е тоже никто. И я не буду брать в голову ее проблемы. Мальчик же Митя - он мне как раз кто... Но он мне нравится. У него хороший аппетит и хороший нрав. В сущности, все замечательно. Я не люблю оставаться дома одна ночью, не люблю и не буду. Рядом будут дышать дети. Дети ушли провожать Сережу и не вернулись. Рюкзачок увяло лежал на домашних тапках моего мужа. Из глубины памяти вышли и встали все ночи страхов моей жизни. Оказывается, их набралось приличное количество у немолодой женщины, которая не была, не состояла, не привлекалась. Очень хотелось, сосредоточившись на собственном страдании, этих детишек переплюнуть. В смысле - мне бы ваши заботы. Не такое видела, не такое чувствовала, не в такое вляпывалась. Я пыталась высадиться в свои собственные шестнадцать - семнадцать лет. У меня тогда тоже была поездка в Москву к тете на каникулы. Я спала на гипотенузе девятиметровой комнаты, а на катетах спали тетя и ее домработница. Треугольники "квартиры" являли собой гостиную, столовую, прихожую и кладовку сразу. Я лежала поперек и осмысляла тетин принцип: девушка, окончившая институт с отличием, обязана иметь домработницу. Иначе зачем проливать чернила? Она не была мне родной теткой, она была ростком совсем другой ветви рода, в котором ценились совсем другие вещи. Наличие домработницы, ежегодная поездка на курорт, строгое неукоснительное ношение туфель на высоком каблуке, невозможность иметь ничего общего с мужчинами "из простых" и др., и пр. Я спала на гипотенузе, ногами к домработнице Стюре. Уже не сообразить, сколько ей лет, но она до сих пор живет в той самой гипотенузной комнате, которую ей щедро оставила тетка, когда наконец нашла мужчину "не из простых", а из высокопартийных, и переехала в режим, при котором Стюра как должность полагалась по штату. Но эта, что спала на катете, не годилась, требовалась другая выучка. Царство небесное им всем. И дяде, и тете. Они погибли в автокатастрофе, а вот Стюра все еще жива, и я хожу к ней на Пасху. Она хорошо помнит прошлое, и чем давнее история, тем она ее помнит лучше. Каждый раз она напоминает мне, что у меня были деревенские пятки, которые она наблюдала из своей постели целую неделю. Господи! Каким же забитым и глупым существом я тогда была. Я туда-сюда ездила на метро и с тех пор, можно сказать, наизусть знаю старые станции. Я соврала тетке, что была в Мавзолее, - я там не была. Ни тогда, ни потом. Но сказала, что была, и даже приняла соответствующее выражение. Так вот... Это единственная вольность моих шестна-дцати лет. Летали ли тогда туда-сюда девочки с рюкзачками? Вряд ли... Но если что и было, оно не могло в меня попасть и существовало в другом пространстве, в другой системе координат, где гипотенузы и катеты просто иначе выглядят. И ты их сроду не узнаешь в лицо, явись они тебе. А тут... Пришли дети, а потом исчезли, оставив мне беспокойство. Но если они готовы запросто перемещаться по частям света, то что им Москва? Сидят где-нибудь на полу Курского вокзала, завтра их помоют из шланга. А потом, глядишь, они смоют эту воду в Средиземном море. Дети не пришли ночью. Не пришли на следующий день. И на следующую ночь. Я полезла в рюкзачок. Початая пачка печенья. Майка с буквами неведомой мне азбуки. Детектив на английском. Карта Москвы. Два комочка трусиков. Бумажка с двумя телефонами. Один из них - мой собственный. И ничего больше. Понятно, что такое добро можно оставить где угодно. Я набрала неизвестный мне номер с бумажки и, чтоб никого не испугать, вежливо так сказала, что Лена забыла у меня сущую ерунду, но мало ли... - Какая Лена? - спросили меня. Я положила трубку. Я не знала, что ответить незнакомой женщине. У современных телефонных прибамбасов есть одно умение - определять номер телефона тебе звонящего. У меня такого нет, и я, что называется, не брала это в голову. Но меня определили. Суровый мужской голос категорически предупредил меня, чтобы я никогда - слышите, никогда! - не спрашивала по нему ни Лену, ни черта в ступе. И трубка была брошена. В хамском тоне содержалась информация: грубиян знал Лену, но одновременно знать ее не хотел. И я набрала номер снова. - Стойте! - закричала я ему. - Дети ушли от меня. От меня! Скажите, где они, и я забуду ваш телефон навсегда. Он послал меня матом. Я взвизгнула и сказала, что отправляю его туда же. С эскортом. - Они улетели, - сказал мне мужчина, и в его голосе уже не было никакого хамства. Это был голос измученного человека. - Они улетели домой, - повторил мужчина и положил трубку. Если б он еще раз меня послал, я бы позвонила ему еще и еще раз. Но тон его голоса... Он был мне в пандан, он совпадал с моим беспокойством - беспокойством втравленного в ненужное ему дело человека. Было во мне и чувство вины перед Фалей... И злость на себя. В том же телефонном голосе было нечто большее. Или я ни черта не понимаю в жизни. Я сидела над рюкзачком, эдакая клуша, побившая по дури собственные