ыли написаны мучение и страх перед тем, что ему предстояло сказать. - Ну чего молчишь? - нетерпеливо повысил голос Серпилин, всегда, всю жизнь спешивший поскорей узнать плохое, раз уж его все равно предстояло узнать. - Какая там у них беда? И услышал в ответ совершенно неожиданное и от несоответствия с тем, о чем думал, показавшееся нелепым: - Мы сошлись с Анной Петровной. Я ее уговаривал, но она сказала, что теперь не смеет вас видеть. - Что ты ее уговаривал? - все тем же резким тоном, с какого начал, спросил Серпилин и, уже спросив, понял, что Евстигнеев уговаривал ее ехать объясняться вместе, а она не захотела, отправила одного. Адъютант продолжал стоять руки по швам; разговаривать с ним об этом дальше вот так, в положении "смирно", было неудобно. - Пойдем на скамейку сядем, - сказал Серпилин. И когда сели на скамейку, добавил: - Фуражку сыми. Адъютант снял фуражку, вытащил платок и вытер вспотевший под фуражкой лоб. - Теперь объясняй. Раз тебе ведено. Что значит сошлись, когда сошлись? "Что значит сошлись", - был, конечно, глупый вопрос. Что это еще может значить? Сошлись - стало быть, сошлись. А если хотел этим спросить, насколько все это серьезно, тоже зря. И так видно по лицу адъютанта. - Вчера сошлись, - послушно ответил тот, вздохнул и снова надолго замолчал. - Что ты вообще молчаливый, знаю, - сказал Серпилин. - Но все же придется объяснить, как-никак не ожидал от тебя такого доклада. Войди в мое положение. Серпилин усмехнулся от сознания глупости своего положения, но адъютанту эта усмешка показалась признаком гнева, и он растерялся еще больше. Что объяснять? Как они оба изо всех сил держались все эти две недели после того, как пошли вместе в кино и поздно вечером, возвращаясь вдвоем и прощаясь у ее двери, оба почувствовали, что это все равно будет? Объяснять, что он не виноват, потому что она вчера сама, первая, обняла его за шею и замерла и заплакала от своего бессилия что-нибудь изменить, а потом опять сама, первая стала целовать его? Объяснять, что он не виноват, если он все равно виноват, потому что допустил до этого, а допустил потому, что сам хотел этого? И он после долгого молчания сказал только одно то, что чувствовал в эту минуту: - Виноват, - и привычно добавил: - товарищ командующий. - Какой я тебе теперь командующий, - сказал Серпилин, - раз ты ко мне в родственники записался? - Сказал так, потому что, зная жену сына, ничего другого не подумал. "Полюбила мальчишку. Если б не полюбила - так просто не стала б с ним - удержалась бы". - Мы распишемся, - поспешно сказал адъютант. - Я сегодня хотел, но она не согласилась. - Почему не согласилась? Что ей, мое разрешение на это требуется? Серпилин встал, и адъютант вскочил вслед за ним, испугавшись, что это конец разговора. Как ни боялся он этого разговора, когда ехал сюда, но то, что весь разговор на этом и кончится, испугало еще больше. - Сиди, - сказал Серпилин и, толкнув его на скамейку занывшей в предплечье рукой, стал ходить взад и вперед. Серпилин ходил мимо скамейки, а адъютант водил за ним направо и налево глазами и вспоминал лицо Ани в это утро после того, как она торопливо заставила его встать и одеться ни свет ни заря, еще задолго до того, как проснулась девочка. Вспомнил ее слова о том, что она теперь несчастная, и ее глаза, говорившие, что, несмотря на эти слова, она все равно счастливая. Вспоминал, как она сунула ему в руки эту записку и вытолкала за дверь. И он опоздал к Серпилину потому, что, уже давно приехав сюда, все ходил по парку и не решался явиться с такой запиской. Опоздал впервые за время своей службы. А Серпилин шагал взад и вперед и думал не про него, а про жену сына. "Значит, не смеет приехать! Прислала вместо себя этого..." - он искоса глянул на адъютанта. То, что она так сделала, было не похоже на нее. Объяснение одно: наверно, написала, как чувствовала - не смеет явиться ему на глаза, не может себя заставить. "Ну, а как же дальше-то? Так и будем, что ли, с ней через этого объясняться?" - подумал он без всякой злобы на "этого", просто как о нелепости, без которой следовало бы обойтись. В сущности, он видел жену сына всего пять раз в жизни: два раза в один и тот же день, в феврале прошлого года, когда ждал у себя на квартире вызова к Сталину и когда потом вернулся от него, и три раза теперь, в Архангельском, когда она приезжала к нему с внучкой. Между тем и другим были только ее письма на фронт. Вышло так, что она даже никогда не звала его по имени и отчеству - Федор Федорович. Тогда, в первый день их знакомства, говорила ему "вы", "сядьте", "покушайте", "прилягте", "отдохните". А потом в первом же письме на фронт написала: "Здравствуйте, папа". Наверное, в таких понятиях была воспитана. Считала, что как же иначе, раз он отец ее покойного мужа. Письма от нее были частые, но короткие - тетрадочная страничка и внизу строчка печатными буквами за внучку, от ее