ствовало ее дружбе с глупышкой Лялей. Здравая мысль об этом вспыхнула у меня вдруг, при первом знакомстве. Но, вспыхнув, столь же внезапно и погасла, и я не успел обратить внимания на красный сигнал: "Стоп". Выяснилось, что она, то бишь Ольга, и впрямь невероятно озабочена судьбой всеми позабытых матерей-одиночек и их полунадзорных - в лучшем случае - скороспелых детей. Она писала статьи в газеты, привлекая общественное внимание, трижды обращалась с письмами в правительство и в конце концов получила согласие на создание некоего общественного фонда в помощь этим самым легкомысленным матерям. Ей даже предоставили помещение - знаю о статьях, письмах, разрешении власть предержащих из копий всех этих письменных следов борьбы за справедливость. Она притащила толстую папку и показывала ее всем, кому надо показывать в нашей Глухомани. А показывать надо было тем, кто имеет доступ к внутренним социальным фондам предприятий, каковых в нашей Глухомани оказалось достаточно. Вызвав острое желание помочь несчастным - а это она умела делать, уж поверьте! - Ольга просила наличными, ссылаясь на долги, которые успела наделать, затеяв ремонт в полученном помещении. - Представляете, мне дали полную развалюху. А где и как принимать людей с просьбами и жалобами? А юридическая служба? А зарплата аппарату, который уже четыре месяца работает в долг? Не знаю, сколько выделяли директора глухоманских предприятий, а я отвалил пять тысяч. В то время это были серьезные деньги, поверьте. Весь мой годовой фонд социальной помощи. Отдал, естественно, под расписку, Ольга трогательно благодарила, обещала через недельку-другую приехать и отчитаться и - исчезла. И запросы, которые затеял мой главный бухгалтер, ни к чему не привели. Москва из всех инстанций отвечала под копирку, что такого фонда нет, разрешения на его создание никто не давал и никаких строений за ним не числится. - Дураки вы все, - сказал Ким. Я еще не был с ним в приятелях, до первого дружеского рукопожатия и тумака в спину было далеко, но он привлек мое внимание еще на этой стадии. Привлек потому, что оказался единственным, кто не дал на святое дело помощи матерям-одиночкам ни копейки, и на него уже начали косо поглядывать в нашей Глухомани. Ну, о второй истории, в которую я попал благодаря все той же аппетитной наивнице, я поведаю в своем месте. А теперь самое время вернуться к Альберту Киму, внезапно возникшему на моем к тому времени уже порядком суженном горизонте. 3 Я впервые увидел Альберта Кима на районном партийно-хозяйственном активе, так как к тому времени дозрел до высокой должности. Не по макаронам, разумеется, а по приложению к ним в цинковых и деревянных ящиках. Это уже было зимой, и в пятницу сразу после партхозактива и случилась эта свиданная банька. Альберт Ким был уже не молод: старший сын служил в армии, дочь училась в школе, младший по утрам самостоятельно топал в детский сад. Супруга его Лидия Филипповна трудилась на школьном поприще, преподавая литературу и английский язык подрастающим глухоманцам, и я был с нею знаком по встречам на каких-то там общественных начинаниях. А сам Альберт отличался тем, что говорил всем "ты" при первом же свидании, невзирая на должности и звания. - Грубишь? - помнится, спросил я его, когда мы друг к другу уже достаточно притерлись. - Позицию определяю, - сказал он. - После того как начальник в ответ на мою вежливость меня же преспокойно тыкнет, позиция моя заведомо окажется проигрышной. А при таком варианте - извините, мы как бы на равных. - Брови не хмурят? - Хмурят. Но я им нежно объясняю, что в корейском языке нет обращения на "вы". - Как в английском? - А кто их знает, - улыбнулся он. - Я только двумя языками владею: русским и мужским. - А почему ты так поздно пошел в академию? - Я не пошел. Я прорвался. - Что значит, прорвался? - Да кто же корейца в сельхозакадемию пустит? Корейцам положен сельхозтехникум по месту жительства, и это - максимум. Пришлось прорываться самостоятельно. - Каким же образом? - С помощью тарана. А тараном у нас служит трудовой орден. Я сначала его на целине выпахал, а уж с ним - право на академию. Ким постоянно носил на своей корейской физиономии хитровато-русский взгляд, подсвеченный ироническим прищуром. Прищур он порой прятал, широко распахивая узкие глаза, но хитроватость при этом оставалась, что всегда нравилось начальству. Вы, наверно, и сами знаете, что начальники наши терпеть не могут иронии, нутром чуя ее интеллигентские корни, и прямо-таки обожают хитрованство, полагая его зеркалом русской простоты, которая, как известно, хуже воровства. "С лукавинкой мужик, не гляди, что кореец. Такой все, что обещал, сделает!" Так это начальство рассуждало, и Ким - делал. Но всегда по-своему. За это его дружески корили, однако главным все же оказывалось то, что он - делал. Для