ал все, что она говорила, не двигаясь, опираясь холодными ладонями о холодную клеенку топчана. Дослушав до конца, он ничего не ответил и не переспросил, потому что переспрашивать было нечего. Да и эта суровая спокойная женщина говорила с ним как с человеком, который не станет переспрашивать и говорить никому не нужные слова. - Пойду, - сказал он, вставая. Когда они шли с заведующей по коридору, он вдруг остановился и спросил: - Так что ж, никакой надежды? Она тоже остановилась, посмотрела на него при свете слабой синей коридорной лампочки и, наверно, еще раз подумав, что этому человеку лгать не надо и нельзя, ответила: - Никакой. Он ссутулился больше обычного и пошел дальше по коридору, но она остановила его у поворота: - Боксы налево, она в боксе. Серпилин не понял, что это за слово "бокс" и почему она в боксе, и лишь потом, с трудом оторвавшись от того главного, о чем думал, вспомнил, что боксы - маленькие комнаты, в которых лежат поодиночке. В боксе на широком подоконнике горела настольная лампа, боком к ней сидела медсестра и, низко наклоняясь к страницам, читала книжку. Во весь подоконник была расстелена салфетка, и на ней стояли блестящие никелированные коробки. "Со шприцами", - подумал Серпилин. Это было первое, что он увидел, войдя в палату. Жену он увидел, только когда повернулся к стоявшей налево от двери кровати. Кровать была затенена повешенной на спинку простыней; лицо Валентины Егоровны было в тени, и он не сразу заметил все происшедшие в этом лице перемены. Он сделал шаг к кровати, но, вспомнив, что жена без сознания, отступил, не стал подходить к изголовью, а остановился в ногах и, словно сам удерживая себя от чего-то нелепого, что он мог сделать, обеими руками с силой ухватился за спинку кровати. Он стоял вцепившись в спинку кровати, словно это был барьер или решетка, которую он мог перейти только взглядом, и неотрывно смотрел на лежавшую перед ним жену. За те полгода, что он ее не видел, волосы ее еще сильнее поседели. На левом виске, там, где она ударилась о ножку стола, когда упала, темнела ссадина. Руки вытянулись поверх одеяла, а на похудевшем лице лежала та печать усталости и отрешенности, которую он не раз видел на лицах людей, умиравших не сразу, а имевших несколько дней на то, чтобы самим осознать, что они умирают. Так когда-то в восемнадцатом в походе на повозке умирал на руках от гангрены изрубленный казаками комиссар полка Вася Толстиков, умирал и просил его написать в Пензу - вдове. И он написал, а потом, после гражданской, поехал к ней. А теперь она, двадцать два года бывшая его женой, умирала сама. Глаза ее были закрыты, и он напряженно следил за тем, продолжает ли она дышать. Потом наконец уловил это слабое дыхание и сам закрыл уставшие от напряжения глаза. А когда открыл, то ее глаза тоже были открыты и, как ему показалось, смотрели на него. - Валя? - вскрикнул он и пошел, огибая кровать, к изголовью. Но сестра метнулась со стула ему навстречу и остановила его: - Она без сознания, просто так бывает - то закрыты глаза, то открыты. Но он не поверил и еще раз сказал: - Валя! И только увидев, что в лице ее ничего не дрогнуло и раскрытые глаза продолжали смотреть не на него, а мимо, в угол, понял, что сестра сказала правду. Но сестре казалось, что он все еще не понял и не поверил, и она продолжала удерживать его и объяснять, что лучше не прикасаться к больной, что для больной сейчас опасно каждое самое маленькое движение, что она все равно без сознания и ничего не слышит, а если придет в сознание, то это сразу будет заметно - она тогда начнет шевелить губами и шептать, как шептала три часа назад, когда несколько раз подряд спросила: "Не приехал?" - Ладно, не держите меня, не маленький, - сказал Серпилин. - Ничего я такого не сделаю. Он отошел от изголовья и снова стал за спинкой кровати в ногах. Теперь, когда у жены были открыты глаза, было еще труднее думать о том, что она все равно ничего не сознает и не видит его. Он стоял и ждал, чтобы она очнулась. И если бы всю силу его сосредоточенного ожидания можно было обратить в какую-то другую силу, способную что-то сделать, эта сила, наверное, была бы способна не только возвращать сознание живым, но и воскрешать мертвых. Что значила в его жизни эта умиравшая на его глазах женщина? Со стороны, наверное, казалось, что не так уж много, потому что была служба, и война, и половина жизни в разлуках. Но это только казалось: он-то знал, чем она была для него! Его жизнь была целью ее жизни, а теперь она умирала, а он оставался жить, не только не представляя, кем или чем можно заменить ее в жизни, но даже не представляя себе, что когда-нибудь сама жизнь вынудит его об этом думать. Но даже и тогда он все равно не сможет заново прожить той жизни, которую прожил с ней, и сказать кому-то другому то, что он сказал ей за всю эту жизнь, и услышать от кого-то другого то, что он услышал за эту жизнь от