у, продолжается продвижение к Днепру по трем дорогам сразу. Через несколько минут доехали до места происшествия. Дорога втягивалась в лес. Сначала с обеих сторон появились рощицы, потом открылась заросшая кустарником лощина, за которой начинался большой лес. Тут все и произошло. В кювете лежала опрокинутая сорокапятимиллиметровая пушка. Вторая пушка, выстрелы которой, наверно, и слышали издалека, стояла на обочине. У нее был сбит щит. Посреди дороги зияла воронка. В стоявший у воронки грузовик заканчивали класть раненых. Тут же на дороге топтались младший лейтенант-артиллерист и пехотный капитан, первым подскочивший к "виллису", когда из него вылез Серпилин. Капитан доложил, что он командир батальона. - А где командир дивизии? - озираясь, как о живом человеке, спросил Серпилин. - Пока вот... - сказал капитан и показал рукой в сторону. Там, в заросшем травой кювете, скорчившись, сидел какой-то человек, а рядом с ним лежал сверток. Короткий. Что-то завернутое в почерневшую, промокшую плащ-палатку. - Собрали... - сказал капитан, когда Серпилин перешел через дорогу и уставился взглядом в эту плащ-палатку. Сидевший рядом со свертком человек поднялся на ноги и медленно вытянул руки по швам. Это был немолодой, лет сорока, лейтенант с неживым, отсутствующим лицом. Синцов узнал адъютанта Талызина, с которым они когда-то вместе зимой на Слюдянке подбирали после боя в снегу раненых. - Прямое попадание, - сказал капитан. Серпилин кивнул и оглянулся на дорогу. Он уже заметил на ней следы крови. Но сейчас оглянулся и посмотрел еще раз. Потом повернулся к тому, что было завернуто в плащ-палатку, и сказал лейтенанту: - Откройте... Тот нагнулся и, взявшись за концы плащ-палатки, откинул их в разные стороны. Талызина просто не было. Была память о нем, но ничего, что могло бы напомнить о его существовании на земле, уже не было. Серпилин снял с головы фуражку и с полминуты постоял молча, глядя на этот открытый перед ним сверток. Потом сказал: - Закройте... - Надел фуражку и повернулся к капитану: - Присутствовали, когда произошло? - Так точно, присутствовал, товарищ командующий. - Доложите! Из доклада и дополнений полковника Земскова выяснилось то, что и можно было предполагать. Талызин после встречи с Серпилиным ездил с места на место, подгоняя наступавшие части. Он и так отличался хорошо всем известной храбростью, но встреча с Серпилиным и обидный разговор с командиром корпуса, наверное, подкрутили его еще больше. Первую половину дня он делал все, что мог, чтобы ускорить продвижение дивизии, - и ускорил. И, довольный этим, решил еще ускорить: приказал шедшему вслед за передовым отрядом полку двигаться прямо в походной колонне. Так и двигались. Командир полка, не будь рядом начальства, наверно, сам принял бы меры охранения, но командир дивизии не только нажимал на быстроту движения, он при этом еще и сам лично шел с колонной. В результате достаточных мер охранения так и не приняли. Сперва Талызин шел с первым батальоном, подбадривал и торопил солдат. Это было не в новинку, за ним знали привычку на походе двигаться пешком то с одной, то с другой колонной. Потом перебрался во второй батальон, потом в третий, в этот. Шел в голове батальонной колонны и разговаривал с командиром батальона, когда между опушкой большого леса и рощей вдруг вывернулись из зарослей три "фердинанда" и открыли огонь. Батальон залег. Талызин приказал развернуть шедшие в колонне пушки. Одну, прежде чем она развернулась, "фердинанд" разбил прямым попаданием, а вторая успела сделать несколько выстрелов. Талызин сам подскочил к ней и управлял огнем - немецкий снаряд ударил прямо в щит. Расчеты двигавшихся позади батальона "катюш" увидели происходящее и открыли огонь по "фердинандам". Стреляли вразнобой, потому что шли с интервалами. Залпы "катюш" поражения не нанесли, но испугали немцев. "Фердинанды" скрылись в лесу. Артиллерия, шедшая сзади "катюш", била уже вдогонку. В результате семь раненых и один убитый на месте - командир дивизии. А "фердинанды" надо будет еще ловить и добивать, с земли или с воздуха. Земсков доложил, что, уезжая сюда, связался с ушедшим вперед танковым батальоном - дал ему координаты "Фердинандов", а также сообщил их авиаторам. Услышав это, Серпилин внимательно посмотрел на него; несмотря на пережитое потрясение, Земсков не забыл в первую же минуту сделать все необходимое. Такой человек, наверное, сумеет командовать дивизией. - Догоняйте свой батальон, - сказал Серпилин капитану. - Есть, товарищ командующий. Я только ждал... - Капитан почувствовал себя виноватым, но Серпилин прервал его: - Догоняйте батальон и немедля примите меры охранения. - Уже приняты, товарищ командующий... - Уже... Дорого приходится платить за такие "уже"... Идите! - Серпилин повернулся к Земскову: - Что думаете делать... - хотел сказать "с телом", но сказал: - с прахом командира дивизии? - Не думал