яйца. И думала плохое о молодых. "Какие сволочи! - думала. - Как в анекдоте: ни мне здрасьте, ни тебе спасибо. И дочь у меня такая же. Прайвести! Прайвести! Лучше бы научилась настоящий борщ варить, а то разгоняет по кастрюле эту чертову "Галину Бланку"..." Я сунула рюкзачок на антресоли. В эту жизнь я уже не прорасту. Но я ведь всегда это знала. Будь здоров, новый Митя! Вряд ли свидимся... Неожиданный звонок настиг меня через несколько дней. Звонил мужчина с тем странным голосом горя и раздражения. Я подумала: ишь, запомнил телефон. Но тут же себя окоротила. Его телефон я помнила тоже. - Знаете, - сказал он, - я хотел бы с вами встретиться. Только давайте точно определим место. Самое простое место. Памятник Пушкину... Он представился Михаилом Сергеевичем и почему-то сильно за это извинялся. - Ну и что? - сказала я. - У меня маму звали Надеждой Константиновной. Я приготовилась к рассмеянию, но фокус не удался. Михаил Сергеевич сокрушенно покачал головой, сочувствуя моему несчастью. "Ну что ж, - подумала я, - люди всякие нужны, люди всякие важны..." Я ждала главного: зачем? В конце концов, прервав скорбно-странную паузу по поводу фатальности имен и отчеств, я сказала: - Я вас слушаю, Михаил Сергеевич. - Видите ли, - сказал он. - Я не знал, что вы родственница Жоры. Я был груб, а у вас ведь естественное беспокойство. Он кашлянул как-то в сторону, прикрываясь рукавом, а я подумала: что-то не то и не так. Как - не знаю, но так не поперхаются взрослые мужики, если они невиноватые и непросящие. Грубость по телефону, увы, не повод для вины, а просить ему меня как бы не о чем. Но дальше стало хлеще. Он стал подробно рассказывать, как они учились вместе с Ежиком. Как потерялись во времени, а потом нашлись. Ездили вместе в Болгарию, когда дети были еще маленькие. Планировали общую Турцию уже в наше время, но случилась беда. У жены Михаила Сергеевича Тани обнаружили рак и срочно положили на операцию. Таня оказалась духом слабой и сдалась болезни без всякого сопротивления. "Готовность умереть номер один, - так назвал это Михаил Серге-евич, - хотя случай по медицине заурядный, она, что ли, первая будет жить с грудным протезом?" Вот тут и позвонил им Жорка. Спросил, не примут ли они на недельку Егора. Конечно, надо было сказать все как есть, но Таня взяла клятву: никому не говорить о ее болезни. Такой бзик. Своих мальчишек - "у меня двое, восемнадцать и десять" - он отправил к своим родителям в Кинешму. Из Павлодара приехала теща. "Приехала с воем. Надо было выгнать сразу, для Тани мать - противопоказание". Но теща тут же решила, увидев, что Михаил Сергеевич как бы и не рад ей, что у него кто-то есть. Потому, мол, и детей отправил. Получалось, что Егору как бы и неплохо приехать в такой ситуации. Теща ночью пошла дежурить в больницу, Тане делали первый сеанс химии. У Михаила Сергеевича от всего была такая депрессия, что он слинял к приятелю, жена которого уехала на дачу. Они хорошо погудели вдвоем, два затасканных жизнью мужика, а Егор возьми и приведи каких-то девок - или девку, он не в курсе. Утром те ушли, а следы женского пребывания оставили - волосы в ванной, еще какую-то херню, которую вынюхала вернувшаяся из больницы теща. Михаил же Сергеевич пришел утром от приятеля и лег, как срубленное дерево. Оправдаться не смог. "Я лежал на диване с этими самыми чужими кудрями. В запахах дезодорантов я ничего не смыслю. Они мне на один вкус". Теща же - надо же, какой сволочизм ситуации! - товаровед как раз по парфюмерии. Она все "вынюхала" и бегом к Тане. - Она что, сошла с ума? - спросила я. - Нет, - ответил Михаил Сергеевич, - у нее смысл жизни - доказывать всем и каждому свою правоту. По любому вопросу, даже не требующему доказательств. Солнце идет с востока, потому что она так знает. Каждый раз объясняет: не забывай, солнце идет с востока, у вас по утрам будет жарко. То, что напротив нас стоит высоченная башня и мы солнца не видим вообще, - не важно. Я, по ее знанию, - ходок и хитрован. Она все время ругает Таню, что та мне верит, тогда как у меня на лице написано. Но у нее никогда не было ни одной зацепки, чтоб доказать наконец свою правоту. А тут - нэа тебе! Я побежал за ней в больницу, она меня стала позорить на весь этаж. "Женщины, - кричала она, - вы тут теряете свое тело, а эти кобельеро на ваших же постелях! Женщины!" Самое невероятное, что все там ржали как кони. Меня это просто потрясло. Несчастные, перевязанные, умирающие, ждущие своего часа бабы хохотали, как на концерте Хазанова. Все! Кроме Тани. Таня решила, что смеются над ней. В общем, это так больно и страшно, что попадись мне этот сопляк, я бы его удушил. Потом позвонили вы. Оставим в стороне естественный вопрос: зачем мне это нужно? Чужое подробное горе. Ну с какой, скажите, стати?.. Об этом типе людей, ввергающих вас в варево неизвестных жизней, я так много знаю, что пора бы и поделиться, что я и сделаю со временем