имени. Так, неизвестные ему раньше, до гибели сына, эта женщина и ребенок постепенно нашли свое место в его занятой делами войны жизни. Он отвечал через два письма на третье - чаще не выходило, переводил деньги по аттестату и посылал посылки - последний раз осенью, с этим самым адъютантом, ездившим по другим делам в Москву. Тогда-то они и познакомились. Адъютант, вернувшись, описывал ему свое посещение, жену сына называл Анна Петровна и рассказывал, как она поила его чаем. Нет, тогда у них ничего не было. Он бы заметил: у адъютанта всегда все наружу. Честный, как некоторые выражаются, даже до глупости. За это, за возможность доверять ему без колебаний, прежде всего и ценил его. Серпилин подумал о предстоящей утрате, может быть, и не такой чувствительной для человека менее одинокого, чем он. А что утрата будет, закрывать глаза не приходилось. Ей стыдно перед ним. И будет стыдно при ее характере. Не приехала сегодня, стыдясь того, что его сын убит всего год назад, а она уже с другим. Стыдится, что писала ему на фронт "здравствуйте, папа", стыдится, что сошлась с другим, получая деньги по аттестату от него, от отца убитого мужа. И будет теперь отказываться от этих денег, уже, наверное, думала об этом. Конечно, он сделает так, чтобы она и приехала и поговорила с ним, чтобы все это не выходило так по-дурацки. Но утрата все равно будет, ее не миновать. И не просто утрата, а двойная утрата, потому что Евстигнеев, который, конечно, распишется с ней, теперь окажется тоже вроде родственника. А родственников в адъютантах не держат. Придется от него отказаться, хотя отказаться трудно: привык к его молчаливому присутствию, уже второй год на войне, день за днем рядом. "И чего она в нем нашла?.. Очень просто, чего нашла: молодой и сильный. И ласковый, наверно, как телок. Чего же его не любить? И не таких любят. Хуже, что ли, сына? - с обычным своим стремлением к справедливости подумал Серпилин. - А баба второй год без мужика. Почему второй? - поправил он себя, вспомнив, что сын до своей гибели больше года не видел жены. - Не второй, а третий. Удивляться приходится, что так долго одна прожила". Серпилин посмотрел на адъютанта, все продолжавшего водить за ним глазами, пока он ходил, и сказал: - Голову отвертишь. Подвинься! Закинув руки за спинку скамейки, он еще раз искоса взглянул на адъютанта. Тот сидел теперь, уставившись на кончик сапога. Пока стоял во весь рост, казался мужчиной. А вот так, сидя без фуражки, выглядел мальчиком - насупился и губы оттопырил, как маленький. - Давай подробно выкладывай. Адъютант еще больше оттопырил вздрогнувшие губы и хотя и тихо, но твердо сказал: - Подробно - не буду, товарищ командующий. Вообразил, что у него спрашивают подробности, как все это у них вышло. - Как так "не буду"? Все же вдову за себя берешь, да с четырехлетним ребенком, да старше себя на шесть лет. На все ли готов, обо всем ли подумал? Про это спрашиваю! - Ничего я не знаю и даже не думаю, - с каким-то счастливым отчаянием громким шепотом сказал адъютант. - Она еще сама не сказала мне, как будет. Как скажет, так и будет. - "Скажет, скажет", - проворчал Серпилин. - Что ж теперь, выходит, женщина за тебя еще и решать сама должна? Он хотел добавить еще что-то в этом же духе, но вдруг пришедшая в голову мысль остановила его. - Что, она у тебя первая в жизни, что ли? - Первая, - тихо сказал адъютант и, подняв на Серпилина глаза, посмотрел ему прямо в лицо так пристально, словно от будущих слов Серпилина и даже от выражения его лица в эту минуту зависит, будет ли и дальше так же, как до этого, любить и уважать его этот вымахавший в сажень мальчик с офицерскими погонами на плечах. "Она-то, конечно, не забыла и что старше тебя на шесть лет, и что в приданое за ней возьмешь чужого ребенка, сто раз все вспомнила, - чувствуя на себе этот взгляд, подумал Серпилин. - И все же как ни страшно, а решилась. Значит, поверила и в твою любовь и в свою силу". И еще об одном подумал - о войне, о том, что вдовая женщина с ребенком бросается очертя голову на шею тому, кто через неделю будет вновь на фронте, вдали от нее. А адъютант, глядя на спокойное, печальное лицо Серпилина, с возобновившимся чувством вины перед ним подумал, что лицо командующего стало таким потому, что он, верно, вспомнил о своем убитом сыне. - Я маме сегодня написал, - сказал адъютант, продолжая глядеть в лицо Серпилина. "Ну вот, стало быть, теперь еще и мама, - с тем же печальным выражением лица кивнув головой, подумал Серпилин. - Сидит за тридевять земель и ждет каждый день треугольничка, что жив и здоров, и боится каждый день извещения, что "пал смертью храбрых", а теперь сразу из одного треугольничка узнает про себя, что и свекровь и бабушка. Но о самой существенной для нее перемене она из этого письма все-таки не узнает. А самая существенная для матери перемена, которая к тому времени, как она получит письмо, скорей всего уже