откровениями кулацкого певца? -- Есенина читала Люберецкая, Валентина Андроновна. -- Люберецкая? -- Валентина Андроновна была явно удивлена, и Искра не дала ей опомниться. -- Да, Вика. Зина Коваленко напутала в своей информации. Это был пробный шар. Искра даже отвернулась, понимая, что идет на провокацию. Но ей необходимо было проверить подозрения. -- Значит, Вика? -- Валентина Андроновна окончательно утеряла наступательный пафос.-- Да, да. Коваленко много болтала лишнего. Кто-то ушел из дома, кто-то в кого-то влюбился, кто-то читал стихи. Она очень, очень несобранная, эта Коваленко! Ну что же, тогда все понятно, и... и ничего страшного. Отец Люберецкой -- виднейший руководитель, гордость нашего города. И Вика очень серьезная девушка. -- Я могу идти? -- Что? Да, конечно. Видишь, как все просто решается, когда говорят правду. Твоя подруга Коваленко очень, очень несерьезный человек. -- Я подумаю об этом,--сказала Искра и вышла. Она торопилась к несерьезному человеку, зная, что любопытная подружка непременно ждет ее во дворе школы. Ей необходимо было объяснить кое-что про сплетни, длинный язык и легкомысленную склонность к откровениям. Зиночка весело щебетала в обществе двух десятиклассников Юрия и Сергея, а вдали маячил Артем. Искра молча взяла подружку за руку и повлекла за собой; Артем двинулся было за ними, но одумался и исчез. -- Куда ты меня тащишь? Искра завела Зину за угол школы, втиснула в закуток у входа в котельную и спросила без предисловия: -- Ты кто--идиотка, сплетница или предатель? Вместо ответа Зиночка тут же вызвала на помощь слезы. Она всегда прибегала к ним в затруднительных случаях, но на сей раз это было ошибкой. -- Значит, ты предатель. -- Я? -- Зина враз перестала плакать. -- Ты что наговорила Валендре? -- А я наговорила? Она поймала меня в уборной перед зеркалом. Стала ругать, что верчусь и... кокетничаю. Это она так говорит, а я вовсе не кокетничаю и даже не знаю, как это делают. Ну, я стала оправдываться. Я стала оправдываться, а она -- расспрашивать, подлая. И я ничего не хотела говорить, честное слово, но... все рассказала. Я не нарочно рассказала, Искорка, я же совсем не нарочно. Осторожно всхлипывая, Зиночка говорила что-то еще, но Искра уже не слушала, а размышляла. Потом скомандовала: -- Утрись, и идем к Люберецким. -- Куда? -- От удивления Зиночка мгновенно перестала всхлипывать. -- Ты подвела человека. Завтра Вику начнет допрашивать Валендра, и нужно, чтобы она была к этому готова. -- Но мы же никогда не были у Люберецких. -- Не были, так будем. Пошли! Вика гордилась своим отцом не меньше, чем Искра мамой. Но если Искра гордилась про себя, то Вика -- открыто и победоносно. Гордилась его наградами: орденом боевого Красного Знамени за гражданскую войну и орденом за высокие достижения в мирном строительстве. Гордилась его многочисленными именными подарками от наркома, фотоаппаратами и часами, радиоприемниками и патефонами. Гордилась его статьями, его боевыми заслугами в прошлом и его прекрасными делами в настоящем. Мать Вики давно умерла. Первое время с ними жила тетя -- сестра отца; позднее она вышла замуж, переехала в Москву и навещала Люберецких нечасто. Хозяйство вела домработница, быт был налажен, девочка росла и развивалась нормально, и тете не о чем было особенно беспокоиться. Беспокоился всегда сам Люберецкий. И с каждым годом беспокоился все больше именно потому, что дочь нормально росла и нормально развивалась. Беспокойство выражалось в крайностях. Страх за нее породил машину, доставлявшую Вику в школу и из школы, в театр и из театра, за город и домой. Желание видеть ее самой красивой привело к заграничным нарядам, прическам и шубкам, которые были бы впору молодой женщине, а не девочке, только-только начинавшей взрослеть. Он сам невольно торопил ее развитие, гордился, что развитие это обогнало ее сверстниц, и тревожился замкнутостью дочери, не догадываясь, что замкнутость Вики и есть результат его воспитания. Вика очень гордилась отцом и очень тяготилась одиночеством. Но была самолюбива, больше всего боялась, что кто-нибудь вздумает ее жалеть, и поэтому внезапный визит девочек был ей неприятен. -- Извини, мы по важному делу,-- сказала Искра. -- Какое зеркало! -- ахнула Зина: зеркала были ее слабостью. -- Старинное,-- не удержалась Вика.