ость неразговорчивы. Уж не знаю, что именно им внушили отцы-командиры, но вели они себя так, как, по моим представлениям, должны были бы вести себя оккупанты, на всякий случай подозревающие в каждом местном - врага, в каждом соотечественнике - шпиона. Мне с трудом удалось склонить их к пониманию, что мои личные вещи не в камере хранения, а в доме, в котором меня приняли как самого дорогого друга. И мы пошли в тот дом. Весь переулок был заполнен людьми. Они о чем-то говорили, но сразу же замолкали при нашем приближении и молча расступались, провожая нас взглядами. Я здоровался, но мне никто не отвечал, и даже дети, шумные и веселые грузинские ребятишки, всегда первыми приветствовавшие меня, в то утро тоже молча отворачивались. Я не понимал, что происходит, но тревога росла и росла, и я почему-то не решался ни у кого спросить, что же случилось, почему все молчат, как на похоронах. Как на похоронах. Я ничего не знал, ничего, но первое, что я понял, это и было - как на похоронах. Так мы и подошли к дому, из которого я вышел на тусклом рассвете сегодняшнего дня. И там стояли соседи, и там я сказал "Здравствуйте", и там мне ничего не ответили, а просто расступились, как расступаются перед милицией. Один из моих сопровождающих остался у входа, а второй пошел со мной на второй этаж. Я постучал в дверь, никто мне не ответил. Я потянул за ручку, и дверь открылась. - Нина?.. Молчание. Я вошел в квартиру вместе с сопровождающим, заглянул в каждую комнату. - Нина?.. Нина?.. Никто не отозвался. Ни Нина, ни Вахтанг, ни Тина, ни ее подружка. Никто. Квартира точно вымерла. Вся. Вдруг. - За вещами зашли? - спросил вдруг женский голос за моей спиной. Я оглянулся. Это была соседка. Вся - в черном. - Да, - сказал. - Выгоняют меня из Тбилиси. - Выгоняют, - почему-то очень серьезно подтвердила она. - А где все? - спросил я. - Где Нина, Вахтанг, девочки? Она странно посмотрела на меня, пожевала губами: - В морге. Нину на опознание вызвали. - Кого? - Всех. Тину, Нателлу, Вахтанга Автандиловича. Всех. - Как?! Единственное, что выдавить из себя смог. И - сел, помнится. Ноги подо мной подломились. Соседка горестно покачала головой. А мой камуфляжный сопровождающий крикнул с раздражением: - Ты давай шмотки собирай, самолет ждать не будет! 3 Как чемодан укладывал - не помню. Кажется, соседка мне помогла. Молча. Мы с сопровождающим вышли, опять прошли по переулку сквозь молчаливый грузинский строй. Вышли к военному уазику. Меня в него запихнули на заднее сиденье, сбоку сопровождающие устроились, и мы поехали. Кажется, на аэродром, что ли. - Много погибло? Никто не ответил. И в окно смотреть не давали, хотя я что-то видел краем глаза. Не тела, конечно, их убрали уже. А вот вещи - кофточки, курточки, груды целлофана, которым от дождя укрывались... Видел, но как-то мельком, что ли... Потом - в самолет. На какие-то ящики усадили, взлетели. Я сидел, съежившись, а мысли скакали, и никак я их в строй вернуть не мог. Кто-то из экипажа в отсек, где я сидел, пришел. Дал полкружки водки и кусок хлеба с колбасой. - Много погибло там? - спросил я. - Десятка два подавили, - нехотя сказал он. - Ты выпей, выпей. Оттягивает. Кто для веселья пьет, а мы - чтоб оттягивало. Кому что. Выпил я. Только мало помогло. Не оттянуло. Приземлились мы в Клину, что ли. Выгрузили меня, велели в кабинет пройти. Прошел. Там какой-то чин из КГБ паспорт мой зарегистрировал, отдал, сказал на прощанье: - Не болтайте там, в Глухомани своей. Все будет разъяснено своевременно и официально. И пошел я на поезд до Москвы. Купил на рынке бутылку у спекулянта - борьба за трезвость продолжалась, - пирожков каких-то и пил всю дорогу. Оттянуло. И когда из Москвы ночным поездом в Глухомань свою ехал, уже что-то в голове закопошилось. Косматое что-то, полухмельное, поскольку я вместо обеда еще бутылку в дорогу взял. Вот о косматом и поговорим. Потрясенный немилосердием гражданской войны, Горький, помнится, написал статью "О жестокости русского народа". О ней как-то все советское время не любили вспоминать, но любознательных отсылаю к его полному собранию сочинений. Он объяснял эту черту странным увлечением крестьянских грамотеев выискивать в житиях святых описания мучений куда чаще, чем, скажем, описания их нравственных подвигов. Но это, так сказать, любимое чтение, а откуда же само желание бить, топтать, унижать человека, который - заведомо! - тебе тем же не в состоянии ответить? Меня, например, били, как говорится, и фамилии не спросив: до сей поры ребро надломленное ноет, коли не так во сне повернусь. И руку заодно вывернули, несмотря на то что басовитый начальник велел просто отправить славянина в комендатуру, чтобы под ногами не путался. Откуда жестокость эта, откуда азарт ни в чем не повинных бить?.. Да оттуда же, откуда наш вековечный