покажу. Я ему припомню равнодушие-то, я... -- Во-во,-- закивал Егор.-- Красота -- это разве когда все одинаковое? Красота -- это когда разное все! Один, скажем, синий, а другой, обратно же, розовый. А без красоты как же можно? Без красоты -- как без праздника. Красота -- это... -- Ты чего мелешь-то, бедоносец чертов? Какая красота? Деньги он с меня за дом требует, деньги, понятно тебе? А ты -- красота! Тьфу!.. Заюлил Егор, захихикал: чего зря хозяина гневить? Но -- расстроился. Сильно расстроился, потому что так и не удалось ему огорчением своим поделиться. А с огорчением спать ложиться да еще после двух лафитничков- шапетиков во сне увидишь. Натуральных -- с хвостиком, с рожками и с копытцами. Тяжелый сон: душить будут шапетики, так старые люди говорят. А они знают, что к чему. Они, поди, лафитничков-то этих за свою жизнь напринимались -- с озеро Онегу. И с радости и с огорчения. И опять ворочался Егор в постели, опять вздыхал, опять казнился. Ох, непутевый он мужичонка, ох, бедоносец, божий недогляд! Старался Егор на этой работе -- и про перекуры забывал. Бегом бегал, как молодой. Заведующий только-только рот разинет. -- Ты, Полушкин... -- Ясно-понятно нам, Яков Прокопыч! И -- бежал. Угадал -- хорошо, не угадал -- обратно бежал: за разъяснениями. Но старание было, как у невесты перед будущей свекровью. . -- Лодки ты хорошо проконопатил, Полушкин. И засмолил хорошо, хвалю... Стой, куда ты? -- Я, это... -- Дослушай сперва, потом побежишь. Теперь лодки эти следует привести в праздничную внешность. В голубой цвет. А весла -- лопастя только, понял? -- в красный: чтоб издаля видно было, ежели кто упустит. А на носу у каждой лодки номер напишешь. Номер-черной краской, как положено. Вот тебе краски, вот тебе кисти и вот бумажка с номерами. Срисуешь один номер-зачеркни его, чтобы не спутаться. Другой срисуешь -- другой зачеркни. Понял, Полушкин? -- Понял, Яков Прокопыч. Как тут не понять? Схватил банки -- только пятки засверкали. Потому засверкали, что сапоги Егор берег и ходил в них от дома до пристани да обратно. А на работе босиком поспешал. Босиком и удобства больше, и выходит спорее, и сапоги зря не снашиваются. Три дня лодки в голубой колер приводил. Какие там восемь часов: пока работалось, не уходил. Уж Яков Прокопыч все хозяйство свое пересчитает, замки понавесит, Оглядит все, домой соберется, а Егор вовсю еще старается. -- Закругляйся, Полушкин. -- Счас я, счас, Яков Прокопыч. -- Пятый час время-то. Пора. -- А вы ступайте, Яков Прокопыч, ступайте себе. За краску и кисточки не беспокойтесь: я их домой отнесу. -- Ну, как знаешь, Полушкин. -- До свидания, Яков Прокопыч! Счастливого пути и семейству поклон. Даже не поворачивался, чтоб время зря не терять. В два слоя краску накладывал, сопел, язык высовывал: от удовольствия. Пока лодки сохли, за весла принялся. Здесь особо старался: красный цвет поспешаловки не любит. Переборщишь -- в холод уйдет, в густоту; недоборщишь- в розовый ударится. А цвет Егор чувствовал: и малярить приходилось, и нутро у него на цвета настроено было особо, от купели, что называется. И так он его пробовал и этак -- и вышло, как хотел. Горели лопасти-то у весел, далеко их было видать. А вот как за номера взялся, как расписал первых-то два (No 7 и No 9 -- по записочке), так и рука у него провисла. Скучно -- черное на голубом. Номер -- он ведь номер и есть, и ничего за ним больше не проглядывает. Арифметика одна. А на небесной сини арифметика-это ж расстроиться можно, настроение потерять. А человек ведь с настроением лодку-то эту брать будет: для отдыха, для удовольствия. А ему -- номер девять: черным по голубому. Как на доме: сразу про тещу вспомнишь. И от праздничка в душе -- пар один. И тут Егора словно вдруг ударило. Ясность вдруг в голову пришла, такая ясность, что он враз кисть бросил и забегал вокруг своих лодок. И так радостно ему вдруг сделалось, что от радости этой -- незнакомой, волнующей- вроде затрясло его даже, и он все никак за кисть взяться не мог. Словно вдруг испугался чего-то, но хорошо как-то испугался, весело. Конечно, посоветоваться сперва следовало: это он потом сообразил. Но посоветоваться тогда было не с кем, так как Яков Прокопыч уже подался восвояси, и поэтому Егор, покурив и не успокоившись, взял кисть и для начала закрасил на лодках старательно выписанные черные номера "7" и "9". А потом, глубоко вздохнув, вновь отложил кисть и разыскал в кармане огрызок плотницкого карандаша. В тот раз он до глубокой ночи работал: благо, ночи светлые. Благоверная его уж за ворота пять раз выбегала, уж голосить пробовала для тренировки: не утоп ли, часом, муженек-то? Но Егор, пока задуманного не совершил, пока кисти не вымыл, пока не прибрался да пока вдосталь не налюбовался на дело рук своих, домой не спешил. -- Господи где ж носило-то тебя окаянного с кем гулял-блукал ночкой темною изверг рода ты непотребного... -- Работал, Тина,-- спокойно и важно сказал Егор.