му сообщить. Тогда он сказал:
;
- Напрасно скрываете, потому что у меня есть вырезка из американской
газеты, где уже напечатано о том, что вы были у Макартура.
Оказывается, произошло следующее. Один здешний американский журналист
написал статью (вырезку из которой я надеюсь получить и привести где-нибудь
здесь в дневнике), в которой описывались разные подробности нашей жизни в
Токио, наше сознательное притворство, будто мы не знаем английского языка и
не желаем ни с кем говорить по-английски, хотя на самом деле мы отлично
знаем английский язык (ох, если бы так!). Было также описано, как мы
ежедневно утром, днем и вечером пьем в ресторане водку и едим черную икру
(если бы так!). А главное было написано, что мы все четверо долго добивались
приема к Макартуру, и наконец когда были им приняты и когда Макартур спросил
нас, какие у нас к нему вопросы, то не задали ему никаких вопросов, а только
попросили у него машину, бумагу и карандаши!
Суть статейки, живописующей, как в Токио прибыли четыре безнадежных
идиота, была ясна. А что касается источника информации, то подозреваю, что
им мог быть сам генерал Беккер, как мне с первого же взгляда показалось (а
первое впечатление меня редко обманывает), чрезвычайно и подчеркнуто к нам
нерасположенный.
Корреспонденты, жившие с нами в пресс-клубе, отнеслись к делу серьезно
и, не ставя нас в известность, написали в какое-то американское издание
коллективное письмо, в котором сообщали, что все написанное этим
корреспондентом клевета. Узнать об этом мне было профессионально приятно, у
меня застарелая слабость к газетчикам, и я больше люблю думать о них хорошо,
чем плохо, хотя, к сожалению, слишком часто впадаю в ошибки.
В первых числах января нам давала обед газета "Асахи". Было на обеде
человек двенадцать, из которых трое японцев, говорящих на русском языке,
корреспонденты ТАСС - один говорящий по-английски, а другой по-японски - и
мы четверо грешных. Это был настоящий японский обед по всем правилам в одном
из хороших токийских ресторанов.
С точки зрения разговоров, происходивших там, это был типично парадный
обед, где говорились комплименты нам и говорили комплименты мы,- словом,
обед обычный, затеянный для того, чтобы с самого начала нашего пребывания в
какой-то мере связать нас с "Асахи" и убедить написать именно туда свои
впечатления о Японии, на что мы, естественно, сразу же после приезда не
согласились не из каких-либо дипломатических соображений, а просто потому,
что у нас не было еще почти никаких впечатлений. Подробно опишу процедуру
именно этого обеда и потому, что он был первым, и потому, что он, по сути
дела, и состоял из одной этой процедуры.
Хороший японский ресторан обычно помещается точно в таком же доме, как
средний ресторан и плохой ресторан: обыкновенный серый дом с двумя или тремя
ступеньками, с решетчатой, затянутой вощеной бумагой дверью. Вы отодвигаете
эту дверь и входите. Широкая каменная плита, четыре ступеньки и дальше
полированный пол, круглая корзинка, в которую вы ставите палку или зонтик,
если он у вас есть. Направо приступочка, куда вы ставите ботинки.
Вас встречает одна или две молодые японки, иногда миловидные, иногда
нет, одетые в кимоно и в плетеные туфли с такой системой застежек, что
держаться они могут только на ноге, одетой в особый японский чулок - т а б
и. Он сшит из белого полотна, облегает ногу до лодыжки и отличается от
всякого другого чулка тем, что большой палец пришит в нем отдельно. Между
большим и вторым пальцами как раз и проходит застежка, при помощи которой
держится на ноге эта туфля. Иногда женщины встречают вас просто в одних
белых чулках. Если вы видный гость и обед организован более парадно, вас
вместе с этими молодыми женщинами встречает какая-нибудь далеко не
миловидная старуха в темном кимоно - хозяйка ресторана или
распорядительница.
Вы садитесь на приступку, снимаете туфли, причем не удивляйтесь, если
женщина наклонится и поможет вам расшнуровать ботинки. Потом, если это
хороший ресторан, вам дадут с л и п п а - войлочные или полотняные туфли на
веревочной подметке, без задников, которые, если вы имеете нормальную
мужскую ногу, будут вам малы.
Вы проходите по коридору с навощенным блестящим полом, по которому
действительно страшно ходить в наших уличных туфлях, и, оставив на пороге
эти слиппа, уже в носках входите в комнату, застланную чистыми циновками. В
комнате нет ни дверей, ни окон в обычном понимании, есть только раздвижные
бумажные и картонные стенки, которые легко ездят на шарнирах.
Корреспондент "Асахи" господин Хатанака, который был устроителем обеда,
пригласил нас сесть вокруг низкого стола на подушки, и служанки немедленно
принесли нам зеленый чай в чашках с крышками.