непременно. Я буду изгаляться над чужими печалями, и вы не дождетесь моего нежного сердца. Сейчас же... Сейчас... Что-то было не так. Половинки не сходились. Дети, которые были у меня, - приличные негодяи, так как исчезли, не сказав "до свиданья", но вообразить оргию с ними я тоже не могла. Михаила Сергеевича особенно заинтересовала "кошерность" Лены. - Все сожрали, - сказал он. - И спали они друг с дружкой, точно. Теща не знает, а я позже нашел презерватив. Полный под завязочку. - Давайте без подробностей, - сказала я. - Я дама старорежимная. - Вот и теща мне кричит: "В наше время! В наше время!" Мир без оттенков. Если ты не умеешь непринужденно с первым попавшим мужчиной говорить о контрацепции, то ты дура райкомовка, у которой очень часто половое развитие заменяли чужие персоналки. О, как они обогащали скудный личный опыт! Как беспредельно расширяли горизонты возможностей невозможного наслаждения. - Куда мы с вами пойдем дальше? - спросила я и добавила свое: - Это не похоже на Митю. - Какого еще Митю? - не понял Михаил Сергеевич, и я вдруг почувствовала, что ему безумно, невероятно хочется, чтоб все это оказалось недоразумением. Ведь мог же случиться испорченный телефон и мы имеем дело с разными мальчиками. Не было мальчика. Не было девочки. Не было тещи. Не было операции. Нету меня... Как мне хотелось подыграть ему, облегчить груз, и я сказала: - У вас своих проблем полно. В конце концов, мальчик взрослый, если у него, как вы говорите, под завязочку... Это я дернула себя за серьгу, о которой, считай, забыла. И потом, мне как-то не нравилось быть в глазах мужчины, пусть даже чужого, тещей. Нечего, господа хорошие, нечего! Не сбросите с моста! - Проблем, конечно, более чем... Таня совсем плоха, она умирает не от операции - от характера, от испуга... - Но ведь есть чего испугаться, - сказала я. Мы шли вместе по Страстному, хотя все уже было как бы сказано. Я не знаю, о чем думал Михаил Сергеевич, я знаю, что я думала о себе. В конце концов, даже если ты думаешь о рыженькой дочери Клинтона, это все равно о себе. У тебя, мол, дочь куда красивее, но с дурным характером, что есть справедливое возмездие за красоту. А неказистые - они чаще добрые, вот ты сама (в смысле я) ни то ни се. Это совсем плохо, так как не на что опереться в себе самой... Впереди маячил рыбный магазин, и я мысленно уже была в нем, уже купила живую рыбу и уже готовила ужин. - Я зайду в рыбный. - Я произнесла это категорически, как и должно говорить о важном - моменте покупки пищи. Я выхожу с полиэтиленовым пакетом, в котором отчаянно бьются за жизнь карпы. Всегда, всегда... Суп для живого из чьей-то смерти. Ну так выпусти их, дура! Если такая добрая! Куда? На землю! Михаил же Сергеевич все идет и идет за мной следом, уже вниз к яме Трубной, где стоит мальчик со шпагой, долженствующий изображать остервенелость в нашей всегдашней борьбе. Мы безграничны в своей свирепости ее изображения. А вот этот легкий мальчик - нет. Его просмотрели, и он утешает меня в скорби по поводу гибели карпов и возвращает меня к Мите. То есть к Егору. Но все равно к Мите. Потому что без всяких на то оснований я утверждаюсь в мысли: ночью в квартире Михаила Сергеевича моих детей не было. Это не объяснить словами. Но как это говорится... У первого впечатления второго шанса нет. Так вот - у меня был внук Мити... Ну, не способен он сожрать всю еду и бросить под диван презерватив. У него на это нет природы. Он - другое дерево. - Скажите, - спрашиваю я Михаила Сергеевича, - я запамятовала: вашему старшему сыну сколько? - Уже восемнадцать, - отвечает он. - Здоровенный амбал. - Он у вас где? - В Кинешме. - Кинешма - это раз плюнуть... - В каком смысле?.. - Во всех, - говорю я. Он плохо соображает, этот всю жизнь подозреваемый мужчина. Просто совсем тупой. Но я не буду ему подсказывать. Тупые, как правило, драчливы - двинуть может. Я дернула серьгу, ах, умна, ты, мать, сил нет... - Звоните, если что, - сказала я ему и пошла по пересеченной местности бульвара к метро. Я уходила категорически, не оставляя возможности идти за собой. Дальше было так... Позвонила какая-то женщина и сказала, что если я хочу передать Шуре лекарство, то она уезжает вечером. Поезд, платформа, вагон... Зовут ее Мария Ивановна, она полная, на голове парик пятьдесят восьмого размера. - Хорошо. Спасибо. Я приду, - ответила я, удивляясь опознавательным знакам. Стала бы я о себе такое? Что-нибудь элегантное набуровила бы - типа "на мне косыночка беж и книга Мандельштама (Кристи, Лимонова, Волкогонова, Губермана, Христопродавенко)" в зависимости от уровня элегантности. Эта же - "Я полная, и на мне парик", просто апофеоз самодостаточности. Она стояла - большая на зеленом фоне вагона, над париком трепетали оконные занавесочки поезда. Рядом, как свой, родной, а не как попутчик, стоял мальчик Сергей из той самой детской компании. Ростовским женщинам не надо задавать вопросов. Они