еще, товарищ командующий... - И не думайте, это наша забота. Выделите грузовик и дайте сопровождающих. Пусть проделают все, что требуется медициной, все их формальности, а потом явятся к начальнику тыла армии, у него уже будут указания. А вам надо идти вперед. Могилев брать. Задача дня известна? - Так точно, известна. Серпилин сделал паузу. Она значила: мало сказать "известна", надо еще и повторить задачу дня. Земсков повторил. - Правильно, - сказал Серпилин. - И сделать осталось еще много, иначе до ночи на Днепр не выйдете. Берите дивизию в свои руки. Покажите, на что способны! Сказав это, посмотрел на Земскова, безрадостно ответившего: "Понял вас!", и положил ему руку на плечо. - И я вас понял. Не в такую минуту вступать бы в командование дивизией, но мы над этим не властны, вступаем, когда война прикажет! Серпилин сел в "виллис" и поехал обратно к Реете, навстречу продолжавшей двигаться оттуда артиллерии. Синцов, сидя сзади, видел его широкую, ссутулившуюся спину. Завернувшись в плащ-палатку и сцепив под ней руки, Серпилин ехал и думал о том, о чем не имел ни времени, ни права думать там, на шоссе. Вернее, подумал и там, но отклонил эти мысли как несвоевременные, не идущие к тому главному, что он обязан был сделать. И сама эта за долгие годы воспитанная в себе способность отложить, оттеснить в сторону лезущие в голову, но несвоевременные мысли, которые можно оставить "на потом", была одной из главных черт его истинно военной натуры, черт, куда более важных, чем поворотливость или выправка, которые прежде всего бросаются в глаза в военных людях. Первое потрясение от неожиданной гибели Талызина привычно оттеснилось неотложными мыслями: дивизия набрала темпы и должна была двигаться дальше. То, на что употребил свои последние усилия Талызин, не должно было прерваться с его смертью, наоборот! Иначе сама его смерть становилась еще более бессмысленной. Даже распоряжение отправить прах Талызина прямо в тыл армии было вызвано желанием подтолкнуть вперед дивизию и ее нового командира, заставить их думать над тем, Что дальше, а не над последствиями того, что произошло. Лишить их необходимости думать сейчас об этом. Потом подумают! Талызин, бирюковатый по натуре и казавшийся по первому впечатлению малообразованным, на самом деле был хорошо начитан, знал службу и командовал своей дивизией хотя и не безошибочно, но честно: не раздувал успехов и не прятал неудач. И вообще, по составившемуся у Серпилина мнению, был человек высокопорядочный. Сегодня утром у Серпилина и в мыслях не было, что Талызин кривит душой, отсиживается. Просто застал его в такой неудачный момент - всякий человек два часа в сутки отдохнуть должен, хоть он командир дивизии! Сейчас, когда Талызин погиб, Серпилин вспоминал утренний разговор с ним: не сказал ли ему чего-то несправедливого, такого, что толкает людей к гибели. Нет, не сказал! Да и Кирпичников, хотя и в своем крикливом стиле, по сути, требовал от него дела. Ну не изругал бы его Кирпичников, так что он, вперед бы не полез? Все равно полез бы. Не из-за ругани, а по совести! И не впервые это, черт его знает в какое пекло лазил, а жив оставался... Конечно, когда человек погибает, тем более подчиненный, хочется задним числом, чтобы ты его перед смертью хвалил, а не ругал. А если в последний раз ругал - пускай правильно, - потом, после смерти, все равно кажется, что надо было сказать ему что-то другое... - Синцов! Серпилин так долго молчал, что казалось, будет молчать всю дорогу. Синцов даже вздрогнул. - Слушаю вас, товарищ командующий! - Когда в оперативном отделе работал, бывал у Талызина? - Много раз. - Синцов подумал, что Серпилин хочет что-то спросить про Талызина. Но Серпилин ничего не спросил. Помолчал и сказал: - Жаль потерять командира дивизии. Но если взять его самого, такая смерть для военного человека, можно считать, хорошая! Посреди дела. Не успев подумать о смерти. Думал в последнюю секунду, как бы немцу в бортовую броню снаряд влепить! А то, что видели с тобой, что в могилу кладем, сам человек этого уже не знает. Хуже, когда война человеку время оставляет подумать, что он умирает, а дело недоделанное. - И теперь, когда Синцов уже не ожидал, вдруг спросил: - Говоришь, хорошо знал Талызина? Ну и какой он, по-твоему, был? - Из всех командиров дивизий, к которым мне приходилось ездить, самый бесстрашный. - Бесстрашием отличался, это верно, - сказал Серпилин и снова замолчал. Он знал о Талызине то, чего не знал и не должен был знать Синцов, и это знание заставляло его видеть бесстрашие Талызина в другом свете, чем видел Синцов. Никто, кроме Серпилина и еще трех-четырех человек в армии, не знал о командире дивизии Андрее Андреевиче Талызине, что это тот самый, который в июле сорок первого года вместе с несколькими другими генералами был отдан на Западном фронте под трибунал. Талызину предъявлялось обвинение в трусости и утере