произойдет, будет не та, что сын женится на вдовой женщине с ребенком, а та, что он перестанет из-за этого быть адъютантом у командующего армией и начнет снова служить в строю, ближе к фронту, а значит, и к смерти. И ничего тут не поделаешь, потому что держать его дальше в адъютантах нельзя, а пристраиваться в тыловые канцелярии он сам не захочет". - Вот что, Анатолий. - Серпилин непривычно для себя назвал адъютанта по имени, бессознательно стремясь смягчить этим то, что предстояло сказать. - Если нуждаешься в моем благословении, считай, что получил. Как вам обоим лучше, так пусть и будет. Но хочу внести ясность. Когда вернемся на фронт, подумай о новом месте. Ленин еще в двадцатом году нам посоветовал, чтобы родственники в одном учреждении не служили. - Он улыбнулся, еще и этой улыбкой смягчая бесповоротность сказанного. - Я понимаю. Я ей сегодня утром уже сказал, - ответил адъютант, и по лицу его было видно, что но врет, действительно сказал ей, но видно было и другое, как поразила его быстрота, с которой принял это решение Серпилин. - В какую она завтра смену? - спросил Серпилин о жене сына. - Во вторую. - Скажи, пусть завтра днем до работы ко мне приедет. - Он остановился, вспоминая, какие и когда у него завтра процедуры. - Дай ей "виллис", пусть к тринадцати часам приедет. Одна. - И, увидев на лице адъютанта тревогу, добавил: - Не бойся, не обижу ее. Ты в моих глазах не хуже никого другого, а может, и лучше. - Сказал, подумав не только о нем и о ней, но и о своем покойном сыне. - Поезжай. Адъютант вскочил и надел фуражку. - А как ей, дочку с собой к вам брать? Наверно, решил, что ей будет легче приехать сюда с ребенком. - Сказано: одной. - Серпилину хотелось увидеть внучку, но при завтрашнем разговоре, а может, и слезах девочка ни к чему, это не для нее. Адъютант откозырял и пошел по дорожке. - Евстигнеев! - окликнул его Серпилин. - Слушаю вас, товарищ командующий! - Как там с вызовом? - Обещали завтра оформить. - Если завтра оформят, послезавтра готовься ехать. - Ясно. Разрешите идти? - Иди. Адъютант снова повернулся и пошел. А Серпилин стоял и долго, до поворота, глядел вслед. И выражение лица у него было такое растерянное, что адъютант, наверное, удивился бы, увидев это выражение на лице человека, который только что, казалось, так легко и быстро, в два счета решил его судьбу. Растерянность Серпилина относилась к самому себе. Сказав адъютанту, что тот, на его взгляд, не хуже всякого другого, а может, и лучше, он выдал этим меру своей привязанности к нему. В адъютанты попадают по-разному. Иногда благодаря чьим-то домогательствам. А иногда неизвестно почему. Раньше Евстигнеев был адъютантом у Батюка. Отправив своего Барабанова "расти" на командира полка, Батюк тогда же взял из офицерского резерва этого Евстигнеева. И как-то за ужином, одобрительно отозвавшись о нем, что отлично водит машину, подменяет водителя, сказал про него, что это сын одного его покойного однокашника, с которым вместе кормили вшей еще в германскую войну, потому и взял в адъютанты, когда подвернулся. Это было все, что знал Серпилин о Евстигнееве к тому времени, когда тот стал его собственным адъютантом. Когда Серпилина вдруг вызвали в Москву, он отпустил своего прежнего адъютанта, чтоб зря не болтался, попросил, чтоб куда-нибудь пристроили. А вернувшись из Москвы с назначением и уже не застав Батюка, с удивлением увидел представившегося ему Евстигнеева. То ли Батюк не взял его с собой, то ли Евстигнеев сам захотел остаться в армии, Серпилин не стал спрашивать почему. Подойдет - останется, не подойдет - подберут другого. По его поведению в первые дни увидел: не старается, чтоб оставил его при себе. И это было первое, что тогда понравилось ему в Евстигнееве. Был молчалив, исполнителен, грамотен, хорошо ориентировался по карте и на местности, ни разу не застрял и не заблудился, когда посылал его с приказаниями, всегда находил тех, к кому послан, что на войне свидетельство не только хорошей ориентировки, но и храбрости. Чаще всего не находят не потому, что не нашли, а потому, что не рискнули добраться. Этот всегда находил. А через полтора месяца, под Харьковом, показал, что способен и на большое. День был тяжелый с утра до вечера. Началось с того, что утром, поехав в одну из своих отходивших дивизий, наскочили на чьи-то, неизвестно чьи даже, перепутавшиеся и отступавшие чужие тылы. Свои или чужие, а пришлось задержаться для наведения порядка: в армии чужого нет! Пока доехали до своей дивизии, попали под первую бомбежку, потом, когда добрались из этой дивизии в другую, - под вторую. А когда к концу дня возвращались с передовой на свой командный пункт, заехали под обстрел тяжелых немецких орудий, лупивших по перекрестку дорог. Водителя ранило в спину осколком. И "виллис" перевернулся бы, если бы не Евстигнеев, успевший сзади перехватить баранку и вывернуть машину. Переждав налет в залитом