, давно ничему не удивляясь, он все-таки удивился, что она пришла... На него что ли смотреть? Неужели? Ей даже показалось, что он ей так и сказал: "Неужели? - И рассердился: - Иди! Иди домой. Нечего!" "Нет уж!" - ответила она ему с некоторым вызовом и довольно громко, отчего парочка впереди, хорошо пристроившаяся для получения оргазма, отпрянула друг от друга, как ошпаренная, а Александра Петровна - это ж надо жить и поступать невпопад - с достоинством советского человека пояснила дураку-американцу: "Я свободный человек в свободной стране. Делаю, что хочу". Парочка услышала в словах намек на свои дела и, хлопнув креслами, пересела подальше; и тут нельзя не сказать, что, говоря на одном языке, можно ни черта не понять, а можно - как Александра Петровна с американцем - очень даже понимать и сочувствовать друг другу. "Каково тебе там с неподвижным торсом?" - "А каково тебе с этими трахальщиками на виду?" О-хо-хо, жизнь! Первое, что увидела Александра Петровна, выйдя из кинотеатра, был синий нарост почтового ящика. И все сразу мгновенно вспомнилось, начиная от письма Рае Беленькой и кончая этим, конечно же, не случайным заявлением дочери о том, в сущности, что все мы - сволочи-кровопролитчики. Все вопросы вновь открылись - донос не донос, инфаркт не инфаркт? Все могло у нее быть - у Александры Петровны, все. И полезла в голову предыстория ее истории. Эпоха до ее эры. ...А мамочка и папочка уснули вечерком... И был это январь тридцать седьмого года. Они тогда (по семейной легенде) отдыхали в санатории для партактива. Мамочка очень гордилась этим моментом своей жизни. "Солидные такие люди, - рассказывала мамочка-рохля, - со следами пуль и ножевых ранений. Герои. - И без перехода: - Каждый лист пальмы протирался. Каждый. Мы были самые молодые. И нас обожали и поощряли!" Александре Петровне захотелось в тот санаторий. Как их там поощряли - мамочку и папочку? Как? Были ли скабрезные шуточки старых инвалидов или - наоборот - все сплошь говорили только о высоком? Что было тогда высоким? Господи, что за чепуха, возмутилась Александра Петровна. Родители были молодые и, конечно, норовили остаться вдвоем, они, наверное, пропускали полдник, поэтому много ели в ужин, и все равно сытости до утра не хватало, пили ночью воду из графина и грызли печенье. "Не ешь сладкое, - говорил отец. - Нам нужен сын. Мы назовем его Александром. Это в переводе на русский - победитель". - "Правда? - удивлялась мама. - А с какого языка?" - "С древнего, - отвечал отец. - Македонский ведь был полководец. С него и пошло..." Мать виновато пережевывала ненужное для создания мальчика печенье. Она-то уже знала, что продукт пропадет зря, что никакого мальчика не будет. Она знала - в ней девочка. В конце концов последняя борьба хромосом происходила на ее территории. И тогда она вспомнит, что среди Александров были и женщины. Коллонтай, например. И она сказала об этом отцу. И отец ответил ей, что, конечно, Коллонтай Коллонтаем, но она должна тем не менее постараться. Пусть ест больше мяса, а на сладком затормозит. Спрятал ли он от матери печенье? Александра Петровна так задумалась об этом, что, проходя мимо, не поздоровалась с соседками-старушками, укоренившимися на всю оставшуюся им жизнь на лавочке, за что и получила вслед аттестацию с оттяжкой. "Этой чего не жить? Мать ей хорошо оставила, да и муж не пил - не курил. Дочку выдала в жилье. Одна в двухкомнатной, как барыня. Картошку несет обязательно с букетом. Ты разведи цветы в горшке и нюхай. Не, носит. Изображает! Нет! Простых теперь мало. Теперь мода на заграницу. Там старухи старые красное носят и вино сосут через соломинку. Шеи у них, как у черепахи Тортиллы, а мужчин себе позволяют. И это конец света, что бы там ни говорили. И каленым железом надо, каленым! А то мы удивляемся - молодежь! Так они ж смотрят. Прошла - и ни тебе здрасте, ни хотя бы кивок головы. Как мимо стенки. Это человек? Нет, это не человек!" Жужжали соседки долго и злобно, и все не кончалась злоба, даже сами себе удивлялись, что не съедут с этой колеи. И толкут, толкут эту Александру Петровну и всех пенсионерок мира: и ходят не так, и одеваются не так, и корчат из себя, а эта - своя, советская - могла бы