вопрос: "Ты меня уважаешь?" Тысячу лет никто русского мужика не уважал. И никакого закона, никакого суда, душу его охранявшего, у нас отродясь не было. И сейчас нет. Нет такого закона, и, уверен, нескоро он еще появится, потому что вопрос "Ты меня уважаешь?" не заглох еще в русских душах. Не закон правит нами, а - начальник. И коли этот начальник по каким-то там причинам дозволил покуражиться - покуражатся, не извольте беспокоиться. И не от свойственной нам любви к чтению мучений святых избранников Божиих, а - от дозволения свыше. Ведь ударить кого-то - да еще заведомо безнаказанно! - значит, унизить его, опустить ниже себя, поэтому бьет всегда униженный внутренне. Бьет, устав унижаться, стремясь просто и задешево утвердиться хотя бы для самого себя. Для нас ударить другого - момент самоутверждения. Нет, это - не закон Зоны, в которую превратили Россию. Просто Зона взяла то, что существовало. Зона не способна создавать, Зона способна только заимствовать то, что ей сгодится. Именно поэтому Россия бьет жен своих. И жены, прекрасно понимая, почему бьет муж, мудро не сопротивляются ему прилюдно: так мужику легче. Русские женщины все понимают... Этого комплекса - терпеть от раба - не понимают грузинские женщины. Потому-то и - два десятка, погибших в великом удивлении, а не в великой давке. А армия - всегда слепок с народа своего. Всегда. Отсюда и дедовщина, и гибель Славика, и запланированный разгром молодежного митинга в Тбилиси. Разгулялась душа. Дозволили ей разгуляться... - Бей чернозадых!.. Внутри этот крик засел. И ведь не избавишься от него, потому что - душой слышал. Не просто ушами. С этим кличем в душе я в свою Глухомань и вернулся. Абзац? Да нет, кончились абзацы. И черной главой кончилась первая часть.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ 1 Поезд в Глухомань нашу приходил поздно, но вокзальный ресторан еще работал. Я по-обедал там - есть уж очень хотелось, - а потом за взятку купил на все оставшиеся отпускные водки, кое-какую закуску и пробрался к себе. Заперся, спать завалился, только не засыпалось мне. До утра провертелся без толку, в муках, что я скажу жене Вахтанга и его сыновьям. Что Нину вызвали в морг для опознания?.. Ничего я тогда не знал ни о друге своем, ни о девочках. Что с ними случилось, с какой целью Нину в морг вызвали... Нет, понимал цель этого вызова: на опознание. Это - для милиции. А для семьи - что?.. Что я Лане скажу и футболистам Вахтанга?.. Но должен был идти. Побрился, в порядок себя привел, в кулак себя зажал и - пошел. Долго шел. Шоссе кружным путем пересек, чтобы со знакомыми случаем не встретиться, и - закоулками к их дому. С кем-то, помнится, встречался все ж таки - городок у нас маленький, - здоровался, но - все на ходу, без разговоров. Один разговор во мне ворочался: что я Лане скажу? Сыны, конечно, в школе были, я специально время подобрал, но - Лана... Жена Вахтанга. Или - вдова?.. У подъезда, как на грех, ее соседку встретил. Спросила в упор: - Что в Тбилиси? - А что? - тупо перепросил я. - Говорят, митинг какой-то. Отделения от Союза требуют. - Да?.. - спросил. - Нет. Лана дома? - Кажется... Что-то еще хотела спросить, но я наверх пошел. Через три ступеньки. Постучал. Нерешительно как-то, но Лана открыла сразу. - Ты? А где Вахтанг? - Там, - бормотал я торопливо и не очень вразумительно. - Там - митинг, Лана. На площади перед Домом правительства. Мы пошли на этот митинг, Вахтанга пропустили, а меня... Меня выслали из города. На военном самолете. - А где же Вахтанг? - Не знаю. Я думал, что ты знаешь. Тебе есть кому позвонить? Лана куда-то собиралась - то ли в магазин, то ли на рынок. Была одета, с кошелкой. И села на табурет рядом с этой кошелкой. - А ты почему не позвонил? - У Нины нет телефона. - Нет, - согласилась она. И вдруг остро глянула: - А твои вещи? Ты же у нее остановился. Тебе разрешили за ними зайти? - Нет. Сказали, потом вышлют. Господи, зачем же я солгал тогда? Зачем?.. От ее взгляда? От растерянности? От того, что - советский и нам куда легче солгать, чем сказать правду? Только любящему сердцу не солжешь: женщины чуют нашу ложь, как кошки. Я поймал ее пронзительный взгляд и опустил глаза. - Что с Вахтангом? - тихо спросила она. - Подними глаза и скажи правду. Я поднял глаза. Выдержал ее взгляд и сказал: - Я не знаю, что с Вахтангом, и это - правда. Знаю только, что... И замолчал. Помнится, только губами последние слова пережевывал, а сказать... не мог сказать. - Что?.. - с надрывом выдохнула она. - Что с твоим другом, мужчина? - В морге. Нину на опознание вызывали. Лана закрыла лицо ладонями. А я стоял на пороге и все чего-то ждал. Чего мы ждем, когда все и так яснее ясного? Может быть, чуда?.. - Уходи, - сказала она, не отрывая ладоней от лица. - Уходи, пожалуйста, уходи. И забудь, как в эту дверь стучат наши друзья... 