-- Не шуми: полезную вещь сделал. Будет завтра радость Якову Прокопычу. Чуть заря занялась -- на пристань прибежал: не спалось ему, не терпелось. Еще раз полюбовался на труд свой художественный и с огромным, радостным нетерпением стал ожидать прихода заведующего. -- Вот! -- сказал вместо "здравствуйте".-- Глядите, что удумал. Яков Прокопыч глядел долго. Основательно глядел, без улыбки. А Егор улыбался от уха до уха: аж скулы ломило. -- Так,-- уронил наконец Яков Прокопыч.-- Это как понимать надо? -- Оживление,-- пояснил Егор.-- Номер, он что такое? Арифметика он голая. Черное на голубом: издалека-то и не разберешь. Скажем, велели вы седьмой номер выдать. Ладно-хорошо: ищи, где он, седьмой-то этот. А тут -- картинка на носу: гусенок. Человек сразу гусенка углядит. Вместо казенных черных номеров на небесной сини лодок были ярко намалеваны птицы, цветы и звери: гусенок, щенок, георгин, цыпленок. Егор выписал их броско, мало заботясь о реализме, но передав в каждом рисунке безошибочную точность деталей: у щенка -- вислые уши и лапа; у георгина-упругость стебля, согнутого тяжелым цветком; у гусенка -- веселый разинутый клюв. -- Вот и радостно всем станет,-- живо продолжал Егор.-- Я -- на цыпленке, а ты, скажем, на поросенке. Ну-ка, догоняй! Соревнование. -- Соревнование? -- переспросил озадаченный Яков Прокоиыч.-- Гусенка с поросенком? Так. Дело. Ну, а если перевернется кто, не дай бог? Если лодку угонят, тоже не дай бог? Если ветром унесет ее (твоя вина будет, между прочим)? Что я, интересное дело, милиции сообщать буду? Спасайте цыпленка? Ищите поросенка? Георгинчик сперли? Что?! -- Дык, это... -- Дык это закрасить к едреной бабушке! Закрасить всех этих гусенков-поросенков, чтобы и под рентгеном не просвечивали! Закрасить сей же момент, написать номера, согласно порядку, и чтоб без самовольности! Тут тебе не детский сад, понимаешь ли, тут тебе очаг культуры: его из райкома посетить могут. Могу я секретаря райкома на георгин посадить, а? Могу?.. Что они про твоих гусенков-поросенков скажут, а? Не знаешь? А я знаю: абстракт. Абстракт они скажут, Полушкин. -- Чего скажут? -- Не доводи меня до крайности, Полушкин,-- очень проникновенно сказал Яков Прокопыч.-- Не доводи. Я, Полушкин, сосной контуженный, у меня справка есть. Как вот дам сейчас веслом по башке... Ушел Егор. Скучно и долго закрашивал произведения рук своих и сердца, вздыхал. А упрямые гусятки-поросятки вновь вылезали из-под слоя просохшей краски, и Егор опять брал кисть и опять закрашивал зверушек, веселых, как в сказках. А потом холодно и старательно рисовал черные номера. По бумажке. -- Опасный ты человек, Полушкин,-- со вздохом сказал Яков Прокопыч, когда Егор доложил, что все сделано. Яков Прокопыч пил чай из термоса. На термосе были нарисованы смешные пузатые рыбы с петушиными хвостами. Егор глядел на них, переступая босыми ногами. -- Предупреждали меня,--продолжал заведующий.-- Все прорабы предупреждали. Говорили: шебутной ты мужик, с фантазиями. Однако не верил. Егор тихо вздыхал, но о прощении помалкивал. Чувствовал, что должен бы попросить -- для спокойствия дальнейшей жизни,-- что ждет этого Яков Прокопыч, но не мог. Себя заставить не мог, потому что очень был сейчас не согласен с начальником. А с термосом -- согласен. -- Жить надо, как положено, Полушкин. Велено то-то-делай то-то. А то, если все начнут фантазировать... знаешь, что будет? -- Что? -- спросил Егор. Яков Прокопыч дожевал хлебушко, допил чай. Сказал значительно: -- Про то даже думать нельзя, что тогда будет. -- А космос?-- спросил вдруг Егор (и с чего это понесло его?).-- Про него сперва фантазии были: я по радио слыхал. А теперь... -- А мат ты слыхал? -- Приходилось,--вздохнул Егор. -- А что это такое? Мат есть брань нецензурная, понял? А еще есть -- цензурная. Так? Вот и фантазии тоже: есть цензурные, а есть нецензурные. У тебя -- нецензурная. -- Это поросенок-то с гусенком нецензурные? -- усомнился Егор. -- Я же в общем смысле, Полушкин. В большом масштабе. -- В большом масштабе они гусем да свиньей будут. -- А гусь свинье не товарищ!..-- затрясся вдруг Яков Прокопыч.