сами скажут. Их просто надо слушать. - В вашей чертовой Москве, - сказала эта, - варится беспорядок для всей страны. Я бы закрыла к такой-то маме эту кастрюлю раз и навсегда. Я привезла ребенка (тычок в сторону Сергея), чтоб ему оформили визу в Израиль. Я поправилась кил на десять - это точно, потому что на нервной почве я много ем. Я должна все время жевать, чтобы выжить, так у меня реагирует на стресс нервная система. А потом опять и снова, но уже билеты на самолет, и каждая тварь хочет на лапу. Но ребенок не умеет дать. Он не обучен этому. Он уже почти знает буквы, но еще не читает. Что называется, еле-еле... Но теперь они мне там, на своем Сионе, уже не скажут, что я не помогла. Ребенок им расскажет, как я полнела на глазах народных масс. Эти люди... Они что - спятили? Их там всех ждут или? Наш случай особый. У нас любовный роман. Ромео и Джульетта. Дети выросли вместе, а сволочь жизнь разводит их по разным странам. Барышня - моя племянница, а его мама(тычок в Сергея) - моя заведующая. Я делаю хорошо сразу двум семьям и себе тоже, хотя знаю: не делай добра - не получишь зла. Но это правило для очень умных, а я деловая... Я знаю и вашу сестру, она у нас в ателье шила пальто еще тогда, когда это делали и для простого народа. С тех пор здороваемся, как люди, а почему нет, если живем рядом?.. Вы старшая сестра? Все равно видно, хотя вы и очень стараетесь выглядеть на меньшее... А мне сколько дадите? Я знаю, дадите пятьдесят, думая, что мне шестьдесят, а мне тридцать восемь...Можете не проверять. Вы передаете лекарство, не знаю какое, но у нас за деньги все есть... Сейчас сядем и поедем. Мне молодой человек уступил нижнюю полку, я не успела рта открыть. Разумный эгоист. Он понял, что толчком вагона меня может сверху сбросить... Он увидел и все сразу понял, говнюк такой... Можно же было как-то красиво, не сразу, не с перепуга... - Ты меня узнаешь? - спросила я Сергея, когда говорящая машина отвлеклась на роскошный чемодан, проплывающий мимо на колесиках. - Так вот же нет! - воскликнул Сергей. - Смотрю на вас, а вспомнить не могу, где я вас видел! - У меня дома, Сережа, - сказала я. - Ты был с Митей, то есть Егором, и Леной. Они пошли тебя провожать и не вернулись... - О! - закричал Сергей. - Точно! - Так куда вы тогда делись? - Мы с Гошкой остались на вокзале. Кайфом посидели... А Ленка ушла к знакомому. Мария Ивановна уже внимательно нас слушала, но мне нужно было задать еще один вопрос: - Сергей! Вы ночевали когда-нибудь в квартире некоего Михаила Сергеевича? - Я лично? Никогда... Я же вам говорил, что жил на вокзале. А на другой день мы вдруг поняли, что зря сидим в Москве... И рванули назад. - Идиоты малолетние, - с нежностью сказала Мария Ивановна. - Недоумки. Расскажи про своего приятеля. - Да ладно, - грубо ответил Сережа. - Кому это надо? - Дурачок! - добродушно сказала Мария Ивановна. - Опыт - он что? Рассказанные случаи. Так вот случай. Один малохольный парень взял за себя чужую беременную. Ничего особенного, если не считать родителей малохольного. Я смотрю на Сережу. Он смотрит в небо. В небе самолетный след. Нежное кружево скорости и силы. - Я его знаю? - спрашиваю я Сережу. - Ну! - отвечает он. - А ее? Сережа смеется. В осадке осталась малость. Оказывается, Фаля патронирует Митю и Лену. Шура сломала ногу. Конечно, она меня ни о чем не просила, сломай она шею - не просила бы тоже. В ее представлении так выглядит гордость. Это только кажется, что у понятия есть строгое определение. Ничего себе... Я поехала, хотя не звали. Потом я поняла, что та половица, за которую зацепилась носком Шура, вздыбилась не случайно. Великий магистр пасьянса человеческих отношений нажал легким касанием ноту, ответственную за состояние деревянных полов в квартирах. Пробежала легкая дрожь по паркетам мира, брезгливо перекинулась на досочный настил, и, невидимая глазу, выгнулась нужная спинка доски. Я должна была приехать. В Ростов я еду мимо родных своих мест. В окно залетает мой воздух. Он надул мои легкие первым криком, и теперь, где бы я ни была, я всегда улавливаю горечь угля, растворенного в густом настое кукурузного поля, и сухой треснутой корочки земли. Тут ничего не поделаешь. Из них сложена формула моей крови. Зачем я ломлюсь в дверь, открытую лучшим афористом мира, который давно сказал про дым Отечества? Ужас сколько людей знает это наизусть. Вопрос в другом: помогла ли кому мудрость другого? Все знание было выдано нам сразу и оптом. Считай, задаром. Но подлость в том, что дармовой товар для человека не ценен. И каждый сам приобретает знание по дорогой цене. Купит - и удивляется: "Так у меня ж такое в гардеробе сто лет лежало!" И сравнивает и додумывается до простой мысли: если это уже однажды выбросили, так, может, оно вообще ни к чему? И все по новой. Интересно, кто победит? Бесстрастное знание или упрямый человек? Куда ведет меня внутренний голос-придурок? Не хватало мне