Мы сидели около стола, пили чай и болтали. Продолжалось это минут
двадцать - двадцать пять. Я ожидал, что именно сюда принесут еду, но
Хатанака, видимо заметив на наших лицах недоумение, сказал, что здесь мы
пробудем недолго, а обедать перейдем в другое место. Действительно, еще
минут через десять мы поднялись и перешли в соседнее помещение.
Это была довольно большая комната, тоже огороженная картонными стенами,
застланная циновками, с великолепным полированным невысоким деревянным
потолком. Низкие, сантиметров пятнадцать от пола, столы были сдвинуты вместе
и составляли один большой. Вокруг лежали темные шелковые подушки, и рядом
почти с каждой подушкой стояли хибати, в которых был насыпан песок, и в этом
песке в середине тлели угли, не чадя и почти не давая запаха, но в то же
время создавая легкое тепло. Снаружи хибати были холодные - дерево не
пропускало тепла,- а сверху над ними можно было погреть руки, и когда их в
комнате стояло восемь или десять, они постепенно согревали ее.
Две или три служанки опять принесли по чашке чая, потом стали приносить
приборы: крошечные фарфоровые подставочки для палочек, палочки, чем-то вдруг
напомнившие мне гигиенические кисточки для бритья (они были также аккуратно
запечатаны в навощенную бумагу в доказательство того, что ими еще никто не
пользовался), похожие на пиалы фарфоровые рюмки для сакэ вместимостью
граммов по пятнадцать и большие, выдолбленные из целого дерева,
темно-коричневые подносы с довольно высокими закраинами, сантиметров в
пятнадцать. Для каждого обедающего предназначался отдельный поднос, на
который ставились все блюда. Конечно, в этих подносах и таился секрет
чудесного состояния полированных столов, за которыми обедало, может быть, не
одно поколение японцев. Столы, само собою разумеется, были без скатертей.
Служанки продолжали еще суетиться и приносить на деревянных подставках
маленькие фарфоровые кувшинчики с горячим сакэ (японская слабая, примерно
восемнадцатиградусная, и в горячем виде очень вкусная рисовая водка).
Тем временем начали появляться гейши. Это были молодые я в большинстве
своем миловидные, а по японским понятиям, должно быть, просто красивые
женщины, которые на ходу переняли у служанок часть их работы, то есть
служанки продолжали что-то носить из кухни, подавать какие-то чашечки,
обычно закрытые, какие-то соуснички и т. д. и т. п., а гейши брали у них все
это, ставили на стол и, сев на корточки, ухаживали за вами.
Я не берусь отвечать за нравственность каждой из них вне пределов
такого ресторана, но здесь, в ресторане, они работали как артистки, которые
принимали гостей и ухаживали за ними, а впоследствии танцевали и пели.
Нас было человек двенадцать, гейш было семь или восемь. Когда японцы
садятся в ресторане за стол, то они садятся с большими интервалами.
Во-первых, между ними ставят хибати, а во-вторых, оставляется место для
гейши, чтобы она могла присесть подле вас. Гейша садится не рядом с вами, а
чуть-чуть позади. Она наливает вам сакэ, она передает вам кушанья, она
вскакивает, для того чтобы помочь служанке принести новый поднос с едой,
покидает вас на минуту и снова возвращается к вам. Она не наливает вам в
стоящую на столе рюмку, а говорит "Дозо" (что значит "пожалуйста") - и вы
должны приподнять свою рюмку со стола, тогда она наливает. Если вы этого не
сделали, значит, вы не хотите пить.
Гейшам ресторан платит двадцать пять, тридцать, сорок иен в час за их
работу, нанимая их на два, три, четыре часа, в зависимости от того, какими
деньгами решили рискнуть устроители обеда. Гейши появляются не все сразу, а
сначала приходит одна, потом другая, потом третья, и так на протяжении часа
появляются все. Одеты они обычно со вкусом, в более пестрые и красивые
кимоно, чем служанки. Прически у них разные. У одних просто пучок обычной
прически, у тех, кто постарше, прическа устроена на старинный японский
манер, который можно увидеть на японских миниатюрах и вышивках.
Гейша сидит рядом с вами и ничего не ест, это не принято. Вы можете
угостить ее сакэ. Для этого нужно передать ей свою рюмку, взять в руки
бутылочку с сакэ и налить ей самому. Без этого она пить не станет. Обычно
она не откажется и хотя бы из вежливости выпьет одну рюмку, но это зависит
от ее желания. Гейша будет сидеть рядом с вами, мило щебетать, быстро выучит
русские слова "спасибо" и "пожалуйста", но через десять минут, по традиции
подчеркнув, что она только артистка и хозяйка за столом, она не останется
уже рядом с вами, а перейдет к вашему соседу, а к вам подсядет через минуту
или две другая. Так постепенно они все будут путешествовать вокруг стола. На
этот раз устроители из "Асахи" постарались блеснуть хорошим обедом и
хорошими гейшами из известной танцевальной школы.