-- И марш с глаз моих, покуда я тебя лично нецензурной фантазией не покрыл!.. Вот аккурат после этого разговора Федор Ипатыч-то и прибыл, и встречали его тогда всем миром с возвращеньицем. Вот почему и завздыхал-то Егор всего с двух лафитничков, заскучал, заопасался. Но опасаться, как вскорости выяснилось, было еще преждевременно. Усталый Яков Прокопыч зла в сердце не держал, как выкричался, а вскоре и вообще позабыл об этом происшествии. И снова радостно заулыбался Егор, снова забегал, сверкая голыми пятками. -- Ясно-понятно нам, Яков Прокопыч! С другой стороны беда подкрадывалась. Тяжелая беда, что туча на Ильин день. Но про беду собственную человеку вперед знать не дано, и потому бьет она всегда из-за угла. И потом только вздыхать остается да в затылке почесывать: -- Да уж, стало быть, так, раз оно не этак!.. 5 Водка во всем виновата оказалась. Впрочем, не водка даже, а так, не поймешь что. Невезуха, одним словом. Вообще-то Егор пил мало: и денег сроду у него не водилось, и вкуса он к ней особого не чувствовал. Нет, не откалывался, конечно, упаси бог: на это ума хватало. Но не предлагали, правда, чести не оказывали. Разве что свояк Федор Ипатыч угощал. По случаю. Случаев было мало, но пьянел Егор быстро. То ли струна басовая в нем не настроена была, то ли болезнь какая внутренняя, то ли просто слаб был, картошечку капусткой который год заедая. И Егор хмелел быстро, и Харитина от него тоже не отставала: с полрюмочки маковым цветом цвела, а с рюмочки уж и на песню ее потягивало. Песен-то она знала великое множество, но с водочки, бывало, только припевки пела. И не припевки даже, а припевку. Одну-единственную, но печальную: Ох, тягры-тягры-тягры. Ох, тягры да вытягры! Кто б меня, младу-младену, Да из горя б вытягнул... Так, стало быть, хмель ее направлял -- в печальную сторону. Хмель, он ведь кому куда кидается: кому -- в голос, кому --в кулак, кому --в сердце, кому-в голову, а Егору -- в ноги. Не держали они его, гнулись во всех направлениях и путались так, будто не две их у него, а штук восемь, как у рака. На Егора это обстоятельство действовало всегда одинаково: он очень веселился и очень всех любил. Впрочем, он всегда очень всех любил. Даже в трезвом состоянии. В тот день с утра раннего первый турист припожаловал: трое мужиков да с ними две бабеночки. Издалека, видать, пожаловали: мешков у них было навалом. И сами не по-местному выглядели: мужики сплошь без кепок и в штанах с заклепками, а бабенки их, наоборот: в белых кепках. И в таких же штанах, только в облипочку. В такую облипочку, что Егор все время на них косился. Как забудется маленько, так и косится: было, значит, на что коситься. -- Доброго здравия, гости дорогие.-- Яков Прокопыч пел -- не говорил. И кепку снял уважительно.-- Откуда это будете, любопытно узнать? -- Отсюда не видно,-- ответили.-- На ту сторону перевезете? -- На ту сторону можно.-- Яков Прокопыч и кепку надел, и улыбку спрятал.-- Перевезем, согласно тарифу на лодке с мотором. Прошу оплатить проезд в оба конца. -- А почему же в оба? -- Лодка вас, куда потребуется, доставит, а обратно порожняком пойдет. -- Справедливо,-- сказал второй и за кошельком полез. Егор этих мужиков по мастям сразу распределил: сивый, лысый да плешивый. И бабенок соответственно: рыжая и пегая. Они в дело не встревали: разговоры сивый с плешивым вели. А лысый окрестностями любовался. -- Как,-- спросил,-- рыбка ловится у вас? Бабенки возле мешков своих щебетали, а Колька рядом вертелся. В школе занятия кончились, так он иногда сюда заглядывал, отцу помогал. Бабенки на него внимания не обращали, потому что кружил он в отдалении, но когда рыжая из мешка бинокль (настоящий бинокль-то!) вытащила, его вмиг подтянуло. Точно лебедкой. -- Ах, какой мальчуган славный! -- сказала пегая.-- Тебя как зовут, мальчик? -- Колькой,-- охрип вдруг Колька: басом представился. -- А грибы у вас растут, Коля? -- Рано еще грибам,-- прохрипел Колька.-- Сыроеги прут кой-где, а масляткам слой не вышел. -- Что не вышло масляткам? -- Рыжая даже бинокль опустила. -- Слой им не вышел,-- пояснил Колька, и ноги его сами собой шаг к этому биноклю совершили.-- Грибы слоями идут: сперва маслятки, потом -- серяки, за ними -- красноголовик с боровиком пойдут. Ну, а следом настоящему грибу слой: груздям и волнухам. -- Слой -- это когда много их, да? -- Много. Тогда и берут. А так -- баловство одно. И еще шаг к биноклю сделал: почти что животом в него уперся. И глядеть никуда не мог: только на бинокль. Настоящий ведь бинокль, товарищи милые! -- Хочешь посмотреть? Колька "да" хотел сказать, рот разинул, а вместо "да" бульканье какое-то произошло. Непонятное бульканье, по рыжая бинокль все-таки протянула: -- Только не урони. -- Не-а. Пока тятька мотор получал да наставления от Якова Прокопыча выслушивал, Колька в бинокль смотрел. Если в маленькие окошечки глядеть -- большое все видится. А если в большие окошечки, то все, наоборот, маленькое. Непонятно совершенно: должно же большое, если в большое, и маленькое, если в маленькое, правда? А тут все не так. Не так, как положено. И это обстоятельство Кольку куда больше занимало, чем прямое назначение бинокля: он все время вертел его и глядел на ворону с разных концов. -- Зачем же ты его вертишь? -- спросила рыжая.-- Смотреть надо в окуляры, вот сюда. -- Я знаю,-- тихо сказал Колька. -- А для чего жевертишь? -- Так,-- застеснялся Колька.-- Интересно. -- Сынок! -- позвал Егор.