иметь душу, в конце концов умрет, и им же ее провожать, а то и обряжать придется. Теперь ведь, если соседи не придут, вообще можно на похоронах без народа остаться, кто теперь кому нужен? А каково туда уходить одному, без сопровождения? Да Господи! Остановись же! Ну прошла женщина, задумавшись, ну не поздоровалась, ну хризантемы, дура, покупает вместо того, чтобы... Но клубилась, клубилась ненависть - не ненависть, злоба - не злоба, зависть - не зависть, опять же, было бы хоть полноценное чувство - а так, нечто... Достигло-таки цели. Александра Петровна как вошла, так и рухнула на кровать - ополовиненное семейное ложе, когда-то стоявшее под люстрой. "Ты, мамочка, случайно не пытчица, спать под люстрой?" ...Когда муж умер, разогнала кровати по углам - получилось, как в гостиничном номере. Спала то на одной, то на другой, чтоб замятости образовывались одинаковые. Симметрия чтоб. Потом решилась, продала лишнюю кровать, и были такие по этому поводу нервы, такой псих! А в результате так и не знает, свою ли, мужнину продала, спуталось все в процессе передвижек и поочередного спанья. Сейчас, когда она без сил лицом вниз упала на кровать, увидела - осталась мужнина: сбоку у ножки давным-давно отстала филеночка, и муж, еще будучи уверенным в своей долгой жизни, еще до разговора о том, что хорошо бы умереть до появления внуков, еще находясь в нормальном человеческом интересе по обновлению квартиры, обтянул раненую ножку кровати импортной клейкой лентой, и вот она, уже сегодня, лежа лицом вниз, обнаружила заплатку. Надо же! Продала, значит, кровать ту, что без изъяна, а себе оставила с брачком. И это мелкое раздражение против собственной неумелости в жизни - сделала себе хуже, а не лучше - вывело из болезненных размышлений об имени и его происхождении. Да, оказалась она Александрой. Прекрасно. Прекрасно, что не Алевтина, к примеру, как бабушка. Александра - благородное имя, опять же сколько вариантов, а Алевтина - имя противное, потому что всегда напоминает девку-деревенщину, старательно и неумело скрывающую именно это - деревенство. Алевтины - это, на взгляд Александры Петровны, вчерашние свинарки, которые, трясясь в городском трамвае, клянутся, что никогда, во веки веков, хоть раздави их этот самый трамвай, не жили в деревне. Ну разве наездом и в глубоком беспамятном детстве. Алевтины, одним словом. Чурки с глазами. А Александра - это не только посол Коллонтай, это и царица, между прочим. Это и композитор Пахмутова. Это женщина - секретарь ЦК, которая, правда, уже не секретарь. А карма - это чепуха. Если бы она была, то человечество давно бы самоистребилось. Потому что вообразить себе невозможно: нести на себе грех не только своей жизни, но и папочки-мамочки, а то еще и бабушки Алевтины, которая прожила долго и много чего могла натворить. Во всяком случае, что она, Александра Петровна, знает точно, так это бабушкины аборты - говорят, беременела та до пятидесяти лет, что, с точки зрения еще молодой Александры Петровны, было отвратительно стыдно, а бабушка Алевтина, наоборот, чванилась и поговорить любила: "И все идут у меня краски, все идут. Врачи говорят - рак, сразу - рак, а посмотрят внимательно - просто организм. Большой женской силы у меня организм... Не у каждого..." Нету кармы и быть не может И лично ей надо выяснить только одно: не написала ли она донос и не убила ли она хитрым способом мужа - и все у нее будет в порядке. Начинать надо со второго, а там, может, поспеет и ответ от Раи Беленькой. В конце концов. ...За неделю до смерти мужа. Дело было так. Стояла на балконе, выглядывала Ленку. О перила облокотилась и все норовила заглянуть за поворот, там была развилка дорожек, и девчонки, бывало, часами, побросав портфели на землю, топтались, прежде чем разойтись, а мать сходи с ума. Перегнулась и увидела мужа, шел как раз с той, развилочной стороны. "Эй! - крикнула ему с балкона. - Эй!" Не услышал. И такая ее охватила ненависть, глухой ты, что ли, я же кричу тебе, кричу! Этим его встретила: "Я кричу тебе, кричу. Там Ленки нету?" - "Кричишь? Кому кричишь? Где Ленки нету?" Можно ли быть таким тупым? Убить хотелось! Но разве это не естественное чувство в семейной жизни? Можно сказать - норма. И