нее. Попробовать заменить ее кем-то другим будет все равно что попробовать заменить жизнь, прожитую им самим, другой жизнью, которую прожил не он, а кто-то другой. Он сам не знал, сколько простоял так, все надеясь, что она очнется, и, что редко бывало с ним, совершенно потеряв представление о времени. Один раз он заснул стоя, и его шатнуло так, что он чуть не упал. После этого сестра принесла ему стул, хотела поставить в головах, но он сам переставил стул в ноги, сел и продолжал ждать, глядя на жену. Один раз в груди у нее заклокотало, голова ее вздрогнула на подушке и неподвижно замерла. Серпилин подумал, что она умирает, вскочил, подошел, нагнулся над открытыми невидящими глазами. Но она дышала, слабо-слабо, но дышала. Сестра, тоже подумавшая, что больная умирает, побежала за врачом и вернулась с заведующей отделением. Серпилин посторонился; заведующая пощупала пульс, послушала дыхание и сказала, что нет, пока все по-прежнему. - Может, поедете домой, поспите немножко, а рано утром приедете? - спросила заведующая отделением. - Не беспокойтесь, я сама сегодня в ночь дежурю, - добавила она, как будто это могло что-то изменить. Но Серпилин только покачал головой и снова сел на стул ждать. - Ведь это как, - успокаивающе положив ему руку на плечо, сказала заведующая отделением. - Мы и сами не точно знаем, когда... - Она подразумевала: "Когда приходит смерть", - и Серпилин понял. - Вчера ваш сын всю ночь дежурил. В коридоре. Мы ему даже топчан там поставили, он в палату не захотел. Думали сами, что еще вчера ночью все будет, а ему так сказали. А вот, видите. Может, и еще ночь, завтра, а вы уже будете не в силах... поехали бы. Но Серпилин вновь покачал головой. Может быть, все это и разумно и правильно, но он не мог уехать отсюда. Потом через какое-то время две санитарки стали вносить в дверь палаты топчан, тот самый, с клеенкой, на котором он сидел у заведующей в кабинете. Он тихо, но твердо сказал женщинам, что не надо, они поняли, что он не ляжет, и унесли топчан обратно. Потом опять через какое-то, он не знал, через какое, время зашла санитарка, и сестра после этого сказала ему, чтобы он вышел. Он вышел и сколько-то времени стоял в коридоре, прижавшись лбом к холодному стеклу, пока они что-то делали там, в палате. Потом они сказали ему, что можно зайти, он опять зашел и сел на свое место. Жена лежала так же, как лежала, только с закрытыми глазами. Пока она лежала с открытыми глазами, ему казалось, что нельзя говорить при ней, а теперь, когда лежала с закрытыми, он спросил сестру про сына: когда он уехал отсюда? - Сегодня утром; сказал, что у него сутки дежурство, а потом опять приедет. "Что он, в Москве, что ли, служит?" - подумал Серпилин. А вслух спросил: - В палату так и не заходил? Сестра покачала головой. - Только дверь открывал, заглядывал. То, что было понятно Серпилину, очень удивило ее. Прошлую ночь она несколько раз предлагала этому капитану, чтобы он сидел не в коридоре, а в палате, тем более что в коридоре холодно. Но он все отказывался, и она подумала, что он боится вида смерти. Это бывает с мужчинами. - В госпитале давно работаете? - спросил Серпилин сестру. - Тридцать пять лет по госпиталям. Да три года в санитарном поезде, в ту войну. - А сколько же вам лет? - Пятьдесят шестой. Серпилин удивился: сестра показалась ему моложе. - Муж есть? - спросил он сестру, ожидая услышать: да, есть. Потому что раз ей пятьдесят шестой, наверно, его по возрасту уже не могли забрать на войну. - Был, в ополчении погиб. - А сколько ж ему было? - спросил Серпилин. - Шестьдесят первый шел. - А кем он был? - Старый коммунист был, - сказала сестра, сказала так, словно разом хотела ответить на все заданные и незаданные вопросы. Ответила, вздохнула, помолчала, опять вздохнула. - Сначала сообщили, что без вести пропал. А потом товарищи доказали, что убит. - Она сказала об этом так, словно сначала ей принесли более тяжелую весть, чем потом. И как ни чудовищно это было, но Серпилин подумал, что это действительно так. Раз по документам убит, значит, уважение к памяти. А если без вести - почему "без вести", как это так "без вести"? Как будто им кто-то предлагал подать о себе весть, а они не захотели, как будто прежде, чем умереть, надо было выбрать такое место и время, чтобы все видели своими глазами, как ты убит. Серпилин усилием воли подавил в себе этот старый, еще с сорок первого года тлевший в нем гнев. "Убит, убит... опять убит, - подумал он, глядя на медсестру. - Только всюду и слышишь: "убит". Люди уже начинают забывать, что можно умереть не от бомбы, не от мины и не от пули, а просто от ничего, от болезни. И он сам забыл об этом. А сейчас сидит тут и снова знает, что это так и что это еще страшнее, если вообще смерть может быть страшнее смерти. Серпилин заснул уже под утро глубоким и тяжким сном, привалясь головой к закрытым одеялом ногам жены. Он обессилел от двух