грязью кювете, мокрые, грязные по уши, снова влезли в машину. Водителя положили сзади, а за руль сел Евстигнеев. Казалось, уже все позади, как вдруг из низких облаков, прямо над дорогой, вынырнули два "мессершмитта" и с визгом прошли над машиной. Евстигнеев, затормозив, всем телом навалился на Серпилина, подмяв его под себя и чуть не вывалив из "виллиса". Серпилин даже не сразу понял, что адъютант хотел закрыть его собой. Понял только потом, когда все кончилось, "мессершмиттов" как не бывало, ушли снова в облака, смотровое стекло в трещинах, а пуля у Евстигнеева в предплечье, в мякоти. Это уже потом выяснилось, а сперва он ничего не сказал, вел машину еще три километра до командного пункта. Спас или не спас, когда кинулся и прижал тебя к сиденью, трудно сказать: пуля - дура. Может быть, спас этим как раз самого себя. Но хотел спасти тебя, о себе не думал. Когда Евстигнеева отправили на неделю после этого в госпиталь, Серпилин, подписывая на него наградной лист, взял посмотреть его личное дело. Отец - комполка, убит в 1929 году на КВЖД. Мать - машинистка. Единственный сын, пошел на фронт добровольцем восемнадцати лет в июле сорок первого. Медаль "За отвагу", сержант, ранение, госпиталь. Ускоренный выпуск пехотного училища, окончил с отличием, получил лейтенанта и снова на фронт. Биография недлинная, но вызывала уважение. В адъютанты к Батюку навряд ли все-таки с неба свалился. Мелькнула мысль: может быть, мать по знакомству написала, попросила за сына? Когда адъютант вернулся из госпиталя, Серпилин от себя сказал ему "спасибо" и посмеялся, что от его ручищ неделю ходил с синяками. А от лица службы привинтил на грудь "Звезду". С тех пор продолжали служить вместе, должно быть любя друг друга каждый по-своему. И служили бы и дальше, если б не сегодняшние новости. "Да, тяжело его отрывать от себя. Ни разу не подвел, не вышел из веры, ни разу никому не снагличал, пользуясь своим положением адъютанта, - тоже много значит! Пожалуй, сможет пойти помощником начальника штаба полка по разведке: достаточно смелый для этого. Небось уже подъезжает сейчас туда, к своей. Особенно если сам за рулем. Спешит обсудить с пей. А нам тоже надо идти ужинать, есть свой творог с простоквашей. Каждому свое..." Серпилин вздохнул: жизнь против его воли сама отшвыривала от него людей, то одного, то другого. Не вернуться ли в комнату за лежавшей там на столе коробкой "Казбека", не закурить ли по такому случаю? Но не вернулся, не стал нарушать уговора с самим собой - не курить до выписки. По дороге в столовую нагнал шедшего туда же Батюка. Днем Батюк был в пижаме, а теперь в полной генеральской форме. - Жену встречать ездил, - сказал Батюк. - Встретил? - А ну их к бесу! - Батюк сердито махнул рукой. - Обещали доставить и не доставили. Лучше б не обещали. Посадили ночевать в Куйбышеве, говорят, в Москве погоды нет. А как нет, когда она есть! Серпилин посмотрел наверх. Небо было густо затянуто тучами. - Может, дали прогноз на грозу? - Какая гроза? Наверное, у пилота жена в Куйбышеве, вот и вся гроза. Разве это плохая погода? Серпилин не стал спорить. Какая бы ни была погода, а Батюк надеялся встретить сегодня жену, которой не видел с начала войны. Понять можно! - Федор Федорович, - пройдя рядом с ним несколько шагов, сказал Батюк, - когда ты был у товарища Сталина, он ничего про меня не говорил и не спрашивал? Наверное, его еще утром тянуло спросить об этом. - Меня ни о чем не спрашивал. - А сам говорил? - настороженно спросил Батюк. В ответ на прямой вопрос пришлось сказать, как было; что когда он спросил Сталина, на какую армию назначен, то Сталин ответил, что на место Батюка, и объяснил почему. Понимая значение, которое имело для Батюка все сказанное о нем Сталиным, Серпилин повторил слово в слово то, что услышал тогда: что товарищ Батюк засиделся на армии и есть мнение его повысить, дать возможность шире развернуть свои способности! То, что он почувствовал за словами Сталина какую-то непонятную ему тогда иронию, добавлять не стал, счел, что делать этого не обязан, да и зачем? - Да, - задумчиво сказал Батюк, - возможно, проектировал тогда повысить, а потом какие-то друзья там, наверху, нашлись и ножку мне подставили... Спасибо, что сказал. Будет над чем подумать. - Потом вздохнул в добавил: - Так и не вызвал меня к себе оба раза: и когда на тот, богом забытый фронт посылал для укрепления, и когда на гвардейскую армию назначал. То, что Сталин, так хорошо знавший его по гражданской войне, ни разу за всю эту войну так и не вызвал к себе, продолжало тревожить Батюка, хотя он и старался объяснить это в лучшую для себя сторону - просто непомерной занятостью Сталина. А между тем рядом с ним шагал человек, которого Сталин все же нашел время тогда, год назад, вызвать к себе. - Мне Захаров объяснял, - снова помолчав, сказал он, - что тебя тогда по твоему письму о Гринько вызывали? - Да. - Ну и