-- Папе подарил знакомый академик. Она хотела провести девочек к себе, но на голоса вышел папа -- Леонид Сергеевич Люберецкий. -- Здравствуйте, девочки. Ну, наконец-то и у моей Вики появились подружки, а то все с книжками да с книжками. Очень рад, очень! Проходите в столовую, я сейчас подам чай. -- Чай может подать Поля,-- с легким неудовольствием сказала Вика. -- Может, но я лучше,-- улыбнулся отец и ушел на кухню. За чаем Леонид Сергеевич ухаживал за девочками, угощал пирожными и конфетами в нарядных коробках. Искру и Зину смущали пирожные: они привыкли есть их только по великим праздникам. Но отец Вики при этом шутил, улыбался, и ощущение чужого праздника, на котором они оказались незваными гостями, постепенно оставило девочек. Зиночка вскоре завертелась, с любопытством разглядывая хрусталь за стеклами дубового буфета, а Искра неожиданно разговорилась и тут же поведала о беседе с учительницей. -- Девочки, это все несерьезно.-- Отец Вики тем не менее почему-то погрустнел и тяжело вздохнул,-- Никто Сергея Есенина не запрещал, и в стихах его нет никакого криминала. Надеюсь, что ваша учительница и сама все понимает, а разговор этот, что называется, под горячую руку. Если хотите, я позвоню ей. -- Нет,-- сказала Искра.-- Извините, Леонид Сергеевич, но в своих делах мы должны разбираться сами. Надо вырабатывать характер. -- Молодец. Должен признаться, я давно хотел с вами познакомиться, Искра. Я много наслышан о вас. -- Папа! -- А разве это тайна? Извини.-- Он снова обратился к Искре: -- Оказалось, что я знаком с вашей мамой. Как-то случайно повстречались в горкоме и выяснили, что виделись еще в гражданскую, воевали в одной дивизии. Удивительно отважная была дама. Прямо Жанна д'Арк. -- Комиссар,-- тихо, но твердо поправила Искра. Она ничего не имела против Жанны д'Арк, но комиссар был все же лучше. -- Комиссар,-- согласился Люберецкий.-- А что касается поэзии в частности и искусства вообще, то мне больше по душе то, где знаки вопросительные превалируют над знаками восклицательными. Восклицательный знак есть перст указующий, а вопросительный -- крючок, вытаскивающий ответы из вашей головы. Искусство должно будить мысли, а не убаюкивать их. -- Не-ет,-- недоверчиво протянула Зиночка.-- Искусство должно будить чувства. -- Зинаида! -- сквозь зубы процедила Искра. -- Зиночка абсолютно права,-- сказал Леонид Сергеевич.-- Искусство должно идти к мысли через чувства. Оно должно тревожить человека, заставлять болеть чужими горестями, любить и ненавидеть. А растревоженный человек пытлив и любознателен: состояние покоя и довольства собой порождает леность души. Вот почему мне так дороги Есенин и Блок, если брать поэтов современных. -- А Маяковский? -- тихо спросила Искра.-- Маяковский есть и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. -- В огромнейшем таланте Маяковского никто не сомневается,-- улыбнулся Леонид Сергеевич. -- Папа был знаком с Владимиром Владимировичем,-- пояснила Вика. -- Знаком? -- Зина живо развернулась на стуле.-- Не может быть! -- Почему же? -- сказал отец.-- Я хорошо знал его, когда учился в Москве. Признаться, мы с ним отчаянно спорили, и не только о поэзии. То было время споров, девочки. Мы не довольствовались абсолютными истинами, мы искали и спорили. Спорили ночи напролет, до одури. -- А разве можно спорить с...-- Искра хотела сказать "с гением", но удержалась. -- Спорить не только можно, но и необходимо. Истина не должна превращаться в догму, она обязана все время испытываться на прочность и целесообразность. Этому учил Ленин, девочки. И очень сердился, когда узнавал, что кто-то стремится перелить живую истину в чугунный абсолют. В дверь заглянула пожилая домработрица: -- Машина пришла, Леонид Сергеевич. -- Спасибо, Поля.-- Леонид Сергеевич встал, задвинул на место стул.