ала головой. Вся эта затея умирающего с балетом ей, конечно, нравилась, очень нравилась. -- Что делать? В консерватории -- фортепьянный концерт аспирантки. Но -- далеко от вокзала, и угла лавки не захвачу. А дождь всЈ лупит, всЈ лупит! Один выход: ехать сдаваться к вам. Приезжаю -- "мест нет, придЈтся несколько дней подождать". А больные говорят: тут и по неделе ждут. Где ждать? Что мне оставалось? Без лагерной хватки пропадЈшь. А тут вы ещЈ бумажку у меня из рук уносите?.. Как же я должен был с вами разговаривать? Теперь весело вспоминалось, обоим было смешно. Он это всЈ рассказывал без усилия мысли, а думал вот о чЈм: если мединститут она кончила в 46-м году, то ей сейчас не меньше тридцати одного года, она ему почти ровесница. Почему же Вера Корнильевна кажется ему моложе двадцатитрЈхлетней Зои? Не по лицу, а по повадке: по несмелости, по застыдчивости. В таких случаях бывает можно предположить, что она... Внимательный взгляд умеет выделить таких женщин по мелочам поведения. Но Гангарт -- замужем. Так почему же..? А она смотрела на него и удивлялась, почему он вначале показался ей таким недоброжелательным и грубым. У него, правда, тЈмный взгляд и жЈсткие складки, но он умеет смотреть и говорить очень дружественно и весело, вот как сейчас. Вернее, у него всегда наготове и та, и другая манера, и не знаешь, какую ждать. -- О балеринах и о валенках я теперь всЈ усвоила,-- улыбалась она.-- Но -- сапоги? Вы знаете, что ваши сапоги -- это небывалое нарушение нашего режима? И она сузила глаза. -- Опять режим,-- скривился Костоглотов, и шрам его скривился.-- Но ведь прогулка даже в тюрьме положена. Я без прогулки не могу, я тогда не вылечусь. Вы ж не хотите лишить меня свежего воздуха? Да, Гангарт видела, как подолгу он гулял сторонними одинокими аллейками медгородка: у кастелянши выпросил женский халат, которых мужчинам не давали, не хватало; морщь халата сгонял под армейским поясом с живота на бока, а полы халата всЈ равно раздЈргивались. В сапогах, без шапки, с косматой чЈрной головой он гулял крупными твЈрдыми шагами, глядя в камни под собой, а дойдя до намеченного рубежа, на нЈм поворачивался. И всегда он держал руки сложенными за спиной. И всегда один, ни с кем. {157} -- Вот на днях ожидается обход Низамутдина Бахрамовича и знаете, что будет, если он увидит ваши сапоги? Мне будет выговор в приказе. Опять она не требовала, а просила, даже как бы жаловалась ему. Она сама удивлялась тому тону даже не равенства, а немного и подчинения, который установился между ними и которого у неЈ с больными вообще никогда не бывало. Костоглотов, убеждая, тронул своей лапой еЈ руку: -- Вера Корнильевна! Стопроцентная гарантия, что он у меня их не найдЈт. И даже в вестибюле никогда в них не встретит. -- А на аллейке? -- А там он не узнает, что я -- из его корпуса! Даже вот хотите, давайте для смеху напишем анонимный донос на меня, что у меня сапоги, и он с двумя санитарками придЈт здесь шарить -- и никогда не найдут. -- А разве это хорошо -- писать доносы? -- Она опять сузила глаза. ЕщЈ вот: зачем она губы красила? Это было грубовато для неЈ, это нарушало еЈ тонкость. Он вздохнул: -- Да ведь пишут. Вера Корнильевна, как пишут! И получается. Римляне говорили: testis unus -- testis nullus, один свидетель -- никакой не свидетель. А в двадцатом веке и один -- лишний стал, и одного-то не надо. Она увела глаза. Об этом трудно ведь было говорить. -- И куда ж вы их тогда спрячете? -- Сапоги? Да десятки способов, сколько будет времени. Может быть, в холодную печку кину, может быть, на верЈвочке за окно подвешу. Не беспокойтесь! Нельзя было не засмеяться и не поверить, что он действительно вывернется. -- Но как вы умудрились не сдать их в первый день? -- Ну, это уж совсем просто. В той конуре, где переодевался, поставил за створку двери. Санитарка всЈ остальное сгребла в мешок с биркой и унесла на центральный склад. Я из бани вышел, в газетку их обернул и понЈс. Разговаривали уже о какой-то ерунде. ШЈл рабочий день, и почему она тут сидела? Русанов беспокойно спал, потный, но спал, и рвоты не было. Гангарт ещЈ раз подержала его пульс и уж было пошла, но тут же вспомнила, опять обернулась к Костоглотову: -- Да, вы дополнительного ещЈ не получаете? -- Никак нет,-- навострился Костоглотов. -- Значит, с завтрашнего дня. В день два яйца, два стакана молока и пятьдесят грамм масла. -- Что-что? Могу ли я верить своим ушам? Да ведь меня никогда в жизни так не кормили!.. Впрочем, знаете, это справедливо. Ведь я за эту болезнь даже по бюллетеню не получу. -- Как это? -- Очень просто. Оказывается, я в профсоюзе ещЈ не состою шести месяцев. И мне ничего не положено. {158} -- Ай-я-яй! Как же это получилось? -- Да отвык я просто от этой жизни. Приехал в ссылку -- как я должен был догадаться, что надо скорей