чего? - Сказал, что вернут, если найдут. - Видать, не нашли. - Умер он, - коротко ответил Серпилин. - Да, не дождался своего часа Павел Ефимович, - сказал Батюк. - А может, и вообще судьба его была б другая, кабы не поехал тогда к нам на Дальний Восток этот, знаешь его... - Батюк назвал хорошо известную в армии фамилию. - Ломал там дрова! И вдруг без всякой связи с предыдущим сказал: - А Евстигнеев, оказывается, у тебя до сих пор! Возвращаюсь с аэродрома, вижу, он отсюда на "виллисе" выезжает. Выходит, пришелся ко двору, раз "Звезду" ему дал. - "Звезду" - за дело, - сказал Серпилин. - Был бы не мой адъютант, мог бы за это и "Знамя" получить. Чего ты его тогда оставил, с собой не взял? Батюк покачал головой. - Чудно рассуждаешь. Думаешь, только ты это испытал, когда в Москву вызывали: куда еду, знаю, а что будет, не ведаю! У меня тоже, когда вдруг приказ: "Армию сдать и явиться", - кошки скребли. Все, что за душой было, перебирал, пока ехал. Куда ж тут за собой адъютанта с фронта тащить? Срывать человека с места, не зная, куда и для чего? Тем более парень стоящий, не проныра. Это хорошо, что он у тебя. "Да, это хорошо, что он у меня, - подумал Серпилин. - Для нее, во всяком случае, оказалось хорошо", - подумал он о жене сына. Хотел было под настроение объяснить Батюку, что приходится теперь расставаться с Евстигнеевым, но не стал; они уже подходили к столовой. - После ужина еще погуляем? - спросил Батюк. - Пойду к себе, уже нагулялся сегодня, - слукавил Серпилин, помнивший, что приглашен пить чай, и не хотевший опаздывать. - Что-то сердце сегодня щемит, на воздух тянет, - сказал Батюк. - Может, и правда погода меняется. С одной стороны, кулаком еще доску перешибу, а с другой стороны, как вспомнишь: в мировую войну одно ранение, в гражданскую - три, в эту - тяжелое, если все вместе сложить... Иногда все хорошо, а иногда защемит, и подумаешь: вот довоюешь до последнего дня, до победы, и помрешь! - С чего это вдруг? - спросил Серпилин. - Я, наоборот, считаю, что победа всем нам здоровья прибавит. Только жить и жить, когда война кончится! И, вспомнив о предстоящем отъезде на фронт, подумал о Львове, корпусном комиссаре, а теперь генерал-лейтенанте, о котором, заговорив про Дальний Восток, помянул Батюк. - Между прочим, Львова при формировании нашего фронта членом Военного совета назначили. Батюк даже присвистнул. - Эту новость не слыхал еще! И куда его только не шлют с места на место! За два года, считай, на пятом фронте! Ни с одним командующим не уживается. И все как с гуся вода. Не завидую вашему командующему фронтом - работать с таким членом Военного совета. - Не знаю. Первое впечатление от него у меня хорошее. - Серпилину не хотелось спорить с Батюком, но это была правда. - Может, и лишнее про него говорят. Дурная слава прилипчива. - А сколько ты его видел? - спросил Батюк. - Пока один раз. - Ладно, продолжай знакомиться, - усмехнулся Батюк. 3 Женщина, к которой Серпилин собирался идти пить чай, сидела одна у себя в комнате и ждала его. Чайник, накрытый сверху салфеткой, а поверх нее ушанкой, стоял у нее под рукой. И, кроме этого чайника, сахарницы и тарелки с печеньем, на столе ничего не было. Она заварила чай заранее, потому что не любила хозяйничать. Комната, в которой она сидела, была казенная, но она любила ее за чистоту и отсутствие лишних вещей, в которых сейчас, во время войны и разлуки с близкими, есть что-то бессмысленное. Она сидела, положив на стол свои нравившиеся Серпилину красивые руки с длинными пальцами и коротко обрезанными ногтями, и думала о том, что ей сегодня сорок лет и хорошо, что в этот день к ней придет человек, которого она хочет видеть. Она не собиралась говорить Серпилину, что ей сегодня сорок лет, потому что это могло бы повернуть их разговор как-то по-другому, не так, как она хотела. Он бы мог, пожалуй, вернуться к себе в комнату за бутылкой коньяка, стоявшей у него на столе рядом с папиросами, как он смеялся: для борьбы с соблазнами. А ей хотелось, чтобы их разговор сегодня стал продолжением того, вчерашнего, после которого она, кажется, начала понимать, почему ее так тянет к этому некрасивому и немолодому, старше ее на десять лет, человеку. Она знала Серпилина уже давно, с тех пор как восемь лет назад ее, убитый теперь, муж познакомил их на вокзале; и муж и Серпилин уезжали тогда из академии на большие маневры в Белоруссию. Потом она видела Серпилина мельком еще два раза и смотрела на него тогда, до войны, с интересом и неприязнью, потому что он сам неприязненно относился к ее мужу. Так говорил ей муж, и она верила этому. Но все эти встречи почти не запомнились ей, а запомнилась та, последняя, уже во время войны, в декабре сорок первого, когда муж был убит при выходе из окружения и она заходила к только что вернувшемуся из госпиталя и вновь уезжавшему на фронт Серпилину, чтобы узнать, как это было. Эта встреча заставила ее много