пыми иголками: то ли туго перебинтовали, то ли нерв перебит, тогда дело хуже, чем думал. Он посмотрел на неподвижно сидевшего немца. Почему-то хотелось спросить его, этого немца, где начинал войну и что думал тогда, в ту ночь, когда переходил границу, если он с первого дня. Думал ли, куда дойдет, и представлял ли, чем кончит? Тоже командир батальона, только немецкого. Сорок второго полка, четырнадцатой дивизии. Вот они сидят - комбат против комбата, батальон на батальон! Раньше так не было, раньше так немцы в плен не попадали. А когда попадали такие, как этот, возились с ними, как с писаной торбой... Сразу во фронт везли. То прежнее, смешанное с ненавистью уважение к немцам, нет, не к немцам, а к их умению воевать, которое было и у него и у других, всегда было, как бы там ни писали про немцев, что они вонючие, паршивые фрицы, а все равно было, потому что сам себя не обманешь, - это уважение у него надломилось еще в Сталинграде. И не в ноябре, когда мы перешли в наступление, а еще раньше, в самом аду, в октябре, когда немцы, казалось, уже разрезали дивизию и чуть не скинули в Волгу, а все-таки и не разрезали и не скинули! Нельзя сказать, что до этого не верили в себя. И до этого верили, но не в такой степени. А в октябре не только намного больше поверили в себя, но и тем самым стали намного меньше верить в немцев, то есть не в них, а в их умение воевать. Одно за счет другого, вполне естественно! Так было, так есть, так будет и дальше. Вот сидишь сейчас перед этим немцем и уже не веришь, что он может оказаться сильней тебя. И не потому, что он сейчас пленный... И вообще эти мысли не о нем лично... Лично он, может, и хороший командир батальона, может, даже отличный, хотя и проспал сегодня свой батальон, но этим еще не все сказано, такое бывает и со сверхотличными, - есть случаи на памяти! Когда мальчик полз там, по снежному гребню, этот немец, вполне возможно, сначала следил в свой бинокль, шевелится или не шевелится, а потом отдал приказ: открыть огонь. Мальчик - неизвестно, жив или умер. А этот немец сидит живой... И как остался жив, непонятно. Тем более докладывали, что стрелял до последнего. Парабеллум из рук выбили. Он снова посмотрел на немца и вдруг подумал: "А может, сидит сейчас и радуется, что жив, в плену и все позади. У них, в котле, все равно теперь перспектива одна: если не плен - смерть..." Но лицо немца - худое, сильное, замкнутое, спокойно-ненавидящее - ничем не подтверждало этой мысли. Нет, не рад, что в плену. Чувствуется, когда бывают рады, а у этого не чувствуется. Они еще сила, такие, как этот, с ними еще нахлебаешься горя... Интересно все же, пойдут они в контратаку или примирятся? Навряд ли примирятся. Высотка ключевая. Недаром у них тут наблюдательный пункт был. И, обеспокоенный этой, снова, упрямо, из-под всех других выплывшей мыслью, услышал слабый писк телефона и радостно кинулся к трубке, больно ударившись о стол раненой рукой. - Двадцать первый, где находитесь? - послышался голос Туманяна. Синцов доложил, что находится на высотке и что, по сведениям пленных и собственным выводам, здесь ранее находился наблюдательный пункт командира немецкой дивизии. - Как противник? Не контратакует? - Пока нет. - Уточните координаты для заградительного огня. Синцов уже сам держал это в уме - подготовить заградительный огонь артиллерии перед высоткой на случай, если немцы пойдут в контратаку. Но хотя наизусть помнил координаты, прежде чем сказать, еще раз, для очистки совести, взглянул на карту. - Будет сделано, - обещал Туманян. - Чугунова снял с позиций, уже идет к вам. Ильин ждет смены. Сдаст участок и приведет остальных. Будешь весь там, где сидишь. Понял меня? - Понял, - весело сказал Синцов, радуясь, что прежний участок уже принимают соседи и скоро весь его батальон будет здесь в кулаке. - Где ваши минометчики? Ильин потерял их... - А я им приказал, как дам ракету, что ваял высотку, сразу идти ко мне. Наверно, в пути. - Тогда понятно, - сказал Туманян. - И роту автоматчиков к вам направляю. Он говорил открытым текстом: хотел подбодрить и, видимо, не считался с возможностью, что немцы в сложившейся обстановке могут подслушать. Только покончив с главным, что беспокоило и его и Синцова, спросил о потерях. Синцов доложил. - А какие потери понес немец? - Во много раз большие. Еще не все подсчитали. И это были уже не слова, как часто бывало раньше, это было действительно так. - Командира батальона в плен захватили. - Синцов искоса взглянул на продолжавшего неподвижно сидеть немца. - Пришлите ко мне. - Боюсь, не доведут. - Пришлите с офицером. - Пока не с кем, все на счету. Богословский ранен. Рыбочкина назначил на роту. Прошу утвердить. - Утверждаю. Богословского вывезли? - Пока у меня. - Тяжелый? - Да, - Синцов поглядел на Богословского. - Как у вас там, просторно? Разместите все, что подойдет? - Вполне. - Приготовьте мне землянку, попозже