вступать в профсоюз? С одной стороны такой ловкий, а с другой -- такой неприспособленный. Этого дополнительного именно Гангарт ему добивалась, очень настойчиво, было не так легко... Но надо идти, идти, так можно проговорить целый день. Она подходила уже к двери, когда он с насмешкой крикнул: -- Подождите, да вы меня не как старосту подкупаете? Теперь я буду мучиться, что впал в коррупцию с первого дня!.. Гангарт ушла. Но после обеда больных ей было неизбежно снова навещать Русанова. К этому времени она узнала, что ожидаемый обход главного врача будет именно завтра. Так появилось и новое дело в палатах -- идти проверять тумбочки, потому что Низамутдин Бахрамович ревнивее всего следил, чтобы в тумбочках не было крошек, лишних продуктов, а в идеале и ничего, кроме казЈнного хлеба и сахара. И ещЈ он проверял чистоту, да с такой находчивостью, что и женщина бы не догадалась. Поднявшись на второй этаж, Вера Корнильевна запрокинула голову и зорко смотрела по самым верхним местам их высоких помещений. И в углу над Сибгатовым ей повиделась паутина (стало больше света, на улице проглянуло солнце). Гангарт подозвала санитарку -- это была Елизавета Анатольевна, почему-то именно на неЈ выпадали все авралы, объяснила, как надо сейчас всЈ мыть к завтрашнему дню, и показала на паутину. Елизавета Анатольевна достала из халата очки, надела их, сказала: -- Представьте, вы совершенно правы. Какой ужас! -- Сняла очки и пошла за лестницей и щЈткой. Убирала она всегда без очков. Дальше Гангарт вошла в мужскую палату. Русанов был в том же положении, распаренный, но пульс снизился, а Костоглотов как раз надел сапоги и халат и собирался гулять. Вера Корнильевна объявила всей палате о завтрашнем важном обходе и просила самим просмотреть тумбочки прежде, чем она их тоже проверит. -- А вот мы начнЈм со старосты,-- сказала. Начинать можно было и не со старосты, она не знала, почему опять пошла именно в этот угол. Вся Вера Корнильевна была -- два треугольника, поставленных вершина на вершину: снизу треугольник пошире, а сверху узкий. Перехват еЈ стана был до того узенький, что просто руки тянулись наложить пальцы и подкинуть еЈ. Но ничего подобного Костоглотов не сделал, а охотно растворил перед ней свою тумбочку: -- Пожалуйста. -- Ну-ка, разрешите, разрешите,-- добиралась она. Он посторонялся. {159} Она села на его кровать у самой тумбочки и стала проверять. Она сидела, а он стоял над ней сзади и хорошо видел теперь еЈ шею -- беззащитные тонкие линии, и волосы средней темности, положенные просто в узелок на затылке без всякой претензии на моду. Нет, надо было как-то освобождаться от этого наплыва. Невозможно, чтобы каждая милая женщина вызывала полное замутнение головы. Вот посидела с ним, поболтала, ушла -- а он все эти часы думал о ней. А ей что? -- она придЈт вечером домой, еЈ обнимет муж. Надо было освобождаться! -- но невозможно было и освободиться иначе, как через женщину же. И он стоял и смотрел ей в затылок, в затылок. Сзади воротник халата поднялся колпачком, и открылась кругленькая косточка -- самая верхняя косточка спины. Пальцем бы еЈ обвести. -- Тумбочка, конечно, из самых безобразных в клинике,-- комментировала тем временем Гангарт.-- Крошки, промасленная бумага, тут же и махорка, и книга, и перчатки. Как вам не стыдно? Это вы всЈ-всЈ сегодня уберЈте. А он смотрел ей в шею и молчал. Она вытянула верхний выдвижной ящичек и тут, между мелочью, заметила небольшой флакон с бурой жидкостью, миллилитров на сорок. Флакон был туго заткнут, при нЈм была пластмассовая рюмочка, как в дорожных наборах, и пипетка. -- А это что? Лекарство? Костоглотов чуть свистнул. -- Так, пустяки. -- Что за лекарство? Мы вам такого не давали. -- Ну что ж, я не могу иметь своего? -- Пока вы лежите в нашей клинике и без нашего ведома -- конечно нет! -- Ну, мне неудобно вам сказать... От мозолей. Однако, она вертела в пальцах безымянный ненадписанный флакон, пытаясь его открыть, чтобы понюхать,-- и Костоглотов вмешался. Обе жЈсткие горсти сразу он наложил на еЈ руки и отвЈл ту, которая хотела вытянуть пробку. Вечное это сочетание рук, неизбежное продолжение разговора... -- Осторожно,-- очень тихо предупредил он.-- Это нужно умеючи. Нельзя пролить на пальцы. И нюхать нельзя. И мягко отобрал флакон. В конце концов это выходило за границы всяких шуток! -- Что это? -- нахмурилась Гангарт.