думать о Серпилине и тогда, сразу, и еще больше потом, через год. Серпилин, когда она пришла к нему, солгал ей, что ее муж пал смертью храбрых, хотя на самом деле все было иначе. Как потом объяснил ей другой человек, ее муж не пал смертью храбрых, а без документов и переодетый был встречен ими в лесу и, выходя после этого вместе с ними из окружения, где-то по дороге застрелился, не выдержав тяжести физических и нравственных испытаний. Может быть, она так и не узнала бы всей правды от этого человека, если бы не напросилась на нее, сказав, что Серпилин до войны плохо относился к ее мужу и что ее мучает мысль, действительно ли все было так, как сказал ей Серпилин. Эта мысль мучила ее, потому что тогда, при разговоре с Серпилиным, ей показалось, что он чего-то недоговорил, сделал странную паузу перед тем, как сказать, что ее муж пал смертью храбрых. Словно заколебался, что ей ответить. И тогда этот человек, видимо любивший Серпилина, оскорбился за него и ответил, что, наоборот, Серпилин слишком хорошо отнесся тогда к ее мужу, потому что, как он считает, ее муж в той обстановке за свою трусость заслуживал расстрела, и если бы это решал он один, без Серпилина, так и было бы сделано. Она не заплакала и не вскрикнула от его жестокости, но потребовала от него, раз он посмел ей это сказать, объяснить подробно, как все было. Он объяснил, и она, понимая, что все это правда, и молча выслушав эту правду, спросила только: "Это все?" - и, услышав: "Да, это все", ушла от него, не прощаясь. С тех пор у нее сохранилось чувство вины перед Серпилиным. Три недели назад здесь, в Архангельском, в списке прибывших накануне вечером она увидела фамилию Серпилина и утром, на медицинской летучке, оставила его за собой, хотя его могли наблюдать и другие хирурги. Сделала так потому, что хотела ближе узнать этого занимавшего ее мысли человека. Однажды ей даже захотелось написать ему. Это было после Сталинграда, когда она прочла его фамилию среди фамилий других награжденных орденами генералов. Но подумала, что это будет глупо. Потом ей уже не приходило в голову писать ему, но она следила за его фамилией в газетах и радовалась, что он жив и командует армией. И для такой радости у нее были свои личные причины. Острота их была связана с воспоминаниями о собственном муже. За несколько лет до войны муж, которого она приучила посвящать ее в свои служебные дела больше, чем это обычно принято у военных, рассказывал ей о своих стычках с Серпилиным, который со странным для такого умного человека упорством не желает понять, что незачем воспитывать слушателей академии на военных примерах, подчеркивающих сильные стороны деятельности германского генерального штаба. "Это наш будущий противник, и слушателей академии незачем размагничивать преувеличенными представлениями о его силе". Сердясь на Серпилина, а может быть, ревнуя к его авторитету у слушателей, муж говорил тогда и разные другие вещи, которые исчезли из ее памяти. Остался только их общий смысл, с которым она была тогда согласна, потому что смотрела на будущую войну глазами мужа. Однажды муж вернулся из академии поздно вечером - она хорошо запомнила, как это было, - и возбужденно сказал, что сегодня Серпилин поймал его с глазу на глаз и пытался найти с ним общий язык, обратить в свою веру: "Трезвое сознание силы предполагаемого противника - залог собственной силы", "Лучше переоценить, чем недооценить", "Недовооружить наших слушателей знанием противника - значит разоружить их" и все прочее из его репертуара. И все это свысока, даже не допуская мысли, что я веду свой курс, тоже думая о пользе армии. Пришлось отбрить. Разошлись, не простившись. Она запомнила этот разговор не только из-за волнения мужа, но и потому, что через неделю после этого Серпилина арестовали. Она не подумала, что ее муж, полковник Баранов, мог куда-то написать о своем разговоре с комбригом Серпилиным, не думала тогда и не думала сейчас. Ее просто ужаснуло: только что говорили, спорили, только что ее муж сердился на Серпилина, возмущался им - и вот его уже нет... Узнав об аресте, муж развел руками и сказал: "Достукался" - так, словно только этим все и могло кончиться. Потом, задним числом, вспоминая это "достукался", она доказывала себе, что ее муж не мог быть причастен к этому; если б был причастен, не посмел бы сказать при ней это слово. Она думала так, но Серпилин мог думать иначе. А может, и думал. А вскоре все это ушло куда-то далеко, потому что случилось несчастье в их собственной семье, и ее муж перед лицом этого несчастья повел себя так, как, по ее представлениям, не мог и не должен был вести себя мужчина. Забрав с собой младшего сына, она уехала к своей матери в Саратов и уже второй год жила и работала там, почти приучив себя к одиночеству, когда Баранов приехал за ней и умолил ее вернуться. В день его приезда туда, в Саратов, она острей, чем когда-нибудь, почувствовала, как