нас результат всегда важнее способов его достижения, что в конце концов частенько срабатывает назад, как затворная пружина. Но начальство искренне рассчитывает, что подобный сбой произойдет в то ра-счетное время, когда это начальство уже успеет перебраться в иное руководящее кресло. Помягче и повыше. И, представьте себе, очень редко при этом ошибается в своих расчетах. А в тот банный вечер, который случился существенно позже описываемых выше событий, Ким явился с иным выражением глаз. Вздыхал, пыхтел, вяло шутил и вяло отвечал - даже парился, кажется, без всякого удовольствия. Это было совсем уж на него непохоже, почему я и спросил за кружкой пива, не стряслось ли чего. - Письмо от сына получил, - нехотя сказал он. - По всему судить, так бьют в армии смертным боем. - Его бьют? - туповато переспросил я. - Ну, вряд ли. Во-первых, он сдачи даст, а во-вторых, про себя он из гордости писать бы не стал. Отхлебнул пивка и добавил неожиданно: - Лучше бы его. - Это почему же? - Потому что тогда я бы право получил поинтересоваться. А так - непонятно, что делать. С ним еще один парнишка из нашего совхоза служит. Один сын у матери. - Его бьют? - Похоже, - Альберт вздохнул. - Тихий он, в очках. Безотцовщина. Мать его в совхозной поликлинике медсестрой работает. 4 На том тогда этот разговор и увял, потому что из парной вывалились распаренные и горластые. Появилась пара бутылок иного градусного содержания, речи начали спотыкаться, но крепчать, ну, и все дельное свернулось, как улитка. А возникло вдруг уже поздней весной, в мае, что ли. Я с работы пришел, только поставил воду для пельменей, как появился Ким. Еще серьезнее, чем в зимней бане. - К пельменям угадал! - Значит, под пельмешки и выпьем, - он поставил бутылку на стол. - Выпьем, и ты со мной пойдешь. - Куда? - Мне специалист по цинку нужен. Нужен так нужен: я лишних вопросов в мужском разговоре не задаю. Выпили, закусили. - Куда прикажешь? - Довезу. Привез в старый заброшенный гараж на окраине совхоза. Ворота в него были закрыты, Ким погудел - открыли. Солдат открыл. Ким въехал, и солдат старательно закрыл ворота на засов. - Сын, - представил Ким. - Андрей. А это - тот парнишка, о котором я тебе говорил. Безотцовщина в очках. Посреди пустого гаража стоял гроб. Грубо сваренный из цинковых патронных ящиков. - Умер? - Официально объявлено, что он случайно выстрелил в себя при перезарядке автомата. Так и в сопроводительном объяснении указано за подписью командира части и полкового врача. - И свидетелей, - негромко подсказал сын. - Да, и двух свидетелей. Начальника караула и разводящего. Андрея сопровождать откомандировали, как земляка. - А почему гроб - тут, а не у матери? Или - в клубе? - А потому, что гроб - с музыкой, и сплошные странно-сти. Почему гроб - самодельный? Почему специалистам не заказали, если парнишка погиб из-за собственной неосторожности? Я присел перед гробом, вгляделся. Он был аляповато слеплен из кусков цинка явно малоопытной рукой. Варили без флюса, металл кое-где был прожжен и прикрыт заплатками. - Да, самодел. - Пункт первый, - вздохнул Ким. - Андрей, покажи нашему другу пункт второй. Андрей достал из кармана солдатского мундира сложенный вчетверо тетрадный лист в клеточку. - Слава просил приятеля своего мне передать из рук в руки, чтобы никто не заметил. Я развернул. Там были стихи: В армии только бьют, В армии только пьют, В армии только врут, В армии - труд не в труд. И в какую сторону ни глянь, В армии дрянь и пьянь. Год прошел - та же осень, В армии - год за восемь... Это был крик. После таких криков вешаются, стреляются или бегут куда глаза глядят. Парнишка вполне мог сломаться и пустить себе пулю в голову, но зачем тогда - самодельный гроб? Почему не заказали, если сами не имеют ни материала, ни хороших сварщиков? Я вернул Андрею стихи и признался: - Ничего толком не понимаю, хотя самоубийство вроде бы подтверждается. - Для тебя, - подчеркнул Альберт. - Если бы он оставил эти стихи командиру роты как посмертную записку, они, возможно, и гроб не испугались бы заказать. Хотя... - Ким вздохнул. - Перескажи, Андрей, что тебе на словах приказано. - Мне приказано убедить Славкину мать Веру Иосифовну не разрешать вскрывать гроб. Ни под каким видом. - Почему? - я искренне удивился. - Пункт третий, - сказал Ким, показав три пальца. - Может, его насмерть забили. Может такое быть? Не исключаю, потому что уж очень они темнят. Машину до Глухомани дали собственную, отрядили офицера и солдата в сопровождающие - целая самодеятельность. Зачем вся эта суета, если все было так, как они говорят? Если бы так, то хоронили бы этого несчастного Славика за казенный счет вполне официально, а не за деньги собственного полка. Это тебе - пункт четвертый. - Значит, офицер сопровождал гроб? - Положено так, - пояснил Андрей. - Машина