-- Подсоби-ка мне тут, сынок. Сунул Колька бинокль в руки рыжей, хотел "спасибо" сказать, но из глотки опять сип какой-то вылез, и пришлось убежать без благодарности. А пегая сказала: -- Туземец. -- Оставь,-- лениво отмахнулась рыжая.-- Обычный плохо воспитанный ребенок. Под недреманным оком Якова Прокопыча Егор нацепил "Ветерок" на корму "девятки" (бывший "Утенок"- пузатенький, важный, Егор про это помнил), установил бачок с горючим. Колька весла приволок, уключины, черпачок -- все, что положено. -- Все ладно-хорошо, Яков Прокопыч,-- доложил Егор. -- Опробуй сперва,-- сказал заведующий и пояснил туристам:- Первая моторная навигация, можно сказать. Чтоб ошибок не было. -- Нельзя ли поживее провернуть весь этот ритуал? -- ворчливо поинтересовался лысый. -- Так положено, граждане туристы: техника безопасности. Давай, Полушкин, отгребайся. Про технику безопасности Яков Прокопыч с ходу выдумал, потому что правил таких не было. Он про свою безопасность беспокоился. -- Заведи, Полушкин, мотор на моих глазах. Кружок сделай и обратно пристань, где я нахожусь. -- Ясно-попятно нам. Колька на веслах отгреб от причала. Егор поколдовал с мотором, посовал в него пальцы и завел с одного рывка. Прогрел на холостых оборотах, ловко включил винт, совершил для успокоения заведующего несколько кругов и без стука причалил. Хорошо причалил: на глаз прикинул, где обороты снять, как скорость погасить. И -- заулыбался: -- В тютельку, Яков Прокопыч! -- Умеешь,-- сказал заведующий.-- Разрешаю грузиться. Егор с сыном на пристань выскочили, быстренько мешки погрузили. Потом туристы расселись, Колька -- он на носу устроился -- от пристани оттолкнулся, Егор опять завел "Ветерок", и лодка ходко побежала к дальнему лесистому берегу. О чем там в пути туристы толковали, ни Егор, ни тем более Колька не слышали. Егор -- за моторным грохотом, а Колька потому, что на носу сидел, видел, как волны разбегаются, как медленно, словно с неохотой, разворачиваются к нему другой стороной дальние берега. И Кольке было уже не до туристов: впередсмотрящим он себя чувствовал и только жалел, что, во-первых, компас дома остался, а во-вторых, что рыжая тетенька дала ему поглядеть в бинокль преждевременно. Сейчас бы ему этот бинокль! А туристы калякали о том, что водохранилище новое и рыбы тут особой быть не может. До Егора иногда долетали их слова, но значения им он не придавал, всецело поглощенный ответственным заданием. Да и какое было ему дело до чужих людей, сбежавших в тишину и покой на считанные денечки! Он свое дело знал: доставить, куда прикажут, помочь устроиться и отчалить, только когда отпустят. -- К обрывчику! -- распорядился сивый.-- Произведем небольшую разведочку. Разведочку производили в трех местах, пока, наконец, и рыжая и пегая не согласовали своих пожеланий. Тогда приказали выгружаться, и Егор с сыном помогли туристам перетащить пожитки на облюбованное под лагерь место. Это была веселая полянка, прикрытая разросшимся ельничком. Здесь туристы быстро поставили просторную ярко-желтую палатку на алюминиевых опорах, с пологом и навесом, поручили Егору приготовить место для костра, а Кольке позволили надуть резиновые матрасы. Колька с восторгом надувал их, краснея от натуги и очень стараясь, чтобы все было ладно. А Егор, получив от плешивого топорик, ушел в лесок нарубить сушняка. -- Прекрасное место! -- щебетала пегая.-- Божественный воздух! -- С рыбалкой тут, по-моему, прокол,-- сказал сивый. -- Эй, малец, как тут насчет рыбки? -- Ерши,-- сказал Колька, задыхаясь (он аккурат дул четвертый матрас). -- Ерши -- в уху хороши. А путная рыба есть? -- Не-а. Рыба, может, и была, но Колька по малости лет и отсутствию снасти специализировался в основном на ершах. Кроме того, он был целиком поглощен процессом надувания и беседу вести не решался. -- Сам-то ловишь? -- поинтересовался лысый. -- Не-а. Колька отвечал односложно, потому что для ответа приходилось отрываться от дутья, и воздух немедленно утекал из матраса. Он изо всех сил зажимал дырку пальцами, но резина в этом месте была толстой, и сил у Кольки не хватало. -- А батька-то твой ловит? -- Не-а. -- Чего же так? -- Не-а. -- Содержательный разговор,-- вздохнула пегая.-- Я же сказала: типичный туземец. -- Молодец, Коля,-- похвалила вдруг рыжая.-- Ты очень хорошо надуваешь матрасы. Не устал? -- Не-а. Колька не очень понял, почему он "типичный туземец", но подозревал обидное. Однако не расстраивался: и некогда было, и рыжая тетенька уж очень вовремя похвалила его. А за похвалу Колька готов был не пять -- пятьдесят пять матрасов надуть без отдыха. Но уже к пятому матрасу Колька настолько от стараний уморился, что в голове гудело, как в пустом чугунке. Он сопел, краснел, задыхался, по дутья этого не прекращал: дело следовало закончить, да и не каждый день матрасы-то надувать приходится. Это ведь тоже ценить надо: матрас-то -- для путешествий. И от всего этого он очень пыхтел и уже не слышал, о чем говорят эти туристы. А когда осилил последний, заткнул дырочку пробкой и маленько отдышался -- тятька его из ельника выломился. Ель сухую на дрова приволок и сказал: -- Местечко-то мы не очень-то ласковое выбрали, граждане милые. Муравейник тут за ельничком: беспокоить мураши-то будут. Надо бы перебраться куда. -- А большой муравейник-то? -- спросил сивый. -- А с погреб, сказал Егор.