управления дивизией. За это он был приговорен к расстрелу, замененному десятью годами лишения свободы. Из лагеря писал письма, просился на фронт, летом сорок второго был освобожден, послан воевать заместителем командира полка и за полтора года снова стал генерал-майором, командиром дивизии и даже Героем Советского Союза. Отраженная в личном деле быстрота, с которой все это произошло, даже насторожила Серпилина. Но, увидев Талызина в деле, он понял, что это человек, не способный получать задаром награды или звания. Кто его знает, как у него там было в действительности в сорок первом году, почему и как потерял управление дивизией. Но та настойчивость, с которой Талызин показывал на личном примере, что значит не бояться смерти, та щепетильность, с какой он докладывал о своих неудачах, и та горечь, с какой переживал их, - об этом дважды сообщал Захарову замполит Талызина, беспокоясь за жизнь комдива, - все это заставляло Серпилина думать, что доля вины, тогда, в сорок первом году, за Талызиным все же была. И он ее помнил и не прощал себе. Другие забыли, а он помнил. Один раз струсить или растеряться может даже самый храбрый человек. Кто думает иначе, тот войны не знает. Что же, никто на всем Западном фронте так и не был тогда виноват в том, что произошло? Все были ни в чем не повинные? А если бы ты сам тогда там, под Могилевом, не устоял, отступил, бросил позиции, - что тогда? Теперь находятся такие, что, вспоминая сорок первый год, говорят: вот, дескать, генерал Самсонов в Восточной Пруссии в четырнадцатом году потерпел поражение, взял на себя за это ответственность - и пулю в лоб! А у наших у многих ответственность была потяжелее, а на то, чтоб пулю в лоб, - не хватило! Задним числом легко говорить! На тот свет себя отправить не так долго, если рука твердая. Но разве в этом был тогда вопрос? Вопрос был в том, как немцев остановить! На этом свете, а не на том. Пока Талызин был жив, Серпилину не приходило в голову спросить его: что было с ним тогда, в сорок первом году? Был ли в чем-то виноват и как сам смотрит на это? А сейчас, когда он умер, захотелось спросить. Но что он мог бы на это ответить - уже никогда не узнаешь... Генерала Миронова на командном пункте корпуса не оказалось. Он выехал в одну из дивизий вместе с членом Военного совета армии и должен был вот-вот вернуться. - Раз скоро будет, подождем, - сказал Серпилин. Начальник оперативного отдела доложил обстановку. Мироновский корпус тоже пробился передовыми отрядами на Днепр и сейчас шел к нему главными силами. - А сами до завтра здесь будете сидеть? - спросил Серпилин, окинув взглядом стоявший прямо при дороге длинный барак, в котором разместился командный пункт корпуса. Здесь были торфоразработки, и барак, наверно, служил раньше общежитием. Начальник оперативного отдела ответил, что новый командный пункт подготовлен в семи километрах отсюда, за Рестой, ждут возвращения командира корпуса, чтобы получить "добро" на перемещение. - Ну это еще так-сяк, - сказал Серпилин. - А то выбрали под командный пункт какую-то лачугу. Зимой бы ладно, а то летом, лучшего места не нашли? Как у вас связь с армией? - Все в порядке. В шестнадцать докладывали генералу Бойко обстановку. - Вот и я с ним поговорю, пока Миронов не вернулся. - Серпилин пошел вслед за начальником оперативного отдела. Барак внутри выглядел лучше, чем снаружи. Но когда Серпилин сел на лавку и устало прислонился к засыпной стене барака, там да досками зашуршала и посыпалась земля. - Григорий Герасимович, - сказал Серпилин, когда его соединили с Бойко, - обстановка у Кирпичникова и Миронова мне известна. Доложи, как у Воронина. Бойко докладывал обстановку на левом фланге, а Серпилин сидел, по-прежнему привалясь к стене, и чувствовал боль в ключице. "Черт ее знает, не болела, не болела, а сегодня вдруг заболела. От езды, что ли?" Выслушав обстановку и спросив, как подтягивают вперед артиллерию, Серпилин сказал: - Вопросы все. Теперь слушай меня... Но Бойко прервал его: - Разрешите раньше доложить - командующий фронтом снова звонил от соседа слева в пятнадцать десять. Приказал, как только вас найду, связать с вами. - Буду ждать здесь, - сказал Серпилин. - А теперь слушай меня. От Кирпичникова уже знаешь, что случилось? - Знаю, - сказал Бойко. - О Земскове уже отдал в приказе. - Что отдал - хорошо, - сказал Серпилин, - а вот другой приказ срочно готовить надо. Озаглавь "О мерах охранения в период преследования противника" и жестко напомни: не снижая требования к быстроте продвижения, оставляем в силе все требования по разведке и охранению. Чтобы такого движения очертя голову, как Талызин, никто больше не позволял. К ночи разошлем приказ, а пока от моего имени - устно! - Талызин сам виноват, - сказал Бойко. - Сколько раз предупреждали! В голосе его прозвучала непримиримость. В свое время, после боев на Слюдянке, он предлагал отстранить