нцов. - Надо будет потом спросить". - У нас погоны новые, а у немцев песня старая - не сдаются, и все! - сказал замполит Завалишин. - А вы что, всерьез думали, что они тут же возьмут и сдадутся? - повернулся к нему Синцов. Завалишин протер очки и задумчиво посмотрел на Синцова. - Думал. А вы нет? - Я не думал, - сказал Синцов. - А я думал. Ведь не просто для очистки совести к нам парламентеров посылали. Значит, допускали такую возможность? - Это, положим, верно, - согласился Синцов, хотя сам не допускал такой возможности. - Ничего, товарищ политрук, - сказал Караев. - Так и так за неделю от них мокрое место оставим! Синцов сегодня уже в третий раз слышал это слово - "неделя". Одно из двух: или так действительно запланировано и просочилось сверху, или это была шедшая снизу солдатская молва, рожденная сознанием собственной силы. Когда командиры рот, уходившие вместе, теснясь, задержались у выхода из землянки, Синцов краем уха услышал, как Лунин сказал Караеву: - А сколько у нас жил командир взвода?.. Почти и не жил... Так и застряла в памяти эта последняя неизвестно по какому случаю сказанная молодым веселым голосом фраза. Командир минометной роты Харченко задержался последним у выхода и спросил: - Разрешите обратиться? - Слушаю вас. - Колебался, говорить ли с первого раза, товарищ старший лейтенант. У меня девушка в минометном расчете, сержант Соловьева. Санинструктор батальона была, перевели ко мне по ее личной просьбе. Тараховский приказал, и Поливанов подтвердил. А я возражал и сейчас возражаю. Прошу отчислить ее от меня куда хотите. - Почему? - спросил Синцов. - Завтра бой. - А что, она себя плохо показала? - Нет, не плохо. Но девушка она. Жалею. - Она сама упорно просилась на это место, - сказал Завалишин. - Много она, дура, понимает, где ее место, - упрямо сказал Харченко. - Жалею, потому что бой. Прошу отменить приказ. - Ничего. Она сама заявила, что у минометчиков ей не страшно, - усмехнулся Ильин, и Синцову показалось, что усмешка эта относится к чему-то, о чем он еще не знает. Но Харченко не обратил внимания на слова Ильина, даже глазом не повел. Стоял и ждал, что скажет комбат. "Может, и в самом деле не место", - подумал Синцов, но начинать в первый же день с отмены приказа двух комбатов не захотел. Тем более девушка сама добивалась - такие чаще всего упрямы. - Позже разберемся, а пока берегите по силе возможности. Харченко откозырял и вышел. - Исключительно добросовестный, но немного боязливый, - сказал Ильин о Харченко после его ухода. - Не сказал бы, - раздалось из угла землянки. Это были первые за все время слова, сказанные уполномоченным. - Что имеете в виду? - повернулся к нему Синцов. - Имею в виду, что вполне на месте и пользуется в роте авторитетом. А что не бахвал - так это не обязательно. В его словах был оттенок вызова. Видимо, уполномоченный больше сочувствовал спокойному поведению такого же, как он, средних лет человека, чем молодому задору Ильина. - Я не говорю, что Харченко плох, но ему всегда кажется, что страшней его минометных позиций на земле места нет. Дело делает, но внутри себя все время переживает, - сказал Ильин. - А переживать никому не запрещено, - сказал уполномоченный. "Нет, ты, кажется, ничего, дядя, - подумал Синцов, - хорошо бы не ошибиться!" - Ничего с ней, с этой Соловьевой, завтра не сделается, - сказал Ильин. Уполномоченный поднялся. - Если у вас нет ко мне вопросов, пойду. У меня свои дела в ротах. - Значит, не к себе людей вызываете? Сами к ним ходите? - спросил Синцов. Сказать так дернуло за язык одно воспоминание, но, не договорив, уже пожалел: "Зачем задираешься? Даст отпор - и будет прав". Но лицо особиста осталось равнодушным. - Как когда, - сказал он. - А что? Теперь, раз начал, надо было договаривать до конца. - Сидел у меня одно время в батальоне уполномоченный. Засел, как гвоздь, в землянке, и вызывал к себе днем под обстрелом то одного, то другого. - Ну и что? - тем же ровным голосом спросил уполномоченный. - Ничего. Пожаловался его начальству, попросил отозвать. - Отозвали? - Отозвали. - Ну и правильно, - сказал уполномоченный. - Так если ничего ко мне нет, я пошел. "А что у меня к тебе может быть? - молча кивнув, подумал Синцов. - У меня свои дела, у тебя свои". Уполномоченный медленно надел полушубок и ушанку - наверно, не хотелось, как и всякому другому человеку, идти из тепла на холод - и вышел. "Спокойный мужик", - сочувственно подумал Синцов. Он любил спокойных людей. - Хорошо натопили, - сказал Ильин. - Верно, товарищ старший лейтенант? - Даже слишком, - сказал Синцов. - Дров не жалеете. - Напоследок ободрали все, - сказал Ильин. - До последнего. Все равно нам здесь больше не жить, завтра вперед пойдем. Синцов посмотрел на часы. Времени уже много. А надо еще и к артиллеристам, и в роты, хотя бы в одну, из которой не пришел ее командир - Чугунов. "Да, Чугунов". Он