-- Всего доброго, девочки. Пейте чай, болтайте, слушайте музыку, читайте хорошие стихи. И, пожалуйста, не забывайте о нас с Викой. -- Ты надолго, папа? -- Раньше трех с совещаний не отпускают,-- улыбнулся отец и вышел. Искра долго вспоминала и случайную встречу, и возникший вдруг разговор. Но тогда, слушая немолодого (как ей казалось) человека с молодыми глазами, она со многим не соглашалась, многое пыталась оспорить, над многим намеревалась поразмыслить, потому что была человеком основательным, любившим докапываться до корней. И шла домой, раскладывая по полочкам услышанное, а Зиночка щебетала рядом: -- Я же говорила, что Вика золотая девчонка, ведь говорила же, говорила! Господи, восемь лет из-за тебя потеряли. Какая посуда! Нет, ты видела, какая посуда? Как в музее! Наверное, из такой посуды Потемкин пил. -- Истина,-- вдруг неторопливо, точно вслушиваясь, произнесла Искра.-- Зачем же с ней спорить, если она -- истина? -- "В образе Печорина Лермонтов отразил типичные черты лишнего человека..." -- Зина очень похоже передразнила Валентину Андроновну и рассмеялась.-- Попробуй, поспорь с этой истиной, а Валендра тебе "оч. плохо" вкатит. -- Может, это не истина? -- продолжала размышлять Искра.-- Кто объявляет, что истина -- это и есть истина? Ну, кто? Кто? -- Старшие, -- сказала Зиночка.-- А старшим -- их начальники... А мне налево, и дай я тебя поцелую. Искра молча подставила щеку, дернула подружку за светло-русую прядку, и они расстались. Зина бежала, нарочно цокая каблучками, а Искра шла хоть и быстро, но степенно и тихо, старательно продолжала думать. Мама была дома и, как обычно, с папиросой: после той страшной ночи, когда за нею случайно подсмотрела Искра, мама стала курить. Много курить, разбрасывая по всей комнате пустые и начатые пачки "Дели". -- Где ты была? -- У Люберецких. Мама чуть приподняла брови, но промолчала. Искра прошла в свой угол, за шкаф, где стояли маленький столик и этажерка с ее книгами. Пыталась заниматься, что-то решала, переписывала, но разговор не выходил из головы. -- Мама, что такое истина? Мать отложила книгу, которую читала внимательно, с выписками и закладками, сунула папиросу в пепельницу, подумала, достала ее оттуда и прикурила снова. -- По-моему, ты небрежно сформулировала вопрос. Уточни, пожалуйста. -- Тогда скажи: существуют ли бесспорные истины. Истины, которые не требуют доказательства. -- Конечно. Если бы не было таких истин, человек остался бы зверем. А ему нужно знать, во имя чего он живет. -- Значит, человек живет во имя истины? -- Мы--да. Мы, советский народ, открыли непреложную истину, которой учит нас партия. За нее пролито столько крови и принято столько мук, что спорить с нею, а тем более сомневаться -- значит предавать тех, кто погиб и... и еще погибнет. Эта истина -- наша сила и наша гордость. Искра. Я правильно поняла твой вопрос? -- Да, да, спасибо,-- задумчиво сказала Искра.-- Понимаешь, мне кажется, что у нас в школе не учат спорить. -- С друзьями спорить не о чем, а с врагами надо драться. -- Но ведь надо уметь спорить? -- Надо учить самой истине, а не способам ее доказательства. Это казуистика. Человек, преданный нашей истине, будет, если понадобится, защищать ее с оружием в руках. Вот чему надо учить. А болтовня не наше занятие. Мы строим новое общество, нам не до болтовни.-- Мать бросила в пепельницу окурок, вопросительно поглядела на Искру.-- Почему ты спросила об этом? Искра хотела рассказать о разговоре, который ее растревожил, о восклицательных и вопросительных знаках, по которым Леонид Сергеевич оценивал искусство, но посмотрела в привычно суровые материнские глаза и сказал: -- Просто так. -- Не читай пустопорожних книг, Искра. Я хочу проверить твой библиотечный формуляр, да все никак не соберусь, а мне завтра предстоит серьезное выступление. Формуляр Искры был в полном порядке, но Искра читала и помимо формуляра. Обмен книгами в школе существовал, вероятно, еще с гимназических времен, и Искра уже знала Гамсуна и Келлермана, придя от "Виктории" и "Ингеборг" в странное состояние тревоги и ожидания. Тревога и ожидание не отпускали даже по ночам, и сны ей снились совсем не формулярного свойства. Но об этом она не говорила никому, даже Зиночке, хотя Зиночка о подобных снах частенько говорила ей. Тогда Искра очень сердилась, и Зина не понимала, что сердится она за угаданные сны. Разговор с матерью укрепил Искру в мысли о существовании непреложных истин, но кроме них существовали и истины спорные, так сказать, истины второго порядка. Такой истиной, в частности, было отношение к Есенину, которого Искра все эти дни читала, учила наизусть и кое-что из которого переписывала в тетрадь, поскольку книга подлежала скорому возврату. Она переписывала тайком от матери, потому что запрет, хоть и не гласный, все же действовал, и Искра впервые спорила с официальным положением, а значит, и с истиной. -- А я давно все понял,-- сказал Сашка, когда она поведала ему о своих сомнениях.