Талызина от командования дивизией. Серпилин поморщился: - Все так, Григорий Герасимович, но тягать его с того света не станем. Выводы выводами, они будут в приказе, а сформулируем как положено, что погиб смертью храбрых. Я приказал его прах в штаб тыла вывезти. Выбери минуту, позвони начальнику тыла. - Сейчас свяжусь, - ответил Бойко. И вдруг радостно сказал: - Кирпичников только что донес: понтонно-мостовой батальон уже на Днепре, приступил к наводке первого моста. - Замечательно, - сказал Серпилин и озабоченно добавил: - Позвони авиаторам, поставь задачу прикрыть эту переправу, как ничто другое. И зенитки туда подбрось! Это нам теперь важней всего! Эту переправу и для других корпусов используем. - Понятно, - подтвердил Бойко. - Если у вас все, буду связывать вас с командующим фронтом. - И прямо с ходу доложи ему про мост, чтобы мне этот вопрос уже не задавал! - Серпилин положил трубку, вспомнил, что не обедал, но обедать уже не хотелось. В барак вошли командир корпуса Миронов и Захаров, оба забрызганные грязью. - Где это вас так? Машину, что ли, сами толкали? Захаров рассмеялся: - Шли, там у него на наблюдательный пункт дивизии - торфяник, стежка узкая, а немец мину врезал. Как вошла в болото - аж хлюпнула! Осколками не зацепила, а грязью - с головы до ног! - "Хлюпнула", - сердито повторил Серпилин. - Талызина полтора часа назад на большаке, у Веденеевки, прямым попаданием так хлюпнула - все, что осталось, в плащ-палатку увязали! "Хлюпнула"... - еще сердитей передразнил он Захарова и, повернувшись к Миронову, повторил то, что уже говорил Бойко о соблюдении правил охранения во время преследования немцев. Потом спросил Захарова: - Как в дивизии? - Между передовыми частями и главными силами, не доходя Днепра, еще болтаются группы немцев с танками и бронетранспортерами. Но с НП уже видели Днепр своими глазами, в четырех километрах. - Если разрешите, товарищ командующий, - сказал Миронов, - я сейчас при вас другим командирам дивизий позвоню, заслушаю их доклады... Или сами хотите заслушать? - Что же я буду через вашу голову... Обстановка не требует. А мы пока с членом Военного совета выйдем воздухом подышим, а то вы тут в какую-то нору залезли! Когда вышли, Захаров стал расспрашивать подробности гибели Талызина. - Сам не присутствовал, только результаты видел. - Серпилин посмотрел в глаза Захарову. - Не знаешь, как это бывает? Убит - значит, убит! - И тронул Захарова за рукав гимнастерки: - Почисть! - Ждал, когда подсохнет. Сейчас почищу. Захаров пошел к своему "виллису". А Серпилин, проводив его глазами, снова тревожно подумал про ту мину в Торфяном болоте. "Хлюпнула..." И недовольно потянул носом: - Черт его знает, Миронова, устроил себе КП посреди болота! Лето одно на всех. У Кирпичникова хвоей пахнет, а у этого - гнилью. Он огляделся и поманил к себе стоявшего, как обычно, наготове, не слишком близко и не слишком далеко, в десяти шагах, Синцова. - Слушаю вас, товарищ командующий. - По-моему, у нас с тобой там еще чай в термосе остался? Есть неохота, а попить надо. Принеси. Синцов принес из "виллиса" термос. Левой рукой в перчатке прижав его к телу, отвинтил крышку, вытащил пробку, перехватил термос в правую руку, а крышку, опять же ловко, прижал к телу левой рукой и, Налив в нее чай, подал Серпилину. Сделал все это споро, но Серпилин уже не в первый раз испытал неловкое чувство - не то хотелось помочь, не то сделать самому. Он выпил несколько глотков начавшего остывать чая, протянул пустую крышку Синцову и, пока тот шел обратно к "виллису", подумал про него: "Адъютант есть адъютант. Хотя, когда брал, обещал, что в денщика превращать не буду, а на практике без "принеси, подай" не обходится. Все же, когда брал, недоучел его увечье. Сам того не хочешь, а ставишь себя с ним в неловкое положение". Захаров вернулся почищенный, даже сапоги блестели. - Теперь другое дело, - улыбнулся Серпилин. - Как новенький! Ты куда отсюда? - Домой. Хочу вызвать к себе тыловиков, проверить, как с подачей боеприпасов. Сегодня этим вопросом еще не занимался. А ты? - Подожду здесь. Батюк приказал ждать его звонка. А после этого по дороге домой заеду в подвижную группу - она в лесу, восточной Замошья, - Серпилин посмотрел на часы, - уже сосредоточилась. - И, взяв Захарова об руку, еще дальше отойдя с ним в сторону, спросил: - Константин Прокофьевич, какое у тебя мнение о Миронове складывается? Ты и в первый день у него был, и сегодня. Правильно мы сделали, что после первых неудач не отстранили его? - Полагаю, правильно, - сказал Захаров. - Как-то он в первый день слишком идеально подошел: считал, что раз все так хорошо расписано - столько залпов туда, столько залпов сюда, - значит, все само собой и сделается. И когда завяз в пойме, растерялся. А теперь у него уже материалистический взгляд на вещи: на план надейся, но и сам не плошай! - А как с подчиненными? - спросил