2 И я пошел. В голове гудело, как в колоколе без языка: что-то вроде бы и колышется, а звуков нет. Пустота. Кого-то встречал, с кем-то здоровался, может быть, даже и улыбался кому-то, а вот говорить не мог. Ни с кем не мог и слова вымолвить. Ноги меня к сберкассе привели, хотя я вроде бы туда идти и не собирался. Однако ногам тогда виднее было. Снял я почти все свои сбережения и направился прямиком по одному тайному адресу. Там пенсионер жил с нашего съедобно-стреляющего комплекса, и я знал, что гнал он очень даже неплохую самогонку, которая и позволяла ему сводить концы с концами. Он отоварил меня пятилитровым бидоном первача и старой пустой сумкой, и я пошел на рынок. Там хоть что-то купить можно было, хотя и подороже, поскольку в магазинах ничего не было, кроме нашей макаронной продукции. С этим грузом я и прибыл домой и двери на все запоры за собой закрыл. Одиночества мне захотелось. Одиночества с первачом и квашеной капусткой. Выпил я крепко под эту капустку. В полном одиночестве пил, покуда колокол в голове не ожил. А ожил он потому, что в самом начале моего пития я почему-то вспомнил "Двенадцать" Блока и почему-то начал декламировать вслух. Нет, не для того, чтобы память проверить, чтобы - понять не так, как нам в школе втолковывали. И - понял. В белом венчике из роз. Впереди - Исус Христос... А кто - позади? Да те же, двенадцать. Отконвоировали они Христа из Святой Руси за пределы ее. Не годился Он для строительства светлого будущего в одной отдельно взятой. Вот тут и началось - хошь пей, хошь бей, хошь - гуляй, братва, веселей!.. Предупреждал нас Александр Александрович, предупреждал. Не вняли. Не в масть нам эта карта оказалась. Что я ел? Не помню, я - пил и кое-как да кое-чем закусывал. И сам с собой разговаривал. Может быть, впрочем, и не сам с собой, а - со стаканом. Есть такой национальный способ общения. И чего это Россия водку не запантентовала? Жили бы сейчас как у Христа за пазухой. И нефть бы на колбасу не меняли, а для потомков оставили, если они, конечно, по нашим стопам не направятся в смысле интимных разговоров со стаканчиками. Не знаю, к каким бы я выводам пришел на этой стезе размышлений, но тут раздался звонок в дверь. Вместо того чтобы затаиться, я, с запьянцовских-то глаз, пощупал на щеках трехдневную щетину и почему-то пошел открывать. Гости оказались совсем уж нежданными. Моя бывшая макаронница Тамарочка и ее сегодняшний, первый секретарь нашего райкома КПСС. Сам Спартак-чемпион. - Живой и невредимый! - радостно воскликнула бывшая и чмокнула меня в трехсуточную щетину. - А винищем-то разит! - Корми его, - распорядился супруг и начал доставать свертки и бутылки из секретарского портфеля. Тамарочка что-то схватила из принесенных припасов и удалилась на кухню. Я молчал, не очень соображая, чему обязан этим визитом. - Вахтанга жаль, - сообщил Спартак со вздохом. - Черт его дернул в эту заваруху лезть. - А ты-то откуда знаешь и про Вахтанга, и про заваруху? - Запрос поступил по известным тебе каналам. - Первый вздохнул закуривая. - Наши органы соответственно отреагировали, все - в лучшем виде, но мужика не вернешь. - Лана уехала! - крикнула из кухни Тамара. - Совсем уехала. Детей забрала, вещи. Я молчал. Что-то копилось в душе, темное что-то, но я воздерживался от примечаний, поскольку Спартак был не в том градусе, в котором наш брат привык выяснять отношения. - Выпьем коньячку, - сказал первый. - Пока жарится-парится. Налил соответственно, и выпили соответственно. А я все равно помалкивал. - Ким заяву подал. Предлагает развернуть огородное хозяйство, не сокращая молочных поставок. - Огородник, - проворчал я. - Это его старая мечта. - Мечта - обогащение, - строго сказал Спартак и опять наполнил рюмки. - Сейчас мода на это пошла: дескать, дерзайте, ребята. - Ну, а тебе-то что? Поставок же он не сокращает. - Расслоение общества, вот что. Выпили? Выпили. - Не гоните, мальчики! - крикнула Тамара. - Сейчас горячее подойдет. Или невтерпеж вам? - А сейчас нет расслоения? - спросил я. - В магазинах мясо - к великим праздникам, а тебе в буфете - сколько прикажете завернуть. Или изменилось что за время моего отпуска? - Многое. Гласность, заигрывания с Западом, распад Варшавского договора. Мало? Тамара притащила шкворчащую сковородку, и я навалился на еду, поскольку малость оголодал. А Спартак на жаркое не налегал, а вот на коньяк - налегал. С усердием, характерным для районного начальства, которое позволяло себе подобное в своих компаниях. Это и называлось на их жаргоне "расслабиться". Он расслаблялся, а я - наворачивал. То ли потому, что я хорошо прокалился первачом, то ли потому, что закусывал, пока Спартак припадал губами к рюмке, уже открыв вторую бутылку, а только он говорил, а я слушал. И - ел райкомовские