с особым грузом. - А куда он подевался, этот офицер? - Это уж - пункт пятый, - сказал Ким. - Разувайся, друг, на руке пальцев не хватит. - Командир нашей роты старший лейтенант Потемушкин доставил меня до совхоза, сгрузил гроб и на машине уехал в Нижний Новгород, мать с отцом навестить. А мне приказал после похорон самому до части добираться и оставил деньги на проезд. - Командир роты сбежал от объяснений, это и черепахе ясно, - вздохнул Альберт. - Как по-твоему, самовольно он это сделал? - Вряд ли, - сказал я. - Андрей в часть вернется, а где же сопровождающий офицер? Да и шофер проболтаться может, и тогда этому старшему лейтенанту не вывернуться. Думаю, он эту поездку к родителям заранее с командиром полка оговорил. В порядке поощрения за неприятную командировочку. - Похоже, что так, - вздохнул Ким. - А это наше открытие на сколько пунктов тянет? Помолчали мы довольно согласованно. Помолчали, покурили, повздыхали. Потом Ким сказал: - Иди домой, Андрей. Но постарайся, чтобы тебя никто не заметил. Огородами, как говорится. - Понял, отец. А маме что сказать? - Сказать, чтоб молчала, как налим. Я приду и все ей объясню. - Понял. До свидания. Парень ушел, и мы остались втроем - Ким, я и неизвестный Славик в цинковом самодельном гробу. - Пойдем ко мне в контору, - сказал директор совхоза. - Надо поговорить. Серьезно поговорить. Мы пошли в его контору, и вот здесь самое время сделать абзац. Перекурить надо. Вам не хочется?.. В конторе никого не было, если не считать сладко спавшего старика с повязкой дежурного на рукаве. Ким провел меня в свой кабинет, достал из стола две вяленые таранки, молча почистил их, порезал и положил на газетку. Добавил к ним два стакана, вздохнул почему-то. Потом столь же сноровисто притащил откуда-то полдюжины пива, зажав по три бутылки меж пальцами обеих рук, и сказал: - Теперь давай думать. Хорошо думать. По пунктам. Он разлил пиво по стаканам. Я отхлебнул свисавшую пену, подумал и сказал: - Пункт первый: паренька надо похоронить по-людски. - Что значит, по-людски? - Как пожелает мать. Если пожелает вскрыть гроб - вскроем. Ее законное материнское право. Ким задумчиво пил пиво и молчал. Я жевал таранку. Кстати, очень вкусную: Ким понимал толк в еде. - Знаешь, что это будет означать, кроме права матери? Это будет означать, что моему Андрею в свою часть возвращаться нельзя. Иначе я его в таком же гробу получу. - Конечно, нельзя, - согласился я. - Поговорю с райвоенкомом, у меня с ним были когда-то неплохие отношения. - А что может райвоенком в данном случае? - Наметить пунктир. Не первый год замужем за родной армией. - Мой сын должен служить, - твердо сказал Ким. - Я кореец, нам всякое лыко в строку вплетают. - И это обсудим. У райвоенкома - старые знакомства. - Тогда пункт второй. - Ким наполнил стаканы. - Андрею приказано не допустить, чтобы гроб вскрывали. Почему? - Может быть, этот несчастный парень изуродован до... - Выстрелом в голову? - Выстрел мог разнести лицо так, что матери лучше не смотреть. Почему ты усмехаешься, Ким? - Представил себе, как трогательно командование полка озабочено нервами матери. Нет, друг, о матери они и не подумали. Они себя выгораживают, а это значит, что мы... Ким внезапно замолчал, уткнувшись в стакан. Я подождал, может, добавит ясности. Но пришлось спросить, потому что он продолжал молчать принципиально. - Что - "мы"? - Мы с тобой должны сейчас пойти и вскрыть гроб. Я об этом еще в гараже подумал, поэтому и Андрея отправил домой. Молча допили пиво. Молча вернулись в гараж, где я и срубил один из цинковых листов с крышки зубилом. Ким светил фонарем. В гробу не было никакого трупа. Гроб был пуст и гулок, как цинковый барабан. ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1 - Стало быть, могилки у парнишки не будет, - вздохнул Ким. - Стало быть, зарыли его где-то, как собаку. - Но зачем? Почему? - Почему? Чтобы спокойно до пенсии дослужить. Когда труп поперек дороги, о него всегда споткнуться можно. А так - не за что спотыкаться. Нет трупа - и путь свободен. - Не понимаю, - я вздохнул. - Не понимаю я, и все тут. Не вижу никакой логики. Решительно. - Логику ищешь? - усмехнулся Ким. - Мы университетов не кончали, вот и вся наша логика. - Но логичнее было бы отослать гроб с телом. Ну, вскроют, допустим, ну, мать порыдает, ну, мы повозмущаемся... - И кто-то, особо возмущенный, пригласит прокурора, который, что вполне возможно, и откроет "дело". А так - никто никакого дела не откроет. Нет трупа - нет дела. И концы - в воду. Начальство займет круговую оборону с массой свидетелей, которые подтвердят, что тело в гроб клали на их глазах при ружейном салюте и склоненном знамени. А что с ним случилось по дороге - спрос с сопровождающего офицера. А он уехал к родителям, что и случилось в действительности. Тогда с кого