сам приду. Левашов пошел к вам с Чугуновым. Ждите! - Слушаюсь. - До утра доживем - к ордену представлю, - сказал Туманян. - А пока спасибо! "Доживем или не доживем, а живыми обратно не уйдем", - подумал Синцов, но вслух не сказал. Лучше сделать молча, чем, сказав, не сделать. - Ну что там? - спросил Богословский. - Про меня спрашивал? - Передал тебе благодарность за взятие высотки, - сказал Синцов; услышанное от командира полка "спасибо" было поровну или не поровну, а одно на всех. В землянку вошел уполномоченный. - Завалишин прислал. - Он растер рукавицей лицо с заиндевевшими бровями. - Что от меня требуется? - Связь установили, - сказал Синцов. - С Туманяном говорил, весь батальон сюда идет. А требуется от тебя - погреться. Посиди у телефона, а я пойду. - Там все в порядке, - сказал уполномоченный, - а греться мне некогда. Одного раненого не нашли - Котенко, сержанта, нет. Он со мной шел и упал у самой высотки... Не убитый, я уже за спиной слышал, как от раны в крик закричал. А фельдшер заявляет, что всех подобрал. Врет! Он сука ласковая, я его давно в виду имею. При начальстве трется, а к людям без внимания. Сейчас солдат возьму, сам схожу, я место помню. - Ладно, иди, - сказал Синцов, - только по-быстрому. А Рыбочкина сразу сюда пришли. Пусть у телефона посидит, я все же пойду. Уполномоченный кивнул и вышел. - Да, если не подберут, замерзнуть недолго, - сказал Богословский, наверно подумав о себе. Рыбочкин зашел почти сразу же, как только вышел уполномоченный. На ремне поверх полушубка у него висел немецкий парабеллум в черной треугольной кобуре. - Возьмите, товарищ старший лейтенант. - Он вытащил из-за пазухи второй такой же парабеллум. - Его, - кивнул он на немца. - Лично у него взял и для вас сохранил. Я уже свой пробовал - бой у их сильный, будь здоров! Синцов усмехнулся. - Оставь себе про запас. Я к нагану привык. Посиди у телефона; связь уже есть, и люди к нам идут. - Ох, замечательно тут у вас, тепло! - притопнул по полу валенками Рыбочкин. И при виде этого счастливого замерзшего долговязого мальчика Синцов не удержался от шутки. - Грейся на всю катушку! Только не усни, чтоб трофей твой не сбежал. - Он кивнул на немца и вышел из землянки. Обратно в землянку Синцов вернулся только через час. Сразу, как вышел, оказалось - забот полон рот. Сначала подошли минометчики, и надо было выбрать вместе с ними позицию. Потом уполномоченный вместе с солдатом притащил Котенко. Если бы не пошел сам, раненый так бы и замерз в сорока шагах от землянок. Потерял сознание, а раз без голоса, то и прошли, как мимо мертвого. Синцов разозлился, приказал разыскать фельдшера, хотел накрутить ему хвост. Но фельдшер словно чувствовал - как сквозь землю провалился! Сказали, что пошел за лошадью и не вернулся. Потом понемногу стала подтягиваться в метели рота Чугунова. Люди сильно замерзли, и надо было вместе с Чугуновым поскорей разместить их, чтобы отогрелись. Левашову, который пришел вместе с Чугуновым, доложил самое необходимое на ходу, в окопе, и пригласил пройти в землянку. Тем более что с ним явился тот, второй корреспондент, заика. Все-таки принесла его сюда нелегкая вместе с Левашовым. Левашов было заупрямился, хотел обойти окопы, но Синцов настоял: - Разрешите самому разобраться и порядок навести, а потом вам доложить. Вы с дороги, а я только из землянки, уже отогрелся. Левашов пошел греться. Все же мороз взял свое, да и здравый смысл был на стороне комбата. Проводив Левашова, закончил размещать с Чугуновым роту. Приказал проверить, нет ли отставших, и с радостью узнал, что наконец пришли - слава тебе господи! - старшины с термосами. Немцы не подавали признаков жизни. Или отступились от этой высотки, или готовили что-нибудь серьезное. Но теперь это было уже не так страшно, как два часа назад. Пусть, если хотят, идут. Больше за ночь положим - легче утром будет. Теперь можно подумать и о том, чтобы перекусить и погреться. Судя по обстановке, самое время. А дальше - больше: начнет прибывать начальство, и времени на себя не будет. Уже по дороге в землянку зашел в другую, которую приказал освободить для НП полка. Землянка была просторней, чем та, в которой обосновался сам. Начальству лучшее, как положено! Когда вернулся к себе, Богословского не было. Оказывается, фельдшер уже забрал его. Так и не успел ни с Богословским проститься, ни фельдшеру выдать, что ему причиталось. - Как, комбат, - спросил Левашов, - кормить гостей будешь? - Буду. Горячую пищу поднесли. Синцов повернулся к ординарцу Богословского. Теперь, когда Богословского увезли, само собой складывалось, что этот Авдеич останется ординарцем у комбата. Сейчас он уже не дежурил на лавке против немца, а примостился на корточках у входа рядом с ординарцем Левашова и с таким наслаждением курил оставленный соседом бычок, что грех было отрывать его от этой солдатской радости. Однако ничего не