бессонных ночей и от того однообразного, клонившего ко сну напряжения, с которым он много часов подряд смотрел в лицо жены. Он не услышал того последнего короткого вздоха, с которым, так и не открыв глаз, не двинувшись и не дрогнув, умерла Валентина Егоровна. Он не ощутил и того, как у него под щекой постепенно похолодели ее ноги. Сестра тоже не сразу заметила, что умирающая умерла. Она подходила к ней, когда та еще дышала. А потом, задремав, не подходила полчаса или больше... - Скончалась... - сказала сестра, тронув за плечо Серпилина, и вышла, оставив его вдвоем с покойной. Серпилин подошел к изголовью кровати, нагнулся и поцеловал жену в холодные закрытые глаза. Она умерла с закрытыми глазами, словно и тут захотела сделать так, чтобы ему было легче. Потом он опустился на пол рядом с кроватью, прижался поседевшей лысеющей головой к ее холодному плечу и заплакал. И хорошо, что его никто не видел в эту минуту. Когда вернулась медсестра и вместе с ней пришла заведующая отделением, Серпилин стоял спиной к ним у окна, за которым уже посветлело, и заправлял большими пальцами за пояс складки гимнастерки. Он повернулся на скрип двери, сухо покашлял, словно у него першило в горле, и спросил, можно ли по их правилам сегодня же похоронить жену. Хотел бы сделать это, пока он тут, а завтра утром ему лететь обратно на фронт. Заведующая отделением обрадовалась его спокойному голосу: она терпеть не могла, когда при ней плакали мужчины. - Сделаем все, что от нас зависит, - сказала она. - Может, и успеем, если вы не будете настаивать на вскрытии. Серпилин довольно резко сказал, что он ни на чем не собирается настаивать. Сказал и, чувствуя комок в горле, пошел к двери. - Куда вы? - спросила заведующая отделением. - Похожу по коридору. Он ходил по коридору минут сорок, а может, и пятьдесят, столько, сколько ему понадобилось, чтобы прийти в себя и знать: комок к горлу больше не подступит. По крайней мере, здесь, в госпитале, перед людьми. За это время мимо него два раза прошла заведующая отделением. Второй раз с какой-то бумажкой, наверное с актом о смерти, и сказала, что они скоро закончат с оформлением. Он молча кивнул. Потом подошла сестра и спросила: - Домой заберете? Он покачал головой. - Значит, сюда, к нам, гроб привезете? Он кивнул, хотя не знал, как это делается, куда ему ехать и откуда привозить гроб. - Тогда, - сказала сестра, - нам пока придется спустить ее вниз. Она хотела сказать "в морг", но сказала "вниз". - Когда? - спросил он. - Да надо бы сейчас. Вы еще зайдете к ней? Если зайдете, заходите, а потом мы спустим. Он открыл дверь в палату и вошел. В палате было уже совсем светло и очень холодно. Фортка была открыта настежь, и из нее тянуло чистым, режущим морозным воздухом. Жена лежала на кровати, закрыта одеялом по пояс, со сложенными на груди руками. В первую секунду он вздрогнул: ему показалось, что она ранена. Показалось потому, что нижняя челюсть у нее была подвязана широким чистым бинтом, и этот бинт был обмотан вокруг головы так, словно она была ранена в голову. - Мы полотенцем подвязываем, - услышал он сказанные за спиной слова сестры, - а я ей - бинтом, потому что смена полотенца уже сдала. - Она извинялась перед Серпилиным, там, у него за спиной, что поступила не по порядку. А он смотрел и с трудом привыкал к этому новому, мертвому лицу с подвязанной челюстью, к этой обмотанной белым, раненой голове... Так он стоял несколько минут в светлой и холодной мертвой комнате, прислонясь спиной к дверному косяку. Потом почувствовал сзади прикосновение к своему плечу и отодвинулся в сторону, думая, что мешает пройти сестре. И, только уже отодвинувшись и повернувшись, увидел, что это не медсестра, а сын. Сын стоял и молча плакал. По его постаревшему лицу текли слезы. Теперь Серпилин, отступив в сторону, больше не загораживал ему дорогу, но он все еще стоял на прежнем месте, как будто ему не разрешали войти в эту комнату. - Что ты стал, иди, - сказал Серпилин. Сын бросился мимо него к кровати, на которой лежала мать, и Серпилин, уже не глядя, что он будет делать дальше, там, в этой комнате, вышел в коридор. 6 Заведующая отделением, когда Серпилин зашел к ней, попросила его посидеть. - Сейчас сестра вернется, пошла вам на справке печать и номер поставить. После ночного дежурства заведующая стала еще больше похожа на усталого верблюда. Она сидела, ссутулясь, и просматривала истории болезни. Потом достала из стола кусочек сахара и, накапав на него несколько капель из пузырька, взяла в рот. - Вижу, вам достается, - сказал Серпилин. Вошла медсестра со справкой, и вслед за ней сын Серпилина. Как бы там ни было, а Серпилин не мог отвыкнуть звать его так в своих мыслях. Не мог и сейчас. - Вот и все, - сказала заведующая, беря из рук сестры и протягивая Серпилину справку. - А приехать забрать можете в любое время, как только у вас все будет готово. - К двум часам все будет