Танцы были устроены в последней трети обеда. Гейши вначале протанцевали
несколько классических танцев с веерами, и подносом. Все это сопровождалось
пением солистки и игрой на сямисэне - инструменте, внешне похожем на большую
мандолину с очень длинной декой. Потом одна из гейш исполнила два или три
характерных танца, надев на лицо одну из традиционных японских масок
"смеющаяся девушка". Это утрированная и очень забавная маска, прекрасно
выполненная; держат ее изнутри зубами за специально сделанный для этого
выступ.
Потом вышли две гейши и, прежде чем начать танцевать, начали что-то
объяснять по-японски. Хатанака перевел, что сейчас будет исполнен
коротенький танец прощания и встречи, причем гейши просят помнить, что одна
из них, та, что слева,- женщина, а та, что справа,- мужчина. Они
действительно исполнили очень коротенький и забавный танец, состоявший всего
из нескольких па. Сначала они отворачивались друг от друга, потом гейша,
изображавшая мужчину, отходила на три шага, потом поворачивалась,
возвращалась, они низко кланялись друг другу, смотрели друг другу в глаза и
брались под руки. В этом и заключался весь танец.
Потом нам подали еще какое-то последнее блюдо, кажется, соленые овощи и
рис. Это был конец обеда. Гейши незаметно одна за другой исчезли; остались
только служанки, обносившие нас фруктами. Я посмотрел на часы. От времени
появления до времени исчезновения гейш прошло ровно два часа. Именно на
такой срок они, очевидно, и были наняты.
Вот, собственно, и все, что можно рассказать об этом обеде.
Перечислением блюд заниматься не стоит, наверное, японские блюда лучше будет
описать где-нибудь в одном месте, в конце поездки. Что до разговора, то в
нем не было ничего содержательного. Это была типичная представительская
беседа...
Поскольку я заговорил в своем дневнике о гейшах, чтобы уже не
возвращаться к этой теме, забегу вперед и приведу свою запись о той
подробной беседе с гейшей, которую я предпринял позднее, в Киото, с желанием
попробовать все-таки выяснить, что представляет из себя реально и в данное
время эта загадочная для нас профессия.
23 февраля 1946 года. Киото
В Киото есть два района, где живут гейши. Один из них, самый большой и
известный, Гион, расположен почти в самом центре города и существует в том
виде, как сейчас, уже больше ста лет.
Это обособленный от всего остального квартал (вернее, несколько
кварталов), как бы окруженный стеной из домов, причем над входами в узкие
улицы сделаны деревянные арки, тем самым, попадая в Гион, ты как бы входишь
в него через ворота.
В Гионе несколько сот домов: в одних гейши только живут, в других -
только ресторан тики, где они работают, в третьих - и то и другое.
На домах почти нигде не увидишь вывесок, только маленькие решетчатые
двери с навесами да звуки сямисэна и голоса откуда-нибудь сверху указывают
на то, что тут ресторанчик. Не всякому и не всегда здесь отопрут, в иной из
ресторанчиков можно попасть только по рекомендации старых гостей; во всяком
случае для того, чтобы тут укромно пообедать или поужинать, нужно заказать
место с утра или лучше накануне.
Я просил специально устроить мне встречу с немолодой и видавшей виды
гейшей. К нам вышла женщина средних лет, худощавая, довольно скромно одетая,
с густыми гладко зачесанными волосами, с бледным красивым лицом, несколько
обезображенным огромным синяком на подбородке, о котором ее подруга,
воспользовавшись ровно тремя секундами ее отсутствия, чисто по-женски
поторопилась сказать, что этот синяк оттого, что она вчера пьяная свалилась
с лестницы.
В начале разговора на лице у женщины была как бы надета неподвижная,
усталая, белая, с тонким оттенком желтизны маска, напоминающая хорошие
старые маски театра "Но"19. По мере продолжения
разговора маска оживлялась, иногда появлялась естественная улыбка и
естественные ноты в голосе, но чаще это бывал только резковатый, заученный
профессиональный смех и визгливые нотки искусственного веселья. Это было не
нарочно, а как вторая натура, даже естественные чувства выражались чаще
всего через заученное. Эта привычка была уже как старая женская японская
прическа, которую женщины зачесывают сразу на многие годы и только
поправляют ее. (Кстати сказать, я вдруг вспомнил, как во время посещения
золотого павильона буддийского храма я вытащил из круглого ящика гадательную
палочку, и с этой палочкой мы зашли к дряхлой, должно быть столетней,
старухе сторожихе, которая, посмотрев на палочку и помусолив пальцами в
старой книге, сказала, что я вынул "среднее счастье". Это, если я не
запамятовал, означало: счастье, счастье и еще раз счастье. И говорят, это
гораздо лучше, чем вытянуть "большое счастье", которое означает "предел
счастья" и которое, повернувшись своей обратной стороной, может превратиться
в несчастье. Я вспомнил здесь, в Гионе, об этой старухе потому, что у нее,
как у многих старых японских женщин, была лысина. Старинная японская
прическа, в течение долгих лет своей тяжестью давя на затылок, протирает
лысину - это, так сказать, профессиональная болезнь старинных японских
модниц.)