-- Сильное вещество? Костоглотов опустился, сел рядом с ней и сказал деловито, совсем тихо: -- Очень. Это -- иссык-кульский корень. Его нельзя нюхать -- ни в настойке, ни в сухом виде. Поэтому он так и заткнут. Если корень перекладывать руками, а потом рук не помыть и забывши лизнуть -- можно умереть. {160} Вера Корнильевна была испугана: -- И зачем он вам? -- Вот беда,-- ворчал Костоглотов,-- откопали вы на мою голову. Надо было мне его спрятать... Затем, что я им лечился и сейчас подлечиваюсь. -- Только для этого? -- испытывала она его глазами. Сейчас она ничуть их не сужала, сейчас она была врач и врач. Она-то смотрела как врач, но глаза-то были светло-кофейные. -- Только,-- честно сказал он. -- Или это вы... про запас? -- всЈ ещЈ не верила. -- Ну, если хотите, когда я ехал сюда -- такая мысль у меня была. Чтоб лишнего не мучиться... Но боли прошли -- это отпало. А лечиться я им продолжал. -- Тайком? Когда никто не видит? -- А что человеку делать, если не дают вольно жить? Если везде режим? -- И по скольку капали? -- По ступенчатой схеме. От одной капли до десяти, от десяти до одной и десять дней перерыв. Сейчас как раз перерыв. А честно говоря, я не уверен, что боли упали у меня от одного рентгена. Может, и от корня тоже. Они оба говорили приглушЈнно. -- Это на чЈм настойка? -- На водке. -- Вы сами делали? -- У-гм. -- И какая ж концентрация? -- Да какая... Дал мне охапку, говорит: вот это -- на три поллитра. Я и разделил. -- Но весит-то сколько? -- А он не взвешивал. Он так, на глазок принЈс. -- На глазок? Такой ядище! Это -- аконитум! Подумайте сами! -- А что мне думать? -- начал сердиться Костоглотов.-- Вы бы попробовали умирать одна во всей вселенной, да когда комендатура вас за черту посЈлка не выпускает, вот тогда б и думали -- аконитум! да сколько весит! Мне эта пригоршня корня, знаете, сколько могла потянуть? Двадцать лет каторжных работ! За самовольную отлучку с места ссылки. А я поехал. За полтораста километров. В горы. ЖивЈт такой старик, Кременцов, борода академика Павлова. Из поселенцев начала века. Чистый знахарь! -- сам корешок собирает, сам дозы назначает. В собственной деревне над ним смеются, в своЈм ведь отечестве нет пророка. А из Москвы и Ленинграда приезжают. Корреспондент "Правды" приезжал. Говорят, убедился. А сейчас слухи, что старика посадили. Потому что дураки какие-то развели на поллитре и открыто в кухне держали, а позвали на ноябрьские гостей, тем водки не хватило, они без хозяев и выпили. Трое насмерть. А ещЈ в одном доме дети отравились. А старик при чЈм? Он предупреждал... {161} Но, заметив, что уже говорит против себя, Костоглотов замолк. Гангарт волновалась: -- Так вот именно! Содержание сильнодействующих веществ в общих палатах -- запрещено! Это исключается -- абсолютно! Возможен несчастный случай. Дайте-ка сюда флакончик! -- Нет,-- уверенно отказался он. -- Дайте! -- она соединила брови и протянула руку к его сжатой руке. Крепкие, большие, много работавшие пальцы Костоглотова закрылись так, что и пузырька в них видно не было. Он улыбнулся: -- Так у вас не выйдет. Она расслабила брови: -- В конце концов я знаю, когда вы гуляете, и могу взять флакончик без вас. -- Хорошо, что предупредили, теперь запрячу. -- На верЈвочке за окно? Что ж мне остаЈтся, пойти и заявить? -- Не верю. Вы же сами сегодня осудили доносы! -- Но вы мне не оставляете никакого средства! -- И значит нужно доносить? Недостойно. Вы боитесь, что настойку выпьет вот товарищ Русанов? Я не допущу. Заверну и упакую. Но я буду уезжать от вас -- ведь я опять начну корнем лечиться, а как же! А вы в него не верите? -- Совершенно! Это тЈмные суеверия и игра со смертью. Я верю только в научные схемы, испытанные на практике. Так меня учили. И так думают все онкологи. Дайте сюда флакон. Она всЈ-таки пробовала разжать его верхний палец. Он смотрел в еЈ рассерженные светло-кофейные глаза, и не только не хотелось ему упорствовать или спорить с ней, а с удовольствием он отдал бы ей этот пузырЈк, и всю даже тумбочку. Но поступиться убеждениями ему было трудно. -- Э-эх, святая наука! -- вздохнул он.-- Если б это было всЈ так безусловно, не опровергало само себя каждые десять лет. А во что должен верить я? В ваши уколы? Вот зачем мне новые уколы ещЈ назначили? Что это за уколы? -- Очень нужные! Очень важные для вашей жизни! Вам надо ж и з н ь спасти! -- она выговорила это ему особенно настойчиво, и светлая вера была в еЈ глазах.-- Не думайте, что вы выздоровели! -- Ну, а точней? В чЈм их действие? -- А зачем вам точней! Они вылечивают. Они не дают возникать метастазам. Точней вы не поймЈте... Хорошо, тогда отдайте мне флакон, а я даю вам честное слово, что верну его, когда будете уезжать! Они смотрели друг на друга. Он прекомично выглядел -- уже одетый для прогулки в бабий халат и перепоясанный ремнЈм со звездой. Но до чего ж она настаивала! Шут с ним, с флаконом, не жалко и отдать, дома у него ещЈ вдесятеро этого аконитума. {162} Беда в другом: вот милая женщина со светло-кофейными глазами. Такое светящееся лицо. С ней так приятно разговаривать. Но ведь никогда невозможно будет еЈ поцеловать. И когда он вернЈтся в свою глушь, ему даже поверить будет нельзя, что он сидел рядом вплоть вот с такой светящейся женщиной, и она хотела его, Костоглотова, спасти во что бы то ни стало! Но именно спасти его она и не может. -- Вам тоже я опасаюсь отдать,-- пошутил он.