готово, - сказал сын Серпилина. - Сейчас в загс поеду, потом за гробом, потом на Новодевичье... К двум часам с машиной и с гробом будем здесь. Мне сказали, ты сегодня хоронить решил? - обратился он к Серпилину. Серпилин кивнул. - Могут не оформить вам так быстро, - усомнилась заведующая, но сын Серпилина уверенно сказал: - Ничего, сделают. Голос у него был напористый, громкий, все он, казалось, знал и мог, а глаза были красные, опухшие от слез. - Только вы, товарищ генерал, чтобы обрядить ее, все заранее привезите, - сказала сестра. - Наши нянечки сделают, постараются, но им время нужно. Вы лучше прямо сейчас привезите! - Привезем, привезем, все привезем, - поспешно сказал сын. Он заторопился, быть может желая избавить отца от лишних мыслей обо всем этом, и Серпилин подчинился ему и первым вышел из кабинета врача. - Подожди, - сказал Серпилин, когда они уже шли по коридору, - я вернусь, машину вызову. - А у меня здесь стоит, - сказал сын. - Сейчас за вещами домой поедем, да? Спросил так, словно у них по-прежнему был общий дом. У входа в госпиталь стояла единственная машина - новенький открытый, с натянутым тентом американский "виллис". Эти машины только недавно стали появляться в армии, в противотанковых артиллерийских полках, у большого начальства. Серпилин видел их, но у него самого такой не было. - Садитесь на заднее сиденье, - приказал сын шоферу. - Я поведу. Серпилин, ничего не сказав, сел рядом с ним. - Вот, ездим в командировки, обкатываем... - сказал сын после того, как они минут пять проехали молча. - Я сейчас офицером для поручений у Панкратьева. Он говорил, что ты его знаешь. "Вон оно что, - ничего не ответив, подумал Серпилин. - Значит, крутится у Панкратьева". Он действительно знал Панкратьева, но хотя сам по себе Панкратьев был хороший человек, все равно неприятно, что сын - порученец у Панкратьева в автомобильном управлении. Устроился где полегче! Несколько минут опять ехали молча, потом Серпилин спросил: - На какие фронты ездите? - Больше на Западный и Калининский, а в последний раз на Северо-Западный, - радостно откликнулся сын. Молчание его угнетало. - А что? - Ничего, - сказал Серпилин. - Думал, ты на фронте... Когда доехали до дому, сын собрался вылезти вместе с Серпилиным. - Ты только скажи мне, что взять, я возьму, отвезу, а потом уже в загс поеду и так далее, - сказал он. - Нет, - ответил Серпилин, не вдаваясь в объяснения, почему "нет". - Вещи я сам отвезу. Он не знал, как это делается, не знал, что из вещей жены надо брать туда, в госпиталь, для похорон и что не надо, но все равно хотел делать это один, без сына. - Только... - начал было сын, но Серпилин прервал его: - Мне все ясно, повторять не надо. - Я только хочу сказать, чтобы ты отдал мне бумагу, она мне для загса нужна. Серпилин достал и отдал сыну бумагу и, не оборачиваясь, вошел в подъезд. "Раз служит в Москве, - тяжело подымаясь по лестнице, думал Серпилин, - почему явился к матери только теперь?" Он не винил сына в ее смерти - так случилось. Могло случиться иначе. Он верил словам врача, что, судя по состоянию сердца, ее жизнь уже давно висела на волоске. Но из головы не выходила неотвязная мысль: с чем же все-таки сын пришел к ней? И почему она так закричала? Она кричать не любила и не умела. Даже в ночь, когда его брали и семь часов подряд шел обыск, не сказала никому не слова, скрестила руки на груди и проходила взад-вперед по комнате с вечера до рассвета, пока не стали уводить. Но и тогда не крикнула и не зарыдала. А тут закричала. Почему? Он долго стучал и уже подумал, что никого нет, когда ему открыл мальчик. - Мамы нет, а я дрова пилил на черном ходу. - А когда мама вернется? - спросил Серпилин. Ему пришло в голову, что надо посоветоваться с соседкой, что из вещей взять туда, на похороны. С сыном советоваться не хотел, а с ней мог. - Наверно, скоро придет, за хлебом пошла. А что у вас? - спросил мальчик и поднял глаза на Серпилина. - Умерла, - сказал Серпилин и, отвернувшись к стене, снял телефонную трубку. Адъютант сказал, что Иван Алексеевич отдыхает. - Еще не приехал? - спросил Серпилин. - Нет, он здесь. Он, когда до утра задерживается, здесь отдыхает. Сказал, чтоб вы к одиннадцати тридцати приехали. Пропуск на вас уже заказан, - сказал адъютант. - Когда вам выслать машину? Серпилин попросил машину прямо теперь, повесил трубку и, повернувшись, увидел мальчика, стоявшего за его спиной с ключом в руках. Глаза у мальчика были усталые и взрослые. Так бывает с детьми - жизнь, ни с чем не считаясь, вдруг требует от них, чтобы они за несколько часов взяли и стали взрослыми, и они становятся. - Спасибо. - Серпилин взял ключ, открыл дверь, вошел к себе в комнату. Чувствовалось, что соседка все тщательно прибрала в ней. Но эта тщательность как раз и напоминала о несчастье. Комната была так тщательно убрана, что казалась нежилой. На постели лежали подушки в свежих