-- Есенину просто завидуют, вот и все. И хотят, чтобы мы его забыли. Такое простое объяснение Искру устроить не могло. А посоветоваться было не с кем, и она, основательно подумав, решила расспросить при случае Леонида Сергеевича. В школе царила тишина, словно не было неприятного разговора среди парт первоклашек, не было чтения крамольных стихов, да и самого вечера у Артема тоже вроде бы не было. Валентина Андроновна никого больше не вызывала, при встречах милостиво улыбалась, и Искра решила, что Леонид Сергеевич прав: случилось под горячую руку. Никто не путал порядок вещей, истины оставались истинами--такими же чистыми, недоступными и манящими, как восьмитысячники Гималаев. Искра по-прежнему усердно занималась, читала стихи и неформулярные романы, играла в баскетбол, ходила с Сашей в кино или просто так и регулярно выпускала стенгазету, поскольку была ее главным редактором. Глава четвертая Строго говоря, Зиночка постоянно жила в сладком состоянии легкой влюбленности. Влюбленность являлась насущной необходимостью, без нее просто невозможно было бы существовать, и каждое первое сентября, заново возвращаясь в класс, Зиночка срочно определяла, в кого она будет влюблена в данном учебном году. Выбранный ею объект и не подозревал, что стал таковым: Зиночка не усложняла свою жизнь задачей кому-то понравиться -- ей вполне хватало того, что сама она считала себя влюбленной, мечтала о взаимности и страдала от ревности. Это была прекрасная жизнь в мечтах, но в этом году старый способ себя почему-то не оправдал, и Зиночка пребывала в состоянии страшного желания куда-то все время бежать и в то же время оставаться на месте и ждать, ждать нетерпеливо и отчаянно, а чего ждать, она не знала. В пятом классе Артем вовсе не был предметом ее тайной любви (он был предметом в третьем, но не знал этого). Зиночка тогда спасла его от возмездия по страсти к сильным ощущениям: у нее была такая тяга к страшному -- ляпнуть что-то, а потом посмотреть, что из этого выйдет. Из того опыта ничего доброго не вышло, но зато Зина всласть наревелась и долгое время ходила в героинях, даже за косы ее дергали сильнее и чаще, чем остальных девочек. И этого было достаточно, и она не обращала на Артема ровно никакого внимания еще целых три года, успев заменить косички короткой стрижкой. А на дне рождения вдруг открыла, что сама, оказывается, стала объектом, что нравится Артему, что он совершенно особенно смотрит на нее и совершенно особенно с ней говорит. Это было великое открытие. Зиночка невероятно возгордилась, стала пуще прежнего вертеться перед встречными зеркалами и испытывать острую потребность в разговорах о том вечере, о любви, тоске и страданиях. Вот тут-то на нее и наткнулась Валентина Андроновна и легко выпытала все, правда, все настолько запутанное, что запуталась сама и оставила это бесперспективное дело. Все шло просто замечательно, если бы не два десятиклассника, проявившие энергичный интерес. Один был просто самый красивый парень в школе, которого за красоту девичье большинство регулярно выбирало старостой класса и который с завидным постоянством ничего не делал на этом высоком посту. Второй тоже был ничего, и Зиночка вдруг с ужасом поняла, что на нее свалилось слишком много счастья. Надо было что-то решать, а решать Зиночка не любила, страдала, убивалась и никогда ничего не решала. Все всегда решала Искра. Зина выкладывала проблемы, Искра на мгновение сдвигала брови и выдавала программу. Точную, завершенную, не подлежащую сомнениям. И все было просто и ясно, но идти к подруге с вопросом, в кого влюбляться, казалось немыслимым. Искра строго осудила бы прежде всего саму постановку вопроса как явно