-- Крепкое семейство, хозяйственное. -- Как интересно! -- сказала рыжая. -- Покажите, пожалуйста, где он. -- Это можно,-- сказал Егор. Все пошли муравейник смотреть, и Колька тоже: на ходу отдышаться куда как легче. Только за первые елочки заглянули: гора. Что там погреб -- с добрую баньку. Метра два с гаком. -- Небоскреб! -- сказал плешивый.-- Чудо природы. -- Муравьев кругом бегало -- не счесть. Крупные муравьи: черноголовики. Такой тяпнет -- сразу подскочишь, и Колька (босиком ведь) на всякий случай подальше держался. -- Вот какое беспокойство вам будет,-- сказал Егор.-- А там подальше чуть -- еще поляночка имеется, я наглядел. Давайте пособлю с пожитками-то: и вам покойно, и им привычно. -- Для ревматизма они полезные, муравьи-то,-- задумчиво сказал плешивый.-- Вот если у кого ревматизм... -- Ой! -- взвилась пегая.-- Кусаются, проклятые!.. -- Дух чуют,--сказал Егор.-- Они мужики самостоятельные. -- Да,-- вздохнул лысый.-- Неприятное соседство. Обидно. -- Чепуха! -- Сивый махнул рукой: -- Покорим! Тебя как звать-то, Егором? Одолжика нам бензинчику, Егор. Банка есть? Не сообразил Егор, зачем бензинчик-то понадобился, но принес: банка нашлась. Принес, подал сивому: -- Вот. -- Молоток мужик,-- сказал сивый.-- Учтем твою сообразительность. А ну-ка отойдите подальше. И плеснул всю банку на муравейник. Плеснул, чиркнул спичкой -- ракетой взвилось пламя. Завыло, загудело, вмиг обняв весь огромный муравьиный дом. Заметались черноголовики, скрючиваясь от невыносимого жара, затрещала сухая хвоя, и даже старая ель, десятки лет прикрывавшая лапами муравьиное государство, качнулась и затрепетала от взмывшего в поднебесье раскаленного воздуха. А Егор с Колькой молча стояли рядом. Загораживаясь от жара руками, глядели, как корчились, сгорая, муравьи, как упорно не разбегались они, а, наоборот, презирая смерть, упрямо лезли и лезли в самое пекло в тщетной надежде спасти хоть одну личинку. Смотрели, как тает на глазах гигантское сооружение, терпеливый труд миллионов крохотных существ, как завивается от жара хвоя на старой ели и как со всех сторон бегут к костру тысячи муравьев, отважно бросаясь в огонь. -- Фейерверк! -- восхитилась пегая.-- Салют победы! -- Вот и все дела,--усмехнулся сивый.-- Человек -- царь природы. Верно, малец? -- Царь?..-- растерянно переспросил Колька. -- Царь, малец. Покоритель и завоеватель. Муравейник догорал, оседая серым, мертвым пеплом. Лысый пошевелил его палкой, огонь вспыхнул еще раз, и все было кончено. Не успевшее погибнуть население растерянно металось вокруг пожарища. -- Отвоевали место под солнцем,--пояснил лысый.-- Теперь никто нам не помешает, никто нас не побеспокоит. -- Надо бы отпраздновать победку-то,-- сказал плешивый.-- Сообразите что-нибудь по-быстрому, девочки. -- Верно,-- поддержал сивый.-- Мужика надо угостить. -- И муравьев помянуть! -- захохотал лысый. И все пошли к лагерю. Сзади плелся потерянный Егор, неся пустую банку, в которой с такой готовностью сам же принес бензин. Колька заглядывал ему в глаза, а он избегал этого взгляда, отворачивался, и Колька спросил шепотом: -- Как же так, тятька? Ведь живые же они... -- Да вот,-- вздохнул Егор.-- Стало быть, так, сынок, раз оно не этак... На душе у него было смутно, и он хотел бы тотчас же уехать, но ехать пока не велели. Молча готовил место для костра, вырезал рогульки, а когда закончил, бабенки клеенку расстелили и расставили закуски. -- Идите,-- позвали.-- Перекусим на скорую руку. -- Да мы... это... Не надо нам. -- Всякая работа расчета требует,-- сказал сивый.-- Мальцу -- колбаски, например. Хочешь колбаски, малец? Против колбаски Колька устоять не мог: не часто он видел ее, колбаску-то эту. И пошел к накрытой клеенке раньше отца: тот еще вздыхал да хмурился. А потом поглядел на Кольку и тихо сказал: -- Ты бы руки сполоснул, сынок. Грязные руки-то, поди. Колька быстренько руки вымыл, получил булку с колбасой, наслаждался, а в глазах мураши бегали. Суетливые, растерянные, отважные. Бегали, корчились, падали, и брюшки у них лопались от страшного жара. И Егор этих мурашей видел. Даже глаза тер, чтоб забылись они, чтоб из памяти выскочили, а они -- копошились. И муторно было на душе у него, и делать ничего не хотелось, и к застолью этому садиться тоже не хотелось. Но подсел, когда еще раз