наволочках, одеяло было заправлено в новый пододеяльник, обе стеклянные пепельницы, на подоконнике и на столе, были протерты до блеска. А Валентина Егоровна, хотя ей запретили врачи, немножко покуривала, и, когда она жила здесь, в пепельницах всегда лежали докуренные до половины, оставленные до другого раза папиросы. Серпилин остановился, не зная, с чего начинать. Стоя посредине этой пустой, чистой и холодной комнаты, очень похожей на ту пустую, чистую и холодную палату там, в госпитале, он еще раз подумал, что вызвать его сюда, в Москву, к умирающей жене было очень щедро по нынешнему военному времени, а что ему, легче от этого? Может быть, легче, а может, и тяжелее. Может, тем, кому совершенно невозможно даже и подумать об отлучке с фронта к умирающей жене, чем-то даже легче от этой не зависящей от них невозможности. Наверное, это была несправедливая мысль, но она все-таки пришла ему в голову. И еще подумалось, что теперь, на третий год войны, все понятия о том, что такое горе, и чем можно помочь человеку в горе, и что он должен испытывать, когда у него горе, - все это уже давно спуталось, нарушилось, полетело к черту... Он вспомнил, как сам много раз отказывал людям в отпусках, нужных им до зарезу, до слез, и, подойдя к шкафу, решительно дернул дверцу. Так или иначе, надо было это делать! Первой с краю висела на плечиках его шинель. Он знал, что она здесь висит, поэтому полетел в Москву в полушубке, не взяв ничего другого. Но шинель висела не просто так, а обернутая в простыню и заколотая булавками. У Валентины Егоровны была привычка завертывать и закалывать вещи, которые она особенно берегла. Серпилин вспомнил, что ему надо будет идти в Генштаб, расколол булавки и бросил шинель на стул. Все остальное были вещи жены: демисезонное пальто, тоже завернутое в простыню и заколотое булавками, и несколько платьев. Все платья были знакомые и старые. С тридцать седьмого года она так ни одного нового и не сшила. Еще не решив, какое из этих платьев взять для похорон, он нагнулся, пошарил по дну шкафа, нашел две пары туфель, вынул их и поставил у кровати. Одни старые, стоптанные лодочки, а другие, вроде полусапожек, новые, теплые, на байковой подкладке. Он не видел их раньше. Значит, все-таки сделала на заказ из тех заготовок на хромовые сапоги, которые он получил в прошлом году на фронте и послал ей в Москву. "Возьму их, - подумал он, - они теплее". Потом открыл другую створку шкафа, зная, что надо взять и белье, но сделать это оказался не в силах. Глядя на сложенное там белье жены, стоял напротив открытого шкафа и, заложив руки за спину, так долго не вынимал их оттуда, словно на них были кандалы, мешавшие ему протянуть руки, взять белье, собрать, завязать в узел... Когда вошла соседка, он все еще стоял перед шкафом с закинутыми за спину руками. Она вошла и, поняв, чем он занят, молча стала делать это вместо него. Самое большее, чем она могла сейчас помочь ему, это избавить его от вопросов. Она так и сделала: сама выбрала платье - черное и лодочки, потом, покопавшись в шкафу, отобрала белье, вытащила простыню, расстелила на столе и стала класть на нее вещи. А он все так и стоял посреди комнаты, и она, как мимо столба, ходила мимо него от шкафа к столу и обратно. - Вот и все, - сказала она, завязав узел, и присела. Это были первые слова, которые она сказала после того, как вошла, и он был благодарен ей за это. Когда она села, он тоже сел и закурил и, стряхнув пепел в пепельницу, вспомнил о той холодной чистоте, которая была в комнате, и сказал: - Спасибо вам, что прибрали. Она кивнула и неожиданно для него заговорила о прошлом: - Когда уплотняли вашу квартиру, Иван Терентьевич хотел отказаться, не желал переезжать на живое место, но я убедила его: вдруг еще сочтут за что-нибудь такое, если откажемся? Сами знаете, какое было время. Въехали, как виноватые, старались первое время Валентине Егоровне в глаза не глядеть. - Она мне всегда про вас только одно хорошее говорила, - сказал Серпилин. - А мы ей плохого не делали, - сказала Мария Александровна. - Только первое время сами себя неудобно чувствовали. - Что ж тут неудобного, - сказал Серпилин. Он подумал, что все это сейчас уж не имеет ровно никакого значения, но потом подумал, что нет, имеет, и пожал руку сидевшей перед ним женщине, благодаря ее за ту, которая сама уже не могла поблагодарить. У женщины показались на глазах слезы, вызванные воспоминанием о собственном горе, но она сдержала себя и не заплакала при Серпилине, потому что его горе было последним, сегодняшним. И сегодня надо было думать о нем, а не о себе. - Я с вами поеду, обряжу ее там, - сказала она, вставая и беря в руки узел с вещами. Серпилин надел пахнувшую нафталином шинель, и они вышли в переднюю. Серпилин хотел взять у нее узел, но она не отдала. Так и спустились по лестнице и сели рядом в машину - он с пустыми руками, а она с узлом на коленях. Ехали