заглянул в полевую книжку, чтобы проверить, не ошибся ли. - Сходите к Чугунову, - обратился он к адъютанту, - узнайте, что там у него, и передайте, что я позже сам приду, пусть не отрывается от своих дел. Можно было и просто позвонить по телефону, но подумал об адъютанте: "Пусть сбегает, долговязый, нечего ему тут все время толочься". Адъютант радостно сказал: "Есть!" Этому выскочить на мороз, видимо, ничего не стоило. Он кинулся к висевшему на стене полушубку, и Синцов только тут заметил, что адъютанта еще и мужчиной-то не назовешь. До чего же он голенастый, длиннорукий, даже плечи еще не развились по-настоящему! - Неплохой парнишка наш Рыбочкин, - сказал Ильин, когда адъютант вышел. - Только умываться его пришлось заставить. Когда пришел, вижу: два дня не умывается, три дня не умывается. Спрашиваю: "Ты чего не умываешься?" А он говорит: "А я думал, на войне не умываются"... - Шутка, что ли? - Нет. Вполне серьезно, - рассмеялся Ильин. - Пришлось учить, как маленького. Дело знакомое. Я только за год до войны педтехникум окончил. "А ну, покажите ваши руки?" Так и с нашим Рыбочкиным. Он говорил об адъютанте, как о маленьком, и имел на это право. Чувствовал себя старше его на полтысячи дней войны. Синцов, обратившись к Богословскому, задал ему несколько вопросов по занимаемой должности. С ответами Богословский не мялся; что было положено знать - знал, только отвечал слишком звонко, напряженно, как бы стремясь подчеркнуть, что он не тот, каким командир батальона мог заранее счесть его с чужих слов. - Как видите завтра свое место в бою? Богословский ответил, что Поливанов еще утром приказал ему с начала наступления находиться с первой, левофланговой ротой - толкать Лунина. - Толкут воду в ступе, - не удержался Синцов. Знал на своей шкуре, как редко в бою обходятся без этого слова, но все равно не любил его. - Если приказание не отменяется, то разрешите, пойду туда с ночи. - Богословский выждал, не добавит ли комбат еще чего после слов о воде и ступе. - Что ж отменять, - сказал Синцов. - На первые часы боя приказание верное, а там но обстановке. Идите. Толкайте, а верней - помогайте бой организовать. Мне лично так больше нравится. - Мне тоже, товарищ старший лейтенант, - дернул головой Богословский. Когда он ушел и остались втроем, Ильин вспомнил: - А вы ужинали? - Уже перехотел, - сказал Синцов и удержал вскочившего Ильина. - Потом, когда из роты вернемся. - А когда пойдем? - Да вот сейчас и пойдем. - Тогда разрешите отлучиться. Ильин надел ушанку и выскочил из землянки в одной гимнастерке. - Насчет того, что про нас пишут и чего не пишут, зря высказались, - вдруг сказал Завалишин. - При особисте зря или вообще зря? - Вообще зря. - А вы что, журналист, что ли, - обиделись? - Нет, я не журналист. - А я как раз журналист, в далеком прошлом, - сказал Синцов. - Вот не думал, - сказал Завалишин. - Думал, вы кадровый. "Кто его знает, может, хочет польстить? Если так - зря". - Возможно, я бываю резок, - сказал Синцов, посмотрев на замполита. - Жизнь так научила, хотя и не сразу. Если привыкнете - спасибо, а не привыкнете - что поделать. С прошлым замполитом жил по-братски. - Что ж, - сказал Завалишин, - по-братски так по-братски. Авось найдем общий язык, я, говорят, человек мягкий. - Мягкий - это плохо. - Ну, не до такой степени, чтоб плохо, - чуть заметно усмехнулся Завалишин. И Синцов вспомнил то, что говорил про него Бережной. - Мне в полку сказали, что за время боев в батальоне тридцать человек в партию принято. - Да, приняли много, но и потеряли... - Завалишин не договорил. - А на сегодня? - На сегодня, с вами считая, двадцать девять. - Да, арифметика тяжелая. Завалишин вздохнул. - Бои. А когда бои, сами знаете: коммунисты, вперед! - со всеми вытекающими... А кто к этому не готов, зачем его в партию тянуть? Для цифры? - Ваша фамилия мне знакома, - сказал Синцов. - Только не могу вспомнить. Завалишин пожал плечами. - Декабрист был такой, Завалишин. У нас тут в батальоне два декабриста - я да Лунин! - Уж не потомки ли, часом? - рассмеялся Синцов. - Лунин навряд ли, а я, видимо, да. - Замполит - из дворян. Этого со мной еще не бывало. - Чего на свете не бывает. Правда, дворянином я только до пяти лет был, больше не успел. - Значит, как и я, с двенадцатого? А мне показалось, старше. - Синцова почему-то обрадовало, что они с замполитом однолетки. - Ужин подготовят на три ровно, - сказал Ильин, входя. - А не рано? - Успеем. И сходим и вернемся. Синцов стал надевать ватник. - Вы здесь, на телефоне, - сказал он Завалишину. - Мы в третью роту, потом на НП к артиллеристам и домой. - Можно найти полушубок, - предложил Ильин. - Пока не требуется, - сказал Синцов. - Где санчасть? - Как водится, под боком, - сказал Ильин. - Когда вернемся, вызовите фельдшера, хочу знать, как подготовился к завтрашнему. Санчасть по штату? - По штату. Фельдшер, два санинструктора, четыре санитара, сани, лошадь. - Штат ясен. А пол? - Пол последнее время кругом мужской, - улыбнулся Завалишин. - За исключением, кажется, лошади. Была Соловьева санинструктор, теперь - минометчица. - Кстати, - Синцов вспомнил выражение лица Ильина, когда они говорили об этой девушке с командиром минометной роты, - там у нее ничего не происходит с Харченко, не из-за этого он волновался? - Ничего подобного, - ответил Ильин и покраснел. - Вопрос исчерпан, - сказал Синцов, не пожелав обратить на это внимания. - Пошли. 