позвали. Молча подсел, хоть и полагалось слова добрые людям за приглашение сказать. Молча подсел и молча принял от сивого эмалированную кружку. -- Пей, Егор. С устатку-то употребляешь: по глазам видно. Употребляешь ведь, а? -- Дык, это... Когда случается. -- Считай, что случилось. -- Ну, чтоб жилось вам тут, значит. Чтоб отдыхалось. Не лезли слова из него, никак не лезли. Черно на душе-то было, и опрокинул он эту кружку, никого не дожидаясь. -- Вот это по-русски! -- удивился плешивый. Сроду Егор такую порцию и себя не вливал. Да и пить-то пришлось что-то куда как водки позабористее: враз голову закружило, и все муравьи куда-то из нее подевались. И мужики эти показались ему такими своими, такими добрыми да приветливыми, что Егор и стесняться перестал, и заулыбался от уха до уха, и разговорился вдруг. -- Тут у нас природа кругом. Да. Это у нас тут -- пожалуйста, отдыхайте. Тишина, опять же спокойно. А человеку что надобно? Спокой ему надобен. Всякая животина, всякая муравьятина, всякая елка-березонька -- все по спокою своему тоскуют. Вот и мураши, обратно же, они, это... Тоже. -- Философ ты, Егор,--хохотал сивый.--Давай из лагай программу! -- Ты погоди, мил человек, погоди. Я чего хочу сказать? Я хочу, этого... -- Спирту ты хочешь! -- Да погоди, мил человек... Когда Егор выкушивал такую порцию, он всех величал одинаково: "мил человек". Это, так сказать, на первом этапе. А на втором теплел: "мил дружок" обращался. Моргал ласковыми глазками, улыбался, любил всех бесконечно, жалел почему-то и все пытался хорошее что-то сказать, людей порадовать. Но мысли путались, суетились, как те черноголовики, а слов ему сроду не хватало: видно, при рождении обделили. А уж когда вторую-то кружечку опрокинул -- и совсем затуманился. -- Страдает человек. Сильно страдает, мил дружки вы мои хорошие. А почему? Потому сиротиночки мы: с землей-матушкой в разладе, с лесом-батюшкой в ссоре, с речкой-сестричкой в разлуке горькой. И стоять не на чем, и прислониться не к чему, и освежиться нечем. А вам, мил дружки мои хорошие, особо. Особо вы страдаете, и небо над вами серое. А у нас -- голубое. А можно разве черным по голубому-то, а? По сини небесной -- номера? Не-ет, мил дружок, нехорошо это: арифметикой по небу. Оно для другого дадено, оно для красоты, для продыху душе дадено. Вот! -- Да ты поэт, мужик. Сказитель! -- Ты погоди, мил дружок, погоди. Я чего хочу сказать-то? Я хочу, чтоб ласково всем было, вот. Чтоб солнышка всем теплого вдосталь, чтоб дождичка мягкого в радость, чтоб травки-муравки в удовольствие полное. Чтоб радости, радости чтоб поболе, мил дружки вы мои хорошие! Для радости да для веселия души человек труд свой производить должен. -- Ты лучше спляши нам для веселья-то. Ну?.. Ай, люли, ай, люли! "Светит месяц, светит ясный..." -- Не надо! -- крикнула было рыжая.-- Он же на ногах не стоит, что вы! -- Кто не стоит? Егор не стоит? Да Егор у нас -- молоток! -- Давай, Егорушка! Ты нас уважаешь? -- Уважаю, хорошие вы мои! -- Не надо, тятька! -- Надо, Колюшка. Уважить надо. И -- радостно. Всем -- радостно! А что мурашей вы пожгли, то бог с вами. Бог с вами, мил дружки мои хорошие! Захлопал плешивый: -- "Калинка, калинка, калинка моя, в саду ягодка малинка, малинка моя!.." Шевелись, Егор! Пели, в ладоши хлопали: только сынок да рыжая смотрели сердито, но Егор их сейчас не видел. Он видел неуловимые, расплывающиеся лица, и ему казалось, что лица эти расплываются в счастливых улыбках. -- Эх, мил дружки вы мои хорошие! Да чтоб я вас не уважил?.. Три раза вставал -- и падал. Падал, хохотал до слез, веселился, и все хохотали и веселились. Кое-как поднялся, нелепо затоптался по поляне, размахивая не в лад руками. А ноги путались и гнулись, и он все совался куда-то не туда, куда хотел. Туристы хохотали на все лады, кто-то уже плясал вместе с ним, а рыжая обняла Кольку и конфетами угощала. -- Ничего, Коля, ничего. Это сейчас пройдет у него, это так, временно. Не брал Колька конфет. И смотрел сквозь слезы. Злые слезы были, жгучие. -- Давай, Егор, наяривай!--орал сивый.-- Хорошо гуляем! -- Ах, мил дружок, да для тебя... Кривлялся Егор, падал -- и хохотал. От всей души хохотал, от всего сердца: весело ему было, очень даже весело. -- Ай, люли, ай, люли! Два притопа, три прихлопа!.. -- Не надо!.. -- закричал, затрясся вдруг Колька, вырвавшись из рук рыжей.-- Перестань, тятька, перестань! -- Погоди, сынок, погоди. Праздник ведь какой! Людей хороших встретили. Замечательных даже людей! И опять старался: дрыгался, дергался, падал, поднимался. -- Тятька, перестань!..--сквозь слезы кричал Колька и тащил отца с поляны.-- Перестань же!.. -- Не мешай гулять, малец! Давай, давай отсюда. -- Шевели ногой, Егор! Хорошо гуляем! -- Злые вы! -- кричал Колька.