если не убивают поголовно, то просто в силу сложности решения этого вопроса. Она не любительница фантастики, скорее, даже противница, но один рассказ ей как-то подсунули на работе женщины, смехом так, но и серьезно тоже - хорошо, мол, придумано, служба ликвидации. Подаешь заявку, и в урочный день, урочный час тебя освобождают от неугодного тебе лица. Какая же это фантастика, сказала она, прочитав. Это чистая правда. В смысле - правда желания. Но, к сожалению, нет у нас такой службы. Интересно, а не хотел ли муж ликвидировать ее? Глупость, возмутилась она. Меня-то за что? Моими руками жил. Но как она ни рылась в памяти, как ни искала следов возможного убийства, не осталось следов. А вот горе свое вспомнила, как не находила себе места не просто в девять и сорок дней и даже в год, а года три-четыре металась и даже удивлялась этому, что так мечется. И в церковь ходила, и к экстрасенсу, но церковь ее возмутила полным равнодушием к ее состоянию. Она ведь чего ждала? Понимания без слов. Представлялось такое. Батюшка или кто там у них ответственный за посещаемость увидит ее сразу и молча - молча! - возьмет ее за руку. И подведет, куда надо, она не понимает в иконах, не знает, куда идти. А он - ответственный - укажет ей путь, наверное, перекрестит, а она - наверное - поцелует за это руку, она видела, так делают. И в правильном месте к ней придут правильные мысли и успокоение... Так она думала. Но ничего же подобного! Не было до нее никому дела. Более того, казалось - лишняя. Стоит столбом, занимает место... И старушки эти вездесущие зыркали на нее с откровенной злобой, как в очереди. Тебя тут, мол, не стояло... А мы-то с ночи... Экстрасенс тоже был еще тот. "Поле у вас сильное, большое. До самых дверей, - сказал. - А остеохондроз есть. А у кого нету? У гинеколога давно были? Нет, я лично ничего не нахожу. Просто всех спрашиваю. Ходить надо. У них ведь зеркало. Мало ли... А душа - что душа? У всех болит". Успокоение пришло само собой. Перебирала зимние вещи. Нашла мужнино шерстяное белье. Обрадовалась. По нынешним временам дефицит, а ей как раз для зимы. Кто это теперь будет вникать, что на ней? И никаких мыслей о муже - вот, мол, не дожил, не доносил - не возникло. Спокойно так найденное мужское белье воспринялось как удача. Разве было бы так, если б был у нее на душе грех? Никто никого не убивал. Это она перечитала. Сейчас такое пишут - с ума сойти. Она не будет больше читать. Есть старые вещи, нитки, иголки. Теперь, при свободе сочетаний, можно многое придумать. Синий низ, зеленый верх, оранжевые ромбы на потертостях и швах. А раздолье самодельных пуговиц из картона, обтянутых в соответствии со спектром! От горлышка до пояса - каждый охотник желает знать, где сидит фазан. На фазане она и попалась. Искала фиолетовый тряпочный клочок. Цвет редкий, сразу не найдешь. Постучала к соседке. Та открыла зареванная: какие сволочи, какие сволочи, донесли, как будто это кого касается. Ну ночует у нее время от времени человек кавказской национальности. При слове ночует глаза у Александры Петровны округлились совершенно непроизвольно, на что соседка отреагировала тоже мгновенно - интересно, что вы такое подумали? Ночует в полном смысле этого слова, а не в смысле, на который вы намекаете своим выражением глаз. Да Бог с вами, я ни на что не намекаю! И не надо. Человек не виноват, что он кавказец и разное лезет в голову. Он учитель и имеет пасеку на личном дворе. И три раза в год - в школьные каникулы - привозит мед. Он сосед моей двоюродной сестры. И что, я не имею права пустить ночевать человека-учителя, если он кавказской национальности и торгует медом? Даже если бы что другое! А я никогда не видела, искренне так удивилась Александра Петровна, что у вас кто-то посторонний. А что видеть? Что? Приезжает человек с бидоном. Вы-то как раз могли бы и видеть. У нас балкон общий, а он курить выходит. У вас, между прочим, столько на балконе банок пропадает. Он может у вас их купить. Ради Бога, возьмите так. Они передавали друг другу банки через шиферный барьерчик. Через него же Александра Петровна получила майонезную баночку меда. В благодарность за пустую тару. Стояла с баночкой посреди кухни и думала, что - в принципе! - вот и возможная тема доноса обрисовалась. И хотя .