отбивные, которые были заведомо лучше ресторанных. - Горбачев грызет фундамент партии, согласен? Цель, спросишь? Да нету у него никакой цели! Нет, я не спорю, партия нуждается в... как бы сказать?.. В определенном, но аккуратном реформировании. Но он же хозяйство перестраивать намерен! И что получим в результате? - Макароны вместо патронов. Тебя не устраивает? - Сползание мы получим. Сползание в капитализм, понял? К чему это приведет? - К нормальной конкуренции. Без всяких дурацких патронов. - Дались тебе эти патроны! Сказать тебе... Только не болтай. - Не говори. Спартак перегнулся через стол, выдохнул коньячный аромат: - Волнения в нацреспубликах. В Молдавии, Казахстане, Азербайджане, не говоря уже о Прибалтике и Грузии. - Что-то я никаких волнений в Грузии не заметил. - Националистическая провокация, понял? Своих же девчонок прибили, чтоб ненависть к русским... Он перегибался через стол, шипел, брызгал слюной, и я, не задумываясь и с места не вставая, шарахнул его кулаком по физиономии. С оттягом, помнится. Ну, подрались. Он посильнее меня был, помоложе, поспортивнее - молодежным спортлагерем одно время командовал, спорткадры ковал. Но меня такая злая обида проняла, что я ему насовал немало. Да и бил точнее - когда Тамарочка нас растащила, он вроде как поболее моего разукрашенным выглядел. Выкатились дорогие гости. Початую бутылку коньяку оставили, почти нетронутый харч и - подались. Я за ними дверь запер и приступил к этим подаркам, смешивая первач с коньяком пятьдесят на пятьдесят. Не потому, что мне уж так страстно напиться хотелось - милицию ждал. Все-таки первого секретаря отутюжил, верных три годика на общих работах. И тут бы секретарские дары и пропали. И чтобы это зазря не пропадало, я все в себя перегрузить стремился. И кровь с лица не смывал. Некогда мне было. Проснулся часов в пять - пить от той взрывчатой смеси захотелось, как бедуину. Гляжу: раздетый, умытый и со стола все прибрано. Проморгался - рядом кто-то тихонечко в подушку дышит. Танечка. 3 Больше я спать не ложился. Умылся, побрился, рубашку чистую разыскал и даже яичницу приготовил. И - кофе к ней. Правда, нашего растворения. Похмелиться весьма тянуло, но я крепился. Я не мог понять, когда она пришла, каким меня застала, что я с пьяных-то глаз ей наговорил. Ничего не помнил. Не помнил даже, кто кого в постель укладывал и что потом случилось. Было или не было?.. Эта неизвестность, признаться, мучила меня невыносимо. И выяснять ее следовало в трезвом виде, почему я, честно сказать, и невыносимо мучился. Мучение мое имело странный источник, и, когда я обнаружил, откуда он бьет, мне, признаться, легче не стало. Я впервые смотрел на спящую молодую женщину. Нет, разумеется, мне доводилось разглядывать их и прежде, но такой безмятежной, такой солнечной и словно бы мечтающей во сне я еще не видел. И очень испугался, не испачкал ли я этой светлой безмятежности ночью, о которой ровно ничегошеньки вспомнить не мог. Вот так я и сидел, и смотрел то ли на спящую женщину, то ли на спящего ребенка, которого у меня еще не было. Как раз, может быть, именно поэтому я и испытывал нечто вроде умиления, что ли. И бог с ней, с яичницей, пусть себе сох-нет... А потом реснички у нее дрогнули. Я понял, что она просыпается, и тихо вышел на кухню. Танечка проскользнула в ванную, покопошилась там и появилась передо мной с детским румянцем и смущением. - Здравствуйте. Как вы себя чувствуете? - Как ты у меня-то оказалась? Конечно, я очень рад, но кто тебе открыл дверь? - Вы. - А как ты узнала, что я в тебе нуждаюсь? - Я возвращалась из кино, встретила Тамару с мужем, и она сказала... И замолчала. - Что мы подрались? - Что вы подрались, - тихо подтвердила Танечка и опустила глаза. - Ну, тогда давай завтракать. Правда, яичница, кажется, превратилась в подметку. - Я приготовлю, приготовлю. Вы садитесь к столу, я сейчас. Я прошел в комнату и сел за стол. И почему-то вспомнил, что сказал мне отец, помирая в госпитале: "Женись на той, которая будет кормить тебя утром с удовольствием". Оставалось выяснить, я - так сказать, де-факто - уже женился или еще холостяк. Это было трудно, потому что я абсолютно ничего не мог припомнить. И спросил, когда Танечка накрыла на стол, притащила завтрак и уселась напротив. - Я вчера наболтал много лишнего? - Вы вчера очень горевали. Вспоминали какую-то Тину и Нателлу. А потом заговорили о Нине, которая осталась совсем одна, и я поняла, что вы говорите о тбилисских событиях. - О них было сообщение? - У нас - нет. Я слушала вражьи голоса. - Я много пил? - Пополам мы прикончили бутылку коньяка. Потом я... уложила вас спать. Вас трясло, как в лихорадке, и я... Я поняла, что должна вас согреть. - Она вдруг засмущалась, вскочила из-за стола. - Я принесу кофе.. А пока она отсутствовала, я почему-то малость