поделаешь, пришлось приказать, чтоб шел к старшине за харчами. Корреспондент - Синцов опять забыл, но напрягся и вспомнил его фамилию - Гурский сидел против немца и смотрел так внимательно, словно собирался писать с него портрет. - Молчит фриц, - сказал Левашов и кивнул на Гурского. - Он уже и так и сяк его спрашивал и курить предлагал - не курит. Туманян звонил: где фриц? В дивизии разведчики интересуются. Надо отправлять. - Не знаю, с кем отправлять в такую метель, - сказал Синцов. - Кто доведет, а кто шлепнет... Левашов вздохнул. Видно, ему очень не хотелось делать то, на что он решился. - Ладно, - сказал он. - Тогда придется по-другому. Феоктистов! - Слушаю, товарищ батальонный комиссар, - вскочил с корточек его ординарец, обнаруживая свой огромный рост. Вскочил и вытянулся - почти до потолка землянки. Немец шевельнулся и посмотрел на огромного ординарца. - Сведешь в штаб полка, - сказал Левашов, показав на немца. - И чтоб без случайностей! Что пробовал от тебя сбежать, не поверю. Головой за него ответишь, понял? - Так точно, товарищ батальонный комиссар, - скорбно отозвался ординарец. По лицу его было видно, как до смерти неохота ему тащиться в тыл через метель с этим немцем. - А так точно, значит, веди его. - А он без шапки, товарищ батальонный комиссар. - Ничего, по дороге с какого-нибудь мертвого фрица снимешь и натянешь, - сказал Левашов. - Иди, не прохлаждайся. - Пошли. - Ординарец подошел к немцу и толкнул его в плечо. - Ну, давай, пошли... Немец встал. Синцов видел, как на секунду в его глазах мелькнуло отчаяние; показалось, что сейчас, испугавшись, дрогнет, взмолится и начнет отвечать на вопросы. Но немец не дрогнул и не взмолился. Отвел глаза, поднял голову, расправил плечи, как перед смертью, и пошел из землянки впереди ординарца. - Сильный фриц, - сказал Левашов, когда немец и ординарец вышли. - Люблю таких! - Д-даже любите? - сказал Гурский. - Люблю, когда не сопливых, а таких, как этот, в плен берем. Значит, еще на одного меньше... Левашов уже спрашивал Синцова о руке, но сейчас, когда Синцов, присев, выпростал руку из лямки и положил на стол, спросил еще раз: - А не врешь, что рана легкая? - Не вру. - А если на откровенность? - На откровенность - болит и мерзнет, а кость не тронута. - Как Богословский, нашел себя в бою? - Ваших опасений не оправдал. - Если считаешь нужным, представь! - сказал Левашов, подчеркивая свою готовность отказаться от прежнего несправедливого мнения о Богословском. - А представлять пока не за что. - Я вижу, ты строг! Синцов пожал плечами: тебе видней, какой я, а я такой, какой есть. - Старший политрук, напарник его, - кивнул Левашов в сторону Гурского, - прямо в восторге от твоего батальона вернулся! Синцов не сразу понял, что речь о Люсине. Так далек был сейчас от него в мыслях. "Значит, не стал жаловаться на меня". А впрочем, понятно: за грубость в бою с комбата не взыщут. Да и объяснять, за что и почему выгнал, было бы не в интересах товарища Люсина. - Он нам про Чичибабина описал, что грудью пулемет закрыл. Это факт? - Факт, - сказал Синцов. - Завалишин сегодня в политдонесении даст. - Да, на все теперь люди идут, - сказал Левашов. И добавил задумчиво, как бы оспаривая сам себя: - И всегда, между прочим, шли. Помню, летом под Купянском у нас ефрейтор Максюта был, пулеметчик. Ему в бою ногу ниже колена оторвало, на лоскуте повисла. Так он сам дотянулся и отрезал, чтоб не мешала, и за пулеметом остался, кровью исходя! На моих глазах было; другой бы рассказал - не поверил! Ну, спрашивается, какое еще мужество должно быть у человека? Что еще с него можно спросить? А ведь все равно отступали. Как это совместить? Разве солдат в этом виноват? Это легче всего сказать... Или, наоборот, все чохом на начальство свалить. А мало ли дурости в нас самих? Сколько угодно! Сам знаешь, чувствуешь, бесполезно идти в атаку, а велишь! Или, наоборот, надо отойти, пока не поздно, знаешь, чувствуешь, дураку ясно, а сидишь! - Что-то вы сегодня в к-критическом настроении, - сказал Гурский. - А, иди ты со своими шуточками, - сказал Левашов. - Я не в критическом, я в самокритическом... А критика и самокритика знаешь что такое? - Знаю. Д-движущая сила, - сказал Гурский. - А раз знаешь, так и молчи в тряпочку. - А где ваш товарищ? - спросил Синцов у Гурского, подумав, что Люсин, чего доброго, еще явится сюда с Туманяном. - Уже в дивизии, - сказал Гурский - Д-добирает материал у начальства. Нам завтра утром лететь. Кстати, - обратился он к Левашову, - вы меня до рассвета в штаб д-дивизии д-доставите? - А чего тебе лететь? - сказал Левашов. - Оставайся с нами. За неделю фрицев кончим, и поедешь. - Как мне п-понять ваше п-предложение остаться? - спросил Гурский. - Как выражение сомнения в моем личном м-мужестве? Но я уже объяснял вам, что любимая п-поговорка нашего редактора, хотя он и еврей: "Д-дорого яичко ко Христову дню". Завтра