молча. Посреди дороги Мария Александровна сказала: - Она от меня, когда я с похорон в Москву вернулась, ни днем, ни ночью не отходила. Сказала и снова замолчала. Когда остановились у госпиталя и вышли из машины, Серпилин замялся. Он понимал, что идти туда с ней ему нельзя, но не знал, ждать ли ее здесь или ехать в Генштаб. - А вы не ждите меня, поезжайте, - сказала она. - Я, как управлюсь, домой поеду. А на кладбище с вами не пойду. Про свое там вспомню - и сил не хватит, только вам лишнюю неприятность сделаю... В бюро пропусков Генштаба ждать не пришлось: пропуск лежал готовый, но Ивана Алексеевича на месте не оказалось. Адъютант сказал, что был и ушел на доклад, предупредив, что, если генерал-майор явится без него, пусть ожидает. И Серпилин стал ожидать. Ожидать пришлось долго. Несколько раз заходили незнакомые генералы, и адъютант, вставая при их появлении, однообразно отвечал: "На докладе". От нечего делать Серпилин поглядывал на адъютанта, пробуя по его поведению представить себе: переменился ли Иван Алексеевич за время, что они не виделись, а если переменился, то в чем? Адъютант был высокий и широкий в плечах, крепкий, рыжий, прихрамывавший подполковник. Звание было высоковато для должности, но, как видно, подполковник не век служил в адъютантах у большого начальства, воевал и в строю. Об этом говорили два ордена Красного Знамени и золотая нашивка тяжелого ранения. По телефону он разговаривал со всеми одинаковым, незаискивающим тоном, только по произносимым вслух званиям можно было догадаться, кто находился на другом конце провода. Когда кто-нибудь входил, адъютант мгновенно, как пружина, распрямлялся над столом, быстро и точно отвечал на вопросы, а все остальное время читал какой-то толстый документ и красным карандашом что-то брал в нем в скобки, наверно отмечая нужные для Ивана Алексеевича места. "Вот такой имеет право после ранения в адъютантах сидеть, - подумал Серпилин, считавший, что весь свой век сидеть в адъютантах могут только тупицы или холуи. - А потом, если не зажрется, сам в строй попросится. Такие просятся". Серпилин с досадой подумал о сыне, который успел уже зацепиться в порученцах, хотя у него нет ни орденов, ни нашивок за ранения. Он вдруг с тягостным чувством вспомнил, как сына ничто не затрудняло: ни загс, ни гроб, ни кладбище, - все знал, все умел, все ему было просто. И хотя он понимал, что сын старался облегчить ему горе и освободить его от лишних забот, все равно эта умелость сына тяготила и удивляла: "Смотри какой оборотистый..." - Скажите-ка, подполковник, - обратился Серпилин к адъютанту, когда тот, в десятый раз сняв трубку, сказал: "Подполковник Артемьев слушает", - а кладя, пообещал: "Как вернется, доложу, товарищ генерал", - скажите-ка, где я вас видел? У него была хорошая память на лица, и чем дольше он смотрел на этого рыжего подполковника, тем больше был уверен, что где-то видел его. - Так точно, товарищ генерал, - вставая за столом, сказал подполковник. - Видали меня в декабре сорок первого на Подольском шоссе, в пробке. Я свой полк вел, а вы на "эмке" ехали, вызвали меня и приказали пробку расчистить. - А горло у вас было замотано, - вспомнил Серпилин. - Так точно. - Почему, раз помните, сами не напомнили? - Не положено первому напоминать, товарищ генерал. Я вас и раньше помню. Вы у нас в Академии Фрунзе курс оперативного искусства начинали читать... Серпилин покосился на него и промолчал. "Вон оно что, - подумал он, - значит, еще с той поры..." Он, конечно, не вспомнил этого слушателя академии, бывшего тогда, в тридцать седьмом году, наверное, еще капитаном или старшим лейтенантом и среди десятков других сидевшего перед ним на его лекциях, но сами эти лекции он помнил очень хорошо. В тот учебный год он прочел их всего четыре, четвертая была последней... Адъютант позвонил по телефону, в приемную принесли чай и бублики. Серпилин выпил два стакана и, посмотрев на часы, встал. Оставалось совсем мало времени. - К нам ваши самолеты каждый день идут? - спросил он у адъютанта. Адъютант подтвердил, что да, конечно. На Донской фронт самолеты ежедневно... - Кому надо дать заявку, чтобы лететь завтра? Авиаторам? - Генерал-лейтенант позвонит, и все будет сделано. У адъютанта был удивленный тон. "А как же ваша жена?" - кажется, хотел спросить он, но удержался. - Доложите генерал-лейтенанту, когда вернется, что я просил дать на меня такую заявку, - сказал Серпилин. - А сейчас, если можно, вызовите машину, я отпустил ее. - Генерал-лейтенант вот-вот вернется, - сказал подполковник тоном, намекавшим на делаемую Серпилиным неловкость. Адъютант не только понимал, но и прямо слышал от своего начальника, что их с Серпилиным связывают давние и короткие отношения. Однако, на его собственный взгляд военного человека, всему был предел: дружба дружбой, а уйти из приемной заместителя начальника Генерального штаба, вопреки приказу дождаться, было