успокоился. И совсем другие мысли полезли в голову: я так и не навестил больше Лану и осиротевших футболистов. Не рассказал им о последних днях Вахтанга на этой земле, не выпил за вечный упокой его самого и его девочек, не проводил, как положено провожать, овдовевшую жену друга и его осиротевших детей. Я пропил их в личной запойной тоске и пьяных слезах. Не спорю, это очень по-русски, но от этого мне было не легче. И уж совсем нелегко приходилось, когда вдруг вспоминал о полновесной Ляле. Тогда меня кидало в жар, и я срочно мчался под ледяной душ, если была такая возможность. Так мы стали жить вместе. Танечка взяла на себя все заботы по хозяйству, ходила на рынок за продуктами и по магазинам (последнее - скорее по привычке, потому что там ничего не было, кроме турецкого чая), кормила меня, и все это ей чрезвычайно нравилось. Я позволял себе выпивать пару рюмочек только при ней, никаких разногласий у нас не возникало, и мучило меня лишь то, что я почему-то не решался предложить ей расписаться и тем узаконить наши новые отношения. А мучился я из-за этой проклятой звериной связи, чувствовал, что прав больше не имею глядеть Танечке в глаза, и... молчал. И она помалкивала, никогда не касаясь этой темы, и я сообразил, что здесь нам не обойтись без дружеского нажима извне. И спросил, не будет ли она против, если мы пригласим к нам Альберта Кима. - Дядю Кима? - она, улыбнувшись, поправила меня. На следующий день пришел Ким. 4 - Он - злопамятный, - сказал Ким, когда я рассказал ему о столкновении со Спартаком. - Но сам действовать не станет, а подучит ребят из спортивного лагеря. Там - крепкие качки, как теперь принято говорить. Крепкие и безжалостные. - Ой, - сказала Танечка. Ким усмехнулся: - Подмога уже едет. - Какая подмога? - Андрей демобилизовался. А с ним вместе - и Федор. Это была добрая подмога, но она могла опоздать: через два дня мне надлежало приступить к исполнению служебных обязанностей. Киму об этом знать было необязательно, но Танечку я все-таки предупредил, чтобы нигде особо не задерживалась. Пока Таня возилась на кухне, я обрисовал Киму свое новое семейное положение. Он усмехнулся: - Вот афганцы подъедут и - отпразднуем по полной программе. Ты женись на ней. Хорошая девочка. - То-то и оно, - уныло сказал я. - А у меня - эта Ляля. - Забудь. - А ну как Танечка узнает и не простит? - Во-первых, она женщина и, следовательно, знает все. А во-вторых, давно простила. - Думаешь?.. - Не простила бы - не пришла. Она - очень хорошая девочка. Мне было приятно это слышать. Хорошая девочка в моем возрасте - это верный друг. А что может быть надежнее друга-женщины? Сердечно мы тогда посидели. Посмеялись, поулыбались, поговорили по душам, понимая друг друга с полуслова. И Ким, обычно всегда сдержанный, мечтой своей поделился: - Я парниковое хозяйство надумал создать. Молоко - продукт дешевый, невыгодный, а ранний овощ - всегда к столу. Добился ссуды в банке, три парника заложил. Под огурцы, помидоры и зелень, как Вахтанг говорил. Ну, там, укропчик, петрушка, лучок. Мы же - огородники! - Вахтанг, - я вздохнул. - Погиб Вахтанг. - Я знаю. - Ким посуровел, водку по рюмкам разлил. - У меня добрый знакомый в Тбилиси. Написал, чтобы я не верил казенным реляциям. Он помолчал, угрюмо ссутулившись над полной рюмкой. Сказал, глядя в стол: - Вахтангу голову саперной лопаткой раскроили, а официально объявлено, что сам упал и ударился затылком о тротуар. Вот так, друг. Помянем? Помянули. Помолчали над рюмками, выпили, сели. Ким вздохнул: - Как думаешь, перестройка в перестрелку не превратится? - Хватит с нас одного Афгана. И Тбилиси. - Нам-то хватит. А им? - Им тоже должно хватить. Если на краю удержаться хотят. Хотя... Хотя вряд ли ум у них об этом думать способен. - Знаешь, меня всегда эти местоимения удивляли: "им", "у них", - усмехнулся Ким. - Уж очень точно они все определяют. Для себя они систему выстроили, а такая система не может быть устойчивой, согласен? Вот ведь я о чем. - Так ведь и я - о том же, Альберт. Они за свое кровное, послушанием выслуженное, глотки перегрызут. Я после Тбилиси это понял. Потому и заявление написал. - Какое заявление? - Не хочу строить социализм в одной отдельно взятой. Даже - с человеческим лицом. Хватит. Настроился. 