Вскоре после начала разговора гейша, видимо не желая оставаться наедине
со странными иностранцами, позвала свою подругу, другую гейшу, лет двадцати
девяти, но на первый взгляд выглядевшую как девятнадцатилетняя девушка. Это
была хорошенькая женщина, как и первая, тоже скромно одетая, с горбоносым
лицом, как это ни странно, еврейского типа. Она была бойкой особой, сразу
принявшей на себя половину разговора и, быть может, перехватившей бы его
весь целиком, если бы я этому не воспрепятствовал, ибо первая гейша была для
меня интересней.
Минут за пятнадцать до нашего ухода пришла хозяйка дома (это был только
ресторан, и гейши жили не здесь). На странном лице этой женщины было
написано преступление. Ей было лет сорок, и лицо ее было скорее красивое,
чем некрасивое, и в то же время оно чем-то, не могу отдать себе отчета чем,
производило резко отталкивающее впечатление. Очевидно, у нее была какая-то
асимметрия в лице, но какая, я не мог понять.
Я спросил, нет ли описания истории Гиона. Мне принесли маленькую
брошюрку для туристов. Я спросил, нет ли специальной песни Гиона. Оказалось,
что есть. Одна гейша взяла в руки сямисэн, а другая стала петь. Хозяйка ей
подтягивала с неподвижным лицом. Песня была заунывная, со странно звучащим и
часто повторяющимся припевом "Гион, Гион".
На этом можно было бы и кончить, если бы не желание все-таки сделать
некоторые предварительные выводы, основанные и на этом продолжавшемся
несколько часов разговоре, и на других разговорах о гейшах с журналистами, и
на некоторых в разное время подмеченных черточках.
Безусловно, гейши не проститутки, особенно в японском, самом прямом из
всех пониманий этого слова. Но, конечно, это в то же время и не люди
искусства в нашем понимании. Есть, конечно, исключения, есть, наверное, и
гейши, относящиеся к своему делу как к священному ремеслу и достигшие
большого совершенства в нем но, повторяю, это исключение и притом умирающее.
Вообще же это система продажи своего ремесла, иногда более, иногда менее
близкого к искусству, причем как какемоно (картина) в доме есть дополнение к
нему, так и гейша есть дополнение к ресторану, к обеду, к мужской беседе - и
она и ее искусство.
Вы приглашаете друзей пообедать с вами в ресторане и приглашаете гейш.
Если вы небогаты, вы приглашаете одну-двух, если вы богаты, вы приглашаете
нескольких, иногда даже по числу гостей. Вы нанимаете их на два или три
часа, и они являются ровно на два или на три часа. За те деньги, что они от
вас получили, они обязаны, во-первых, исполнять роль хозяек в японском
понимании этого слова (то есть наливать вам сакэ, подкладывать подушку, если
вам неудобно сидеть, следить за тем, чтобы не потухло хибати, и ничего не
есть - во всяком случае, до тех пор, пока мужчины не закончат еду);
во-вторых, за эти деньги гейша обязана развлекать вас салонной болтовней,
поддерживать беседу, если она не клеится, тактично молчать, если она
клеится, и умеренно кокетничать с одним или с двумя из гостей (в зависимости
от того, сколько гейш и сколько гостей); в-третьих, гейша должна вместе со
своими подругами где-нибудь в середине обеда, обычно ближе к его концу,
спеть несколько песен, сыграть на сямисэне и протанцевать один или два
обычно несложных танца. Причем должен сказать, что, на скольких обедах я ни
был, особенного мастерства ни в игре, ни в пении, ни в танце я не встречал.
Обычно это неплохо, и только. Должно быть, есть средний профессиональный
стандарт, который в основном повсюду и соблюдается.
Итак, это почасовая продажа своего времени, своего искусства болтовни,
искусства застольной хозяйки и искусства пения, музыки и танца, причем это
последнее не больше чем десять процентов от целого.
Но продажа своего маленького искусства, чаще ремесла, продажа внимания,
любезности и кокетства, в конце концов, недалеки от продажи любви, ибо
продажа любви ведь не есть же на самом деле продажа любви! Это ведь и есть,
в сущности, продажа любезности, внимания и кокетства и сопряженная с этим
продажа тела.
Не удивительно, что большинство гейш является продажными женщинами,
только, конечно, в совершенно ином понимании этого слова, чем продажные
женщины публичных домов. Если вы позвали гейш на обед, то этим все и
ограничится. Но в то же время они почти всегда имеют любовников, иногда
меняющихся, иногда более или менее постоянных, оплачивающих их расходы,
иногда живущих с ними долгие годы, иногда покупающих на их имя рестораны и
дома гейш.
Часто у гейш рождаются дети (у второй из наших собеседниц было,
например, четверо детей, и все от разных отцов), они считаются незаконными,
и их растит мать. Девочки обычно тоже становятся гейшами (для чего кончают
специальную школу), мальчиков отцы иногда "приписывают" к себе, особенно
если у законной жены нет детей, но это редко.