Серпилин. - Достаточно требователен? - Требовать требует, но тон профессорский. - Тон еще ничего, - сказал Серпилин. - А что в первый день, как ты выражаешься, "слишком идеально подошел" и считал, что все пойдет как по расписанию, - вот это меня в нем испугало... - Ты сам профессор, тебе видней, - улыбнулся Захаров. - Это когда было! - сказал Серпилин. - А за него боялся: только на третьем году войны из академии на фронт выпросился... Из барака вышел командир корпуса и направился к ним. - Товарищ командующий, могу доложить последнюю обстановку... Лицо Миронова со впалыми щеками, со щеточкой усов над тонкими, неулыбающимися губами и раньше казалось худым. А сейчас воротник генеральского кителя так отстал от шеи, что казалось: китель с чужого плеча. "Да, досталось за эти дни профессору! Сколько ему лет-то? Помнится, моложе меня..." Миронов продолжал стоять, ожидая ответа. И Серпилин вдруг заметил у него следы от дужек пенсне. С тех пор как Миронов пришел с своим корпусом в армию, за все три недели ни разу не видел его в пенсне. Значит, раньше носил, а сейчас не носит. Почему? Профессорского вида иметь не хочет, что ли? - Докладывайте, Виталий Викторович. - Предпочел бы на карте. - Пойдем, - сказал Серпилин. - Очень уж КП у вас неприглядный. Кто его только выбирал! Они вошли в барак. Миронов, стоя над картой, поднял остро очиненный карандаш концом вверх и задержал его в воздухе так, словно хотел привлечь общее внимание к тому, что сейчас будет говорить и показывать. И этим сразу напомнил Серпилину того прежнего Миронова, молодого, подающего надежды адъюнкта академии, читавшего им, слушателям, лекции по истории военного искусства. Волосы он еще тогда, в двадцать девятом, носил на прямой пробор, под Шапошникова. И недавно вышедшая книга Шапошникова о генеральном штабе - "Мозг армии" - была его евангелием. - Обстановка по сто сорок третьей дивизии... - начал Миронов и прицелился карандашом в карту. Но в этот момент затрещал телефон, и Прокудин протянул Серпилину трубку с лицом, не оставлявшим сомнений, кто звонит. Услышав обращение по имени-отчеству и вопрос: "Как себя чувствуешь?" - Серпилин ответил тоже по имени-отчеству. - Спасибо, Иван Капитонович, чувствую себя хорошо. - А я на твоем месте как раз чувствовал бы себя плохо, - сказал в трубку Батюк. - Сосед-то твой слева на шестнадцать часов вышел ближе тебя к Могилеву! - Принимаю все меры, чтобы в течение завтрашнего дня быть в Могилеве, - сказал Серпилин. - Доложи, какие меры. Серпилин доложил. Батюк там у себя, глядя на карту, два раза уточнял положение. Потом спросил: - Что мост приступили строить, уже слышал от твоего начальника штаба. А когда будет готов, хотел бы услышать от тебя самого. - Надеюсь, не позже двадцати двух часов доложить вам, что мост готов. - Так и запишем. - В голосе Батюка послышалось прояснение - "барометр пошел вверх", как выражался в таких случаях Бойко. - Товарищ командующий, - сказал Серпилин, - докладываю: следуя в походных порядках своей дивизии, погиб смертью храбрых... Но Батюк перебил: - Что погиб смертью храбрых, уже понял из всех докладов. А почему и как - пока не уяснил. Бомбят вас, что ли? Тогда почему не доносишь? Серпилин объяснил, почему и как, и добавил, что приняты меры на будущее. Приказ по армии за ночь будет доведен вплоть до командиров полков. - Приказа по армии мало по такому случаю. Что вам это, понимаешь, сорок первый или сорок второй год?! Приказом по фронту отдадим и тебе в нем укажем! А теперь слушай последнюю новость: твой сосед справа перешел к преследованию - немец перед ним отходит, и ему догонять немца нечем! К девяти утра, как только у тебя Кирпичников главными силами перейдет за Днепр, приказываю: взять у него сто вторую дивизию и передать ее твоему соседу справа. А с тебя хватит и того, что останется, - наверно ожидая от Серпилина попытки возразить, добавил Батюк. Но Серпилин не возразил - считал, что все правильно, хотя отдавать дивизию - радость маленькая! - Будет исполнено. К девяти часам ровно передадим дивизию. - Только смотри не раскулачивай ее перед этим, - сказал Батюк. - А то иногда в таком виде соседу передают, что и принимать нечего! Все, что вот сейчас, на семнадцать часов, при ней есть, чтоб при ней и было! Предупреждаю. - А почему вы меня предупреждаете, товарищ командующий? Совести пока не терял. Или вышел у вас из доверия? - Ты это брось, - сердито сказал Батюк. - Вышел бы из доверия, я бы не так с тобой говорил. Где бы я ни был, лично мне доложи, как только мост наведете. И не просто наведете, а первую колонну техники по нему пропустите. Тогда, значит, действительно навели. А то... Хотел сказать что-то еще, по, видимо, сдержал себя. - У меня все... Серпилин положил трубку, устало потер лицо руками и снова взял трубку, приказав соединить себя с Кирпичниковым. И, ожидая, когда соединят, улыбнулся Захарову. - Зачем дразнишь? - тихо