спрос? Да с нас и спрос. Мол, сами вытащили, тайком захоронили, а потом устроили бучу. Чтобы пятно положить на нашу любимую и непобедимую. Вот какая у них логика, друг. Бронетанковая, ничем не прошибешь. Помолчали. Невесело. - Что будем делать? - спросил я. - Хоронить. Только по-людски, как ты хотел, уже не получится. Значит, по-советски хоронить будем. Отмороженным металлом слова его прозвучали. - Как так - "по-советски"? - Полный парад с оркестром и маршами по их нотам. Значит, с тебя - статья в газете. Редакционная. Что хочешь редактору наплети, но статья в местной газете "Путями Ильича" должна быть. В день... Нет, за день до похорон. - Альберт, ты что-то заговорился. Какая статья? О чем? Ким хитровато прищурился: - Что-то я забыл, как называется ложная могила героя на родине? - Кенотаф. - Вот кенотаф мы ему и соорудим, африканский друг мой. А его без статьи в газете не соорудишь. А надо, чтоб оркестр играл. Чтоб цветами холмик завалили. Чтоб матери до земли поклонились. И чтоб помянули, как положено. Все это он произнес внешне спокойно, но внутри его бушевала такая ненависть, что мне стало не по себе. Я стиснул его плечо, и мы долго молчали над пустым гробом. Потом Ким сказал: - Заделать, как было, можешь? - Попробую. Нужна газовая сварка. - Сейчас привезу. В гараж никого не пускай. И вышел. 2 Редактора я знал: Глухомань - место тесное, в нее вся Россия вмещается. Знал, но, признаться, не дружил с ним. Когда-то приятельствовали, но после африканской турпоездки - как отрезало. Так - "здравствуй-прощай", не более. Ну, не нравился он мне, а почему не нравился, и сам толком объяснить не могу. Не нравился, и все тут. С первого знакомства и с первого его объяснения. - Фамилия у меня - Метелькин, а не Метелкин, - предупредил он меня при знакомстве. - Я - сын метели, а не метлы. Тонкость, а? Тонкость, земляк, тонкость русского языка! Вот к этой тонкости русского языка я и пошел на следующее утро. От болтовни типа "то-се" отказался с порога, сразу и весьма напористо приступив к делу: - Тебе, товарищ Метелькин, скажу первому: в совхоз "Полуденный" привезли тело погибшего героя. Первого героя нашей Глухомани. - Какого героя? - Который погиб, прикрыв командира. - Как так - прикрыв? - Собственным телом. Упал на гранату, которая со страху сама собой вывалилась из руки необученного новобранца. И принял весь удар на себя. То есть не весь удар, а все осколки. Прищурился Метелькин: - Документ имеется? - Имеется. С ним весь полк прощался со склоненным знаменем. Командир полка речь говорил, троекратный салют дали и прохождение роты почетного караула перед гробом. - Ну, а документы где? Спросил редактор и перстами потер при этом. Будто взятку требовал. Я разозлился, и это - помогло: - Дураком хочешь район показать? Спасенный им командир роты старший лейтенант Потемушкин с ними в Москву поехал, чтобы к ордену парня представили! Сын метели задумчиво отмалчивался, и я выложил козырного туза, чтобы сдвинуть с места его привычную осторожность: - И чтобы рассказали о нем в программе теленовостей! В хорошей мы луже окажемся, если ты, товарищ редактор, с заметкой опоздаешь. - Вот это верно, - озабоченно сказал Метелькин и придвинул лист бумаги. - Диктуй. Я, признаться, этого не ожидал, но отступать было некуда. С хода надиктовал целую заметку: как прощались с героем его боевые друзья, как до земли склонялось знамя и рыдал седой командир полка. И уже на следующий день свеженькая газетка "Путями Ильича" лежала на столе первого секретаря. Славика похоронили по-советски, но в закрытом гробу. Как уж там Ким уговаривал осиротевшую мать, я не знаю, но остальное было, как должно было быть. И оркестр, и цветы, и секретари райкома и райисполкома со всеми замами и помами, и их прочувствованные речи. И - цветы. Весь могильный холмик ими завалили, девушки совхозные постарались. А я на своем макаронно-патронно-винтовочном предприятии солдатский обелиск сварил. Со звездой наверху. На поминках в совхозной столовой много было теплых слов, горьких слез и добрых рюмок, а когда уж и шумок поднялся, слово попросила осиротевшая мать. Совхозная медсестра Вера Иосифовна. И все сразу примолкли. - Я знаю, что в городе Иерусалиме есть Стена Плача. Я никогда не понимала, что это такое - Стена Плача. Мы в России знаем, что такое подушка плача. К утру мокрая, хоть выжми... А тут - поняла. Славочка мой понять мне помог. Стена Плача - это когда дальше идти некуда. Некуда идти, не к кому и незачем. Мы в нее утыкаемся, в Стену Плача. Утыкаемся. Всех моих родных фашисты в Бабьем Яру расстреляли. Всех, до единого человека, даже трехмесячную Розочку, мою племянницу, не пожалели. Я их всех часто во сне вижу на русском языке. И никуда от вас не уеду. Вы уж простите меня, я горем вашим останусь. Здесь - Славочкина могилка. Моего единственного сыночка могилка... Она замолчала. Губы кусала, кровь по подбородку текла. И все молчали. А потом - встали. Как один. Ким первым встал, а за ним - все. Даже секретари со своими замами. - Спасибо вам... - Вера Иосифовна поклонилась. - От всего осиротевшего сердца моего... Рухнула на стул. Лидия Филипповна обняла ее, целовала, шептала что-то. А первый наш рюмку поднял: - За ваше горе материнское... 