В конце войны профессия гейш была запрещена. Тогда союз владельцев
домов гейш организовал несколько мастерских по пришивке пуговиц к
обмундированию и т. п. Там гейши и работали во время войны, но это, видимо,
была все-таки липа.
Если подбирать европейский синоним к этому сословию женщин, то,
пожалуй, ближе всего к нему французская куртизанка XIX века, описанная у
Бальзака или у Золя. Она тоже нередко маленькая актриса, вокруг нее тоже
много мужчин, и за нее также на определенном отрезке времени платит один,
тот, кто на правах этого мира ею законно владеет, содержа ее.
Мечта многих гейш - выйти замуж. Но обязательное условие женитьбы на
гейше - это оставление ею своего ремесла,
- Ну, а если гейша так любит свое искусство, что не захочет его бросить
ради замужества? - спросил я. Меня долго не понимали, потом наконец поняли и
улыбнулись:
- Нет, так не бывает.
И я, в свою очередь, понял: не знаю, как в старину, а сейчас это не
такое искусство, из-за которого гейша пренебрегла бы стоящим замужеством.
При всех хороших словах, которые японцы говорят о гейшах, эта профессия
все-таки считается не вполне уважаемой. Если женщина была гейшей в прошлом,
это еще ничего, если в настоящем - это влекуще и в то же время не до конца
прилично, Иметь гейшу любовницей - шикарно, но прийти с ней в
благовоспитанный дом - неприлично.
Было бы неверно искать этому объяснение в том, что в Японии, скажем,
как некогда в России, сомнительной с точки зрения светских приличий
считается вообще профессия актрисы. Это отнюдь не так. К профессии актрисы в
Японии относятся так же, как и в европейских странах. А профессия гейши есть
профессия гейши, нечто, чему невозможно подыскать полный синоним в западном
быту.
24 января 1946 года. Токио (продолжение записи)
Запомнилось, как в один из первых дней января мы поехали километров за
шестьдесят от Токио, в курортное местечко Камакура, известное и как курорт и
как место, где находится одна из достопримечательностей Японии - огромный
камакурский Будда,
Выехали туда утром, ехали по очаровательным местам по берегу моря. По
дороге заезжали на островок, соединенный с берегом мостом. На этом островке,
который представлял собой довольно крутой и маленький холм, удивительно
уютно разместился крошечный городишко с узкими извилистыми улицами, с
маленьким синтоистским20 храмом наверху и с небольшим, но
прекрасным парком. Побродив по этому городку, мы поехали дальше, мимо еще
нескольких городков и селений, совершенно целых и представлявших разительный
контраст с начисто разрушенной Иокогамой, через которую мы проезжали час
назад.
Наконец добрались до самой Камакуры. Место красивое: синий залив,
бесконечная даль Тихого океана, много зелени - светло-зеленые бамбуки с
никогда не вянущими листьями, темная, почти черная зелень японских сосен,-
маленькие, уютно выглядящие дома. И среди всего этого, высоко поднимаясь над
крышами домов, стоит, вернее не стоит, а сидит, скрестив руки на животе,
действительно очень большой круглоголовый невозмутимый медный идол,
сооруженный здесь не то в IX, не то в X веке. Чтобы примерно соотнести
величины, скажу, что он, пожалуй, раза в два выше и объемистее
Царь-колокола. Через дыру в его левом боку можно войти внутрь и подняться по
винтовой лестнице на площадку, снова выводящую наружу где-то между его
лопатками.
Около Будды, как всюду около всех японских достопримечательностей
(впоследствии в этом я убедился), стояла большая белая квадратная доска с
черными буквами английских надписей. Там был написан целый столбец цифр:
вышина Будды в футах, ширина Будды в футах, толщина Будды в футах, сколько
футов брови, сколько футов нос, сколько футов губы, сколько тонн веса. Эта
колонка цифр плюс еще одна цифра - год появления Будды на божий свет - и
исчерпывала все сведения. Точно такие же сведения я потом читал везде -
бесконечное количество футов с дополнительными указаниями, что это самая
высокая пагода, или самый длинный храм, или самый тяжелый истукан.
Будда - темный, рыже-буро-зеленый, внутри чем-то похожий на
сталактитовую пещеру; грубое, шершавое, старое бронзовое литье. Спереди
Будда внушает почтение, сзади, где в глаза все время лезет площадка с
перилами, вылезающими из его лопаток, производит слишком деловое впечатление
и почтения уже не внушает.
Сидя под навесом шагах в пятидесяти от Будды, сзади него, мы,
проголодавшись за дорогу, основательно закусили и выпили две бутылки виски и
водки, бывшие у нас с собой. Настроение было радужное, и будь у нас еще одна
бутылка, то мы, по великой русской традиции, наверно, спели бы здесь
"Стеньку Разина".
В дни, когда мы метались в поисках переводчика, мне пришлось попасть в
два русских эмигрантских дома, о которых следует сказать несколько слов.