5 В положенный срок я вышел на работу. Все на моем макаронно-ружейно-патронном предприятии было нормально, однако как раз в этот день вызвали в райком на хозпартактив. Не хотелось мне с Первым Спартаком района встречаться, но делать было нечего, хотя я и передал свое заявление в нашу парторганизацию. - Ты - шестой, - сказал мне наш парткомыч со вздохом. - Бегут кадры. Может, подумаешь? - Подумал уже. - Ну на недельку я все же придержу твое заявление без всякой регистрации. - Дело твое. Вернулся в свой кабинет, а там - Херсон Петрович. Молча пожал руку, выглянул в приемную, плотно прикрыл дверь. Сказал шепотом: - Я склад с патронами 7,62 нашел. - Как - нашел? - Они в складе ГСМ за стенкой припрятаны, случайно на них наткнулся. Ящиков двадцать заводской упаковки. По документам нигде не проходят, старый кладовщик уже на пенсии и съехал к дочери в Саратов. Я узнавал. Так что вот. Такой подарок. - За такой подарок нам с тобой головы оторвут. - Пусть себе лежат, спрятаны с толком. А там поглядим, как оно обернется. В райком-то поедем? Приехали в райком. Херсон куда-то подевался, а я за-стрял в коридоре, пожимая руки и рассказывая о собственном самочувствии. Кто-то, со спины подошедший, за локоть меня взял. Оглянулся - Спартак. Собственной улыбающейся персоной. - Живем помаленьку? - Живем. - Лады. Завтра часиков в десять будешь на месте? Я с товарищем одним заскочу. - Заскочи. Только со своим коньяком, я в отпуску поиздержался. Он сказал "Ха-ха!" и ушел. А я сидел и размышлял, что это ему вдруг мириться приспичило. Ну, мириться - не ругаться, а все же? И очнулся я от своих размышлений, услышав фамилию: - ... товарищ Прошина. Какие будут соображения по утверждению товарища Прошиной на должность директора объекта "Озерный"? Прошиной была Тамарочка до замужества. А объект "Озерный" - базой отдыха районной элиты. - Своих расставляет гладиатор, - сказал мне Херсон, когда мы возвращались. Похоже было на то, но я о завтрашнем визите все время думал. Тоже - донка на всякий случай? Только что с моего предприятия получишь? Ящик макарон? Состоялся этот визит. В означенное время. Спартак привел крепкого мужика, который, перед тем как в кресло усесться, пиджак вынужден был расстегивать. А гость при этом и о коньяке не позабыл. - Юрий Денисович. - Очень рад. Макаронами интересуетесь? - Не совсем, - улыбнулся Денисыч. - Юрий Денисович Зыков в нашей Глухомани школу охотников открыть задумал, - пояснил Спартак. - А смелые и разумные инициативы мы всегда поддерживаем. Все необходимые разрешения получены, взял в аренду турбазу. Я никак не отреагировал на это известие, и Юрию Денисовичу пришлось из портфеля коньяк доставать. - За знакомство. Выпили за знакомство. - За сотрудничество. Выпили и за сотрудничество. - Ладно, пообсуждайте проблему, а я от Танечки один звоночек сделаю, - сказал Спартак и тут же вышел. - Поладим? - спросил Денисыч. - Отчего же не поладить, - сказал я. - Только в чем проблема-то, Юрий Денисович? - В патронах. Не все одинаково стреляют, а отпускают их на всех поровну. Неплохо бы запасец иметь, а? Признаться, я тогда подумал, что Херсон Петрович кого-то посвятил в свое открытие. Но доказательств этого у меня не было, и я продолжал толочь воду в ступе. - Мелкашками не занимаюсь. Не мой профиль. - Вы явно оторвались от политической жизни, - покровительственно улыбнулся Юрий Денисович. - Мы проиграли "холодную войну", а побежденных ожидает экономический кризис. Неминуемо. Для того чтобы смягчить его, прикроют прежде всего затратные производства. То есть вас, уважаемый друг, в первую очередь. Горбачев не вылезает из-за границы, стремясь смягчить этот удар. Но у нас - самая большая и самая затратная армия в мире. Вошел Спартак. - Он говорит правду. В ЦК недовольны политикой Горбачева. - Уважаемый Юрий Денисович говорит как раз об обратном, - сказал я. - Не угадал! - Спартак с усмешечкой развел руками. - Следовательно, нас ожидает и кризис политиче-ский, - как ни в чем не бывало продолжал Зыков. - В возбужденной стране, не понимающей, что такое свобода слова, знаете, чем это может обернуться? - Перестрелкой? - Я улыбнулся. - Уже слышал. - Хуже, - вздохнул гость. - Экономическим крахом. Рубль полетит в пропасть, меж собой начнем рассчитываться долларами, а чем вы будете платить зарплату своим рабочим? Патронами? - Макаронами. - Бросьте, уважаемый. Я предлагаю вам живые деньги. - Которые завтра обесценятся, как вы предрекали. - Могу сахаром. Он не обесценится никогда. Сладкое нужно детям. Я почему-то вспомнил, как совсем еще недавно мы с Вахтангом прятали мешки с сахаром. И невесело улыбнулся. - Вы имеете отношение и к сахару? - Думай, - предостерегающе буркнул Спартак. - Думай, что говоришь. - Прошу извинить, историю одну вспомнил. С покойным другом приключилась. - Ах, выпьем, - сказал первый и наполнил рюмки. - За взаимопонимание. Выпили за взаимопонимание. - Но я не выпускаю мелкашек, - простовато повторил я. - Вы пришли не по адресу, друзья. - В глухоманских лесах - лоси, кабаны, даже олени встречаются, их мелкашкой не возьмешь, - почему-то с глубоким вздохом отметил Юрий Денисович. - Наладим совместный охотничий туризм, это выгодное предприятие, готов взять вас в долю. Дело принимало серьезный оборот, и я почему-то уже почти ощущал очередную пулю в заднице. Правда, на сей раз - полегче. Отечественного