он сильно любит ее. Нелегкое сознание, если у тебя самой к этому времени осталось только чувство жалости сильного к слабому да привычная, но уже не дающая прежнего счастья потребность близости. Есть женщины, которые даже испытывают необходимость чувствовать себя сильнее мужчины. Она знала женщин, для которых как раз это составляло главную остроту счастья, но сама не принадлежала к ним. Жизнь на правах сильнейшего изнуряла ее бессмыслицей душевного неравноправия. А потом началась финская война, и полковник Баранов уехал на эту войну. Он три месяца воевал там, в оперативном отделе одной из армий, а она и дети боялись за его жизнь и ждали от него писем. И он вернулся, и не просто так, а с орденом на груди. Но когда после всех положенных радостей такой встречи они остались на всю ночь, до утра, вдвоем, без детей, эта ночь оказалась ужасной, потому что у него сдали нервы и он на правах слабейшего, на которых уже привык жить рядом с нею, стал, захлебываясь, говорить, говорить без конца, почти в истерике от всего, что он видел на фронте. Он попал не на Карельский перешеек, где после бестолковщины первых недель, начав заново, хотя и дорогой ценой, все-таки сделали все, что требовалось. Он попал на север, в Карелию, в ту самую неудачливую из всех армий, от которой поначалу больше всего ждали, но которая, так и не успев сделать ничего существенного, понесла потерь больше других. То, что он рассказывал о большой крови - раньше она от него всегда слышала только о малой, - не так уж удивило ее, потому что она работала хирургом в госпитале и знала, какое количество раненых поступало с этой войны. Но то, как он отзывался о нашем неумении воевать, с каким самооплевыванием и презрением не только к другим, но и к самому себе говорил об этом, поразило ее. Она почувствовала не только силу пережитого им потрясения, но и его собственную слабость перед лицом этого потрясения. Она слушала его и молча вспоминала все то, совсем непохожее, что он говорил ей о будущей войне за год, и за два, и за три до этого. Выговорившись и обессилев, муж сказал ей тихим и страшным шепотом то, что потом еще несколько раз повторял ей в минуты откровенности, совпадавшие у него с минутами слабости: - Боюсь немцев. Если нападут на нас в нашем нынешнем состоянии, даже не знаю, что они с нами сделают! Так это было в ту ночь. И она помнила об этом в сорок первом году, когда провожала его на войну; Ею владел не только страх женщины, матери двух его сыновей, но и другой страх: каким он будет там, на этой, наверно, действительно страшной войне? Ведь он так боится ее, хотя, уезжая, выглядел одинаково с другими людьми! И вот прошло три года войны, и она, потеряв мужа, отправив на фронт старшего сына и сама пробыв там два года из трех, встречала свои сорок лет здесь одна, в этой казенной комнате, и кроме своих сыновей, которые не могли приехать, потому что один был на фронте, а другой в военном училище, хотела видеть сегодня только одного человека - Серпилина. Человека, которого она заново узнала здесь всего двадцать дней назад. "Нет, девятнадцать", - сосчитала она и вспомнила, как он сидел перед ней в первый день в операционной, отдыхая от боли после того, как она сняла с него неподвижную повязку и осмотрела ключицу. Улыбнувшись сквозь непрошедшую боль, он сказал, что у него мурашки в пальцах, и внимательно посмотрел на нее. - Я вас хорошо помню, вы были у меня в декабре сорок первого дома. - Да, - сказала она. - Только в первый момент усомнился, потому что у вас теперь другая фамилия. Вышли замуж? - Нет, - сказала она. - У меня всегда была другая фамилия. Когда я выскочила в двадцать втором году за военного, не захотела смешить своих родителей, беря фамилию мужа. Они у меня оба из земских врачей, люди вольных взглядов, сами расписались только в тридцать втором году, когда им вдруг понадобилось получать паспорта. Так и осталась жить с девичьей фамилией. А вам тогда назвалась Барановой, чтобы сразу поняли, кто я. - Где ваш сын? Воюет? Оказывается, он помнил то, что она сказала ему тогда про старшего сына. Она ответила, что ее сын теперь старший лейтенант и воюет на Третьем Украинском фронте, в противотанковой артиллерии. И не был за все это время ни разу ранен. - Видели с тех пор? - Один раз. - А младший? Оказывается, он запомнил и это, про младшего. Она ответила, что младшему исполнилось семнадцать лет и он пошел в артиллерийское училище. - Вообще-то правильно. Хорошо бы, война кончилась, прежде чем их выпустят. А сами вы, помнится, служили тогда в каком-то из московских госпиталей. На фронт не попали? - Попала. Наш госпиталь тогда же отправили на Западный. А здесь оказалась, как и вы, после ранения, - добавила она. - А потом здесь и оставили. - Куда вас ранили? - В грудь, в плечо и в лицо во время бомбежки госпиталя. Он поморщился. - Чего поморщились? - Не могу привыкнуть к тому, что убивают и ранят