Русских эмигрантов в Японии немного, пожалуй, во всей стране не
наберется больше восьмисот - девятисот семей, из них семей двести живет в
Токио и Иокогаме. Эмигранты тут разные. Незначительное меньшинство
составляют люди, попавшие в Японию еще до первой мировой войны, оставшиеся
тут после японского плена или находившиеся в составе религиозных миссий.
Главное же и основное количество эмигрантов - либо русские, приехавшие из
Маньчжурии, где они жили, либо (и этих гораздо больше) эмигранты, бежавшие с
Дальнего Востока в 1920, 1921, 1922 и даже в 1923 годах; причем нельзя
сказать, чтобы это были все офицеры и солдаты белой армии, многие из них
просто торговцы, промышленники - словом, люди штатские, состоятельные,
спасавшие свои капиталы и не видевшие возможности существования в советской
России. Жили они все эти годы в Японии ни шатко ни валко, занимались
ремеслишком, торговлишкой, поддерживали некоторые русские традиции, ходили в
русскую церковь, содержали на свои средства русскую школу и в большинстве
своем учили и научили своих детей, родившихся уже в Японии, не бог весть как
хорошо, но все-таки говорить по-русски.
После антикоминтерновского пакта21 и особенно во время войны
им пришлось туговато, кое-кто из них иногда по году и по два сидел в тюрьме,
многих били в полиции иногда якобы по подозрению в шпионаже в пользу России,
а иногда и просто так, как русских, без объяснения причин.
Сейчас им живется неплохо, особенно тем, кто занимается торговлей и
мелкой промышленностью, ибо после прихода сюда американцев все вообще
европейцы - по сравнению с японцами - поставлены в особое положение:
получают повышенные нормы питания, а главное, имеют лучшее правовое
положение. Поэтому японцы их, с одной стороны, побаиваются, а с другой -
иногда пользуются ими как ширмой: принимают компаньонами в свои предприятия
и магазины или делают дела, пользуясь их именем. Словом, обстоятельства у
них поправились, и старик Воеводин, первый из эмигрантов, с которым я
познакомился, подвыпив, в припадке откровенности говорил мне:
- Я вот голый был, голый при капитуляции. Все с меня раздели, все
сняли. В тюрьме лупили. А сейчас опять живу. Сто тысяч иен в кармане. И
дальше намечается!
Насколько я мог выяснить, до войны он занимался мелкой парфюмерией, а
сейчас вместе с сыном перешел на шелковое производство, кажется,
неофициально вошел в компанию к какому-то крупному фабриканту шелка.
Все эмигранты сейчас радушны и полны желания услужить. Дети их,
учившиеся в начальной русской школе, а потом обычно в английском колледже и
знающие три языка, почти все служат переводчиками или еще кем-нибудь у
американцев. Нам, например, для того чтобы пригласить себе переводчика из
числа этой молодежи, пришлось "снимать" его со старой работы.
В радушии и в расположении к нам у некоторых из эмигрантов есть некая
наигранность, другие, как мне думается, вполне искренни, а в какой-то мере,
конечно, все искренни. Все-таки в этой очень далекой по всем статьям от нас
стране за двадцать пять лет никто из них не ояпонился: дети говорят
по-русски, в домах существуют (в одних больше, в других меньше) какие-то
старые русские обычаи и порядки - елки на рождество, русская пасха, русского
засола огурцы, щи к обеду. Все это, может быть, мелочи, но в сумме их есть
что-то такое неуемное, что говорит о крепких национальных корнях самых
разных русских людей. Правда, в этом смысле у стариков больше привязанности
к России, которую они видели и знают. Дети тоже питают симпатии к ней, но
американский сервис действует на них разъедающе. Это легко понять. Здесь
американская армия, американские солдаты, американские машины, американские
продукты, американское виски, американские самолеты, американская полиция -
все это шумно, громко, очень заметно, как это всегда бывает с американцами.
И вот дети плавают между двумя ощущениями - желанием вернуться на родину, о
которой говорят отцы и о которой они сами ничего не знают, и желанием
попасть в Америку, которую они видели сами во всем блеске первого победного
ажиотажа.