впасть в разъяснение сути вещей, которую я сама не знаю, а только тщусь понять. Мне ведь предстоит рассказывать дальше историю, спровоцированную той самой дурой половицей. Шура была мне рада, но тщательно скрывала свою радость. Еще, мол, чего! Я стала ей рассказывать про Митю-Егора, но Шура резко меня остановила. - Не хочу знать! - сказала она. - Зачем мне чужие люди? - Но ты же смотришь сериалы, - засмеялась я. - Куда чужее... - Это кино, - сердито сказала Шура. - И я заранее знаю, что все придумано. А ты мне будешь сочинять про людей живых, запутаешься, собьешь с толку... - Потом она как-то странно замолчала, как будто забыла мысль. Но нет, не забыла... - Не вмешивайся в жизнь людей... - Так не бывает, - засмеялась я, - мы только этим и занимаемся. - А я не хочу, - твердо сказала Шура. Я сказала ей, что никакая это не доблесть, что во вмешательстве состоит половина человеческого общения, а оно, как известно, - радость, и ничего тут не поделаешь, вмешиваться - значит любить и не быть равнодушным... Ну, в общем, победить меня в слове не так-то просто. Тем не менее я не рассказала ей ни про Михаила Сергеевича (а очень хотелось), ни про говорливую Марию Ивановну, которая если уж вмешивается, то вмешивается... Спросила про Фалю, как там старуха. - Позвони, - сказала Шура. - Она знает, что ты приехала. Фаля сказала: - Приходи... Когда я засобиралась, Шура усмехнулась: - Она переживет нас всех. В квартире Фали не было никаких следов ни внука, ни чужой девчонки. Ничто не было сдвинуто, стронуто с насиженного места, что само по себе чудно, если сюда приходят молодые. Фаля поставила чайник. Пока она стояла повернувшись к плите, я увидела проплешину у нее на затылке, увидела, как искривилась ее спина и усохли лодыжки. Как теперь со мной бывает, чужая старость царапнула остро, как мороз с тепла. "Ты на входе в нее, дорогая, - сказала я себе, - оттого и щиплет". - Как Ежик? Как Митя? - спросила я. Она развернулась быстро, и это ей что-то стоило: я увидела, как боль отразилась у нее на лице. - Какой еще Митя? - прошептала она. - О Господи, прости! - засмеялась я. - Он так на него похож, Егор, что я мысленно называю его Митей. - С чего ты взяла? - ответила Фаля. - Дмитрий был пустой человек, бабник, Егор, слава Богу, другой... - А как Лена? - спросила я. - Какая Лена? - рассердилась Фаля. - Опять путаешь. Лена была у Мити... Его последняя историческая находка... У Егора нет никакой Лены. Ты не пьешь ноотропил? Тебе надо, такие заскоки памяти. Фаля ничего не знала. Что ж мне тогда молотила эта дура Мария Ивановна на вокзале? Но там ведь был и мальчик этот, Сергей. Заскок у меня с памятью? Или у них с разумом? Или мне морочит голову Фаля? Но на несдвинутость предметов с места я ведь сама обратила внимание. - Значит, я что-то путаю, - пробормотала я. - Но в Москве Егорушка что-то говорил о какой-то Лене, ну, я и взяла в голову... - Он из Москвы тогда быстро вернулся, - сказала она. - И деньги вернул. Но я ему этого не простила. Что взял без спроса. Так ему и сказала. Не прощу. Говоришь, Лена? Нет, такой девочки не знаю. - Значит, я в маразме, - отвечаю я, а Фаля идет к раковине, и я понимаю, что так она прячет свое лицо... Мне бы сейчас туда, в мойку, чтоб увидеть, какую тайну скрывает старая женщина. Пусть даже не тайну... Хотя бы эмоцию... Но не дождалась. Фаля вернулась за стол бесстрастной и вконец усталой. Я задала приличествующие случаю вопросы о здоровье, о Ежике. Фаля сказала, что Ежик весь ушел в строительство домика на шести сотках, "опростел", "видела бы ты его ногти", жена его в новую жизнь вписалась хорошо, "кто бы мог подумать, что финансово-экономический - самый тот институт, который следовало кончать. Сейчас она на каком-то важном съезде предпринимателей в Петербурге". - Закапывают коммунизм, - закончила она, и я не могла понять, чего в этих словах больше - издевки, удовлетворения или скорби. А может, это была триада чувств, старуха передо мной сидела не простая. - А чем занимается Егор? - Валяет дурака. У нас уговор, он звонит мне в одиннадцать вечера... Чтоб я знала, что он дома... "Как будто, - подумала я, - нельзя позвонить с другого телефона". Фаля засмеялась: - Я не идиотка. Не думай. Время от времени я его проверяю. Звоню и говорю, что забыла что-то сказать... Возвращаясь от Фали, я тщетно пыталась найти работающий телефонный автомат. Не нашла. Пришлось идти на почту. Я хотела позвонить Мите. Я хотела его увидеть. В конце концов, я имела на это право как невольная соучастница не совсем ясных мне обстоятельств. Возле междугородних кабин стояла "кошерная" девочка Лена. Хотя на ней было балахоновое платье, которое вполне сюр, бурые, неровные пятна на лбу и по всему окружью лица не оставляли сомнений: она была беременна. Тягучая тоска-жалость накрыла меня всю без остатка. Наверное, там, в ней, тоске-жалости, я даже повыла и поплакала над всем беременным миром сразу. Я ведь