-- У вас кто-нибудь дома выпьет. (Кто! Кто выпьет дома?! Она жила одна. Но сказать это сейчас было неуместно, неприлично.) -- Хорошо, давайте вничью. Давайте просто выльем. Он рассмеялся. Ему жаль стало, что он так мало может для неЈ сделать. -- Ладно. Иду во двор и выливаю. А всЈ-таки, губы она красила зря. -- Нет уж, теперь я вам не верю. Теперь я должна сама присутствовать. -- Но вот идея! Зачем выливать? Лучше я отдам хорошему человеку, которого вы всЈ равно не спасЈте. А вдруг ему поможет? -- Кому это? Костоглотов показал кивком на койку Вадима Зацырко и ещЈ снизил голос: -- Ведь меланобластома? -- Вот теперь я окончательно убедилась, что надо выливать. Вы тут кого-нибудь мне отравите обязательно! Да как у вас духу хватит дать тяжелобольному яд? А если он отравится? Вас не будет мучить совесть? Она избегала как-нибудь его называть. За весь долгий разговор она не назвала его никак ни разу. -- Такой не отравится. Это стойкий парень. -- Нет-нет-нет! ПойдЈмте выливать! -- Просто я в ужасно хорошем настроении сегодня. ПойдЈмте, ладно. И они пошли между коек и потом на лестницу. -- А вам не будет холодно? -- Нет, у меня кофточка поддета. Вот, она сказала -- "кофточка поддета". Зачем она так сказала? Теперь хотелось посмотреть -- какая кофточка, какого цвета. Но и этого он не увидит никогда. Они вышли на крыльцо. День разгулялся, совсем был весенний, приезжему не поверить, что только седьмое февраля. Светило солнце. Высоковетвенные тополя и низкий кустарник изгородей -- всЈ ещЈ было голо, но и редкие уже были клочки снега в тени. Между деревьями лежала бурая и серая прилегшая прошлогодняя трава. Аллеи, плиты, камни, асфальт были влажны, ещЈ не высохли. По скверу шло обычное оживлЈнное движение -- навстречу, в обгон, вперекрест по диагоналям. Шли врачи, сестры, санитарки, обслуга, амбулаторные больные и родственники клинических. {163} В двух местах кто-то даже присел на скамьи. Там и здесь, в разных корпусах, уже были открыты первые окна. Перед самым крыльцом тоже было странно выливать. -- Ну, вон туда пойдЈмте! -- показал он на проход между раковым корпусом и ухогорлоносовым. Это было одно из его прогулочных мест. Они пошли рядом плитчатой дорожкой. Врачебная шапочка Гангарт, сшитая по фасону пилотки, приходилась Костоглотову как раз по плечо. Он покосился. Она шла вполне серьЈзно, как бы делать важное дело. Ему стало смешно. -- Скажите, как вас в школе звали? -- вдруг спросил он. Она быстро взглянула на него. -- Какое это имеет значение? -- Да никакого, конечно, а просто интересно. Несколько шагов она прошла молча, чуть пристукивая по плитам. ЕЈ газельи тонкие ноги он заметил ещЈ в первый раз, когда лежал умирающий на полу, а она подошла. -- Вега,-- сказала она. (То есть, и это была неправда. Неполная правда. ЕЈ так в школе звали, но один только человек. Тот самый развитой рядовой, который с войны не вернулся. Толчком, не зная почему, она вдруг доверила это имя другому.) Они вышли из тени в проход между корпусами -- и солнце ударило в них, и здесь тянул ветерок. -- Вега? В честь звезды? Но Вега -- ослепительно белая. Они остановились. -- А я -- не ослепительная,-- кивнула она.-- Но я -- ВЕ-ра ГА-нгарт. Вот и всЈ. В первый раз не она перед ним растерялась, а он перед ней. -- Я хотел сказать... -- оправдывался он. -- ВсЈ понятно. Выливайте! -- приказала она. И не давала себе улыбнуться. Костоглотов расшатал плотно загнанную пробку, осторожно вытянул еЈ, потом наклонился (это очень смешно было в его халате-юбке сверх сапог) и отвалил небольшой камешек из тех, что остались тут от прежнего мощения. -- Смотрите! А то скажете -- я в карман перелил! -- объявил он с корточек у еЈ ног. ЕЈ ноги, ноги еЈ газельи, он заметил ещЈ в первый раз, в первый раз. В сырую ямку на тЈмную землю он вылил эту мутно-бурую чью-то смерть. Или мутно-бурое чьЈ-то выздоровление. -- Можно закладывать? -- спросил он. Она смотрела сверху и улыбалась. Было мальчишеское в этом выливании и закладывании камнем. Мальчишеское, но и похожее на клятву. На тайну. -- Ну, похвалите же меня,-- поднялся он с корточек. -- Хвалю,-- улыбнулась она. Но печально. -- Гуляйте. {164} И пошла в корпус. Он смотрел ей в белую спину. В два треугольника, верхний и нижний. До чего же его стало волновать всякое женское внимание! За каждым словом он понимал больше, чем было. И после каждого поступка он ждал следующего. Ве-Га. Вера Гангарт. Что-то тут не сошлось, но он сейчас не мог понять. Он смотрел ей в спину. -- Вега! Ве-га! -- вполголоса проговорил он, стараясь внушить издали. -- Вернись, слышишь? Вернись! Ну, обернись! Но не внушилось. Она не обернулась. -------- 