3 Тут кончилось все, расходиться стали, но - тихо и аккуратно. Ким Веру Иосифовну своей супруге поручил, попрощался со всеми и увел меня в свой директорский кабинет. До-стал припрятанную бутылку коньяку, плеснул в стаканы. - Пусть ему чужая земля пухом будет. - Директор выпил, аккуратно поставил стакан на стол, спросил вдруг: - Почему нескладно живем? Почему убиваем тишком, хороним тишком, народы целые высылаем тишком? Почему, объясни ты мне! Тишок -то откуда идет? - Жизнь подешевела. Не личная и не торговая. Общей жизни - копейка цена в базарный день. - Из гнили тишок идет, - не слушая, продолжал он. - Когда пожар - треск стоит, рев, пламя. Когда потоп - тоже шума хватает. Когда землетрясение - и говорить от грохота невозможно. А когда все тихонько-гладенько - значит, гнием. Заживо гнием, друг. Я плохо его слушал. Я больше думал, как ему сказать о верном, но уж больно страшноватом совете райвоенкома. Пока Ким занимался похоронами, не говоря уж о посевной, я потолковал с райвоенкомом по душам. Это было не очень-то просто после моего африканского сафари. - А почему ты просишь о переводе Андрея Кима? - спросил он. - Какие аргументы? Реальные факты я открывать ему не мог, а потому сказал единственное, что тогда пришло в голову: - Трудно ему там будет после смерти друга. - А, понимаю, понимаю, - солидно сказал военком. - Понимаю и подумаю. Пощупаю почву. Почву он щупал убыстренно и в день похорон тихо доложил: - Существует только один способ. Жесткий, но зато - на все сто процентов с походом. - Какой? - Есть вариант послать его в Афган. По добровольному желанию, что будет оформлено соответствующим образом. Он - здоровый парень? - Вполне. Почему спрашиваешь? - Потому что имеется разнарядка в воздушно-десантную часть. Два месяца учебки и - в состав ограниченного контингента. Вариант бесспорно был безошибочным, но как к нему отнесется Ким, я не знал, а потому и плохо слушал военкома. - Это верняк, - сказал военком, когда мое молчание стало затяжным. - Никаких вопросов, а доброволец в боевую точку - сам понимаешь, как это потом для него скажется. - При условии, что вернется, - я вздохнул, но руку военкому пожал с чувством. А Ким тем временем продолжал свое. Наболевшее. - Нас, корейцев, с Дальнего Востока в Казахстан депортировали, это тебе известно? Два часа на сборы и - пожалуйте в эшелон. А мы же - огородники. Огородники! Чем мы в степях Казахстана заниматься будем, об этом хоть кто-нибудь подумал? Я, например, сурков ловил с шести лет и сурчиной питался. Сосед-казах научил и ловить, и шкурки снимать, добрый человек был, царствие ему небесное. Я ловил капканами, шкурки сдавал, жир вытапливал, чтоб зимой мать с сестрами могли хоть чем-то кормиться, а сурков варил и суп хлебал. Ким плеснул в стаканы, чокнулся, выпил. Сказал с то-ской: - Мы же - огородники. Лучшие в мире огородники!.. - Слушай, огородник, - решился я. - У райвоенкома есть предложение насчет Андрея. Готов все сделать, но решать тебе. И сейчас - завтра у меня с ним встреча по этому поводу. - Что за предложение? - Суровое. - А все же? - Афган. Оформят как добровольца, военком обещал. Ким задумался, и разливать коньяк пришлось мне. Я налил и ждал, за что будем пить. - Дельное предложение, - он не удержался от вздоха. - Бог не выдаст, свинья не съест. Лидии пока не говори, сам потом объясню. - Афган, - я тоже не удержался от вздоха. - Афган, Альберт, - дело серьезное. Ким горько посмотрел на меня. С корейским прищуром и полновесной русской тоской. - Я своего первенца корейцем записал. Хотя выбор был: мать у него русская, сам знаешь. Остальных - Володьку и Катю - русскими, а его не мог. Предки мне не позволяли. Те, что в душе у каждого из нас сидят. И следят, чтоб не лгали!.. - Ну и что? Спросил, как идиот. С полновесным советским идиотизмом. - А то, что Славик покойный был евреем. И нам, любимым младшим братьям в братской семье народов - евреям, корейцам, немцам, калмыкам, чеченцам и так далее по списку, - приходится выживать, а не жить. Выживать. Я - кореец с орденом Ленина за целину, и я - директор совхоза. А остальные корейцы где? В шахтах, на лесоповале, в лучшем случае - за баранкой. - Ким неожиданно улыбнулся. - Это я выступление репетирую. Перед собственным сыном. Вот какие абзацы, ворвались в нашу глухоманную жизнь. Сплошные абзацы, и все - ступеньками вниз. Как там дальше происходило - подробностей не знаю, но на проводы