скороспелую и отчасти мелкобуржуазную (все, что не было направлено на служение обществу, Искра считала мелкобуржуазным). А затем последовал бы логичный анализ собственного Зиночкиного существа, и тут выяснилась бы такая бездна недостатков, которые Зине предстояло изжить до того, как влюбляться, что сама возможность любви откатилась бы лет этак на сорок. И Зиночке тогда оставалось бы только плакать, потому что иных аргументов, кроме слез и полного отсутствия логики, у нее не было. Дома на совет рассчитывать не приходилось. Зина появилась на свет, когда ее уже не ждали: через восемь лет после рождения Александры, а старшая, Мария, была совсем уже взрослой, с двумя детьми, и жила с мужем на Дальнем Востоке. У Александры тоже была семья, она заходила редко, и Зиночке в ее присутствии было всегда немного не по себе: она считалась маленькой на все времена. Оставалась мама, вечно занятая своей больницей, в которой работала старшей операционной сестрой. Но мама -- так уж получилось -- была настолько старше, что уже не могла советовать, забыв те времена, когда влюбляются сразу в троих. С отцом, занятым по горло работой, совещаниями и собраниями, о таких вопросах говорить было бесполезно, и Зиночка оказалась предоставленной самой себе в ситуации сложной и непривычной. На контрольной по алгебре ее осенило, и она написала три письма. Текст их отличался только обращением: "Юра, друг мой!", "Друг мой Сережа!" и "Уважаемый друг и товарищ Артем!" Далее туманно говорилось о чувствах, об одиноком страдающем девичьем сердце, о страшной тайне, которая мешает их дружбе в настоящее время, но, возможно, все еще обернется к лучшему, и ей, Зине, удастся совладать со своими страстями, и тогда она, одинокая и несчастная, попросит снова дружбы, которую сейчас -- временно! -- вынуждена была отвергнуть. Сочинив послания, в которых дальнобойные обещания ловко затуманивались роковыми случайностями настоящего периода, Зиночка очень обрадовалась и подумала даже, что она ужасно хитрая и прозорливая. Правда, вопрос, кому их посылать, остался без ответа, но с этим Зина решила пока не спешить: хватит и того, что она самостоятельно нашла выход, до которого никто на свете -- даже Искра! -- никогда бы не додумался. Поэтому она положила письма в учебник и немного повеселела. Контрольную при этом она, естественно, сделать не успела, но выдала математику Семену Исаковичу такого ревака, что старенький и очень добрый учитель поставил ей "посредственно". Три дня она решала вопрос, кому -- двоим! -- отправлять письма, а кому -- одному! -- не отправлять. Но тут выяснилось, что два письма она куда-то подевала и осталось всего одно: "Уважаемый друг и товарищ Артем!" И поскольку выбора не было, она его и сунула Артему, когда рассаживались по партам после большой перемены. Артем весь урок читал и перечитывал письмо, отказался выйти к доске, получил "плохо" и попросил запиской свидания. Зиночка не рассчитывала на свидание, но очень обрадовалась. -- Я, это, не понял,-- честно признался Артем, когда они уединились в школьном дворе после уроков.--У тебя это... неприятности? -- Да,-- кротко вздохнула Зина. Артем тоже завздыхал, затоптался и засопел. Потом спросил: -- Может, помощь нужна? -- Помощь? -- Она горько усмехнулась.-- Женщине может помочь только слепой случай или смерть. Артем в таких категориях не разбирался и не очень им доверял. Но она почему-то страдала; он никак не мог взять в толк, почему она страдает, но искренне страдал сам. -- Может, это... Морду кому-нибудь надо набить? Ты это... Ты говори, не стесняйся. Я для тебя... Тут он замолчал, не в силах признаться, что для нее он и вправду может сделать все, что только она пожелает. А Зиночка по легкомыслию и женской неопытности пропустила эти три слова. Три произнесенных Артемом слова из той клятвы, которую он носил в себе. Три слова, которые для любой женщины значат куда больше, чем признание в любви, ибо говорят о том, что человек хочет отдать, а не о том, что он надеется получить. А она испугалась. -- Нет, нет, что ты! Не надо мне ничего, я сама справлюсь со своим пороком. -- С каким пороком? -- Я не свободна,-- таинственно сказала она, лихорадочно припоминая, что говорят героини романов в подобных случаях.