18 Луны не было, но небо к ночи посветлело, и стояла такая тишина, что казалось, хруст шагов по ходу сообщения отдается и у нас и у немцев. Впереди, там, куда шли, простучала длинная очередь и сразу вдогонку вторая, короткая, и еще раз длинная, последняя. Бил немецкий ручной пулемет. Синцов узнал бы его и во сне и спросонья. - У Чугунова? - спросил Синцов. - Да. - Сколько тут ходу? - По прямой мало, но мы немного огибаем высотку. - Что скажете о командире роты? - Человек трудящийся. Только учудил недавно. Когда эту высоту взяли, три контратаки было. И на третью ночь все же выбили Чугунова. Он был злой на это, и, когда восстановил положение, оказывается, - мы уже потом узнали - собрал роту и принял клятву: что бы ни было - высоту держать! А кто в другой раз отойдет, тому живым не быть. На другую ночь опять контратака, и один боец, Васильков, сбежал в тыл. Ну, куда в тыл? Не дальше кухни. Свои же ротные его и вернули. Тогда Чугунов, никому ничего не доложив, собрал представителей взводов на суд: что с этим Васильковым делать? Приговорили: расстрелять. Когда приговорили, Чугунов спрашивает: "Может, на первый случай простим? Пусть докажет". А солдаты свое: расстрелять! Строго подошли. Чугунов им свое, а они свое. Конечно, он на своем настоял, но уже с трудом. Завалишин - на политрука роты: кто допустил самосуд? Левашов - на Завалишина... - И чем кончилось? - А ничем не кончилось. Рота высоту держит, солдат воюет, оправдывается. Я уж спрашивал Чугунова, что он имел в виду: солдата спасти, чтобы до трибунала не дошло, или в самом деле имел в виду его расстрелять, а в последний момент пожалел? Молчит, не объясняет. Характер тяжелый. Вот уж именно Чугунов! - Значит, его не сняли, а вам всем досталось, - сказал Синцов. - Мне-то боком, - сказал Ильин, - а Поливанову с Завалишиным холку намяли. Ясное дело! Раз заслонили своего командира роты, значит, весь удар по ним. Однако все же на своем настояли. - И Завалишин тоже? - спросил Синцов о замполите. - А он, между прочим, упрямый, - сказал Ильин. - Иногда такой человечный человек, что просто за него неудобно: приказывает, как просит, только что "пожалуйста" не говорит. А иногда упрется - не сдвинешь! За Чугунова - горой. Вчера ему рекомендацию в партию дал. Уже после всего. В маленькую землянку к Чугунову едва влезли. В ней и так теснилось несколько человек. Чугунов подал команду "смирно", оттеснил заслонявшего его Рыбочкина, сделал полшага вперед и отрапортовал Синцову по всей форме. - Что у вас за стрельба была? - спросил Синцов, сверху вниз глядя на маленького, невидного, утонувшего в полушубке и валенках командира роты, которого после слов Ильина "вот уж именно Чугунов!" ожидал увидеть совсем другим. - Фрица взяли! Синцов повернул голову и увидел стоявшего между двумя солдатами тощего немца в натянутой на уши дырявой пилотке. Немец стоял навытяжку, руки по швам, и глотал слюну, двигая небритым кадыком. В правой руке, в худых черных пальцах, была зажата горбушка хлеба. - Уже кормите? - сказал Синцов. - Дали, - виновато сказал Чугунов и, объясняя свою доброту, добавил: - Перебежчик. - По нем стреляли? - Не совсем, товарищ старший лейтенант. Разрешите доложить? - Докладывайте. - Заметили шевеление перед передним краем. А потом прекратилось и больше не наблюдалось. Даже подумали: почудилось. А вот он, - Чугунов показал пальцами на одного из солдат, - уверял, что наблюдает. Разрешил ему сползать за передний край. Сползал и обнаружил. - Так какой же это перебежчик? - сказал Синцов. - Наоборот, разведчик. - Никак нет, - сказал Чугунов и повернулся к солдату. - Доложите. - Когда я до него дополз, он без оружия был, товарищ старший лейтенант, - сказал солдат. - Я на него автомат, а он - "капут" и пропуск сует. - А почему же он сам дальше не полз? - Думаю, забоялся. Мы, когда с ним потом ползли, только чуть зашумели, фрицы сразу по нас огонь. - Их бин остеррейхер... - Немец оторвал руку от локтя и ткнул себя черным пальцем в грудь. "Еще не чувствует, а пальцы поморожены", - подумал Синцов. - Остеррейхер, - повторил немец и, весь напрягшись от желания и неумения выразить то, что хотел, с отчаянием выкрикнул: - Аустрия. - Подумаешь, Австрия! - сказал Ильин. - Теперь нам и Германия сдается. - Нихт Германия, нихт Германия, Аустрия!.. - хрипло выкрикнул перебежчик. И снова