давно не прихожу в умиление от туго обтянутых, или скрытых в пышных, от самой груди, складках, или спрятанных в модные стильные беременные одежды животов-домиков... Каждый раз... Каждый!.. Я боюсь... Как сказала бы моя умная дочь - у меня невроз навязчивых состояний. И, видимо, это правда. Я боюсь за них, беспомощных, обезоруженных своим положением женщин. Идиотия нашей жизни, русский вариант жестокости может осиротить их младенцев, и те будут царапаться и пробираться сами с каким-нибудь конопатым повелителем мух. Это конспективно, приблизительно, что я могу сказать о беременной нашей земле. Я отрыдала свое в своем личном "бункере", потом раздвинула его стены и подошла к девочке в пятнах. - Привет, Лена! Ты меня помнишь? Ты забыла у меня рюкзачок. Девочка заметалась на крохотном пространстве, которое занимала она вместе со всей той будущей жизнью, которую я успела уже оплакать. Но сейчас, "в людях", я была уже другой, во мне набрякли чувства и мысли человека общественного, социального, даже, можно сказать, защитника полей, детей и пашен. А также кокошников, бубнов и мацы. - Здравствуйте! - тихо ответила Лена. - А я как раз хотела звонить Мите, извини, Егору, чтоб узнать, как вы тут. Вы так неприлично тогда смылись, что, не будь я доброй тетей... - Да, - тихо сказала Лена. - Неудобно получилось, извините... - Она кинулась к освободившейся кабине и так громко закричала кому-то, что он должен приехать, должен, что она за себя не отвечает... Вышла из кабины вся серая, скукоженная, ей явно было нехорошо, и я просто подхватила ее на руки. Потом мы сидели на лавочке в каком-то дворе, и я была тем самым "попутчиком в поезде", которому легче рассказать все-про-все, чем родной маме. Да нет! Маме это, как правило, вообще не рассказывают. ...С Гошкой (моим Митей, как я поняла) она дружила в школе, но именно дружила, потому что он без памяти был влюблен в одну дуру, которая приехала из Чечни, он за нее делал все письменные, а она вся была как замороженная рыба, и ей не нужны были ни школа, ни Гошка, вообще никто, у нее все погибли, и она, можно сказать, умом тронулась. Но дядя у нее - крутой, он приказал учителям ее учить, иначе обещал подорвать школу. Ее ненавидели за эту угрозу, хотя не она же грозила. И ее родителей убили мы же! От всего этого она была как треска в холодильнике, а Гошка на нее дул горячим ртом. Вскоре эта Лия поехала на каникулы, и ее убили, Гошка ездил хоронить, вернулся нечеловеком. И она, Лена, его так жалела, так жалела, как раненую собаку. "Это много сильнее, чем жалеть людей", - уточнила девочка. Потом приехал Ленька, его друг. Они таскались втроем, но Гошка часто линял, раз - и нету его. А Ленина мать после скоропостижной смерти мужа ушла работать в круглосуточный магазин на вокзале. У них там в подсобке койка, и бывшие женщины НИИ спали на ней по очереди, благодаря судьбу за везение: НИИ горели синим пламенем. Однажды они остались одни дома, Гошка куда-то смылся, а Ленька ей сказал: "Хочешь, проведем экскурсию не выходя из дома?" Ну, не то чтобы она была бестолочь и не интересовалась и не ведала про это. Но ей с детства внушили, что случится такое, "когда сольются две реки". У покойного папы была теория рек, которые из разных мест, из разных дырочек земли, через камни, грязь и преграды устремляются как ненормальные понятия не имея куда. Но этого по их слабому водянистому уму они не ведают. На самом деле есть закон встреч и слияний. "Ну, это скучно", - перекусила тему Лена, хотя мне как раз нравился ход мыслей незнакомого мне мертвого папы, они - мысли - были чем-то похожи на изыски моего не всегда могучего ума, который вечно норовит понять глубину океана, опуская в него палец... Но Лена вела меня, своего случайного попутчика, дальше и дальше от своего хитроумного папы, нарисовавшего перед дочерью сокрушительно бегущие потоки, которых ей надлежит дождаться. И девочка вдруг увидела их как бы вживе - неспроста же принес в Ростов свои воды Ленька. Может, это самое то и есть? Пока она колготилась своим умом над извечной задачей, что делать, если с нее стаскивают джинсы и майку, и можно ли так сразу, Ленька смог. Экскурсия внутрь человека оказалась достаточно приятной. Ей описывали такие боли, такие крови, а тут - говорить не стоило. Все остальное время они только и делали, что искали с Ленькой место, прячась от Гошки. Ленка ходила слегка ошалелая от новых ощущений, но, если бы кто-нибудь назвал это любовью, удивилась бы от всей души. Что она, не знала, что от этого бывают дети? Знала. Но Ленька сказал, что он осторожен. "Ты же видишь?" - показывал он. Когда он уезжал, то приглашал ее в гости и вообще. До нее не сразу дошло, что у нее долгая задержка. У нее такое бывало, какая-то дисфункция яичников, но тут уже был явный перебор. Она решила поехать в Москву как бы в гости, а на самом деле обсудить с Ленькой, как ей быть, потому что была уверена, что сделанное двумя и