18 Как велосипед, как колесо, раз покатившись, устойчивы только в движении, а без движения валятся, так и игра между женщиной и мужчиной, раз начавшись, способна существовать только в развитии. Если же сегодня нисколько не сдвинулось от вчера, игры уже нет. Еле дождался Олег вечера вторника, когда Зоя должна была прийти на ночное дежурство. ВесЈлое расцвеченное колесо их игры непременно должно было прокатиться дальше, чем в первый вечер и в воскресенье днЈм. Все толчки к этому качению он ощущал в себе и предвидел в ней и, волнуясь, ждал Зою. Сперва он вышел встречать еЈ в садик, зная по какой косой аллейке она должна прийти, выкурил там две махорочные скрутки, но потом подумал, что в бабьем халате будет выглядеть глупо, не так, как хотел бы ей представиться. Да и темнело. И он пошЈл в корпус, снял халат, стянул сапоги и в пижаме -- ничуть не менее смешной -- стоял у низа лестницы. Его торчливые волосы были сегодня по возможности пригнетены. Она появилась из врачебной раздевалки, опаздывая и спеша. Но кивнула бровями, увидев его,-- впрочем не с выражением удивления, а как бы отметив, что так и есть, правильно, тут она его и ждала, тут ему и место, у низа лестницы. Она не остановилась и, чтобы не отстать, он пошЈл с нею рядом, долгими ногами шагая через ступеньку. Ему это не было сейчас трудно. -- Ну, что новенького? -- спросила она на ходу, как у адъютанта. Новенького! Смена Верховного Суда! -- вот что было новенького. Но чтоб это понять -- нужны были годы подготовки. И не это было сейчас Зое нужно. -- Вам -- имя новенькое. Наконец я понял, как вас зовут. -- Да? Как же? -- а сама проворно перебирала по ступенькам. -- На ходу нельзя. Это слишком важно. И вот они уже были наверху, и он отстал на последних ступеньках. {165} Вослед ей глядя, он отметил, что ноги еЈ толстоваты. К еЈ плотной фигурке они, впрочем, подходили. И даже в этом был особый вкус. А всЈ-таки другое настроение, когда невесомые. Как у Веги. Он сам себе удивлялся. Он никогда так не рассуждал, не смотрел, и считал это пошлым. Он никогда так не перебрасывался от женщины к женщине. Его дед назвал бы это, пожалуй, женобесием. Но сказано: ешь с голоду, люби смолоду. А Олег смолоду всЈ пропустил. Теперь же, как осеннее растение спешит вытянуть из земли последние соки, чтоб не жалеть о пропущенном лете, так и Олег в коротком возврате жизни и уже на скате еЈ, уже конечно на скате,-- спешил видеть и вбирать в себя женщин -- и с такой стороны, как не мог бы им высказать вслух. Он острее других чувствовал, что в женщинах есть, потому что много лет не видел их вообще. И близко. И голосов их не слышал, забыл, как звучат. Зоя приняла дежурство и сразу закружилась волчком -- вкруг своего стола, списка процедур и шкафа медикаментов, а потом быстро неслась в какую-нибудь из дверей, но ведь и волчок так носится. Олег следил и когда увидел, что у неЈ выдался маленький перемежек, был тут как тут. -- И больше ничего нового во всей клинике? -- спрашивала Зоя, своим лакомым голоском, а сама кипятила шприцы на электрической плитке и вскрывала ампулы. -- О! В клинике сегодня было величайшее событие. Был обход Низамутдина Бахрамовича. -- Да-а? Как хорошо, что без меня!.. И что же? Он отнял ваши сапоги? -- Сапоги-то нет, но столкновение маленькое было. -- Какое же? -- Вообще это было величественно. Вошло к нам в камеру, то есть, в палату сразу халатов пятнадцать -- и заведующие отделениями, и старшие врачи, и младшие врачи, и каких я тут никогда не видел,-- и главврач, как тигр, бросился к тумбочкам. Но у нас агентурные сведения были, и мы кое-какую подготовочку провели, ничем он не поживился. Нахмурился, очень недоволен. А тут как раз обо мне докладывали, и Людмила Афанасьевна допустила маленькую оплошность: вычитывая из моего дела... -- Какого дела? -- Ну, истории болезни. Назвала, откуда первый диагноз и невольно выяснилось, что я -- из Казахстана. "Как? -- сказал Низамутдин. -- Из другой республики? У нас не хватает коек, а мы должны чужих лечить? Сейчас же выписать!" -- Ну? -- насторожилась Зоя. -- И тут Людмила Афанасьевна, я не ожидал, как квочка за цыплЈнка -- так за меня взъерошилась: "Это -- сложный важный научный случай! Он необходим нам для принципиальных выводов..." А у меня дурацкое положение: на днях же я сам с ней спорил и {166} требовал выписки, она на меня кричала, а тут так заступается. Мне стоило сказать Низамутдину -- "ага, ага!" -- и к обеду меня б уж тут не было! И вас бы я уже не увидел... -- Так это вы из-за меня не сказали "ага-ага"? -- А что вы думаете? -- поглушел голос Костоглотова.-- Вы ж мне адреса своего не оставили. Как бы я вас искал? Но она возилась, и нельзя было понять, насколько поверила. -- Что ж Людмилу Афанасьевну подводить,-- опять громче рассказывал он.