женщин. Хотя пора бы. У меня в армии их ни мало ни много... - Он не договорил, посмотрел ей в лицо и, кажется, только теперь увидел тот довольно заметный шрам над бровью, о котором она помнила, считая, что этот шрам портит ее. Вот и весь их первый разговор, после которого было много других, иногда совсем коротких - когда он приходил к ней на осмотр или на лечебную гимнастику, - а иногда длинных, когда они несколько раз вместе гуляли после ужина в парке. Вчера, когда она впервые позвала его к себе, их разговор начался с вопроса, который все равно рано или поздно пришлось бы задать ему: - Почему вы мне тогда сказали неправду про Баранова? - Неправду? - не отрицая и не подтверждая, переспросил он. - А кто сказал вам правду? С кем говорили после меня? - Со Шмаковым, с вашим комиссаром. - Когда с ним говорили? - В сорок втором году. - Давно потерял из виду. - Он ничего не добавил, словно считал вопрос исчерпанным. Но она этого не считала и вновь спросила у него то же самое: почему он сказал ей тогда неправду? - А вы что, непременно хотели тогда от меня правды? В глазах его мелькнул отблеск чего-то жестокого, что иногда и раньше проскальзывало в его разговорах с ней, напоминая, что этот человек не только способен жалеть людей, но и способен посылать их на смерть. - Да, я хотела правды, хотя и боялась ее. Во всяком случае, ложь мне была не нужна. - А мне показалось - нужна. Хотя бы для сына. После того как узнали от Шмакова, написали сыну все, как было в действительности? - Нет, не написала. Но когда потом увиделась с ним, сказала. Он самый близкий мне человек, и я не могла заставлять его думать другое, чем думала я. - Не пожалели его. - Я его люблю, а не жалею. - Может, и правы, - сказал он. - Меня жена ругала тогда, что соврал вам. Он не сказал: "Моя покойная жена", но она знала, что жена его умерла. И знала когда. Такие вещи в госпиталях и санаториях знают с первого дня. Она никогда не видела покойной жены Серпилина и сейчас не хотела представлять себе, какой она была, его жена, и как выглядела. Но, услышав ответ Серпилина, подумала о ней, что, наверное, это была сильная женщина, под стать ему. Подумала о ней, как о себе самой, а о нем, как о человеке, которого хорошо знает. Она понимала, что до конца оценить нравственную силу такого человека, как Серпилин, можно только там, на фронте, где он воюет, а не здесь, где он лечится, но все равно чувствовала в нем эту силу. Ей нравилось, как он ходит по аллеям Архангельского своей быстрой, негенеральской походкой, в своем старом синем лыжном костюме, про который не то серьезно, не то смеясь говорит, что когда-то сдавал в нем нормы на значок "Готов к труду и обороне". И в его походке и в его жилистой, широкоплечей фигуре чувствовалась незаурядная выносливость, связанная у таких, как он, людей не столько с физическим здоровьем, сколько с силой духа. Нравилось ей и его длинное, совсем некрасивое, но сильное и умное лицо, и глаза, где-то в глубине продолжавшие оставаться печальными и когда он улыбался, и когда он сердился, как это было вчера, когда она сказала ему, что у нее там, на фронте, бывали приступы злобы на них, генералов, когда в госпиталь день за днем, ночь за ночью продолжали, как по конвейеру, идти всем своим видом вопившие о спасении, изорванные, изрубленные осколками, посиневшие от контузий, истерзанные людские тела. И так каждое наступление... - Неужели вы не можете воевать как-то иначе, как-то лучше, чтобы всего этого было хоть немного меньше? - спросила она, подумав в эту минуту не только о тех тяжелораненых, которые чаще всего попадали к ней, как к ведущему хирургу, но и о тех двоих, еще ни разу не лежавших вот так ни на чьем операционном столе, о собственных своих сыновьях. - Видимо, не можем, не способны, - зло ответил он. - И никогда не будем способны сделать так, чтобы у вас работы не было, - добавил он еще злее, - сколько бы ни старались. А если думаете, что мало стараемся, делаем хоть на грош меньше того, на что способны, так возьмите и плюньте мне в рожу, чем разговаривать. Какой может быть со мной разговор, раз вы так думаете? - сказал беспощадно, а глаза где-то в самой глубине продолжали оставаться печальными. - Я так не думаю. - А не думаете, так не трепитесь на такие темы, от которых и без вас три года душа болит. И будет болеть до последнего дня войны. Или хоть держитесь от них подальше, пока обстановка позволяет. Ее задело не то, что он оборвал ее и сказал "не трепитесь", а эти последние слова - насчет обстановки. Она услышала в них незаслуженный упрек себе, что находится здесь, в Архангельском, а не на фронте. - К вашему сведению, - сказала она зло и спокойно, - я неделю назад прошла медицинскую комиссию и написала рапорт: прошу отправить меня снова в армейский госпиталь. Еще какие-нибудь вопросы есть? - Прошу прощения. - Он ощутил глубину ее обиды. - Может, я выразился по-дурацки, но и вы меня