Андрея Ким меня пригласил. Шепнул при входе, пожимая руку: - Для матери он в учебную часть уезжает, учти. Так и будем пока считать. - А он и вправду сначала в учебку. - Почему - в учебку? Он же второй год солдатскую лямку тянет. - А потому, что из него за два месяца десантника сделают. Ким помолчал, вздохнул. И сказал: - Про десантников Лидии - ни слова. Просто - переведен в учебную часть. Лидия приветливо улыбалась, стол ломился, с младшими познакомили и тут же отправили их в другую комнату, что мне, признаться, понравилось: не люблю, когда дети сидят вместе со взрослыми за водочным застольем. Хорошо время пролетело - и весело, и незаметно. А потом глава семейства вышел меня провожать вместе со старшим сыном. И сказал: - Вот твой крестный отец, Андрей. Как бы там дальше ни сложилось, ты это запомни. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1 Признаюсь со всей откровенностью: Лялечка Тарасова, собственность глухоманских "Канцтоваров", появлялась у меня регулярно. Заранее звонила, сообщала шифр: "Иду на рынок". Это было всегда перед моим обеденным перерывом, и я, если не случалось ничего экстраординарного, говорил секретарше, что буду обедать дома, а появлюсь с легким опозданием, и удалялся с непременным заходом в магазин. Ветчиной хорошо закусывать армянский коньячок. Я к Ляле ровно ничего не испытывал, кроме зверского плотского аппетита. Подозреваю, что и она ко мне - то же самое. Но встречи были необременительными, Ляля держалась в рамках "ты - мне, я - тебе", не строя никаких планов и не одурманиваясь никакими иллюзиями. Наша связь носила почти служебный характер с точно выверенным регламентом и отработанными правилами. Но противно от этого ощущения казенщины мне становилось не "ДО", а "ПОСЛЕ". Вот такой абзац в жизни, отпечатавшийся в ней мелким шрифтом. Дамы сердца у меня не было, ловеласом и дам-ским угодником я тоже себя не ощущал, но против природы, как говорится, не попрешь. Стыдно ли мне было тогда от такой имитации сердечной связи? Да нисколечки! Это потом, потом, когда появилось, что с чем сравнивать, я опомнился и тогда испытал стыд. Жгучий, как заматерелая крапива. Только душу все равно не почешешь, как бы ни мечталось об этом. Вот так и шла моя грешная и далеко не безукоризненная жизнь. Думал ли я при этом о хорошо мне знакомом глухоманском заведующем скрепками и скоросшивателями? Да ни боже мой! И в голову мне не приходило, что я его как бы мордой в дерьмо... Нет. Да и дороги наши разошлись, и парился я теперь в другой бане. Неизвестно, сколько времени продолжались бы наши... как бы сказать помягче... обеденные перерывы под коньяк. И чем бы все это могло закончиться - тоже не могу себе представить. Одно твердо знаю: моей законной супругой она бы не стала ни при каких обстоятельствах. Можно све-сти концы оголенных проводов двух энергосистем - и так поступает подавляющее (надеюсь) большинство населения. От их сближения возникает вольтова дуга страсти, которая не только пронизывает все человеческое естество насквозь, но и насыщает его озоном, искрами в глазах и жаждой жизни. А две канализационные трубы что могут создать при своем подсоединении?.. То-то же. Так пусть безгрешный бросит в меня камень. Интересно, где вы сыщете таких безгрешных? В мире, может, кто и сыщется, потому как там для подобных целей улица Пигаль существует. И все ходят чистенькими. А у нас вместо улицы Пигаль - закрытое партсобрание по личному делу товарища имярек. У нас - блюдут нравственность на радость пенсионерам, а в насквозь прогнившей Европе устраивают вполне легальные, чистые и скромненькие пункты очищения от скверны. Зачем, спросите, я вздумал рассуждать на тему, про которую у нас даже думать непристойно, хотя все о ней думают? Да еще второй, по сути, раз. Застряла у меня в голове эта Лялечка. Нет, не в голове - в совести застряла. И совесть эта проснулась, потянулась, усмехнулась и призвала меня к ответу. Но прежде совести к ответу призвали другие органы. Я ходил на работу пешком: Глухомань - территория пешего хождения. Ну, иду себе на работу, со знакомыми раскланиваюсь, у пожилых о здоровье спрашиваю, девушкам ручкой помахиваю, поскольку знаю, что в Глухомани я - один из самых завидных женихов. И все ладно, все хорошо, все - как всегда по утрам. Как вдруг... - Позвольте прикурить. Какая-то стертая личность. Личность без личности, незапоминающаяся, как говорится, без особых примет. Впрочем, не особых тоже нет. Нечто усредненное... Только прикуривая, это "нечто усредненное" достает из кармана красную книжечку, сует ее мне под нос и - еле слышно: - Пройдемте. За мной и - без суеты. Екнуло во мне что-то физиологическое, поскольку я, как, впрочем, и все остальные граждане нашего прекрасного отечества, с детства впитал во все клетки суеверный страх перед владельцами подобных