-- Сижу, как чурбан, молчу. А Низамутдин: "Я сейчас пойду в амбулаторию и вам пять таких больных приведу! И всех -- наших. Выписать!" И вот тут я, наверно, сделал глупость -- такой шанс потерял уйти! Жалко мне стало Людмилу Афанасьевну, она моргнула, как побитая, и замолчала. Я на коленях локти утвердил, горлышко прочистил и спокойно спрашиваю: "Как это так вы можете меня выписать, если я с целинных земель?" "Ах, целинник! -- перепугался Низамутдин (ведь это ж политическая ошибка!). -- Для целины страна ничего не жалеет". И пошли дальше. -- У вас хваточка,-- покрутила Зоя головой. -- Это я в лагере изнахалился, Зоенька. Я таким не был. Вообще, у меня много черт не моих, а приобретенных в лагере. -- Но весЈлость -- не оттуда? -- Почему не оттуда? Я -- весЈлый, потому что привык к потерям. Мне дико, что тут на свиданиях все плачут. Чего они плачут? Их никто не ссылает, конфискации нет... -- Итак, вы у нас остаЈтесь ещЈ на месяц? -- Типун вам на язык... Но недельки на две очевидно. Получилось, что я как бы дал Людмиле Афанасьевне расписку всЈ терпеть... Шприц был наполнен разогретой жидкостью, и Зоя ускакала. Ей предстояла сегодня неловкость, и она не знала, как быть. Ведь надо было и Олегу делать новоназначенный укол. Он полагался в обычное всЈ терпящее место тела, но при тоне, который у них установился, укол стал невозможен: рассыпалась вся игра. Терять эту игру и этот тон Зоя так же не хотела, как и Олег. А ещЈ далеко им надо было прокатить колесо, чтоб укол стал снова возможен -- уже как у людей близких. И вернувшись к столу и готовя такой же укол Ахмаджану, Зоя спросила: -- Ну, а вы уколам исправно поддаЈтесь? Не брыкаетесь? Так спросить -- да ещЈ Костоглотова! Он только и ждал случая объясниться. -- Вы же знаете мои убеждения, Зоенька. Я всегда предпочитаю не делать, если можно. Но с кем как получается. С Тургуном замечательно: он всЈ ищет, как бы ему в шахматы подучиться. Договорились: мой выигрыш -- нет укола, его выигрыш -- укол. Но дело в том, что я и без ладьи с ним играю. А с Марией не поиграешь: она подходит со шприцем, лицо деревянное. Я пытаюсь шутить, она: "Больной Костоглотов! Обнажите место для {167} укола!" Она же слова лишнего, человеческого, никогда не скажет. -- Она ненавидит вас. -- Меня?? -- Вообще -- вас, мужчин. -- Ну, в основе это, может быть, и за дело. Теперь новая сестра -- с ней я тоже не умею договориться. А вернЈтся Олимпиада -- тем более, уж она ни йоточку не отступит. -- Вот и я так буду! -- сказала Зоя, уравнивая два кубических сантиметра. Но голос еЈ явно отпускал. И пошла колоть Ахмаджана. А Олег опять остался около столика. Была ещЈ и вторая, более важная причина, по которой Зоя не хотела, чтоб Олегу эти уколы делались. Она с воскресенья думала, сказать ли ему об их смысле. Потому что если вдруг проступит серьЈзным всЈ то, о чЈм они в шутку перебрасываются -- а оно могло таким проступить. Если в этот раз всЈ не кончится печальным собиранием разбросанных по комнате предметов одежды -- а состроится что-то долгопрочное, и Зоя действительно решится быть пчЈлкой для него и решится поехать к нему в ссылку (а в конце концов он прав -- разве знаешь, в какой глуши подстерегает тебя счастье?). Так вот в этом случае уколы, назначенные Олегу, касались уже не только его, но и еЈ. И она была -- против. -- Ну! -- сказала она весело, вернувшись с пустым шприцем.-- Вы, наконец, расхрабрились? Идите и обнажите место укола, больной Костоглотов! Я сейчас приду! Но он сидел и смотрел на неЈ совсем не глазами больного. Об уколах он и не думал, они уже договорились. Он смотрел на еЈ глаза, чуть выкаченные, просящиеся из глазниц. -- ПойдЈмте куда-нибудь, Зоя,-- не выговорил, а проурчал он низко. Чем глуше становился его голос, тем звонче еЈ. -- Куда-нибудь? -- удивилась и засмеялась она.-- В город? -- Во врачебную комнату. Она приняла, приняла, приняла в себя его неотступный взгляд, и без игры сказала: -- Но нельзя же, Олег! Много работы. Он как будто не понял: -- ПойдЈмте! -- Правильно,-- вспомнила она.-- Мне нужно наполнить кислородную подушку для...-- Она кивнула в сторону лестницы, может быть назвала и фамилию больного, он не слышал.