она на девяносто девять и девять убеждена, что она к этому никакого отношения не имеет и иметь не может, все-таки, все-таки... Есть это в жизни. И разве она лучше других? Почему, если некто взял ручку и листок бумаги, она не могла сделать то же? Но ведь я не видела того человека с медом! Балкон у меня хозяйственный. На нем только банки и ничего больше. И дверь на него ведет с ключом на всякий случай, мало ли... Так бездарно лопнула идея фиолетовой пуговицы. Такие глупости эти ее затеи! И вообще, надо себя контролировать. Вот сейчас я ищу полиэтиленовую крышечку для меда. Потом я соберу пуговицы, весь спектр минус фазан. Отварю свеклу для винегрета, у меня много нормальных дел, между которыми попробуй вклинься что-то непотребное. В конце концов можно начать стирку. Но не пришлось. Только-только она приготовилась завести машину, явилась Ленка с мужем и каким-то пожилым дядькой, который дальний родственник сватов, вдовец, приехал из Ярославля посмотреть, что и как там, где его нет. Мама, покажи человеку столицу нашей Родины. Иван Николаевич заинтересовался Александрой Петровной сразу и горячо. Это было видно, что называется, невооруженным глазом. Просто весь задрожал-завибрировал. Ленка с большим удовлетворением посмотрела на мать. Нормалек, мамуля! Так держать! А мы пошли? Пошли! И слиняли. - Мне у вас очень нравится, - страстно сказал Иван Николаевич. - Очень! У вас не квартира - бабочка! - Трамвай, - засмеялась Александра Петровна. - Именно бабочка! По красоте подбора цветов. Вы заметили? В животном и растительном мире не бывает некрасивых сочетаний. Там всегда так вкусно все переплетается Вот и у вас... - Не хватило ему слов и он причмокнул губами, отчего Александре Петровне сразу стало противно. Звук у гостя получился не из лучших, и слюна выбрызнулась и капелькой осталась на подбородке, и ничего больше не виделось, кроме этой капельки, и ведь когда это теперь она просохнет сама собой. У Александры Петровны в молодости была подруга, которая при разговоре - хотите верьте, хотите нет - пенилась. В уголках рта у нее собиралось и кипело такое количество взбитой пены, что Александра Петровна лезла в карман к этой своей подруге, доставала носовой платок, а если не платок, так снимала с ее же шеи шарфик, а то просто куском бумаги - про-мо-ка-ла эту бедолагу, а та смеялась: что, опять я в мыле? Но не будешь же этого, чужого ей человека, вытирать тряпочкой? Послала в ванную мыть руки вроде бы для чая. Пришел человек как человек, без слюней. А настроение все равно было уже испорчено, хотя по-человечески было много для нее как для женщины лестного. И то, как он нахваливал ее чай, в который не по-дурному набухано заварки, будто количество решает все, а тут отнюдь. И мера, и степень соблюдены, это и есть чай. А без меры сверх - деготь, а при жлобстве - извините - моча. Похвалил он и поджаренный на подсолнечном масле хлеб - мелочь, казалось бы, а на самом деле получилось красиво и вкусно. Был черствый, задохшийся в полиэтилене кусок на выброс, а повернула его на сковородке туда-сюда, сольцой сбрызнула, и нате вам... Оказалось: на грубую лесть она падкая. Вот уж не думала. Но чем громче и глупее были комплименты кухонным доскам и крою занавесок, тем легче ей становилось! И что-то там, внутри, не то развязывалось, не то растворялось. Неужели так просто - наличие мужчины и его слов, подумала она. Кто бы мне такое сказал, в глаза бы плюнула. - Не хочу от вас уходить, - сказал Иван Николаевич прямо и честно. - Вот не хочу и все. - Но придется, - засмеялась Александра Петровна. - А то на меня соседи напишут. И смехом так рассказала про человека-учителя кавказской национальности, у которого там, в горах, пасека и жена, а тут базар и ее соседка. И нашлись сигнализаторы - такой мы народ, - и соседка теперь плачет. Но Иван Николаевич тему народа не поддержал и обрубил подробности из жизни соседки. Я не пчеловод, мадам. Во-первых. Во-вторых. За интерес к вам как к женщине я готов отвечать перед милицией или КГБ, кто там ведает этим сектором. - Каким сектором? - растерялась Александра Петровна. - Что вы мелете? - А я знаю? Но у них все сектора д