ему нужен подвал. "Первые сутки наступления"... А д-дальнейшее его будет интересовать в д-дальнейшем. - Ладно, - сказал Левашов. - Не лезь в бутылку. Какое-нибудь начальство приедет - выцыганю, чтобы тебя обратно подбросили. - А кто приедет? - спросил Синцов. - Думаю, командир дивизии. До утра не утерпит, явится. Он у нас заводной мужик. Ординарец принес в котелке обед - суп из пшенного концентрата с мясными консервами. - Богато кормите, - сказал Левашов, помешав суп и зачерпнув целую ложку гущи. - Что, со всего термоса мясо наловили или солдатам тоже оставили? Ординарец молчал. Старшина перестарался. Синцов чувствовал себя неловко: был бы один, выругал бы и отправил суп обратно... Но Левашов как-никак гость в батальоне, сделать это при нем неудобно. Видимо, и Левашов почувствовал неловкость, но только уже перед Гурским, и, больше ничего не добавив, стал вылавливать мясо и класть в крышку котелка. Наложил полкрышки мяса, долил супом и пододвинул Гурскому: - Кушайте... - Чего-то н-не хватает... - сказал Гурский, берясь за ложку. Синцов передал ему флягу. - Пейте, кружки нет. Гурский отвинтил крышку, сделал два затяжных глотка и, не завинчивая, вопросительно посмотрел на Левашова и Синцова. - Я, как вам известно... - сказал Левашов. - А ты - на твое усмотрение. Он взял флягу из рук Гурского и протянул Синцову. Синцов сделал глоток, завинтил, положил флягу на стол. Пить не хотелось, знобило, - наверно, от руки. - Не по-товарищески, - сказал Гурский. - Пью по обстановке, - ответил Синцов, - по-товарищески мы с вами после войны выпьем. И, обратившись к Левашову, сказал, что землянка для НП полка подготовлена. - Лучше вашей или хуже? - спросил Левашов. - Если хуже, Туманян все равно вашу займет. Он насчет этого самолюбивый. - Все как положено. Порядок знаем. - Тогда хорошо, - сказал Левашов. - У нашего Туманяна всегда и все аккуратно, по Льву Толстому: "Эрсте колонне марширт... цвайте колонне марширт..." Пока не убедится, что все в порядке, ни КП, ни НП менять не станет. И, очевидно подумав, что его отзыв о командире полка может показаться упреком, добавил: - Накаты над головой любит, в этом смысле не армянин, а немец, но когда надо, не дрогнет, жаловаться на него не приходится. Пойду погляжу, что вы ему там за блиндаж подготовили. Он быстро, одну за другой отхлебнул несколько ложек супа, положил ложку и вдруг ни с того ни с сего сказал: - Переаттестация кончится - перейду с политработы на строевую. Будем с тобой соседними батальонами командовать. - Думаю, вам и побольше батальона дадут, - сказал Синцов. - А побольше дадут - спасибо. С первого дня войны в замполитах полка - ни взад, ни вперед! - А вы в-возьмите да п-посоветуйте, чтоб вас назначили куда п-повыше, - подал голос Гурский. - А я не хочу повыше, я хочу к делу поближе. - Левашов встал. Синцов поднялся вслед за ним. - Оставайся, сам найду, - сказал Левашов и ткнул пальцем в Гурского. - С ним поговори, пока время есть. Позвоню, если понадобишься... 22 - А знаете, что Левашов мне про вас сказал? - спросил Гурский, когда они остались вдвоем с Синцовым. - Что? - "Поговори с комбатом, комбат - личность!" - Из чего он это вывел? - Из того, что вы эту в-высоту напросились брать. - Все мы по-своему личности. - Между п-прочим, с этим на войне не всегда считаются. "Вот и плохо, когда не считаются", - хотел сказать Синцов, но вместо этого только пожал плечами. - А что, с вашей т-точки зрения, главное в командире? - Смелость и правдивость, - сказал Синцов. - Остальное можно списать. - В каком смысле? - В том смысле, что не всяко лыко в строку. - Ну, а, скажем, смел и п-правдив, но пьяница? - А тот, кто пьян, правды о бое не знает. - А вы во многих боях б-бывали? - Считайте сами, - сказал Синцов. - Полтора года войны, из них четыре месяца в госпиталях, три - на курсах, остальное - передовая. - А если п-поподробней? - Подробней долго, - сказал Синцов. В боях, не в боях... Если выбрать из всей войны только те часы, когда был именно в бою, и месяца не сложится. Но как это считать? Перед боем, в бою, после боя?.. Где тут граница, если иногда ожидание боя треплет нервы хуже, чем сам бой? А после провала, когда все прахом, такой камень на душе, что, кажется, лучше б не жил! Нашел что спросить: в скольких боях?.. Всего-навсего в одном, да только он еще не кончился. Пули, что ли, считать или снаряды, что рядом легли?.. Это если на войну на день приехал, можно считать. Тогда и осколок, что рядом упал, в карман берут... - Н-ну ладно, что с вами сделаешь. - Гурский взглянул на молчавшего Синцова и вынул блокнот. - Т-тогда давайте п-подробно про сегодняшний бой... Коротко отвечая на вопросы Гурского, Синцов понимал, что, переменись они с Гурским местами, он, наверно, спрашивал бы то же самое. На минуту, пока отвечал, шевельнулось в душе что-то старое, напомнившее самого себя, шевельнулось и исчезло. Он уже не мог