производства. - У меня нет отдела сбыта, и Спартак это знает. У меня - отдел учета, я отпускаю продукцию по распоряжениям, а не по торговым связям. Будет что положить в папку, не будет вопросов. Хоть вагон. - Будет, - уверенно сказал мой гость. - Туристический бизнес - штука верная. - Вот на этом пока и порешим, - сказал я. Гости ушли. Проводил, раскланялся. А на душе было паршиво. И я не понимал, почему так паршиво. Ничего я тогда не понимал. ГЛАВА ВТОРАЯ 1 Что-то в Москве происходило, но до нашей Глухомани о происходящем там никакой ясности не просачивалось. Человек по природе своей консервативен, и чем дальше от центра, тем консервативнее. Даже газеты, по которым мы привыкли ориентироваться, стали куда больше путать, чем разъяснять. "Правда" давила на достижения социализма, "Советская Россия" ударилась в ностальгию по вековому величию России, называя нас чуть ли не мессианским народом, а всеми любимый "Труд" доказывал, что все наши социальные блага не завоеваны, как на Западе, а пожалованы, как на Востоке, а потому и легко отбираемы. К новым демократам, во главе которых вскоре обозначился Ельцин, Глухомань не очень-то тянулась, а многие были просто убеждены, что в их лице мы имеем дело с прозападной агентурой. Мы до крика спорили решительно по всем поводам, и при этом привычно ждали, что же в конце-то концов скажет Москва. Жизнь дорожала, поскольку, во-первых, рубль падал, а во-вторых, магазины пустели. Нефтяная колбаса кончалась, и мы опять начали заглядывать в райисполком с портфелями. Правда, сухой закон тихо-тихо отдал концы, но какие-то ловкие ребята быстренько наладили как производство, так и продажу пойла на техническом спирте. В старых бутылках, но с новыми этикетками. А я женился. Свидетелями при регистрации были Ким и подружка моей Танечки. Родители моей юной жены, а она у них единственная, ждали нас дома, где мы и отпраздновали нашу свадьбу. И тогда подарил Танечке паричок. - Мне его вручили на Кубе. Для любимой жены. Это случилось прямо после регистрации, по выходе из казенного дома. Танечка невероятно обрадовалась, хотела срочно его напялить, но афганцы ее отговорили: - Плохая примета. Сначала надо свадьбу отпировать. На свадебном пиршестве еще один родственник оказался. Профессор из областного университета Иван Федорович. Они с отцом Танечки Павлом Николаевичем сидели в кабинете (в котором до замужества проживала моя жена) и яростно спорили, когда Танечка ввела меня туда, представила и тотчас же удалилась. А я пробормотал что-то из репертуара входящего и скромно уселся в сторонке. Я не прислушивался, о чем они там спорят, и правильно делал, что не вникал. Они спорили всегда и по любому поводу по той причине, что им долго приходилось молчать до державного разрешения говорить о чем угодно. Ну, а поскольку Танечкин дед был, так сказать, подпольным диссидентом, а отец - подпольным сталинистом, то искры яростно летели во все стороны, но куда больше - в сторону отставного штабиста. Тайный диссидент был весьма плотно нафарширован историческими фактами и примерами. - Как вы можете?.. - с ужасом повторял Павел Николаевич, почему-то испуганно оглядываясь по сторонам. - Нет, как вы смеете так... Это оставалось единственным аргументом для угнетенного открытиями отставника. Когда ему делалось совсем невмоготу, он шел в Глухоманский комитет ветеранов, где и отводил душу в приятных восторгах по поводу военного гения Сталина. Неизвестно, как бы дальше развивался спор, если бы не вошла Мария Ивановна и не пригласила нас к столу. Признаться, я чуточку побаивался знакомства с родителями Танечки. Точнее сказать, не столько побаивался, сколько стеснялся: я был на добрый десяток старше ее и даже начал лысеть. К счастью, с висков. Как говорится, абзац для размышления. Мама моей дивно юной жены Мария Ивановна, фельд-шер, продолжающая много и с удовольствием работать, оказалась человеком заботливым, тихим, скромным, словом, дочь - только в будущем, когда подрастет. Она была счастлива, что ее Танечка наконец-то вышла замуж, как потом выяснилось в разговорах, по первой большой любви. Это умиляло почтенную и хозяйственную тещу мою, а меня растрогало и - обязало. Я даже клятву, помнится, себе тогда дал, что никогда, ни при каких обстоятельствах не предам своей Танечки, всегда так вовремя и так тактично приходившей на помощь, о которой я даже не просил, но - нуждался, как в глотке свежей воды. А подполковник в отставке Павел Николаевич был штабистом со всем свойственным штабистам всего мира добродушным занудством. Он нигде не работал, выйдя в отставку, поскольку совершенно серьезно полагал, что отныне достоин только полного отдыха. И если с Марией Ивановной я никогда не спорил, то с ее супругом споры возникали постоянно, стоило ему появиться в дверях собственной