ткнул себя черным пальцем в грудь и сделал несколько судорожных движений рукой, показывая, как он полз сюда. - Да, похоже, что перебежчик, - сказал Синцов. - Соедините с батальоном. Телефон стоял тут же, на лавке. Чугунов, присев на корточки, стал накручивать ручку. - Товарищ старший лейтенант, - сказал Рыбочкин, - разрешите, я его допрошу, я немецким немного владею. Синцов недоверчиво покосился на адъютанта батальона: допрашивать пленных всегда находятся доброхоты, считающие, что они знают немецкий. - Попробуйте. - Заген зи мир битте, - бойко начал Рыбочкин и, запнувшись, повторил: - Заген зи мир битте, варум зи коммен унс? Немец ответил длинной, быстрой, захлебывающейся фразой: видел свое спасение в человеке, понимающем по-немецки, и спешил поскорей сказать ему как можно больше. - Что он говорит? - спросил Синцов, уже беря у Чугунова телефонную трубку. - Говорит, что сам сдался, - неуверенно сказал Рыбочкин. - А что еще? Что сдался, я без вас вижу. - Сразу не разобрал, товарищ старший лейтенант. Синцов махнул рукой и попросил к телефону Завалишина. - Слушаю! - послышалось в трубке. - Позвоните Первому и доложите, что на участке Чугунова... - Синцов остановился, вспомнив, что фронт здесь стоит не первый день и немцы, чего доброго, могли где-нибудь прицепиться к нашей связи. Маловероятно, но приходилось считаться. - Подождите, - сказал он в трубку и повернулся к Чугунову: - Кодовые обозначения у вас есть? - Так точно. Чугунов вытащил из полевой сумки, перелистал и подал Синцову тетрадку. Там столбиком были выписаны два десятка закодированных цифрами слов, нужных в обиходе батальона. - Завалишин, - отыскав в конце столбика против цифры "16" слово "пленный", сказал Синцов, - передайте Первому, что срочно отправил к ним шестнадцать. Поняли меня? Посмотрите там у себя. Повторяю: шестнадцать. Посмотрели? - Сейчас посмотрю, - сказал Завалишин. - Посмотрел. - Скоро будет у них. Предупредите, чтобы подготовили... - Синцов не хотел произносить по телефону слово "переводчик" и потому сказал: - Ну, кто нужен для разговора с "шестнадцать", поняли? - Понял. Синцов положил трубку и приказал Рыбочкину: - Лично отведите его прямо в полк, да побыстрей. Бойца с собой возьмите, - кивнул он на того солдата, который привел перебежчика. - Я и один доведу, - сказал Рыбочкин. - А в дороге обессилеет, свалится, на горбу потащите? - спросил Синцов. - Выполняйте приказание. И для доморощенных переводов не задерживайтесь. Без вас допросят. - Воллен вир коммен, - сказал Рыбочкин немцу. Немец не понял слов, но хорошо понял жест, которым солдат подтолкнул его в плечо. Понял и вопросительно посмотрел на Синцова. - Эссен, эссен, - сказал Синцов, показав пальцем на стиснутый в черной руке немца хлеб. - Аллес гут. Немец пошел из землянки, и Синцов невольно посмотрел ему вслед. У выхода из землянки, прижавшись к стене, пропуская мимо себя немца, стоял неизвестно откуда взявшийся мальчик в полушубке и ушанке, с автоматом на шее. - Это еще кто такой? - спросил Синцов. Мальчик повернулся на его голос. Он был высокий и щупловатый - маленькое, худое, детское лицо с черными злыми глазами. - А, явился! - сказал Ильин. - Кто тебя звал? - Мне сказали, что товарищ комбат пошел к Чугунову, и я тоже пошел. Я службу несу. - Самовольничаешь ты, а не службу несешь. Велел тебе, чтоб пока на глаза не совался, - сердито сказал Ильин и повернулся к Синцову: - Товарищ старший лейтенант, это ординарец Поливанова, такого уж он сам себе выбрал. У Поливанова год был. Остался на ваше усмотрение. "Надо будет поскорей заменить", - подумал Синцов, но говорить этого вслух не стал. Его поразило лицо мальчика: выражение неутоленной ненависти, с которым он повернулся после того, как смотрел на немца. - Раз службу несешь, - сказал Синцов, - должен был выполнить приказание. - Прикажете идти? - держа руки по швам, сказал мальчик, на лице его по-прежнему было все то же непроходившее выражение. - Теперь со мной пойдешь, когда я пойду. - Между прочим, - сказал Ильин, - солдат, что немца нашел, тот самый Васильков, что я вам говорил. - Что? - услышав "Васильков", спросил отвлекшийся по своим делам Чугунов. - То, что слышишь, - сказал Ильин. - По дороге сюда рассказал новому комбату, как ты учудил. Пусть знает, что ты за птица. - А я не птица, товарищ младший лейтенант, а командир вверенной мне роты, - огрызнулся Чугунов. Его резкий тон заставил Синцова оглянуться. Но в землянке уже никого не было, кроме них троих. Мальчик-ординарец исчез. "Значит, не приучен тереться возле начальства", - подумал Синцов. - А насчет Василькова разрешите доложить свои соображения, товарищ старший лейтенант, - обратился Чугунов к Синцову. Синцов не собирался расспрашивать, но раз сам хочет, пусть говорит. - Слушаю вас. - Васильков сам попросился сползать на ничейную землю, заявил, что там человек. И я разрешил. Если б не