8 января, на второй день рождества22, празднующегося здесь у
эмигрантов по старому стилю, мы приехали на вечер к Воеводиным. Компания у
них была любопытная: сам Воеводин, шестидесятилетний человек, начинающий
лысеть, но без единого седого волоса, немножко клонящий голову набок и
глядящий с прищуром хитрого ярославского мужика, хотя он из Сибири; его
жена, маленькая, с загрубевшими от кухни руками, сухонькая, черная, похожая
на турчанку, вежливая и по-старомодному чопорная; их две родные дочери и
одна приемная - девушки от шестнадцати до двадцати, все отлично говорящие
по-английски и довольно мило, почти без акцента, по-русски; старый отставной
артиллерийский прапорщик из рядовых - Маслов, седой человек с хриповатым
голосом, любящий поговорить о войне, об артиллерии и, кажется, как и
Воеводин, занимающийся сейчас шелком; седая дама лет пятидесяти, как
говорится, со следами былой красоты, полька, родившаяся в Маньчжурии, в
Харбине; ее муж - из бывших офицеров, худощавый, откровенный и с
достоинством держащийся человек; еще один пожилой человек неопределенных лет
- регент церковного хора, который, подвыпив, пел находящиеся на грани
приличия куплеты времен гражданской войны; бывший владивостокский
театральный деятель, старик с одним глазом, худой, жалкий, приглашенный сюда
больше как тапер, чем как гость, плохо игравший вальсы, польки и краковяк, а
потом, подсев ко мне, спрашивавший, знаю ли я Асеева и
Третьякова23, вместе с которыми он занимался литературной
деятельностью и организовывал в двадцатых годах какой-то театр во
Владивостоке; еще одна девушка, дочь Маслова; долговязый и очень
стеснявшийся американский сержант, который, видимо, пришел с ней и ушел часа
через полтора после начала, то ли обязанный по службе возвратиться к
определенному часу, то ли не выдержавший русской системы веселья. Вот
примерно компания, собравшаяся за длинным столом, заставленным полурусскими,
полуневесть какими, уже потерявшими национальную окраску закусками и
бутылками с виски.
За столом было шумно и весело и была какая-то на этот раз ненаигранная
теплота в тостах, которые один за другим произносили мужчины за русскую
армию, за флот, за Россию, за победу, за русских людей. Потом отставной
офицер, о котором я уже говорил, вдруг обратился ко мне и сказал:
- Вы знаете, я вот шел сюда и очень тревожился. Я ведь никого из новых,
советских людей не видел. Очень боялся - пойму ли я вас? А вот все понимаю.
Каждое слово понимаю. Совсем тот же язык у вас остался. Вы не можете
представить себе, как это мне приятно.
После ужина были отодвинуты столы. За маленьким столом пили чай. Старый
знакомый Третьякова и Асеева барабанил на рояле вальс "На сопках Маньчжурии"
и другие вальсы, а потом и польку и краковяк. Девушки, а также и пожилые
дамы довольно бойко отплясывали все эти недоступные мне танцы. За стеклянной
дверью горела елка.
Вышли мы из дому, как считается по-здешнему, очень поздно - часу в
двенадцатом. Дом был в таком узком переулке, что машину пришлось оставить
метров за сто пятьдесят от него, на углу большой улицы. Мы подошли к машине,
седа в нее и едва тронулись, как через полметра со свистом спустило заднее
колесо. При общем участии и содействии при свете стеариновых свечей стали
менять колесо, а из старого вытащили огромный гвоздь, который, безусловно,
кто-то подставил углом перед колесом с таким расчетом, что, как только
машина тронется, шина спустит. Иначе этот гвоздь никак не мог бы попасть в
колесо. Такие истории тут происходят, как мне сказали, довольно часто.
Наконец мы сменили колесо и уехали.
25 января 1946 года. Токио
Придется просидеть хоть до утра, но погасить до конца долг за прошлое.
Пока не выветрилось из памяти, попробую записать хотя бы некоторые
впечатления от поездки по военно-морским базам, которую мы предприняли
вместе с нашим морским представителем адмиралом Стеценко23 между
12 и 22 января.
Первый пункт, который мы посетили, была основная внутренняя
военно-морская база Японии Курэ, расположенная на берегу внутреннего моря,
окруженного с трех сторон островами Хонсю, Кюсю и Сикоку.
Во-первых, впечатления от самой базы. Курэ - небольшой, на три четверти
разбитый бомбежками город, который был, очевидно, не более как полипом при
базе. Бухта, в которой размещена база, очень широкая, имеет прекрасные
глубины и узкую горловину входа в нее, так что в ней всегда тихо. Километров
на шесть-семь вдоль полукружия бухты тянутся цехи судостроительных заводов.
Американская авиация поработала здесь основательно. Многое разбито
вдребезги. Здесь бомбили явно не только "зажигалками", как в Токио, но и
тяжелыми фугасными бомбами. В Курэ были большие судостроительные верфи, а
также завод морских гидросамолетов, и все это в значительной степени
перепахано сейчас авиацией. Больше всего сохранились сухие доки; они сейчас
или пусты, или в них стоят ремонтирующиеся небольшие американские суда.
Прямо у стенки высится громада одного из крупнейших японских авианосцев,
сейчас приспосабливаемого для перевозки возвращающихся из Китая японских
солдат.
Курэ через несколько дней должен передаваться приходящим сюда
британским оккупационным силам; многие цехи, оставшиеся после бомбежки
целыми, подметены под метелку. В порту грузятся американские корабли. На
всем пространстве порта громадное количество американских грузовых машин,
которые, по-видимому, вывозят с этой территории не только свое
многочисленное выгруженное здесь имущество, которым завалены все пристани,
но и кое-что из оборудования.
На стапелях не стояло никаких сколько-нибудь значительных недостроенных
японских судов, на воде - тоже. Кое-где среди железного лома и обвалившихся
крыш виднелись недоконченные остовы подводных лодок - средних, малых и
малюток, так называемых живых торпед.