недопустимой вольностью. Серпилин прочел эту мысль на лице подполковника и, считая ее в принципе верной, не счел возможным оставлять его в недоумении. - Должен быть к четырнадцати часам в госпитале, - сказал он. - Доложите генерал-лейтенанту, что уехал, потому что жена умерла и надо хоронить. Когда похороню, буду звонить ему. Сказал с тем безразличным спокойствием, которое воспитал в себе про запас для наиболее тяжких минут жизни. - Да как же это, товарищ генерал? Что ж вы не сказали! - с огорчением воскликнул подполковник. Но Серпилин остановил его взглядом, говорившим: "За сочувствие спасибо, но при чем тут ты? И почему я должен был говорить тебе об этом раньше, чем возникла прямая необходимость?" - Вот так, - вслух сказал Серпилин. - Так как насчет машины? Когда Серпилин подъехал к госпиталю, "виллис" сына уже стоял у подъезда. - Садитесь ко мне, товарищ генерал, - сказал выскочивший из "виллиса" шофер. - Это с другого хода! Товарищ капитан уже там, а мне приказал вас дождаться и подвезти. Серпилин сел на "виллис", они выехали со двора, обогнули длинную каменную стену и подъехали к тому же зданию с задней стороны, с переулка. В переулке дожидались два грузовика. На одном стояло два гроба, и сейчас их подвигали, чтобы поставить третий. Вокруг грузовика с гробами толпились женщины. Второй грузовик был пуст. - Наш, - кивнул на него шофер. Серпилин поднялся по обледенелым, грязным ступенькам, вошел в помещение и увидел стоявший прямо на полу и показавшийся ему очень большим закрытый гроб. Сын стоял рядом с гробом и передавал какой-то сверток в руки высокой тощей нянечки, которая ночью при Серпилине заходила в палату к Валентине Егоровне. - Не беспокойтесь, все передам, как сказали. У нас этого - чтоб не передать - не бывает, - говорила нянечка, принимая сверток. Сын повернулся к Серпилину: - Собрал немножко, пайкового, для нее и для медсестры. Сын был прав, но Серпилину стало неприятно. - Спасибо, - сказал он и протянул руку нянечке. Она-переложила пакет под мышку и, подав ему руку, сказала: - Все сделали: и обмыли и обрядили. Совсем еще молодая она у вас, жить бы да жить... - Спасибо, - повторил Серпилин. - Я сказал, чтоб закрыли и гвоздями прихватили на дорогу, - сказал сын. - А то тут... - Он не договорил и брезгливо посмотрел на затоптанный пол. Потом подошел к дверям и крикнул шоферу: - Вавилов, позовите шофера и бойца с грузовика. Через минуту вошли все трое. - Понесли? - спросил сын. Серпилин нагнулся к изголовью и, коснувшись пальцами пола, стал приподнимать гроб. Когда вынесли гроб и поставили на грузовик, сын кивнул на соседнюю машину, около которой толпились люди, вдвигая туда еще один, четвертый гроб. - Вот так и возят. А на кладбище целая очередь. - Он сердито махнул рукой. - Поедем! Гроб стоял посредине открытого грузовика. По сторонам, к обоим бортам, были прибиты лавки. Серпилин молча полез в кузов. - Не простудишься? Может, ты в кабину, а? - спросил сын, влезая вслед за ним. - Закройте борт, - не отвечая, сказал Серпилин топтавшемуся около грузовика бойцу. Боец закрыл борт и, схватясь за него руками, хотел тоже влезть. Ему казалось неудобным сидеть в кабине, раз генерал поедет снаружи. - Идите в кабину, - сказал Серпилин. "Виллис" пошел впереди, грузовик за ним. Сейчас, когда они сидели с сыном в грузовике на лавке, по обеим сторонам гроба, гроб показался Серпилину еще больше. - За двадцать пять, - сказал сын. - Не мог другого достать, и этот-то... - И он, снова не договорив, махнул рукой. В последний раз Серпилин увидел лицо жены на Новодевичьем кладбище, у могилы. Они слезли с грузовика у ворот, шофер с "виллиса" остался сторожить и прогревать обе машины, а Серпилин с сыном, второй шофер и боец, вчетвером, понесли гроб через все кладбище к дальнему концу его. Гроб не показался Серпилину тяжелым, он только все время, пока шли, боялся оступиться. Кладбище было заметено снегом, приходилось перебираться через холмы забытых могил. Когда подошли к яме, оказалось, что могильщики еще не дорыли ее до конца. Они стояли в ней по шею; один бил землю ломом, а другой выбрасывал лопатой смерзшиеся комки. Их головы то появлялись, то исчезали, и снизу, из-под земли, доносилась приглушенная ругань. Они материли мороз, зиму и землю. Серпилин увидел, что сын собирается прикрикнуть на них, остановил его. Это было ему совершенно все равно. Лишь бы скорее кончили свою работу. Гроб пока поставили на соседнюю, свежую еще могилу. - Хочешь открыть? - спросил сын. Серпилин кивнул. Да. Он хотел этого. Сын оторвал слабо прихваченную гвоздями крышку, поднял ее, прислонил сбоку к гробу и до половины откинул прикрывавшую тело матери простыню. Валентина Егоровна лежала на морозе, под открытым зимним небом, в черном платье с зябко сложенными на груди руками. Дул ветер. Снег переметало с могилы на могилу, и снежинки негусто ложились на черное платье, на бледное лицо мертвой с