спросил Захаров, оглянувшись на Миронова, который во время разговора с командующим фронта деликатно отошел в сторону. - Не дразню. - Серпилин перестал улыбаться. - Напротив, намного выше ценю, чем раньше. Но пусть не забывает, что я командарм, и мне о порядочности напоминать не требуется. Пусть напоминает тем, кому требуется, если у него есть такие. - Все так, - сказал Захаров. - Но не хотелось бы, чтоб отношения испортил. - Будем хорошо воевать - не испортим. А провалим дело - о каких отношениях речь? - сказал Серпилин и, услышав в трубке голос Кирпичникова, стал объяснять ему про дивизию, которую - ничего не поделаешь - придется отдать соседу. Потом положил трубку и подозвал Миронова. - Извините, Виталий Викторович, что прервал вас. Продолжайте. Наверное, что-нибудь хорошее от вас услышим, раз сами спешите доложить. - Не совсем так, товарищ командующий, - сказал Миронов. Оказалось, что его левофланговая дивизия опять застряла, отбивая контратаки немецкой пехоты с самоходками. - Хочу сам туда выехать, - сказал Миронов. - Прошу разрешения. - Если верно вас понял, спешите нас спровадить? Мешаем уехать? Миронов молчал, но в глазах у него можно было прочесть: "Да, мешаете. Не будь вас тут, уже поехал бы в дивизию". - Прав, надо и нам с членом Военного совета трогаться, - сказал Серпилин. Но Захаров неожиданно для него вдруг обратился к Миронову: - А я, пожалуй, тоже в дивизию съезжу. Вместе посмотрим: почему там немцы не по закону действуют? Что-то самоходок у них больно густо стало! Что ни донесение - самоходки! Когда начинали, разведка нам так много самоходок не показывала... Услышав, что Захаров снова собирается ехать вместе с командиром корпуса, Серпилин сначала подумал неодобрительно: не слишком ли много опеки! Но потом решил - Захарову виднее. И в первый день, во время неудачных действий Миронова, не вылезал от него, и сегодня с утра у него. И, может быть, лучше тебя знает сейчас, чем поддержать его дух. Захаров вообще знает, что делает. - С тобой вечером встретимся, - кивнул Серпилин Захарову. - А вам, Виталий Викторович, - пожимая руку Миронову, сказал он, - на прощание совет: не забывайте бога войны! Хорошо, конечно, самому комкору в дивизию приехать, но если у него при этом еще в запасе, в кулаке, два-три артиллерийских полка зажаты, которыми он без долгих разговоров способен помочь, - еще лучше. И намного! Боюсь, что ваших подчиненных немец успешно контратакует не потому, что так уж силен, а потому, что артиллерия у вас все еще только едет к переднему краю. А пора бы доехать! Простился и сел в "виллис"; и, как только двинулись, спросил у сидевшего сзади Прокудина: - Вчера вы в оперативном отделе проектировали, что немец против нашего правого соседа сегодня с утра отход начнет. Так? - Так точно, - сказал Проку дин. - А он с утра не начал. Рассуждал, наверное, как и вы, но приказа еще не имел. А теперь получил. - Кирпичников все же за утро сильно углубился, - сказал Прокудин. - Им ничего другого и не оставалось делать, как начинать отход, раз Кирпичников к Днепру вышел... Думать так, как думал сейчас Прокудин, было приятно: что именно мы, наши успехи - причина тому, что немец начал отступать не только перед нами, а и справа от нас. Но, как ни сладко так думать, главная причина все же другая: оба соседних фронта, наносящих главные удары, прошли так далеко вперед, что немец почувствовал угрозу мешка. Отсюда и его приказ на отход! Серпилин с тревогой вспомнил о Могилеве - что немец и оттуда может начать отход по приказу раньше, чем мы перережем у него в тылу и Минское и Бобруйское шоссе. Вот чего не должна ему позволить подвижная группа! Вот что главное! А чьи раньше других полк и дивизия ворвутся в Могилев - твоя или соседа слева, хотя и хочется, чтоб твоя, - все же дело второе... Приехав в подвижную группу, Серпилин смог убедиться, что Бойко с обычной своей дотошностью проследил за выполнением задуманного. Все части подвижной группы были уже сосредоточены в лесах, по обе стороны большака, откуда они могли быстро выйти к переправе, а командиры частей собраны у командира танковой бригады. Полковник Галчонок встретил Серпилина на опушке леса. Ждал там. - Разрешите сопроводить к штабу бригады? - А далеко он у вас? - Триста шагов отсюда, товарищ командующий. - Раз триста шагов - дойдем. Надоело за день ездить. Серпилин вылез из "виллиса" и пошел по наезженной колее через лес рядом с командиром бригады. - Когда Дурдыев привез вам приказание? - В шестнадцать ровно. - А где он сейчас? - У меня в штабе. Знакомим с приказанием командиров и самоходного и стрелкового полков. Они позже прибыли. - А саперы где? - Командир саперного батальона уже был у меня, когда приказание привезли. Отправил его вперед с моим помпотехом. Дал им два танка, бронетранспортер, два "студебеккера" для роты саперов - и послал вперед. Пусть сами лично всю дорогу испытают на