книжечек. Правильнее сказать, не столько перед владельцами как субъектами, сколько перед книжечками как объектами. А потому и пошел за неприметным во всех смыслах, лихорадочно соображая по дороге, в чем же это я прокололся. Проколоться я мог только на своей африканской гастроли, но мысли этой додумать не успел, потому что мы пришли. - Прошу, - сказал обладатель могущественных корочек и распахнул передо мной дверь ничем не примечательного дома, возле которого не было никакой охраны. Я вошел. Охрана была внутри. В фуражках с красными околышами. - Со мной, - объявил стертый от долгого употребления сопровождающий и распахнул левую дверь. Я оказался в некоем подобии предбанника, где стояла отполированная многими ерзающими задами скамья, возле которой тоже торчал охранник. За конторской стойкой. - Зарегистрируйте, - сказал мой полупроводник и прошел в следующие двери. - Паспорт, - охранник протянул руку, даже не взглянув на меня. Я отдал ему паспорт. Он буркнул: "Присядьте", и стал переписывать в конторскую книгу данные моего паспорта. Я присел на скамью с душою, разбежавшейся во все стороны, и смутным ощущением конца. Не карьеры, не жизни, не чего-то вообще более или менее определяемого, а просто конца. Конца как такового. Вероятно, все, кто попадал в чистые руки меченосцев Железного Феликса, испытывали нечто подобное, не ведая за собой никакой вины. Просто - ощущение, и только. Всего-навсего - ощущение. По счастью для моего здоровья, сидеть мне в этом ощущении пришлось недолго. Приоткрылась дверь, и наградивший меня этими ощущениями безликий субъект поманил меня рукой, приглашая пройти в кабинет. - А паспорт? - туповато спросил я, поднимаясь. - Получите при выходе, - сказал он и вдруг показал все резцы разом. - Если, конечно, это случится. И я прошел в кабинет. Один. Тот, неопределенный, за-крыл за мной дверь. За дверью меня ожидала совершенно иная атмосфера. Правда, я знал из детективов о системе допросов сменными следователями: грубому противопоставлялся вполне, так сказать, человечный, а жестокому - добрый и мудрый. Но то детективы, а тут - натуральное кэгебе, далекое от сантиментов и сентиментальностей, однако что было, то было. Меня встретил у порога коренастый мужчина средних лет, вежливо обратился по имени и отчеству, попросил присесть. - Несущественно, но, увы, необходимо. Так что извините. Улыбнулся и виновато развел руками. А потом прошел на свое место, так и не сняв улыбки с рубленного долотом лица. И высекали это самое лицо отнюдь не из дерева квербахо и уж тем паче не из мореного дуба, а из нашей что ни на есть родимой елки. И при всех улыбках оно выглядело же-стким, сучковатым и недоделанным. Но за всем этим просматривались воля и упорство, прилипчивые и тягучие, как свежая смола. "Этот сейчас расставит..." - подумал я, имея в виду мины-ловушки, но разговор потек совсем по иному руслу. О работе, о выполнении и перевыполнении, о друзьях и сослуживцах, о... - Насколько нам известно, вы так и не женились, - сказал наконец нечто заветное мой визави. - Молодой человек, с положением и отдельной квартирой, с высоким окладом и перспективами... Что же так, а? Может, прежней супруге простить не можете?.. Извиняюсь, что вторгаюсь, но должность у меня такая, должность. Как говорится, и сам не рад, а - приходится... Я молчал и слушал журчание его голоса. Вопросов он не задавал, и молчать мне было легко. - Без женщин жить нельзя на свете, нет... - Он почти пропел эту фразу, и вдруг улыбка мгновенно исчезла с его лица. И вперед он подался. Всем корпусом через стол. - Только выбирать их надо поосторожнее с вашим-то допуском к гостайнам. Что-то, как мне показалось, забрезжило в моей башке, озабоченной до сего момента только ожиданием, когда же еловый хозяин кабинета крикнет "Фас!" и сюда ворвутся... А тут вдруг этакое почти дружеское, условно улыбчивое примечание о вечной дамской ярмарке. Но - только за-брезжило, почему я и сказал весьма осторожно: - Ну, разумеется. - А тут вы прокололись, - почти дружелюбно улыбнулся он. - Вступили, как говорится, в связь с женой уважаемого в нашем городе человека. Вы уважаемый человек, он уважаемый человек - зачем такие сложности? Городок у нас маленький, все друг друга знают, и уже пошли разговоры. Дамы - народ болтливый. - Так поговорите с дамой. А вы меня почему-то весьма таинственно к себе вызвали. Он улыбнулся. Будто треснула его еловая оболочка. - Это, как говорится, для запевки, песня наша впереди, - он загадочно помолчал, пожевав губами. - Вы - руководитель совершенно секретного производства, подписывали соответствующую бумагу о неразглашении. Подписывали? - Подписывал. - А с подозрительным человеком, стоящим у нас на учете, - "вась-вась", как говорится. Неоднократно пьете водку. Признаете? - Как могу признать, не зная, о ком вы