принадлежит двоим, а один не имеет права голоса. Перед отъездом она позвонила Гошке. Что ее дернуло ему рассказать, сразу не сообразишь. Не исключено, что довольно похабное чувство: а что, парень, хочешь знать, какие у меня проблемы? Не слабее твоих... В конце концов, у тебя была Смерть, а у меня Жизнь... Одно за другое... У него же именно так в голове и зацепилось. Жизнь за Смерть. И он сказал: "Я с тобой еду. Я Леньке, если что..." Если что? Ей поворот, о котором предупреждает самая дурная учительница и самая бестолковая мать, был известен. Но это - она, дура, так думала - не про нее. Совсем как мать, которая кричала на похоронах отца, еще будучи инженером-электриком: "Я думала, так бывает с другими!" И даже ей, Ленке, было неудобно за этот крик: она что, мать, воображала себе бессмертие? И еще раз мать покричала о том, что "думала - так бывает с другими", когда перешла в торговлю. Сейчас она уже не та. Смелая и ни черта не боится. Ленка проходила этот же путь - выдавливания из себя идеализма. Первый опыт был с Ленькой, который, узнав, что есть что, сразу смотался из Москвы. Если бы не Гошка, она бы просто не знала, что делать. Москва - город чужой, но это в каком-то смысле лучше, никто тебя не знает, ни одна собака. Хотя почему - собака? Кошки в незнакомом месте еще чернее... Как раз у нее началось это... Как оно называется, когда мутит от всего? - Токсикоз, - говорю я. Лена кивает головой и объясняет мне, что тогда, когда они ко мне приходили, ей совсем было плохо, а она возьми и вспомни кошерность. Как раз накануне им про нее плел Сережка. - Ловко придумала, - сказала я ей и испугалась, что спугнула (пуг-пуг!) ее, что она встанет и уйдет, ну и как мне тогда быть? И, видно, у девочки был этот порыв, был. Я знаю это выражение глаз - у дочери, у детей моих приятелей, просто у едущих со мной в метро молодых, когда они, отвлекшись от себя, увидят меня, - так вот, у них из глубины зрачка материализуется безнадежность. Ну что, мол, будто говорят они мне, доковыляла? И как тебе там? Я не думаю, что они сравнивают свои года с "моим богатством", - я, что ли, это делала смолоду? Здесь не то. Я могу прицепить серьгу, могу даже две, могу напялить на себя металлические браслеты, я их всегда любила. Но слив старой крови уже произошел. И они, имея в жилах какой-то неведомый мне состав, смотрят на носителей старой, забубенной крови с чувством безнадежности и тоскливой жалости. Так смотрят на повешенную кошку. Хотя черт его знает!.. Я ведь рассказываю историю, которая - кто ее знает? - может и опровергнуть мои же умственные экзерсисы. Это (оказывается!) такая прелесть - плюрализм в одной башке. Хрен вам - шизофрения! Я же не знала в свои онегинские годы, что у простого хлеба может быть куда больше модификаций, чем белый и черный. А тут хоровод мыслей одна другой веселей... И хочется всеми ими обладать, как какому-нибудь насильнику из епархии Сербского. Они правильно на меня смотрят - с безнадежностью. Я ведь их люблю без взаимности. Ленка же думала-думала, думала-думала. Даже вот сейчас звонила Леньке, хотя какой в этом уже смысл? Они с Гошкой расписались, отдав бывшей однокласснице, работающей в загсе, золотое колечко с аметистом, которое купила ей мать на свой первый продавщицкий заработок. - В общем, все, - сказала она тускло. - Девочка моя! - говорю я ей. - Знает ли мама? - Вы что! Она меня убьет, - отвечает Лена. - Я иногда становлюсь на просвет - в упор не видит. - Не говори ерунды! - Да нет... Не убьет, конечно. Но так будет противно, так противно... А когда узнают Гошкины скелеты, эти точно могут убить... Хотя идея зарегистрироваться - Гошкина. Он против незаконнорожденности. "Человека делают двое. Прочерк - это как бы уродство". Лена с ним не спорила. Ей так было легче. "В конце концов, столько про это снято кино. В "Санта-Барбаре" все дети не от своих отцов". Я ее обнимаю и смеюсь. Вот оно! Сбылось! Искусство слилось в экстазе с жизнью. Потом смеюсь и плачу. Потом плачу и захожусь гневом. Захожусь гневом и... - о Господи! - хочу ударить кого-нибудь по голове. Ударить - это я, стесняясь, прикрываю другое слово... Окончательное... - Менталитет, - шепчу я, - это совокупность. Лена бежит в кусточки, а у меня на подоле остается недосформулированный менталитет. Он крючится и вертится, скользкая такая и мокрая тварь, не возьмешь руками... Его надо доформулировать, срочно надо, но как я могу это сделать под рвотные спазмы девочки? Я сбрасываю его с колен. Мне легко оставить за скобками мою истинную цель приезда - Шуру. Потому что, хотя я и делала все, что положено делать в случае поломанной ноги, я делала это автоматически. Она упрямо не хотела ничего знать ни о Фале, ни о ее внуке, а когда я, не выдержав, закричала, что хотя бы из жалости ко мне она могла бы выслушать, Шура ответила: - Я все знаю. И подозреваю, что все всo знают, даже Фаля. Просто все заинтересованные люди ждут, когда