проходимость. Задачу поставил - до самого Днепра. А если, пока доберутся, там уже мост наведут, пусть и этот мост лично проверят, переправятся! - Умно. Хороший у вас помпотех? - спросил Серпилин, вспомнив трепку, которую дал этому самому помпотеху. - У нас все хорошие, товарищ командующий. Плохих не держим. - В принципе верно, - усмехнулся Серпилин. - У меня тоже все хорошие. А все же сколько танков из тех, что имели в канун наступления, в полной исправности? Сколько пойдут? - Сколько имели - столько и имеем. Все пойдут. - Раз так, согласен, что помпотех хороший. - Они вдвоем с сапером ревнивей всякого другого все проверят. Если что не так - на их же шею! - Тоже верно, - сказал Серпилин и, повернувшись, искоса взглянул на размашисто, но неторопливо шагавшего рядом с ним полковника. У танкиста были голос и повадки человека, уверенного, что все, что он делает, он делает хорошо, иначе и быть не может. Танкисты чаще всего хотя и крепыши, но невысокие. А этот - большой, с вылезающими из обшлагов гимнастерки длинными руками, с тяжелым длинноносым лицом, на котором выражение упрямства и сосредоточенности. Движется по этому молодому леску сам чем-то похожий на танк. В прошлую встречу, перед началом наступления, произвел впечатление человека опытного. А сейчас показался еще и сильным. Идя рядом с танкистом, Серпилин вспомнил, как Жуков, когда приезжал в армию перед началом операции, заговорил об одной из неудач в начале войны и отозвался о ее виновнике: вообще-то генерал неплохой, но танковыми качествами не обладает! Что оно такое - танковое качество? Это не просто храбрость. Храбрых людей много. Это заведомая решимость встретиться со многими неизвестными. Общевойсковые начальники все же управляют наступлением, движут его вперед, сами находясь сзади. Так оно и должно быть, если не возникло исключительных обстоятельств. А танковый начальник - не сзади, он внутри той силы, которая ему дана в руки. Внутри нее входит в прорыв, внутри нее движется по немецким тылам, управляет своим железным кулаком, сидя внутри него! - Сколько вам надо времени, чтобы собрать командиров батальонов и рот, ваших и самоходчиков? - спросил вслух Серпилин. - Десять минут, - ответил танкист. - Допускал, что вы захотите собрать их перед рейдом, - выразился он вдруг по-кавалерийски. - Не в кавалерии начинали? - спросил Серпилин. - Нет, товарищ командующий. С конем не знаком! Как пришел в двадцать шестом году на действительную механиком-водителем на танк "рено", с тех пор в танке. - А из стрелкового полка, хотя бы комбаты, за сколько могут прибыть? - За двадцать минут. Они тоже наготове. - Раз так, отдайте приказание собрать всех, - сказал Серпилин, довольный тем, что Галченок исправил его собственную оплошность - с утра сам хотел приказать, чтобы собрали заранее, а потом, когда убили Талызина, вылетело из головы. В палатке стоял стол, сбитый из свеженапиленных досок. За этим столом, разложив каждый свою карту, работали четверо офицеров: Дурдыев из разведотдела, майор-танкист - начальник штаба бригады - и два подполковника - командир самоходного артиллерийского полка и Ильин, которого Серпилин так давно не видел, что не сразу узнал. Чем занимались - спрашивать не приходилось, - готовились к будущему. Серпилин поздоровался с офицерами, последним - с Ильиным. - Не узнал тебя, богатым быть. - Постараюсь, товарищ командующий, - весело сказал Ильин. - Трофеев не упустим. - Да, возможности для этого открываются, - сказал Серпилин и оглядел палатку. Кроме стола, в ней стояло несколько длинных скамеек. "Все готово, прямо хоть занятия проводи", - подумал Серпилин. - Где это вы столько леса напилили? Пилораму, что ли, с собой возите? - Пилораму не пилораму, а малую циркулярную пилу в хозяйстве имеем... - Синцов, дай карту, - сказал Серпилин. - А вы - приказание, - повернулся он к Дурдыеву, который хотя и привез приказание, подписанное Бойко от имени командарма, и познакомил с ним исполнителей, но вручать не вручал, ждал Серпилина. Серпилин велел Дурдыеву еще раз прочесть приказание и сам во время чтения следил по карте. Потом осведомился: есть ли вопросы? У Галчонка оказался один вопрос: что считается более вероятным исходя из общей обстановки - по какому шоссе будут прорываться немцы из Могилева, по Минскому или Бобруйскому? - Об этом немцы пока не докладывали, - сказал Серпилин. - Но думаю, это зависит не столько от них, сколько от вас. Если в назначенное вам время перережете только Минское шоссе и не перережете Бобруйское, будут прорываться по Бобруйскому, Если перережете и Бобруйское, но при этом увлечетесь и на Минском оставите слишком слабый заслон, - будут прорываться по Минскому. Как из окружений прорываться, насчет этого немец не дурак. Тем более опыт имеет. Все чаще ставим его перед этой необходимостью. А если почувствует, что на обоих шоссе некрепко стоите, - и тут и там будет пробовать. Где