говорите. Он посмотрел на меня с мягким отцовским упреком. - Не знаете? - Понятия не имею. - Понятия... - он нехорошо усмехнулся. - Поэтому и попросили зайти, что понятия не имеете. А понятие простое: Альберт Ким. Вы что, не понимаете, что зря у нас не ссылают? Злость, которая вдруг жаром нахлынула на меня, вмиг расплавила все мои генетические ужасы перед всесильным ведомством. У них на крючке сидел Ким. Альберт Ким, с которым я вскрывал пустой гроб, тайну которого знали только мы оба. С моим лучшим другом, который считал меня крестным отцом своего первенца, записанного корейцем вопреки всем ужасам этого самого ведомства. И сказал об этом Андрею... Я подался вперед, через стол, поближе к его еловой роже и, зубов не разжимая, сказал негромко. Не для третьих ушей: - А ты с работы не вылетишь, если я об этом разговоре напишу твоему начальству в Москву? Ты... Как тебя, старший лейтенант или майор? Ваша контора, помешанная на секретности, даже звания своих офицеров для нас засекретила. Ты... Засранец ты, понял? Я тебя раздавлю, как пиявку, если посмеешь тронуть Кима хотя бы пальцем, понял? У меня в Москве не просто рука, как вы любите говорить, у меня в Москве - кулак! Один раз стукнет, и от тебя мокрое место останется. Заруби это в своих мозгах! Встал, отшвырнув стул, вышел из его кабинета и так рявк-нул на дежурного, что он сразу же вернул мой паспорт. И ушел, хлопнув дверью. Никаких ни рук, ни ног, ни тем паче кулаков у меня в Москве - да и вообще нигде - не было. Я блефовал с помутнения рассудка от приступа ярости и за это мог бы и на нары загреметь. Но я об этом не думал. Да и времена несколько изменились. А работать не мог. То есть на работе, конечно, ошивался, но старался все решения отложить хотя бы до завтрашнего дня. И очень хотел увидеть Кима. Не поверите, к груди своей его прижать хотел. Он сурчиной мать с сестрами кормил с шести годов, пока эта сволота... Ну, ладно. Абзац. 2 Выбросил я из головы елового блюстителя всенародной нравственности, а вот досады, что началась посевная, вы-бросить не мог, потому что она лишала меня свидания с Альбертом. Тем самым свиданием, которого я так хотел... Потому что посевная оставалась посевной, а Ким - Кимом. Это означало, что в летнее время мы с ним виделись редко: как правило, он уже в пять утра был в поле, поскольку кабинетов не любил, если в них не принимал гостей. На полевые работы - впрочем, как и на службу вообще - он ходил, как на парад. В белой рубашке с галстуком, но - в кирзачах. Это было его делом. Главным ДЕЛОМ, тем самым, чем он жил прежде всего всей своей неугомонной душой. Неугомонность требовала неординарности, и он вскорости ввел скользящий индекс премиальных, которые платил только женам своих работяг. Женам, а не самим работягам, и самое удивительное заключалось в том, что работяги помалкивали, а жены правили бал дома. Индекс предусматривал не только качество проделанной работы, но и отношение к ней. Пришел под хмельком - долой пять пунктов из пятнадцати, перечисленных на специальной доске премиальных в конторе. Опоздал на работу - долой еще три пункта. По твоей вине сломалась машина - сразу все пятнадцать. По субботам с утра директор совхоза лично рассчитывался с женами своих работяг, терпеливо разъясняя, почему одна получает меньше соседки или наоборот. И жены гоняли мужей куда энергичнее и суровее бригадиров. Это дерзкое новшество не могло пройти незамеченным, и Киму влепили выговор по требованию райкома партии... Он расстроился и разыскал меня в тот же день. - Скотный двор мы построим, а не социализм, с таким отношением к труду, - объявил он с порога. - Водка есть? Водка, естественно, нашлась, а райком снял с Кима выговор по результатам уборочной. С той поры у него пошла чересполосица: выговор - благодарность в виде снятия выговора - орден за трудовые достижения, а потом почему-то - снова выговор, и снова-здорово, как по-русски говорится. Усвоив это, Ким перестал расстраиваться, но от самостоятельности так и не избавился. Но это так, между прочим. Главным для меня было все же то, что в период его затяжной страды мы не виделись, и это, признаться, меня огорчало куда больше, чем Кима - его партийные выговоры. Однако свято место пусто не бывает, и в отсутствие Кима у меня появлялись иные... нет, наверное, не друзья - это было бы слишком. Лялечку после свидания с еловым спецпредставителем рыцарей революции я, естественно, из обихода вычеркнул. Просто так ответил на ее очередной звонок, что она больше и не возникала. Но приятели и даже приятельницы у меня иногда появлялись. И не представить их я не могу, потому что тогда последующее станет непонятным. 3 Моя бывшая Тамарочка прибежала ко мне на второй день прибытия к родным пенатам в слезах искренней радости. Я очень испугался, что она станет просить прощения и, не дай