Объехав порт на машине в сопровождении морского полковника, мы поехали
на остров, расположенный внутри бухты. На этом острове, где сейчас
американский госпиталь, раньше размещалась японская военно-морская академия
- святилище японского военно-морского духа.
Академия, располагавшаяся на острове, представляла собой особый,
видимо, совершенно замкнутый в себе мир: мысли человека, учившегося здесь,
не должны были никуда уходить из замкнутого круга впечатлений, понятий и
представлений. Академия, очевидно, расширялась: вместе с довольно давно
построенными зданиями рядом высились еще не оконченные, не покрытые крышами,
но уже заставленные станками и приборами новые учебные мастерские и
лаборатории. Все было оборудовано солидно, без излишнего блеска, но
обстоятельно.
В центральном здании, где помещается американский госпиталь, стоял дым
коромыслом. Курэ - один из основных пунктов отправки людей на родину. В
вестибюле этого здания и вокруг него толпились несколько сот кричащих,
смеющихся и не оказывающих никакого почтения начальству демобилизованных
американских солдат, уезжающих сегодня в Америку.
Академия была внешне цела, но в то же время изрядно разорена, то есть в
ней осталось на месте все, что нужно грузить лебедкой, но не было почти
ничего, что в силах поднять и унести один человек.
У причала стояло учебное судно, похожее на "Аврору". Это был
ветхозаветный крейсер типа "Авроры", захваченный японцами у России во время
русско-японской войны. Он, конечно, остался на месте. Остались на месте и
находившиеся на берегу образцы вооружения, разные типы корабельных башен,
орудийные стволы, а также, видимо, показательные образцы разного наземного
вооружения, несколько японских танков и танкеток, выкрашенных в знакомую мне
еще по Халхин-Голу ядовитую желто-зеленую пятнистую краску и имевших такой
же ненадежный вид, как и там.
Большой центральный плац окружали многочисленные здания: главное
здание, где помещались аудитории, двухэтажное здание казарм для слушателей,
здание мастерских, здание фехтовального зала, а также здание, где помещался
военно-морской музей академии.
Музей извне тоже был цел, но внутри являл собой зрелище полного
разгрома, который, очевидно, начали японцы, а довершили американцы - не из
злого умысла или стяжательства, а из-за непреодолимой страсти к сувенирам и
органического равнодушия к любым сокровищам чуждого им духа.
На втором этаже в полукруглой комнате, по форме похожей на домашнюю
капеллу, сделанной достаточно дешево и безвкусно, как все, что строится в
Японии в европейском духе, и выложенной искусственным мрамором, помещался
прах знаменитого адмирала Того25, победителя при Цусиме. Это был
полупамятник-полухрам. В стену была врезана большая бронзовая двустворчатая
дверь, на которой были изображены разные трогательные и героические моменты
из жизни Того: какие-то картинки из его детства и молодости, потом военный
совет, потом гибель русской эскадры при Цусиме и наконец Того, сидящий на
кровати около какого-то лежащего на ней бородатого человека.
Насколько я понял, это было изображение известного и чрезвычайно
разрекламированного в свое время японцами посещения адмиралом Того раненого
адмирала Рожественского26 в японском госпитале.
Нас сопровождал японец, живший здесь раньше. На всякий случай мы
обратились к нему за подтверждением, спросив его, что здесь изображено. Он
без запинки быстро сказал, что это Того посещает в госпитале раненых и
больных японских солдат. Не знаю, то ли он действительно не знал
изображенного здесь сюжета, то ли считал невежливым говорить нам о его
истинном содержании. Скорей всего так, потому что на меди было отчетливо
выбито изображение старого бородатого европейца, лежащего на европейского
типа койке.
Все эти изображения сделаны чрезвычайно плохо, и это особенно странно,
когда вспоминаешь ту изумительную резьбу по дереву и по кости, которую
встречаешь в Японии на каждом шагу,
Мы приоткрыли дверь. Внутри была не особенно глубокая ниша вроде
маленького алтаря, где на постаменте стояла бронзовая урна с прахом Того.
Мы спустились на первый этаж, где был расположен собственно музей.
В одном из залов была смонтирована целая капитанская каюта с какого-то
из захваченных русских военных кораблей - старая, хорошо, добротно сделанная
каюта; казалось, что из нее не выветрился еще морской запах. Было странно
войти в нее и присесть на диван. С какого корабля эта каюта, ни я, ни
адмирал так и не могли выяснить. Тут же рядом стояли у стены огромные
деревянные двуглавые орлы, добытые, наверно, где-нибудь еще во времена
русского парусного флота: такие бывали на носах парусных корветов и
фрегатов.
Наконец мы вышли из музея и поплыли назад. Островок быстро удалялся. Я
подумал: каждый год здесь выпускалась тысяча морских офицеров. Еще шесть
месяцев назад последний скоротечный выпуск лихорадочно зубрил перед
экзаменами свои военно-морские науки, и для них представить себе американца,
топочущего свои