нащупает слабину, туда и перегруппируется. Уяснили? - Так точно, уяснил, товарищ командующий, - ответил Галчонок. - Выполним задачу полностью. - Что уяснили - хорошо, а теперь я вам кое-что добавлю, - сказал Серпилин. - Общая обстановка - прорыв соседних фронтов в глубь Белоруссии - облегчает вашу задачу. Немцы навряд ли будут пытаться деблокировать Могилев. Видимо, наоборот, приложат все силы, чтобы вырваться из него. На всякий случай примите меры, чтобы прикрыться и с запада, но главное ваше внимание - на восток, лицом к Могилеву! Помните, что будем глядеть за вами в оба глаза с воздуха. И глядеть и, если надо, помогать! За Днепром к вам присоединится авиатор со своей рацией. Будет идти с вами, а держать связь со своими. Так что войдете в прорыв со всеми удобствами, но это не исключает необходимости потрудиться. Задача предстоит серьезная, сопротивление - тоже. К нему, надеюсь, готовы. А от ненужных трудностей избавим. Вопросов больше не было. Серпилин уже слышал краем уха, как там, за брезентом палатки, собираются люди. - Если командиры собраны - пусть заходят. Так и не переучился - уже второй год положено называть офицерами, но гораздо чаще говорил по-старому - командиры. Галченок вышел, скомандовал: "Заходить!" - и палатка заполнилась офицерами. - Долго говорить не собирался, но раз приготовлены скамейки, садитесь. - Серпилин, подождав, пока расселись, взял со стола приказание и протянул его Галченку. - Товарищи командиры, при вас вручаю приказ на предстоящие действия командиру ордена Красного Знамени, ордена Александра Невского гвардейской Карачевской танковой бригады полковнику Галченку, которому доверено возглавить вашу подвижную группу. Задача армии: освободить Могилев. Вкратце ваша задача: с того берега Днепра, с уже захваченного трудом и кровью других плацдарма, утром войти в прорыв и к середине дня перерезать Минское и Бобруйское шоссе, закрыв противнику выход из Могилева. До сего дня воевали другие. А вас мы берегли для этого удара. Ждем от вас, что не выпустите из Могилева ни одного танка, ни одного "фердинанда", ни одной машины, ни одной пушки. Ничего и никого! Кто из вас с первых дней войны воюет? Поднимите руки. - Почти треть офицеров подняли руки. - Это хорошо. И хорошо, что живы остались; немцы на другое рассчитывали. От вас и ваших товарищей завтра требуется только одно: сделать здесь, под Могилевом, немцам сорок первый год наоборот! И не просто наоборот, а еще покруче! Вы через сорок первый год прошли - и живы и не в плену, и я тоже, как и вы. А немцы чтоб завтра от вас такой сорок первый год получили, чтоб, кто не мертв, тот в плену, а кто не в плену, тот мертв! Понятно или что-нибудь еще объяснить? - Не надо, товарищ командующий! - Командир самоходного артиллерийского полка подполковник Гусев, так? - Серпилину врезалась в память эта фамилия, еще когда подполковник представлялся. - Где начали воевать, товарищ Гусев? - Под Перемышлем, товарищ командующий. - А я здесь, под Могилевом. И здесь же, под Могилевом, узнал тогда вашего однофамильца, тоже артиллериста, капитана Гусева, который вышел сюда из-под Бреста с боями с последней пушкой своего дивизиона. И погиб здесь. И последние пять солдат его в землю опустили. И ко мне явились, чтоб дальше воевать... Серпилин остановился и, проглотив стоявший в горле комок, глядя в лица людей, которые почти все были намного моложе его, сказал неожиданным для них тихим голосом: - Сам даже не знаю, для чего вспомнил. Для вас и без этого все ясно. Но раз пришло на память - куда денешь? Желаю вам успеха в завтрашнем бою. - Товарищ командующий, - сказал Галчонок, - от имени личного состава бригады и приданных ей частей обещаю: выполним присягу до конца! Ничего больше не добавил, и это понравилось Серпилину. Когда слишком много сил тратят на обещания - слишком мало оставляют на исполнение. Отпустив собравшихся в палатке на перекур, Галченок вышел проводить Серпилина. - Может, задержитесь, товарищ командующий, отведаете у танкистов хлеба-соли? - Спасибо. Отведаем, когда задачу выполните! - Теперь придется пообедать у них где-нибудь за Могилевом, - уже в дороге сказал Серпилин Синцову. - Раз пообещал - врать неудобно. Бывает, конечно, и другой взгляд у нашего брата - что только подчиненные нам врать не вправе, а мы им вправе! Когда был до войны журналистом, не замечал этого за людьми? - И, не дождавшись ответа, спросил у Синцова то, о чем уже не раз думал: - Что, если, закончив операцию, подберем на твое место другого, а тебя - на старую стезю, в нашу армейскую газету? - Не хотел бы этого, товарищ командующий, - сказал Синцов. - Остаюсь при своей прежней просьбе - в строй. - А почему не в газету? Войне уже конец виден, а при демобилизации - глядя правде в глаза - навряд ли со своей рукой в кадрах задержишься. Как и многим другим, предстоит возвращаться к довоенному делу. Раньше или позже...