разрешил, он подумал бы, что я не верю в него. А раз так - он уже не солдат. А я, когда верил, знал, что за свою веру своей головой отвечаю. "Эх, голова, голова наша командирская! - подумал Синцов. - Сколько раз под горячую руку обещали и снять ее и оторвать, а ничего, все еще держится на плечах! И верить людям не разучиваемся, хотя, случалось, и подводили. Но разве сравнишь это с тем, сколько раз они твою голову спасали и стойкостью, и кровью, и прямой жертвой жизни? Даже и ставить нельзя рядом одно с другим, если воюешь вместе с людьми, а не просто дрожишь за свою голову. Вера в людей! Где ее мера и в чем ее заблуждение? А заблуждения тоже бывают, и чаще всего не там, где ждал. И сам иногда неожиданно делаешь больше, чем мог себе представить, а иногда сдаешь, держишься на ниточке, на спокойном лице, а внутри страх и ужас..." Так думал он, глядя на Чугунова и говоря в это время вслух то, что считал должным сказать: командир роты правильно сделал, послав Василькова, солдат - молодец, и надо представить его к "Отваге". - Хорошо, что так кончилось, - сказал, обращаясь к Чугунову, Ильин. - Я бы, например, не решился на твоем месте. Другого кого - да, а Василькова на ничью землю не послал бы. - Почему? - Раз вчера со страха в тыл утек, завтра с того же страха мог и к немцам утечь. - Ну, а дальше что? - спросил Синцов. - К ним в котел, а потом? - А страх не думает, - сказал Ильин. - Страх сразу делает, что дальше - он не знает. - Ты бы не решился, - сказал Чугунов, - а я решился. В этом и есть вся разница между нами. - Ох и обидчивый ты, Чугунов, - примирительно сказал Ильин. - Подумаешь! Сказал ему "птица" - и сразу в бутылку полез, обиделся. - А я не обиделся, я тебя на место поставил, - непримиримо сказал Чугунов. Ильин махнул рукой. По его лицу видно было, что он одновременно и уважает и не выносит строптивого Чугунова, и еще неизвестно, какое из двух чувств в нем сильнее. "Да, тут нашла коса на камень", - подумал Синцов. Он уже успел заметить, что все остальные офицеры в батальоне внутренне приняли над собой старшинство младшего лейтенанта, а Чугунов - нет. Чугунова, наверно, и самого могли бы выдвинуть в командиры батальона, а может, и выдвинули бы, если бы он не "учудил" с этим своим судом. Поглядев с Чугуновым по карте боевой участок роты и задав ему несколько вопросов, Синцов ощутил в себе то радостное чувство высшей уверенности в подчиненном, которое иногда дается в награду только тем из больших и маленьких начальников, кто в душе способен на справедливую оценку и себя и других; он почувствовал, что, окажись он сам завтра здесь командиром этой роты, он все равно не сделает в бою больше, чем сделает Чугунов. - Ну что ж, - сказал Синцов, когда Чугунов сложил карту. - Теперь сходим посмотрим, где ваш первый солдат лежит. - В окопах только дозорные, - сказал Чугунов. - Остальные спят. - Ясно, - сказал Синцов. - Пошли. - Товарищ старший лейтенант, вы хотели еще успеть к артиллеристам, - сказал Ильин. Он не одобрял намерения нового комбата пройтись по окопам. Да оно и понятно: сам все сто раз облазил, а сейчас, ночью, много не увидишь. Но Синцов все равно не переменил намерения, слишком хорошо знал, что солдат смотрит на командира по-своему: раз уж явился, то всюду ли прошел и пролез и не спешит ли уйти назад? В этом, конечно, не вся командирская доблесть, но первый слух о командире начинается с этого. К артиллеристам пришли только через полтора часа, глубокой ночью. - Однако вы припозднились, - поздоровавшись с Синцовым и Ильиным, сказал круглый майор-артиллерист, который у Туманяна приглашал Синцова зайти к себе. Сейчас, у себя в землянке, за столом, без шапки, он казался еще круглее: круглые щеки, круглая, ежиком остриженная голова, круглые пальцы, которыми он обнимал фарфоровую кружку с чаем. Кружка была домашняя, с цветочками. - Мы и то боялись, что вы уже спите, - сказал Синцов. - Надо бы, а не могу. Завтра наш день. Только что ваш сосед - комбат - ушел. Немного не застали. Я его тоже поддерживаю. Чаю хотите? - Спасибо. - А может, с мороза чего другого? - Тогда лучше чаю, - сказал Синцов. - Увязывать нам с вами особенно нечего. Все с вашим предшественником увязали. Но для порядка посмотрим. Майор развернул на столе свою большую, на диво расчерченную цветными карандашами схему огня и положил ее рядом с картой. Майора радовало, что схема такая красивая. Он вообще готовился к завтрашнему дню, как к празднику. На разглядывание схемы, сверку ее с картой, вопросы и ответы ушло минут пятнадцать. Ординарец принес чай. - Да; вес общего залпа завтра будет солидный, - сказал майор, - можно сказать, небывалый вес. Синцов чуть заметно усмехнулся дважды повторенному слову "вес". - Думаете, преувеличиваю? Действительно, вес небывалый. С цифрами в руках. - Я понимаю, - сказал Синцов. - Просто вспомнил, как до войны в докладах подсчитывали: "Общий вес нашего "Ворошиловского залпа" в три раза тяжелее общего веса залпа всей артиллерии Франции, в два раза тяжелее, чем Германии..." - А что, - сказал майор, - по расчетам так оно и выходило - тяжелей. Да сложилось не так, как мы, артиллеристы, думали поначалу. А сейчас все на воздух подымем! - Полки пополнение получили, - сказал Ильин, - а нам по батальонам не роздали. Значит, рассчитывают, что вы дадите нам возможность первый день без потерь прожить. - Без потерь войны не бывает, - сказал майор. - Хотя и приложим все наши старания. Синцов вспомнил о перебежчике и сказал, что срочно отправил его в полк. Может, что-то даст, какие-нибудь новые цели для поражения. - Навряд ли будут уточнения. На сей раз разведали все досконально, - сказал майор. Его переполняло такое чувство абсолютной готовности к предстоящему делу, когда уже не хочется, чтобы жизнь вносила еще какие-нибудь поправки. - Спасибо за чай, пойдем, - встал Синцов. - Жаль, своего соседа не застали, - сказал майор. - Он дожидался вас. - А далеко он? - спросил Синцов у Ильина. - Метров восемьсот. - Раз так, сходим, - пересилив себя, поднялся Синцов; после кружки горячего чая его тянуло спать. Пока прощались, на столе затрещал телефон. Майор взял трубку. - Голубев слушает... Есть. Сейчас. - И протянул трубку Синцову. - По вашу душу. - Комбат, - послышалось в трубке. - Левашов говорит. Я у тебя с гостями. Приходи быстрей, не задерживайся. - Это Левашов звонит, - положив трубку, сказал Синцов Ильину. - Приказал мне прийти. Сидит у нас с какими-то гостями. Как поступим? - Если разрешите, я к соседу сам схожу. Идти Ильину было явно неохота, но все же предложил. И Синцов согласился. - А вас ординарец ваш проводит. Он тут уже все ходы и выходы знает. Мальчик шел по ходу сообщения впереди Синцова. Такому бы не автомат на шее таскать, а учиться в шестом классе. Синцов вспомнил, как мальчик смотрел там, в землянке, на немца, и спросил: - Крепко не любишь фрицев? Мальчик повернулся на ходу. - Зря этого фашиста не убили, товарищ старший лейтенант. - Почему зря? Перебежчик, сведения даст. - Что-то они раньше не перебегали! - Не перебегали, а теперь перебегают. Это в нашу пользу. - Я летом капитана Поливанова просил, когда мы двух эсэсовцев поймали, чтоб он меня послал их кончить. А он не послал, обругал. - И правильно. - А фашиста этого все равно зря повели, - сказал мальчик. - Теперь, конечно, не признается, а может, он до этого сто человек убил? - Как тебя звать? - Ваня. - Значит, тезки, я тоже Иван, Иван Петрович. - А у меня не настоящее, - сказал мальчик. - Меня так капитан Поливанов назвал. - А какое настоящее? - Иона Ионович, - сказал мальчик так, словно он был взрослый. - Только вы меня так не называйте. Называйте, как капитан Поливанов. Я уже привык. - А я тебя вообще никак называть не буду. Отправлю в школу учиться. - А я все равно на фронт уйду. За капитана Поливанова отомстить! Синцов вздохнул, понял по голосу: в самом деле уйдет. "Если останется тут, со мной, скорей всего, рано или поздно ранят, а то и убьют. Но, с другой стороны, еще неизвестно, какая у него будет жизнь там, в тылу. А здесь уже прижился. Убить или ранить могут любого. Это общая судьба. Можно и просто где-нибудь по дороге на фронт с буферов под колеса..." - Правда, отправите? - Не знаю, - сказал Синцов. - Подумаю. А ты что, сирота или родных потерял? - Сирота. Меня капитан Поливанов той зимой в Лозовой подобрал. - Что значит "подобрал"! На дороге, что ли? - На дороге. Я замерзший лежал, у меня на ноге три пальца отняли. Неужели отправите? - Сказал, еще не знаю. - Если сами не хотите, тогда лучше обратно в Триста тридцать первый отправьте. Локшин меня к себе возьмет. - Кто такой Локшин? - Замполит был капитана Поливанова, он живой. С ним капитан Поливанов вчера по телефону говорил. - Подумаю, - сказал Синцов. Он испытал приступ тоски. Страшно тридцатилетнему человеку на войне вдруг, как маленькому, вспомнить, что он тоже сирота. Об отце память была не собственная - через мать: забрали из-под Вязьмы на германскую войну народного учителя, а обратно прислали только извещение, что погиб за царя и отечество. О матери помнил сам, но смутно, как, умирая в тифу, отстраняла горячей рукой, чтобы не подходил, не утыкался. Вот и все воспоминания... "А этот, конечно, помнит все, всякую мелочь. Всего год назад было. А что помнит, лучше не спрашивать..." У входа в землянку мальчик прижался к стене окопа и пропустил Синцова вперед. - Заходи, погрейся, - сказал Синцов. - Я пойду вам оружие к бою подготовлю, товарищ старший лейтенант. - Что за оружие? - спросил Синцов. - Свой автомат, что ли, отдашь? - Нет, - сказал мальчик. - У меня капитана Поливанова автомат остался. Только у ложа кусок отщепило, но я подрежу, ничего будет. "Да, вот и все, что осталось от капитана Поливанова, - подумал Синцов, - мальчик Ваня да