-- Злые, гадкие! Вы нас, как мурашей тех, да? Как мурашей?.. -- Егор, а сынок-то оскорбляет нас. Нехорошо. -- Покажи отцовскую власть, Егор! -- Как не стыдно! -- кричала рыжая.-- Он же не соображает сейчас ничего, он же пьяный, как же можно так? Никто ее не слушал: веселились. Орали, плясали, свистели, топали, хлопали. Колька, плача навзрыд, все волок куда-то отца, а тот падал, упирался. -- Да дай ты ему леща, Егор! Мал еще старшим указывать. -- Мал ты еще старшим указывать...-- бормотал Егор, отталкивая Кольку.-- Ступай отсюда. Домой ступай, берегом. -- Тятька-а!.. -- Ы-ых!.. Размахнулся Егор, ударил. Первый раз в жизни сына ударил и сам испугался: обмер вроде. И все вдруг замолчали. И пляска закончилась. А Колька вмиг перестал плакать: словно выключили его. Молча поднялся, отер лицо рукавом, поглядел в мутные отцовские глаза и пошел. -- Коля! Коля, вернись! -- закричала рыжая. Не обернулся Колька. Шел вдоль берега сквозь кусты и слезы. Так и скрылся. На поляне стало тихо и неуютно. Егор покачивался, икал, тупо глядя в землю. Остальные молчали. -- Стыдно! -- громко сказала рыжая.-- Очень стыдно! И ушла в палатку. И все засовестились вдруг, глаза начали прятать. Сивый вздохнул: -- Перебор. Давай, мужик, отваливай. Держи трояк, садись в свое корыто -- и с океанским приветом. Зажав в кулаке трешку, Егор, шатаясь, побрел к берегу. Все молча глядели, как летел он с обрыва, как брел по воде к лодке, как долго и безуспешно пытался влезть в нее. Пегая сказала брезгливо: -- Алкоголик. Егор с трудом взобрался в лодку, кое-как, путаясь в веслах, отгреб от берега. Поднялся, качаясь, на ноги, опустил в воду мотор, с силой дернул за пусковой шнур и, потеряв равновесие, полетел через борт в воду. -- Утонет!..-- взвизгнула пегая. Егор вынырнул: ему было по грудь. Со лба свисали осклизлые космы тины. Уцепился за борт, пытаясь влезть. -- Не утонет,-- сказал сивый.-- Тут мелко. -- Эй, мужик, ты бы лучше на веслах! -- крикнул лысый.-- Мотор не трогай, на веслах иди! -- Утенок!-- вдруг весело отозвался Егор.-- Утеночек это мой! Соревнование утенка с поросенком! Борт был высок, и для того чтобы влезть, Егор изо всех сил раскачивал лодку. Раскачав, навалился, но лодка вдруг кувырнулась из-под него, перевернувшись килем вверх. По мутной воде плыли веселые весла. Егор опять скрылся под водой, опять вынырнул, отфыркиваясь, как лошадь. И, уже не пытаясь переворачивать лодку, нащупал в воде веревку и побрел вдоль берега, таща лодку за собой. -- Эй, может, помочь? -- окликнул лысый. Егор не отозвался. Молча пер по грудь в воде, весь в тине, как водяной. Оступался, падал, снова вставал, мотая головой и отплевываясь. Но веревку не отпускал, и перевернутая килем вверх лодка тяжело волочилась сзади. А мотора на корме не было. Ни мотора, ни бачка с бензином, ни уключин: все ушло на дно. Но Егор не оглядывался и ничего сейчас не соображал. Просто волок лодку вокруг всего водохранилища в хозяйство усталого Якова Прокопыча. 6 "Где дурак потерял, там умный нашел" -- так-то старики говаривали. И они многое знали, потому как дураков на их веку было нисколько не меньше, чем на нашем. Федор Ипатыч в большой озабоченности дни проживал. Дело не в деньгах было -- деньги имелись. Дело было в том, что не мог разумный человек с деньгами своими добровольно расстаться. Вот так вот, за здорово живешь, выложить их на стол, под чужую руку. Невыносимая для Федора Ипатыча это была задача. А решать ее приходилось, невыносимую-то. Приходилось, потому что новый лесничий (вежливый, язви его!), так новый лесничий этот при первом же знакомстве отчеты полистал, справочки просмотрел и спросил: -- Во сколько же вам дом обошелся, товарищ Бурьянов? -- Дом? -- Дошлый был мужик Федор-то Ипатыч: сразу смикитил, куда щеголь этот городской оглоблю гнет.-- А прежний за него отдал. Новый мне свояк ставил, так я ему за это прежний свой уступил. Все честь по чести: могу заявление заверенное... -- Я не о строительстве спрашиваю. Я спрашиваю: сколько стоит лес, из которого выстроен ваш новый дом? Кто давал вам разрешение на порубку в охранной зоне и где это разрешение? Где счета, ведомости, справки? -- Так ведь не все сочтешь, Юрий Петрович. Дело наше лесное. -- Дело ваше уголовное, Бурьянов. С тем и расстались, с веселым разговором. Правда, срок лесничий установил: две недели. Через две недели просил все в ажур привести, не то... -- Не то хана, Марья. Засудит. -- Ахти нам, Феденька! -- Считаться хотите? Ладно, посчитаемся! Деньги-то имелись, да расстаться с ними сил не было. Главное, дом-то уже стоял. Стоял дом -- картинка, с петухом на крыше. И задним числом за него деньгу гнать -- это ж обидно до невозможности. Поднажал Ипатыч. Пару сотен за дровишки выручил. Из того же леса, вестимо: пока лесничий в городе в карту глядел, лыко драть можно было. Грех лыко не драть, когда на лапти спрос. Но разворачиваться вовсю все же опасался: о