персоной. - Не туда катимся. - Что катимся - это точно подмечено. - Россия без власти - знаем, что это такое. Это сытая Европа не знает, а мы, русские, хлебнули горячего до слез. Впрямую - вопрос-ответ - подобный разговор напоминал пинг-понг как по форме, так и по содержанию. Но я терпел, хотя мне сильно хотелось хотя бы раз швырнуть мячик поперек этого пинг-понга. Терпел из-за Танечки. - Порядок! - Он молитвенно складывал на груди руки. - Россия строгого руля требует. - Нарулили уже. Достаточно. - Не скажи, - он упрямо качает бритой головой, то и дело путая систему обращения ко мне: то семейное "ты", то вдруг официальное "вы". - Веру забыли православную. Да еще и опоганили. Меня не крестили - испугались. Отца-середняка сход постановил кулаком считать, потому что у него две коровенки, как на грех, оказалось... Ну и выселили нас. В Тюмень. Холодища! Поверишь ли, до сей поры мерзну: мы же из Курской губернии. Ну, а крестить не положено, неприятностей не оберешься, потому что уполномоченный два раза в месяц твое поведение проверяет. Но я этот пробел теперь успешно ликвидировал. И сам крестился, и Марию свою креститься уговорил. Он замолчал, рассчитывая на то, что удочку забросил и теперь надо просто ждать, когда я клюну. Но я не клюнул. Уж очень меня раздражало, когда по телевидению показывали вчерашних принципиальных атеистов со свечечками в руках и с постным маслицем на ликах. Поэтому молчал, и его наживка зря мокла в нашем суховатом разговоре. - Ты бы крестился, а? - наконец как-то нерешительно спросил он. - И Танечку бы уговорил. Православная вера - народа нашего вера исстари. Исконная, можно сказать. - До народа нам еще дорасти надо, потому что мы - пока еще толпа, а не народ. Завтра завопит кто-нибудь "Бей жидов, спасай Россию!", и ведь побегут спасатели. С дрекольем. - Ну уж вы скажете... - Побегут, Павел Николаевич, не извольте сомневаться. Как жителей Кавказа называет наша уважаемая пресса? "Лица кавказской национальности", слышали поди. А это - первый звоночек тоски по самому простейшему самоутверждению. Самоутверждению через национализм. Ни в одной стране не побегут, а у нас - с восторгом. - Так евреи, как бы сказать... - Он мучительно вздохнул. - Революцию вон устроили, царя убили. - Да ну? Сколько же в твоей парторганизации евреев? - Да вроде двое. - Так кто же революцию устраивал? Или запамятовал свой разговор с ученым гостем? Вздохнул мой пенсионный тестюшка. Покачал головой и переменил разговор: - Священник проповедь читал, что мы, русские, народ, Богом избранный. - Выделил он, значит, нас? - Так выходит. - И ярмо это мы до сей поры на себе носим. Все вместе и каждый в отдельности. Выделил Господь нас из всех народов, ничего не скажешь. Только - в другую сторону. Распыхтелись мы оба. Самое время - абзац для перекура. - Напрасно куришь, - вздыхал тесть. - Здоровью вред колоссальный. - Это точно. Вот так, бывало, и калякали, пока дамы наши нам ужин готовили. Павел Николаевич был человеком любознательным, но, кроме уставов, наставлений да газеты "Красная звезда", похоже, ничего не читал. Для нашей Глухомани это нормальное явление: мы - самая читающая страна в мире только по сводкам Госкомстата. Видит Бог, трудно мне было терпеть его благоглупости еще и потому, что мое, так сказать, производственное положение оказалось настолько неясным, что я каждый день звонил в область с одним-единственным вопросом: что мне делать с моими патронами и винтовками калибра 7,62? И каждый день получал ответ, что Москве виднее. Меня это не устраивало, и я в конце концов испросил дозволения лично явиться в Москву. Я рассчитывал на старого приятеля, который мог хоть что-то мне посоветовать. Конверсии я побаивался, поскольку на моем оборудовании никакую кастрюльку не отутюжишь, да и переход на малокалиберные патроны мне никак не подходил по тем же причинам. Поэтому спецпроизводство - да еще с нескорректированными планами - меня никоим образом устроить не могло, и чем я буду платить завтра зарплату рабочим, оставалось вопросом открытым. Ким вырастил в своих парниках ранние помидоры, огурцы и то, что покойный Вахтанг называл зеленью. Торговать на рынке ему почему-то не хотелось, но он довольно скоро сбыл все оптом в дома отдыха и рестораны и оказался с хорошей прибылью. - Мы - огородники, - с гордостью говорил он. - Лучшие в мире огородники. Во всяком случае, ему было и чем платить своим рабочим, и на что покупать прикорм для скотины, и он очень этому радовался. А у меня был полный абзац, и я ходил с хмурой физиономией. 2 Пока в Москве согласовывали мой приезд и, возможно, свои гибкие вопросы, приехали наши афганцы. Андрей получил еще один орден, Федор - медаль "За отвагу". А с ними - некий Валера. Он оказался без орденов и медалей, но столь угрожающе решительного вида, что это во