представить себя человеком, расспрашивающим других людей о том, как они воюют. - А теперь один личный вопрос, - сказал Гурский, закрыв блокнот. - Что у вас в-вышло с Люсиным? - А что он вам сказал? - Синцов внимательно посмотрел на Гурского. Значит, Люсин сказал Левашову одно, а этому другое. - Ск-казал, что вы сволочь. - Поверили? - П-привык составлять собственное мнение. П-поэтому и спрашиваю вас, что п-произошло. З-за что вы его п-прогнали? Синцов объяснил. Хотя объяснять было неохота. - Не п-похоже на него. Он вообще-то не т-трус. - А я и не говорю, что он трус. - П-послушайте, вы ведь с ним давно знакомы, он мне рассказывал... - А мне неинтересно, что он вам обо мне рассказывал, - прервал его Синцов. - Я сп-прашиваю потому, что не очень ему п-поверил... - А если не верите человеку, зачем с ним ездите? - снова прервал Синцов. - Очевидно, п-проявляю свойственную мне неп-принципиальность во второстепенных вопросах. - Ладно, не будем жевать мочалу, - сказал Синцов. - Не знаю, как вы, а я, когда кого-нибудь ненавижу, делаю это молча. - Иногда мне вдруг к-кажется, что он д-далеко п-пойдет, - задумчиво, словно обсуждая этот вопрос уже не с Синцовым, а с самим собою, сказал Гурский. - Гладкий п-парень, н-нигде не зацепится. Вп-полне возможно, буду еще к-когда-нибудь работать п-под его рук-ководством. Синцов ничего не ответил. - Не хотите г-говорить на эту т-тему? - Не хочу. - Тогда п-переменим. Вопрос, как бывшему журналисту: дневник ведете? - Нет, - сказал Синцов. - П-почему? - А вы что, соответствующего приказа не читали? - Читал, но некоторые п-пробуют его забыть. - А я не пробую, - сказал Синцов. Он слишком хорошо помнил этот прошлогодний приказ, которым под угрозой трибунала запрещалось вести дневники, находясь в действующей армии. Под приказ попал прошлым летом замполит полка - под горячую руку пошел в штрафной батальон из-за тетрадочки. - Не самый удачный п-приказ, п-по-моему, - сказал Гурский. - П-после войны будем рвать на себе в-волосы. Г-говорю как историк п-по образованию. Согласны? Синцов не ответил: услышал близкую очередь из немецкого пулемета и вскочил. Но продолжения не было. Просто кто-то из своих пробовал немецкий пулемет. - У вас личное оружие есть? - спросил он у Гурского. - Есть какая-то п-пукалка дамского образца, выбрал по п-принципу наименьшего веса. А что? - Еще не исключена возможность, что немцы контратакуют. - П-пугаете, - усмехнулся Гурский. - Нет. Маловероятно, но не исключено. - Синцов подумал про себя, что, если немцы так и не пойдут в контратаку, значит, мы сегодня действительно выпустили из них дух! Не весь, конечно, и не навсегда, но все же... - Д-девятый раз на фронте, и еще ни разу ни в кого не п-пришлось в-выстрелить. М-можете себе это п-представить? - Вполне. - Синцов подумал о том, сколько людей погибло на его памяти, так ни разу и не успев выстрелить. - Товарищ старший лейтенант, разрешите доложить? Синцов обернулся. В дверях землянки стоял фельдшер. - Старший лейтенант Богословский по вашему приказанию вывезен санями. - Хорошо, - сказал Синцов. - Мне сказали, вы меня спрашивали... Синцов посмотрел на него и понял: что спрашивал - знает уже давно, но решил, что теперь при корреспонденте наиболее безопасный момент явиться. - Что с Котенко? - Отправил вместе со старшим лейтенантом. Его и еще трех тяжелых. - Обморожен? Фельдшер запнулся. Хотел соврать, но не решился. - Есть немножко. - Имейте в виду, еще раз соврете, что всех подобрали, - пощады не ждите. - Больше не повторится, товарищ старший лейтенант. - У меня все. - Синцов, пересилив злобу на фельдшера и нежелание иметь с ним дело, выпростал руку из лямки и положил на стол. - Посмотрите. - Я же вам давно говорил, товарищ старший лейтенант! - с преувеличенной укоризной воскликнул фельдшер. Пока он делал свое дело. Синцов молчал; молчал и Гурский. Хватило ума понять, что больно. Сдерживаясь, чтобы не охнуть, Синцов заметил взгляд Гурского. Рана и в самом деле имела неважный вид и здорово болела. А главное, почти не двигались большой и указательный пальцы. Это хуже всего. Фельдшер делал свое дело молча. Человек, видимо, дрянь, но дело знал. Только когда снова забинтовал руку и сделал из свежего бинта лямку, сказал: - В медсанбат надо, товарищ старший лейтенант. Ушиб кости, и, возможно, нерв порван. Запустить - можно руки лишиться. Синцов молча посмотрел на него: "Кто его знает? Может, и в самом деле так считает, а может, спешит дать возможность начальству опереться на медицину и уйти в тыл. Бывает ведь и так, что вслух говорят: "Разрешите остаться в строю", а про себя ждут, чтобы похвалили и не разрешили. В душу до конца не заглянешь. Я гляжу в его, а он - в мою..." - Идите, - сказал Синцов. - Мой долг предупредить. - Идите. - Жестко вы с ним, - сказал Гурский, когда фельдшер вышел. - А вы раненым в снегу поваляйтесь, тогда поймете, жестко или не жестко. - Л-люблю