-- А у баллона кран туго отворачивается. Вы мне поможете. ПойдЈмте. И она, а следом он, спустились на один марш до площадки. Тот жЈлтенький, с обвостревшим носом несчастный, доедаемый раком лЈгких, всегда ли такой маленький или съЈженный теперь от болезни, такой плохой, что на обходах с ним уже не {168} говорили, ни о чЈм его не расспрашивали -- сидел в постели и часто вдыхал из подушки, со слышимым хрипом в груди. Он и раньше был плох, но сегодня гораздо хуже, заметно и для неопытного взгляда. Одну подушку он кончал, другая пустая лежала рядом. Он был так уже плох, что и не видел совсем людей -- проходящих, подходящих. Они взяли от него пустую подушку и спускались дальше. -- Как вы его лечите? -- Никак. Случай иноперабельный. А рентген не помог. -- Грудной клетки вообще не вскрывают? -- В нашем городе ещЈ нет. -- Так он умрЈт. Она кивнула. И хотя в руках была подушка -- для него, чтоб он не задохнулся, они тут же забыли о нЈм. Потому что интересное что-то вот-вот должно было произойти. Высокий баллон с кислородом стоял в отдельном запертом сейчас коридоре -- в том коридоре около рентгеновских кабинетов, где когда-то Гангарт впервые уложила промокшего умирающего Костоглотова. (Этому "когда-то" ещЈ не было трЈх недель...) И если не зажигать второй по коридору лампочки (а они и зажгли только первую), то угол за выступом стены, где стоял баллон, оказывался в полутьме. Зоя была ростом ниже баллона, а Олег выше. Она стала соединять вентиль подушки с вентилем баллона. Он стоял сзади и дышал еЈ волосами -- выбросными из-под шапочки. -- Вот этот кран очень тугой,-- пожаловалась она. Он положил пальцы на кран и сразу открыл его. Кислород стал переходить с лЈгким шумом. И тогда, безо всякого предлога, рукой, освободившейся от крана, Олег взял Зою за запястье руки, свободной от подушки. Она не вздрогнула, не удивилась. Она следила, как надувается подушка. Тогда он поскользил рукой, оглаживая, охватывая, от запястья выше -- к предлокотью, через локоть -- к плечу. Бесхитростная разведка, но необходимая и ему, и ей. Проверка слов, так ли были они все поняты. Да, так. Он ещЈ чЈлку еЈ трепанул двумя пальцами, она не возмутилась, не отпрянула -- она следила за подушкой. И тогда сильно охватив еЈ по заплечьям, и всю наклонив к себе, он, наконец, добрался до еЈ губ, столько ему смеявшихся и столько болтавших губ. И губы Зои встретили его не раздвинутыми, не расслабленными -- а напряжЈнными, встречными, готовными. Это всЈ выяснилось в один миг, потому что за минуту до того он ещЈ не помнил, он забыл, что губы бывают разные, поцелуи бывают разные, и один совсем не стоит другого. {169} Но начавшись клевком, это теперь тянулось, это был всЈ один ухват, одно долгое слитие, которое никак нельзя было кончить, да незачем было кончать. Переминая и переминая губами, так можно было остаться навсегда. Но со временем, через два столетия, губы всЈ же разорвались -- и тут Олег в первый раз увидел Зою и сразу же услышал еЈ: -- А почему ты глаза закрываешь, когда целуешься? Разве у него были ещЈ глаза? Он этого не знал. -- Кого-нибудь другого хочешь вообразить?.. Он и не заметил, что закрывал. Как, едва отдышавшись, ныряют снова, чтобы там, на дне, на дне, на самом донышке выловить залегшую жемчужину, они опять сошлись губами, но теперь он заметил, что закрыл глаза, и сразу же открыл их. И увидел близко-близко, невероятно близко, наискос, два еЈ жЈлто-карих глаза, показавшихся ему хищными. Одним глазом он видел один глаз, а другим другой. Она целовалась всЈ теми же уверенно-напряжЈнными, готовно-напряжЈнными губами, не выворачивая их, и ещЈ чуть-чуть покачивалась -- и смотрела, как бы выверяя по его глазам, что с ним делается после одной вечности, и после второй, и после третьей. Но вот глаза еЈ скосились куда-то в сторону, она резко оторвалась и вскрикнула: -- Кран! Боже мой, кран! Он выбросил руку на кран и быстро завернул. Как подушка не разорвалась! -- Вот что бывает от поцелуев! -- ещЈ не уравняв дыхания, сорванным выдохом сказала Зоя. ЧЈлка еЈ была растрЈпана, шапочка сбилась. И хотя она была вполне права, они опять сомкнулись ртами и что-то перетянуть хотели к себе один из другого. Коридор был с остеклЈнными дверьми, может быть кому-нибудь из-за выступа и были видны поднятые локти, ну -- и шут с ним. А когда всЈ-таки воздух опять пришЈл в лЈгкие, Олег сказал, держа еЈ за затылок и рассматривая: -- Золотончик! Так тебя зовут. Золотончик! Она повторила, играя губами: -- Золотончик?.. Пончик?.. Ничего. Можно. -- Ты не испугалась, что я ссыльный? Преступник?.. -- Не,-- она качала головой легкомысленно. -- А что я старый! -- Какой ты старый! -- А что я больной?.. Она ткнулась лбом ему в грудь и стояла так. ЕщЈ ближе, ближе к себе он еЈ притянул, эти тЈплые эллиптические кронштейники, на которых так и неизвестно, могла ли улежать тяжЈлая линейка, и говорил: -- Правда, ты поедешь в Уш-Терек?.. Мы женимся... Мы построим себе там домик. {170} Это всЈ и выглядело, как то устойчивое продолжение, которого ей не хватало, которое было в еЈ натуре пчЈлки. Прижатая к нему и всем лоном ощущая его, она всем лоном хотела угадать: он ли? Потянулась и локтем опять обняла его за шею: -- Олежек! Ты знаешь -- в чЈм смысл этих уколов? -- В чЈм? -- тЈрся он щекой. -- Эти уколы... Как тебе объяснить... Их научное название -- гормонотерапия... Они применяются перекрестно: женщинам вводят мужские гормоны, а мужчинам -- женские... Считается, что так подавляют метастазирование... Но прежде всего подавляются вообще... Ты понимаешь?.. -- Что? Нет! Не совсем! -- тревожно отрывисто спрашивал переменившийся Олег. Теперь он держал еЈ за плечи уже иначе -- как бы вытрясая из неЈ скорее истину.