автомат со щербиной на ложе". - Ладно, иди, - сказал он мальчику и шагнул в землянку. В землянке, когда он вошел, сидели четверо: Завалишин, батальонный комиссар в телогрейке, который только и мог быть замполитом полка Левашовым, и двое гостей: белокурый старший политрук со знакомым лицом и широкоплечий, коротенький, рыжий, очкастый человек в гимнастерке без петлиц. Синцов отрапортовал о своем прибытии по приказанию товарища батальонного комиссара. - Уже знакомы, но познакомимся еще раз, как говорится, при свете дня. - Левашов встал и, шагнув навстречу Синцову, пожал ему руку. - Захватил к тебе с собой гостей из Москвы, корреспондентов. Имеют задание написать "Сутки боя на КП батальона". Обещают ни на шаг от тебя, если живот от страха не заболит. Предлагал в штабе полка остаться, что не увидят - домыслить. Не согласны. - Рад п-познакомиться, - слегка заикнувшись, сказал рыжий. Лицо у него было розовое, хитрое, все в маленьких, таких же рыжих, как волосы, веснушках. Синцов повернулся к старшему политруку со знакомым лицом. Так вот где их в третий раз свела судьба! Чего на свете не бывает!.. - Здорово, Синцов. - Люсин протянул руку. - Здравствуйте, - сказал Синцов, пожимая эту с излишней быстротой протянутую руку. - Неужели знакомы? - весело спросил Левашов. - Знакомы, когда-то вместе служили, - радостно улыбаясь, сказал Люсин. "Наверно, боялся, что не подам руки, а теперь обрадовался, дурак", - подумал Синцов и, ничего не сказав, повернулся к вошедшему в землянку пожилому ординарцу Ильина. Он уже видел его сегодня мельком, когда тот подтапливал печку. Ординарец стоял, держа в одной руке судки, а в другой буханку хлеба. Под мышкой у него была зажата фляжка. - Приглашаю поужинать, товарищ батальонный комиссар, - сказал Синцов. - А нас Завалишин уже пригласил, тебя ждали. - Левашов снова повернулся к Люсину: - Где вместе служили? - В начале войны на Западном, во фронтовой газете, - сказал Люсин. - Вон оно что! А ты тоже журналист был? - Был когда-то, - сказал Синцов. - Вот это удача, - сказал Левашов. - Это вам, можно сказать, хлеб! Комбат из журналистов! Не часто бывает. Хотя, между прочим, я тоже когда-то рабкором был, заметки в "Керченский рабочий" писал. Хотя это у вас, наверное, не считается? Синцов отвинтил крышку у фляги и понюхал: водка или сырец. Во фляжке был сырец, надо будет разбавлять. - Воды принесите, - сказал он ординарцу. Когда Синцов стал разливать разбавленный сырец, Левашов накрыл свою кружку рукой: - Не буду. И не трать время на уговоры. Завалишин знает. - А в чью пользу отказываетесь? - спросил рыжий. - Могу в общую, могу лично в вашу. - Лучше лично в мою, - сказал рыжий и пододвинул свою кружку, чтобы Синцов долил. - Ничего, ему можно, - сказал Люсин. - Он здоров пить. Синцов, ничего не ответив, долил. За ужином говорил главным образом Левашов. Сначала расспрашивал корреспондентов про Москву, из которой они, оказывается, улетели только вчера утром, потом стал вспоминать какого-то корреспондента, в начале войны приезжавшего к нему в полк под Одессу. Потом, узнав, что рыжий (его фамилия была Гурский) и Люсин пишут свои корреспонденции вдвоем, стал удивляться: и как это так люди пишут вдвоем? - А очень просто, - сказал Гурский. - Я ленив от п-природы, а Люсин, наоборот, т-трудолюбив. Сначала он н-пишет т-текст, а потом я вставляю в его т-текст м-мысли. Люсин не спорил и не отшучивался. Сидел и думал о своем. Может быть, о том же самом, о чем и Синцов: на кой черт их снова свела судьба? А может, и не так, может, просто думал о предстоящем бое, о котором так или иначе думали все - и говорившие и молчавшие. - Что мне, бывает, не нравится в газетах, - сказал Левашов, - это то, что иногда у вашего брата немцы падают, как чурки. Один, понимаешь, до тридцати уничтожил, другой - до сорока, а третий, глядишь, - и до ста... А если бы, между прочим, с начала войны каждый из нас по одному немцу уничтожил, то от всего бы их войска уже один шиш остался. - Согласен. Но т-тут еще надо разобраться, когда мы п-привираем по собственному вдохновению, а когда - согласно вашим п-политдонесениям, - сказал Гурский. - Хрен редьки не слаще, - махнул рукой Левашов. - Лично я, п-повторяю, согласен, но б-боюсь, что наш редактор не опубликует ваших мыслей. - А я и не прошу мои мысли публиковать. Я вам просто как человеку сказал. Синцов внимательно посмотрел на Левашова. В голосе батальонного комиссара прозвучала затаенная печаль. - Был у нас до него, - кивнул Левашов на Синцова, - комбат Поливанов. Герой и успел получить Героя. Был до Поливанова Тараховский, сделать успел много, а получить ничего не успел и погиб из-за дурака. Был до Тараховского... Как его была фамилия? А, Завалишин? - Не знаю, я позже пришел. - Да, верно, ты позже пришел. И я его только несколько дней застал. Вот видите, даже фамилии не помню. Помню, что старший