злых, - сказал Гурский. - Д-до войны, наверно, п-подобрей были? - До войны был ни рыба ни мясо, - Синцов помолчал и добавил: - Плохо помню, какой был. Он положил голову на здоровую правую руку и мгновенно заснул как убитый, даже не успев подумать, что засыпает. В голове его возник и потянулся длинный, однообразный летний сон. Он шел летом, в жару, по лесу и знал и чувствовал, что это лето и жара, но идти было очень трудно, потому что в лесу лежал глубокий снег, и его это не удивляло, а только затрудняло. Он все время проваливался в снег и никак не мог вытащить ноги, а левой рукой заслонялся от бивших ему в лицо зеленых веток. Он знал, что там, за лесом, впереди - Волга, в неизвестно почему, но это было хорошо, что там Волга: Он знал, что как только он туда дойдет, все сразу станет хорошо. Но ветки ему все время мешали и больно били по руке, и каждый раз, когда он хотел посмотреть вперед, не видна ли еще там, за ветками, Волга, он никак не мог этого увидеть из-за руки, потому что рука была все время перед глазами. И это сердило его, и он пытался посмотреть вперед поверх руки и не мог. Он проснулся от какого-то непонятного звука и еще во сне подумал, что он уже не спит, что его разбудили, и, рванувшись раненой рукой к телефону, больно дернулся о лямку и в самом деле проснулся... На столе трещал телефон. Он покрутил ручку и взял трубку правой, здоровой рукой. - Синцов слушает. - Командир полка пришел, - сказал в трубку Левашов. - Ждем тебя. Синцов положил трубку, встал и посмотрел на Гурского. - Долго спал? - Минут десять. Глаза у Гурского были красные, растерянные, близорукие. Перед ним лежал блокнот, а рядом очки. - Как мы до войны у себя в редакции говорили: "Набор еще в чернильнице!" - кивнув на блокнот, усмехнулся Синцов. Гурский внимательно снизу вверх посмотрел на него. - А в-вы еще к-когда-нибудь сами п-про все это н-напишете. П-помяните мое слово. - Поживем - увидим. Посидите здесь, я отлучусь. А сюда Рыбочкина, адъютанта, пришлю. - К-как в-вам угодно. В к-крайнем случае сп-правлюсь с-сам, - посмотрев на телефон, сказал Гурский. - Ск-кажу: рядовой необученный Г-гурский вас слушает. В землянке у Туманяна было гораздо больше народу, чем ожидал Синцов. Еще на пороге он разминулся с фельдшером и мельком подумал: "Ранило, что ли, кого?" Но в землянке все были, слава богу, живы и здоровы. Кроме Туманяна и Левашова здесь был давешний круглый майор-артиллерист, и еще один артиллерист, незнакомый, и саперный капитан с топориками на петлицах шинели, и еще капитан - из дивизии, которого вчера мельком видел в штабе, и еще несколько человек, теснившихся сзади, не на свету. Обстановка прояснялась. Туманян пришел сразу с целой свитой, и это могло значить только одно: в масштабах полка уже решили завтра наносить главный удар по немцам с этого направления. "Поэтому и батальон приказано собрать в кулак, и резерв - роту автоматчиков - бросают сюда. Раз здесь готовят кулак, то завтра и будут бить этим кулаком, то есть нами", - отторженно от предстоящей опасности, просто как о красной стреле на карте, подумал Синцов о себе и своем батальоне. Туманян поздоровался. - Как оцениваете обстановку и какие соображения насчет дальнейшего? Синцов сказал то, что думал: теперь немцы всю ночь будут начеку. Большую высоту надо брать утром, после хорошей артподготовки, и главный удар наносить левей ее, отрезая немцам пути отхода. Туманян кивнул. Очевидно, другого и не предполагал услышать. Теперь, после взятия этой малой высотки, дальнейшее решение напрашивалось само собой, при первом взгляде на карту. Видимо, он просто хотел проверить, что думает сам комбат о предстоящей ему завтра задаче. Комбат думал правильно, и на лице Туманяна отразилось сдержанное удовлетворение. - После боя отдыхали? - спросил он. - Немножко поспал, товарищ майор, - не уточняя, сказал Синцов. - За взятие высоты благодарю и представлю к награде. - Служу Советскому Союзу! - Синцов, бросив правую руку к виску, невольно дернул левой и поморщился от боли. Дальнейшее было совершенно неожиданно для него, уже свыкшегося с мыслью, что именно он и будет выполнять завтра все, что намечено. - Сейчас придет Ильин, - сказал Туманян, - я приказал ему дождаться автоматчиков, чтоб они не плутали. Временно сдадите ему батальон и отправитесь в медсанбат. - Я могу воевать, товарищ майор, - сказал Синцов. - Прошу не отстранять от командования. - А кто тебя отстраняет? - вмешался Левашов. - Тебя война отстранила. - Он показал на руку Синцова. - Подлечишься - вернешься. Туманян покосился. Наверное, считал, что слова командира полка не требуют ничьих разъяснений. - Я могу воевать, товарищ майор, - повторил Синцов, глядя на Туманяна. - А фельдшер заявил, что не можешь, - снова вмешался Левашов. - Специально вызывали его и спросили; заявляет, что руку потеряешь. "Сволочь фельдшер! - подумал Синцов. - С Ильиным сжился, а