-- Ты говори, говори! -- Подавляются вообще... половые способности... Даже до появления перекрестных вторичных признаков. При больших дозах у женщин может начать расти борода, у мужчин -- груди... -- Так подожди! Что такое? -- проревел, только сейчас начиная понимать, Олег.-- Вот эти уколы? Что делают мне? Они что? -- всЈ подавляют? -- Ну, не всЈ. Долгое время остаЈтся либидо. -- Что такое -- либидо? Она прямо смотрела ему в глаза и чуть потрепала за вихор: -- Ну, то, что ты сейчас чувствуешь ко мне... Желание... -- Желание -- остаЈтся, а возможности -- нет? Так? -- допрашивал он, ошеломлЈнно. -- А возможности -- очень слабеют. Потом и желание -- тоже. Понимаешь? -- она провела пальцем по его шраму, погладила по выбритой сегодня щеке.-- Вот почему я не хочу, чтоб ты делал эти уколы. -- Здо-ро-во! -- опоминался и выпрямлялся он.-- Вот это здо-ро-во! Чуяло моЈ сердце, ждал я от них подвоху -- так и вышло! Ему хотелось ядрЈно обругать врачей, за их самовольное распоряжение чужими жизнями,-- и вдруг он вспомнил светло-уверенное лицо Гангарт -- вчера, когда с таким горячим дружелюбием она смотрела на него: "Очень важные для вашей жизни! Вам надо жизнь спасти! Вот так Вега! Она хотела ему добра? -- и для этого обманом вела к такой участи? -- И ты такая будешь? -- скосился он на Зою. Да нет, за что ж на неЈ! Она понимала жизнь, как и он: без этого -- зачем жизнь? Она одними только алчными огневатыми губами протащила его сегодня по Кавказскому хребту. Вот она стояла, и губы были вот они! И пока это самое либидо ещЈ струилось в его ногах, в его пояснице, надо было спешить целоваться! -- ...А н а о б о р о т ты мне что-нибудь можешь вколоть? -- Меня тогда выгонят отсюда... -- А есть такие уколы? -- Эти ж самые, только не перекрестно... {171} -- Слушай, Золотончик, пойдЈм куда-нибудь... -- Ну, мы ж уже пошли. И пришли. И надо идти назад... -- Во врачебную комнату -- пойдЈм!.. -- Там санитарка, там ходят... Да не надо торопиться, Олежек! Иначе у нас не будет завтра... -- Какое ж "завтра", если завтра не будет либидо?.. Или наоборот, спасибо, либидо будет, да? Ну, придумай, ну пойдЈм куда-нибудь! -- Олежек, надо что-то оставить и наперЈд... Надо подушку нести. -- Да, правда, подушку нести. Сейчас понесЈм... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . -- Сейчас понесЈм... . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . -- По-не-сЈм... Се-час... Они поднимались по лестнице, не держась за руки, но держась за подушку, надутую, как футбольный мяч, и толчки ходьбы одного и другой передавались через подушку. И было всЈ равно как за руки. А на площадке лестницы, на проходной койке, мимо которой день и ночь сновали больные и здоровые, занятые своим, сидел в подушках и уже не кашлял, а бился головой о поднятые колени, головой с остатками благоприличного пробора -- о колени, жЈлтый, высохший, слабогрудый человек, и может быть свои колени он ощущал лбом как круговую стену. Он был жив ещЈ -- но не было вокруг него живых. Может быть именно сегодня он умирал -- брат Олега, ближний Олега, покинутый, голодный на сочувствие. Может быть, подсев к его кровати и проведя здесь ночь, Олег облегчил бы чем-нибудь его последние часы. Но только кислородную подушку они ему положили и пошли дальше. Его последние кубики дыхания, подушку смертника, которая для них была лишь повод уединиться и узнать поцелуи друг Друга. Как привязанный поднимался Олег за Зоей по лестнице. Он не думал о смертнике за спиной, каким сам был полмесяца назад, или будет через полгода, а думал об этой девушке, об этой женщине, об этой бабе, и как уговорить еЈ уединиться. И ещЈ одно совсем забытое, тем более неожиданное, поющее ощущение губ, намятых поцелуями до огрублости, до опухлости -- передавалось молодым по всему его телу. -------- 19 Не всякий называет маму -- мамой, особенно при посторонних. Этого стыдятся мальчики старше пятнадцати лет и моложе тридцати. Но Вадим, Борис и Юрий Зацырко никогда не стыдились {172} своей мамы. Они дружно любили еЈ при жизни отца, а после его расстрела -- особенно. Мало разделЈнные возрастом, они росли как трое равных, всегда деятельные и в школе и дома, не подверженные уличным шатаньям -- и никогда не огорчали овдовевшую мать. Повелось у них от одного детского снимка и потом для сравнения, что раз в два года она вела их всех в фотографию (а потом уж и сами своим аппаратом), и в домашний альбом ложился снимок за снимком: мать и трое сыновей, мать и трое сыновей. Она была светлая, а они все трое чЈрные -- наверно, от того пленного турка, который когда-