ишак сдохнет. - Какой ишак? - не поняла я. - Султанов, - засмеялась Шура. - С чего ты взяла, что на тебе лежит какая-то ответственность? Они уже взрослые. Трахаются. Так это теперь называется? Гнусное какое слово. Все слова про это теперь гнусные. Хуже матерных. - Жалко ребят, - говорю я. - А мне нет, - отвечает Шура. - Случается только то, что должно случиться. - Откуда ты все знаешь? - Господи! - ответила Шура. - Девчонка, что их расписала, дочь медсестры, которая накладывала мне гипс. Она рассказывала историю громко, на всю операционную... Там народу было человек семь... Фалю там многие еще помнят по работе в горздраве и не любят до сих пор. Она была крутая начальница... Вот сказала - и споткнулась... Правильно ли я употребила слово "крутой"? Его теперь через раз произносят. - Смысл-то тот же, - отвечаю я. - Тот же? - удивляется Шура. - Не морочь голову, не такая я идиотка. Так вот... Людям, знающим Фалю, нравится, что у нее внук оказался кретином. Во-первых, никакой не стыд в наше время родить без мужа. Они затянули с абортом. Но если есть медицинские показания, вынут и готового младенца. Я тебя уверяю. Мы за ценой не постоим. - У тебя нет детей... Господи, ну никогда, никогда в жизни я не могла, не смела коснуться этой стороны жизни моей сестры. Что же это случилось, что сложились слова во фразу, что бездарные мышцы сделали свое дело и воробей, эта маленькая сволочь, вылетел - не поймаешь. - У меня нет детей, потому что все вмешались, - спокойно сказала она. - Вот я тебя и прошу - уйди от этого. Шурин грех был очень ранним, по старым временам. Она была в девятом классе. Угрюмая, недружелюбная девочка жила столь отъединенно и замкнуто, что заподозрить ее в чем-то было просто невозможно. Это я, что называется, ходила на грани, это я могла в одну секунду стать "позором" семьи, это у меня мозги были "не туда" повернуты. Шура смотрела строго в нужном направлении. Я никогда не могла понять, что связало молчаливую девочку из хорошей семьи и немолодого фотографа - ему тогда было лет тридцать. Не больше. Он был хром от рождения, но безусловно красив лицом и улыбкой. Был он невероятно беден, даже по тем временам, а физиче-ский недостаток не давал ему возможности развернуться в профессии и обслуживать в районном масштабе свадьбы, выпускные вечера и голых младенцев. Он жил наискосок от нас, у бабки, которая торговала семечками. Мы с Шурой ходили к ней с самодельными кулечками: старуха умела жарить семечки как никто. Это было баловство, потому что мешок семечек стоял у нас в летней кухне - просей как следует и жарь сколько хочешь. Но ни у кого из нас это не получалось. Мы их пережаривали, недожаривали, сжигали совсем, была даже придумана теория неинтеллигентности самого процесса, который как бы отторгал нашу семью. Никто не заметил, как Шура повадилась ходить с кулечком. Спохватились, когда, припадая на ногу, в дом пришел фотограф и сказал, что любит Шуру и хочет жениться на ней. Помню, как он стоит в дверях, отмахивается рукой от мухи, и все. Как его выгнали, как кричала Шура, как тайком явилась в дом известная всем абортичка, как шторили окна и кипятили инструментарий убийства, как Шура едва не умерла, и тайком пришел уже другой врач, и мама ходила с синяками на руке от перевязки жгутом - она давала Шуре кровь... Когда кончился весь этот ужас, я мерт-во уснула, а когда проснулась - Шура уже стояла на ногах и смотрела в окно. Фотограф грузил на хилую бричку свое барахлишко, в котором доминировал новенький, с иголочки, штатив. У Шуры было совсем бескровное, белое, как лист бумаги, по которой я сейчас пишу эти буквы, лицо, и по нему текли какие-то мелкие частые слезы. "А! - подумала я со сна. - Хорошо, что он уезжает. Разве он пара Шуре?" - Дура! - сказала я ей сиплым со сна голосом. - Нашла о ком плакать! Я так хочу верить, что она тогда меня не услышала. Ведь она даже не пошевелилась. Итак, все все знают и ждут смерти ишака. Знать бы еще в лицо этого ишака. Я наполняю емкости водой, пользуясь моментом, что она поднялась на четвертый этаж. Думаю мысль: ни в Ростове-на-Дону, ни в Волгограде на Волге нет воды. В Донбассе проблемы с углем на зиму. Почему живущий на этой земле человек не видит иронию такой своей судьбы? Почему не слышит небесного хора про нас, в котором тенора ангелов сливаются с басами чертей, и, может, это единственный случай, когда они против нас заодно: ну никому мы не нравимся, никому. Ни воде, ни земле. Бидоны и кастрюли набраны, у меня мокрый подол, и я уже достаточно расчесала себя. Как всегда бывает в этом случае, вместо того чтобы помолиться Богу хотя бы как умею, хватаю телефонную трубку. Фаля берет ее мгновенно. Значит, сидела ждала. Меня? Кого? - Фаля! - говорю я ей. - Давайте не делать вид. Я все знаю про Лену и Гошу и, хотя мне это совершенно не нужно, считаю, что им надо помочь. - Не надо делать то, что не считаешь нужным, - отвечает Фаля. - Нет! - кричу