со мной понял, что не сживется, и рад избавиться". Мысль могла быть и несправедливой, фельдшер имел право сказать то, что думал. - Прошу разрешить остаться хотя бы на сутки, - продолжая смотреть в лицо Туманяна, сказал Синцов. - А что просить? - Туманян недовольно сдвинул к переносице густые сильные брови. - Потребовала бы обстановка - задержал бы без ваших просьб. А раз не требует - существует порядок. Он круто нажал на слово "порядок". "Думаешь, если сегодня отличился, так завтра без тебя уже и не справимся и не обойдемся? И справимся и обойдемся", - как бы говорил он. Синцов искоса взглянул на Левашова; по лицу Левашова было видно, что он недоволен. А вмешаться не может и не вмешается. Как не вмешается и никто другой из присутствующих, хотя видно по лицам, что и понимают и сочувствуют. "Ну и черт с вами, пусть будет по-вашему, раз так!" - с обидой и вдруг нахлынувшей тяжелой усталостью подумал Синцов. - Слушаюсь, товарищ майор. Разрешите идти? - Подождите. - Туманян позвал: - Зырянов! Из-за его спины, из темноты, шагнул высокий, плечистый лейтенант, тот самый седой с перебитым носом, которого видал вчера в штабе армии. Туманян на секунду повернул свое хмурое лицо к лейтенанту с перебитым носом и снова перевел взгляд на Синцова. - Назначаю лейтенанта Зырянова вашим заместителем, заберите его с собой. Слово "вашим" значило: "Не списываю тебя, считаю, что еще вернешься". Но Синцов слишком хорошо знал, что человек предполагает, а война располагает, чтобы это слово "вашим" что-нибудь изменило в его настроении. - Желаю поправиться и вернуться. - Туманян протянул руку. И, пожимая протянутую руку, глядя в лицо командиру полка. Синцов почувствовал, что этот хмурый человек прекрасно все понимает: и как тяжело уходить из батальона, едва успев найти в нем себя среди людей, и как хочется завтра самому развить свой первый горбом заработанный успех, - все понимает, но ничего не переменит. "Оказывается, этот чертов армянин тоже крут, хотя и не дерет глотку, как другие, что ходят в крутых". Левашов, прощаясь, пожал руку по-дружески, со значением. Но Синцова это мало тронуло. Что проку руки жать, если промолчал, не подал голоса. Был бы, как раньше, комиссаром, может, в подал бы, а раз теперь замполит, в таких вопросах молчит. Наверное, потому и говорит про строевую, что при его характере должность не по нраву. "А о подготовке завтрашней операции будет говорить уже с Ильиным, со мной не хочет зря время тратить", - подумал Синцов о Туманяне, выходя из землянки. Он шел по окопу впереди лейтенанта с перебитым носом и слышал, как тот хрустит сапогами по снегу. "Так вот кто, оказывается, там, в резерве, стоял в затылок за Богословским. А может, не только за Богословским, а теперь и за мной, все же бывший полковник, сегодня зам у Ильина, а послезавтра вместо меня - комбат. Это недолго. И даже наверное назначат, если не пьяница". - Не расстраивайся, комбат, не такое с людьми бывает, - сказал за спиной лейтенант с перебитым носом. Голос его не был хриплым и злым, как там, в штабе армии. Голос был чистый и добрый. "Сейчас ты - как стеклышко, - подумал Синцов. - А какое с людьми бывает, это я и без тебя знаю". - Не расстраивайся, - повторил еще раз лейтенант. - Вернешься из медсанбата, сдадим тебе батальон в лучшем виде. Услышав это, Синцов подумал еще раз, что, вполне возможно, через день-два этот Зырянов проявит себя, как положено бывшему полковнику, и будет назначен на батальон. А заговорив про возвращение, просто решил поддержать уходящего товарища. Это от него зависело - слова. А все остальное не зависело. В том числе и собственное назначение. Коли назначат, отказываться не будешь! - Что молчишь? - спросил Зырянов, когда они прошли еще два десятка шагов. - А о чем говорить? - впервые за все время отозвался Синцов. И в самом деле, о чем говорить? Надо сдавать батальон и идти в медсанбат. И раз так, чем скорее, тем лучше, незачем чикаться и расстраивать себя. Он со злостью подумал о раненой руке и о Люсине: "Вывел из строя, сволочь!" - Куда идем? - спросил Зырянов. - Сейчас сведу вас с адъютантом батальона, он за командира роты. До прихода Ильина познакомит вас со своей ротой и с третьей, чтоб времени не упускать. А все остальное - с новым комбатом, - добавил он, в первый раз и мысленно и вслух называя так Ильина. - Ясно, - сказал Зырянов и за рукав ватника удержал Синцова у самого входа в землянку. - Два слова, по-товарищески. - Слушаю вас. - То, что слышал там от меня, умерло. Так? - Так. - И что пьяным видел, пусть умрет. Имел причины. А вообще пью по норме, водки у солдат не ворую. - Все ясно, - сказал Синцов. Гурский сидел на том же месте, где Синцов его оставил, а Рыбочкин, длинный и вдохновенный, вытянув из воротника полушубка жилистую мальчишескую шею и зажав в руке сдернутую с головы ушанку, так, словно он выступал на митинге, громовым голосом читал стихи: Теперь Не промахнемся мимо. Мы знаем кого - мети! Увидел Синцова и осекся. - Что остановился, продолжай. Свои? - Маяковского, товарищ старший лейтенант, своих не пишу. - Н-небольшая дискуссия, - сказал Гурский. - Я ему г-говорю, что людям во время войны нужно: "Напрасно ст-тарушка ждет сына д-домой", а он мне лепит М-маяковского. - А я доказываю, товарищ старший лейтенант, что у Маяковского на все случаи жизни есть, - сказал Рыбочкин, все еще продолжая тискать ушанку в руке. Синцов усмехнулся. Больно уж неожиданно все это было: спор о поэзии и старшего лейтенанта - в судьи. А кого же еще, раз война? - Дочитай, что хотел. - Я что доказываю... - Ты не доказывай, ты дочитай, что хотел. Рыбочкин отвел в сторону руку с ушанкой, откинул голову и крикнул: Теперь не промахнемся мимо. Мы знаем кого - мети! Ноги знают, чьими трупами им идти. Нет места сомненьям и воям. Долой улитье - "подождем"! Руки знают, кого им крыть смертельным дождем. - Про трупы - крепко! - сказал Зырянов. Рыбочкин остановился, посмотрел на Синцова и с готовностью сказал: - Могу и дальше. - Дальше времени нет, - сказал Синцов. И, представив друг другу Зырянова и Рыбочкина, приказал Рыбочкину провести нового заместителя командира батальона в роты - свою и Чугунова. Шевельнулась было мысль сходить самому, но удержался. Странно чувствует себя человек, которому больше нечего делать там, где только что, казалось, невозможно было без него обойтись. Гурский встал, сунул блокнот в полушубок и сказал, что, если товарищи командиры не возражают, рядовой необученный Гурский пойдет с ними в роты. - Идите, - равнодушно сказал Синцов и протянул Гурскому руку. - На всякий случай. - Увидимся, я еще в-вернусь к вам. Синцов не ответил. Не хотел вдаваться в объяснения. Оставшись один, подумал о своем вещевом мешке. Хотя в нем и невелико богатство, но все же оказаться в медсанбате без бритвы и смены белья ни к чему. В боях потом будет не до тебя и не до того, чтобы отправлять тебе в медсанбат твой мешок. Возможно, Ильин уже подгреб там, в тылу, все штабное хозяйство, в том числе и мешок. Надо будет спросить, когда придет... Очень захотелось, чтобы Ильин пришел поскорей. Чтобы не долго его дожидаться. В таких делах проволочка - хуже нет. И Ильин, словно почувствовав, вошел в землянку как раз в эту минуту, когда Синцов нетерпеливо подумал о нем. Вошел, поздравил со взятием высотки, торопливо потер лицо с морозу и доложил, что прибыл со всем сразу: и с ротой Караева, и с автоматчиками, и со всем штабным хозяйством. Потом огляделся, словно ища кого-то еще, кто непременно должен быть сейчас здесь, в землянке, покачал головой и вздохнул. Ни слова не сказал, но о ком вздохнул, было понятно - о Прохорове. Вздохнул и спросил, как рука. Что Прохоров убит, а комбат легко ранен, уже слышал несколько часов назад, но что придется принимать батальон, не догадывался. - Ничего, - сказал Синцов. После новой перевязки рука, как назло, не напоминала о себе, и от этого еще обиднее рисовалось предстоящее. - Приказано отправляться в медсанбат, а батальон сдать тебе. - Вот как, - сказал Ильин безрадостным голосом. - Ну что ж, мне принять батальон недолго. Сдали - приняли. На лице его было написано полное равнодушие - ни радости, ни сочувствия, ничего. И, глядя на это равнодушное лицо. Синцов вдруг понял, почему оно такое: Ильин уже узнал, что погибла та девушка-минометчица. И, подумав так, не колеблясь, потому что если бы даже ошибся, то Ильину все равно предстояло это узнать, спросил: - Что, уже знаешь про Соловьеву? И Ильин, хотя они никогда не говорили с комбатом об этой девушке, ответил так, словно Синцов уже давно знает об этом все от начала и до конца. - Погибла Рая. Ты не представляешь, как я ее просил, чтобы не оставалась в минометном расчете! Только позавчера умолял. Просто жить не хочется... Он сел на лавку и, понурясь, бессильно бросил между колен руки. И Синцов, стоя над ним и глядя на его понурую голову и бессильно повисшие руки, впервые за весь день боя подумал о своем: о Маше. В разные минуты жизни думал о ней по-разному: то как о живой, то как о мертвой, то снова как о живой. Сейчас, глядя на Ильина, опять подумал как о мертвой. - Ладно, - сказал Синцов, - принимай батальон. А я пойду в медсанбат. Сказал не от черствости, а оттого, что понимал: все равно свою беду Ильин будет лечить делом. Потому что больше лечить ее нечем. - Сейчас, - Ильин поднялся и заходил взад-вперед по землянке, высоко вздернув голову. Не хотел расплакаться, а слезы все равно навертывались на глаза. - С полдня уже знаю, а пережить не могу, - дрогнувшим голосом сказал Ильин, продолжая ходить со вздернутой головой. И Синцов вспомнил, как, услышав его голос днем, по телефону, еще тогда подумал: "Знает". И, подойдя к продолжавшему шагать Ильину, прихватив его здоровой рукой за плечо, сказал: - Ну, Ильин!.. Ильин!.. - как бы приглашая очнут