том, что лесничий строг, и до поселка слух дополз. В другие возможности кинулся. И сам искал и сына натаскивал: -- Нюхай, Вовка, откуда рублем тянет. Вовка и унюхал. Невелика, правда, пожива: три десяточки всего за совет, разрешение да перевозку. Но и три десяточки -- тоже деньги. Тридцатку эту Федор Ипатыч с туристов содрал. Заскучали они на водохранилище тем же вечером: рыба не брала. Вовка первым про то дознался (братика искать послали, да до братика ли тут, когда рублем веет!), дознался и отцу доложил. Тот прибыл немедля, с мужиками за руку поздоровался, папироску у костра выкурил, насчет клева посокрушался и сказал: -- Есть одно местечко: и рыбно, и грибно, и ягодно. Но запретное. Потому-то и щуки там -- во! Долго цену набивал, отнекивался да отказывался. А как стемнело, лично служебную кобылу пригнал и перебросил туристов за десять километров на берег Черного озера. Там и вправду пока еще клевало, и клев этот обошелся туристам ровнехонько в тридцаточку. Умел жить Федор Ипатыч, ничего Не скажешь! Вот потому-то Егор, через два дня опамятовавшись и в соображение войдя, припомнил, где был, но туристов тех на месте не обнаружил. Кострище обнаружил, банки пустые обнаружил да яичную скорлупу. А туристы сгинули. Как сквозь землю. И мотор тоже сгинул. Хороший мотор, новый: "Ветерок", восемь сил лошадиных да одна Егорова. И мотор сгинул, и бачок, и кованые уключины. Весла, правда, остались: углядел их Егор в тростниках. Лопастя-то у них огнем горели, издалека видать было. Но это все он потом выискал, когда опамятовался. А по первости в день тот развеселый хохотал только. К солнышку закатному лодку до хозяйства Якова Прокопыча доволок, смеху вместо объяснений шесть охапок вывалил и трудно, на шатких ногах домой направился. И собаки за ним увязались. Так в собачьей компании ко двору и притопал. Это обыкновенных пьяных собаки не любят, а Егора всякого любили. Лыка ведь не вязал, ноги не держали, а псы за ним перли, как за директорской Джильдой. И говорят, будто не сам он в калитку стучал, а кто-то из приятелей его лично лапой сигнал отстукал. Ну, насчет этого, может, и привирают... А Харитина, с превеликим трудом Егора в сарай затолкав и заперев его там от греха, первым делом к свояку бросилась, к Федору Ипатычу, сообщить, что пропал, исчез Колька. -- Погоди заявлять, Тина, с милицией связаться всегда поспеем. Искать твоего Кольку надо: может, заигрался где. Вовку и поиск отрядил: вдоль берега, вдоль Егоровой бурлацкой дорожки. Побегал Вовка, покричал, поаукался и на "ау" к туристам вышел. Кепку издаля скинул, как отец учил: -- Здравствуйте, дяденьки и тетеньки тоже. Братика ищу. Братик мой двоюродный пропал, Коля. Не видали, часом? -- Посещал нас твой кузен. Утром еще. "Кузен" это для смеха, а всерьез -- так все рассказали. И как тут дядя Егор напился, и как безобразничал, и как драку затеял. -- Он такой,-- поддакивал Вовка.-- Он у нас шебутной, дяденька. А Харитина, слезами исходя, все по поселку бегала и про причитания свои забыла. Всхлипывала только: -- Колюшку моего не видали, люди добрые? Колюшку, сыночка моего?.. Никто не видел Кольку. Пропал Колька, а дома ведь еще и Олька имелась. Олька и Егор, но Егор храпел себе в сараюшке, а Ольга криком исходила. И крик этот Харитину из улицы в улицу, из проулка в проулок, из дома в дом сопровождал: доченька-то горластенькая была. И пока слышала она ее, так хоть за доченьку душа не болела: орет -- значит, жива. А вот как стихла она вдруг, так Харитина чуть на ногах устояла: -- Придушили! Кто придушил, об этом не думалось. Рванулась назад- только платок взвился. Ворвалась в дом: у кроватки Колькина учительница стоит, Нонна Юрьевна, а в кроватке Ольга на все четыре зуба сияет. -- Здравствуйте, Харитина Макаровна. Вы не волнуйтесь, пожалуйста, Коля ваш у меня. -- Как так у вас? Какое же такое право имеете чужих детей хитить? -- Обидели его очень, Харитина Макаровна. А кто обидел, не говорит: только трясется весь. Я ему валерьянки дала, чаем напоила: уснул. Так что, пожалуйста, не волнуйтесь и Егору Савельевичу скажите, чтобы тоже не волновался зря. -- Егор Савельич с кабанчиком беседу ведут. Так что особо не волнуются. -- Устроится все, Харитина Макаровна. Все устроится: завтра разберемся. Не поверила Харитина: лично с Нонной Юрьевной Кольку глядеть побежала. Действительно, спал Колька на раскладной кровати под девичьим одеялом. Крепко спал, а на щеках слезы засохли. Нонна Юрьевна будить его категорически запретила и Харитину после смотрин этих назад наладила. Да Харитине не до того тогда было, не до скандалов. Наутро Колька не явился, а Егор, хоть и проспался, ничего вспомнить так и не смог. Лежал весь день в сараюшке, воду глотал и охал. Даже к Якову Прокопычу, когда тот самолично во двор заявился, не вышел. Не соображал еще, что к чему, кто такой