маленькой ссадиной на виске, на седые волосы и синие веки. - Может быть, накрыть? - спросил сын. Серпилин отрицательно покачал головой. Он прощался с тем, чего уже не было. Казалось, что там, в гробу, это еще было. Но этого уже не было. А когда гроб закроют и опустят в землю, этого не только не будет, но и перестанет казаться, что это есть. И то, что Серпилин видел своими глазами столько смертей, что давно потерял им счет, нисколько не помогало ему в эти минуты. Он стоял и смотрел на жену, страдальчески закусив губу. Расталкивая и оттесняя все другие, одно, все одно и то же воспоминание нестерпимым комом подступало к горлу. Он вспоминал ее несчастное, виноватое лицо в день его возвращения после лагеря. Когда после первых проведенных вдвоем часов, после обеда он пошел в переднюю позвонить Ивану Алексеевичу, который был причастен к его возвращению, и, не дозвонившись, вернулся, Валентина Егоровна сидела на кровати, прислонясь к стене, без сознания. Он кинулся к ней, уложил, бросился звонить в "Скорую помощь", снова бросился к ней, пробуя привести в чувство, лихорадочно вспоминая давно забытое, то, чему его учили когда-то, еще до германской войны, в фельдшерской школе... И когда приехала "скорая помощь", и ей сделали укол, и она наконец пришла в сознание и открыла глаза, у нее было такое виноватое лицо, словно она сделала бог знает что плохое, словно она в чем-то виновата перед ним! Нет, она никогда и ни в чем не была виновата перед ним! Кто угодно, в чем угодно, только не она, ни в чем, никогда. Он не мог больше стоять над гробом, стоять и смотреть на нее, и даже испытал облегчение, когда один из могильщиков подошел и сказал: - Все готово. Как, товарищ генерал, закрывать будем? - Да, - сказал Серпилин, отпуская прикушенную, онемевшую губу. Сын нагнулся к рукам матери и поцеловал их. Теперь она была уже не вольна запретить ему это. Оторвав лицо от ее рук, сын накрыл тело простыней, и могильщики привычно и ловко прибили крышку гвоздями. Серпилин не двинулся. Могильщики поднесли гроб к краю могилы, подложили две длинные веревки и стали опускать его в яму. Потом вытянули веревки, и настала короткая непонятная тишина. - Ты бросишь? - спросил в этой тишине сын. И Серпилин понял: они ждут, чтобы он бросил первую горсть земли. Он нагнулся, поднял мерзлый комок и бросил его на гроб. Потом бросил несколько комков земли сын, потом заработали лопаты... И все кончилось. Когда они вышли из ворот кладбища, сын спросил: - Ты куда? - В Генштаб. - Подвезти тебя? - Подвези, - равнодушно сказал Серпилин. Сын, как и утром, сел за руль, пересадив шофера назад. Ехали молча. Несколько раз Серпилину казалось, что сын заговорит с ним. Но сын молчал. И если бы Серпилин мог посмотреть в эти минуты на свое собственное лицо, он бы, наверное, понял, почему сын молчал и не смел заговорить с ним. Только когда они остановились возле Генштаба и Серпилин уже ступил одной ногой на тротуар, сын тихо спросил: - Домой не поедешь? - Не знаю. - Серпилин посмотрел в ждущее лицо сына, еще раз повторил "не знаю", повернулся и тяжелыми, свинцовыми ногами пошел по переулку. Он позвонил из бюро пропусков, но Ивана Алексеевича опять не было на месте. - У начальника Генерального штаба, - ответил адъютант, - и неизвестно, сколько пробудет, может быть, оттуда прямо... - Он не договорил, куда "прямо", и добавил: - Возможно, до самой ночи. Я доложил, товарищ генерал. Заявка на вас дана, вылет в восемь пятнадцать с Центрального. Куда за вами машину прислать? - Домой. - В семь ровно будет у вас. Генерал-лейтенант просил передать, чтоб вы вечером были дома, он, как освободится, будет сам звонить вам, возможно даже ночью. Просил передать, что непременно увидит вас. Только будьте дома. - Хорошо. - Машина вам еще нужна сегодня? - Нет, - сказал Серпилин, подумав, что сегодня ему уже больше ничего не нужно, разве что зайти куда-нибудь поесть. Он так ничего не ел и не пил со вчерашнего дня, кроме тех двух стаканов чая с бубликами в приемной у Ивана Алексеевича. - Тогда здравия желаю, товарищ генерал. Примите мое сочувствие вашему горю. - Спасибо. - Серпилин положил трубку. Выходя из Генштаба, он еще не решил, куда идти: пообедать можно было и в столовой при городской комендатуре на Первой Мещанской, и дома. Птицын перед отъездом с фронта положил ему в чемодан сверток с какой-то едой. "Да, пожалуй, домой". Однако сразу идти туда не тянуло. Хотелось походить по улицам одному, справиться с чувствами, делить которые было не с кем. Он не спеша вышел на улицу Кирова, свернул в Фуркасовский переулок и обогнул дом, во двор которого его привезли когда-то ночью. В разные времена вспоминал об этом по-разному, а сейчас вспомнил мельком и даже усмехнулся: вот, ничего, иду мимо, жив, здоров! "Я жив, здоров, а Вале это стоило жизни". И хотя имел право на гнев, но подумал об этом без гнева, просто со смертельной тоской. Обогнув площадь, с