лейтенант, помню, что хороший был, помню, что в госпиталь отправили... и все, больше ничего не помню. Вот она, наша жизнь!.. Слушай, - повернулся Левашов к Синцову, - что с мальчишкой будем делать? - Оставляю, - неожиданно для себя именно сейчас окончательно решил Синцов. Левашов пожал плечами: "Неправильно, но тебе виднее". - А что за мальчишка? - спросил Люсин. - Ординарцем был у комбата Поливанова, его предшественника, - кивнул на Синцова Левашов. - Мальчик четырнадцати лет. Ваня Хорол из Лозовой. Семью немцы убили. Они в Лозовой почти всех евреев убили, мы своими глазами ту яму видели. - А п-почему Ваня? - спросил Гурский. - А это надо было у Поливанова спросить, да теперь уже не спросишь, - сказал Левашов. - Он его так перекрестил - из Они в Ваню. Может, в память о сыне, а может, еще почему. Откровенно говоря, не интересовался. Да и времени не было. Поливанов у нас всего девять дней был. Первый день прибыл, "разрешите доложить", а на девятый убили без доклада. - Интересно бы поговорить с мальчиком, - сказал Люсин неопределенно, обращаясь не то к Синцову, не то к Левашову. Но Синцов счел нужным принять его обращение на свой счет. - Говорить не дам, - сказал он. - Почему? - Не дам - и все. Левашов кивнул. - Комбат прав. Поливанов еще суток нет как убит. Рано парня трогать. На струне держится, чтоб не плакать. - А если мне все-таки это понадобится? - сказал Люсин. - Мало ли что кому понадобится! - сказал Левашов. В землянке несколько секунд тянулось неловкое молчание. Его неловкость ощутили все, но настоящую причину ее знали только Люсин, молча, глазами спросивший "Значит, не забыл?" - и Синцов, тоже молча, глазами, ответивший: "Нет, не забыл". - Так как, товарищ батальонный комиссар, пойдем ночью в роты, как обещали? - спросил Люсин весело, может быть, чересчур весело, с улыбкой потягиваясь и поправляя портупею на широкой груди с орденом Красной Звезды и медалью "За отвагу"; Красная Звезда была новенькая, недавно полученная, а медаль "За отвагу" висела на старой, посекшейся ленточке; эту медаль Синцов видел у Люсина еще тогда, в октябре, под Москвой. - Раз обещано, будет сделано. - Левашов встал. - Сходим ненадолго к Чугунову. - Разрешите сопровождать вас, товарищ батальонный комиссар? - поднялся Синцов. - Не надо, мы с Завалишиным сходим. Корреспонденты по нашему с ним ведомству. А ты отдохни перед боем. С людьми познакомился? - Познакомился. - Как выводы? Какое самочувствие? - Выводы делать еще не готов, а самочувствие хорошее. - И то хлеб. - Левашов, уже надев полушубок, повернулся к Гурскому: - Комбата вопросами не мучай, пусть поспит, для того и оставляю. У него завтра бой на плечах. А то, может, для верности с нами пойдешь? - Откровенно говоря, п-предпочел бы остаться, - сказал Гурский. - Тем более, что тут тепло, а свой героизм я успею п-проявить на ваших глазах завтра. Оставшись вдвоем с Синцовым, Гурский молча поднял палец. - В чем дело? - Один вопрос можно? - спросил Гурский. Синцов кивнул. - П-почему вы такой молчаливый? От п-природы или не любите журналистов? Синцов пожал плечами. - Я сп-прашиваю п-потому, что замечал: бывшие журналисты иногда не любят журналистов. Синцов снова пожал плечами. Что ответить на это? Журналистов обычно не любят те, кто в душе им завидует. А он не завидует. Давно привык на войне к другому. - Спать будете? - спросил он вместо ответа. - Спасибо за исчерпывающую информацию по п-первому вопросу. Можно еще один? - Гурский снова поднял палец. - Валяйте, - сказал Синцов, расстилая на топчане чей-то полушубок. - Хорошо знаете Люсина? "Наверно, лучше, чем ты", - хотелось ответить Синцову, но это значило бы ввязаться в разговор. - Нет. - А если чуть п-поподробней? Этот рыжий заика, видно, что-то почувствовал. - А подробней у него спросите. - Грубо, - сказал Гурский. Синцов ничего не ответил, вынул из полевой сумки тетрадку, вырвал из нее лист, написал на нем: "Ильин, разбудите в 5:30", положил на стол, прижал кружкой, сунул полевую сумку в изголовье и лег на полушубок, подложив руки под голову. "Если встать в пять тридцать, можно еще успеть сделать все, что хотел: сходить с Ильиным в роту к Караеву, побывать до боя хотя бы в двух из трех. А к семи тридцати, за полчаса до артподготовки, вернуться к себе". Было слышно, как рыжий шуршит соломой, укладываясь на топчане. "Сейчас три тридцать. Если сразу заснуть, все же два часа..." Очень хорошо лежать вот так, вытянувшись, руки под головой, в тепле, на мягком полушубке, а под ним еще солома... Глупо, что сон нейдет. Бывает же так! Дорога каждая минута, а он не идет, и не прикажешь ему... Сказал этому рыжему про Люсина: "Спросите у него". Вполне возможно, что спросит. А тот расскажет. Рассказать можно по-разному, можно и так рассказать, что будешь лучше всех! Можно рассказать, что проявил бдительность, не захотел в той обстановке, шестнадцатого октября, везти