-- Мне не нравится тот человек, я даже ненавижу его, но я дала ему слово. Артем смотрел очень подозрительно, и Зиночка замолчала, сообразив, что переигрывает. -- Этот человек -- Юрка из десятого "А"? -- спросил он. -- Что ты, что ты! -- всполошилась Зина.-- Юрка -- это было бы просто. Нет, Артем, это не он. -- А кто? Зиночка догадывалась, что Артем просто так не отстанет. Надо было выкручиваться. -- Ты никому не скажешь? Никому-никому! Артем молчал, очень серьезно глядя на нее. -- Это такая тайна, что, если ты меня выдашь, я утоплюсь. -- Зина, это,-- строго сказал он.-- Не веришь, лучше не говори. Я вообще не трепло, а для тебя... Опять выскочили эти три слова, и опять он замолчал, и опять Зиночка ничего не услышала. -- Это взрослый человек,-- призналась она.-- Он женат и уже бросил из-за меня жену. И двоих детей. То есть одного, второй еще не родился... -- Ты же еще маленькая. -- А что делать? -- отчаянным шепотом спросила Зиночка.-- Ну что делать, ну что? Конечно, я не пойду за него замуж, ни за что не пойду, но пока -- пока, понимаешь? -- мы с тобой будем кок будто мы просто товарищи. -- А мы и так просто товарищи. -- Да, к сожалению.-- Она тряхнула головой.-- Я поздно разобралась в ситуации, если хочешь знать. Но теперь пока будет так, хорошо? Пока, понимаешь? -- А ты маме очень понравилась,-- сказал Артем, помолчав. -- Неужели? -- Зиночка заулыбалась, забыв о своих несчастьях с женатым человеком.-- У тебя замечательная мама, и я в нее влюбилась. Я почему-то быстро влюбляюсь. Привет! И убежала, стараясь казаться трагической даже со спины, хотя ей очень хотелось петь и скакать. Артем понимал, что она наврала ему с три короба, но не сердился. Главное было не то, что она наврала, а то, что он ей был не нужен. Артем впервые в жизни открыл, где находится сердце, и уныло -- скакать ему не хотелось -- поплелся домой. И как раз в это время в директорский кабинет вошла Валентина Андроновна. -- Полюбуйтесь,-- сказала она и положила на стол два исписанных листка, вырванных из тетради в линейку. В тоне ее звучала печально-торжественная нота, но Николай Григорьевич внимания на эту ноту не обратил, поскольку был заинтригован началом: "Юра, друг мой!" и "Друг мой Сережа!" Далее шло нечто маловразумительное, но директор дочитал и весело рассмеялся: -- Вот дуреха! Ну до чего же милая дурешка писала! -- А мне не до смеха. Извините, Николай Григорьевич, но это все ваши зеркала. -- Да будет вам,--отмахнулся директор.--Девочки играют в любовь, ну и пусть себе играют. Все естественное разумно. С вашего разрешения. Он скомкал письмо и полез в карман. Валентина Андроновна рванулась к столу: -- Что вы делаете? -- Возвращать неудобно, значит, надо прятать концы в воду, то бишь в огонь. -- Я категорически протестую. Вы слышите, категорически! Это документ... Она пыталась через стол дотянуться до бумажки, но руки у директора были длиннее. -- Никакой это не документ, Валентина Андроновна. -- Я знаю, кто это писал. Знаю, понимаете? Это писала Коваленко: она забыла хрестоматию... -- Мне это неинтересно. И вам тоже неинтересно. Должно быть неинтересно, я имею в виду... Сесть! По его команде когда-то шел в атаку эскадрон. И, услышав металл, Валентина Андроновна поспешно опустилась на стул. А директор достал наконец-то спички и сжег оба письма. -- И запомните: не было никаких писем. Самое страшное -- это подозрение. Оно калечит людей, вырабатывая из них подлецов и шкурников. -- Я уважаю ваши боевые заслуги, Николай Григорьевич, но считаю ваши методы воспитания не только упрощенными, но и порочными. Да, порочными! Я заявляю откровенно, что буду жаловаться. Директор вздохнул, горестно покачал головой и указал пальцем на дверь: -- Идите и пишите. Скорее, пока пыл не прошел. Валентина Андроновна остервенело хлопнула дверью. Терпение ее лопнуло, отныне она шла в открытый бой за то, что было смыслом ее жизни: за советскую школу. И отважно сжигала за собой все мосты. Если бы не было вечера накануне, Искра заметила бы повышенную шустрость Зиночки. Но вечер был, привычная гармония нарушилась; Искра больше занималась собой, а потому и упустила из-под контроля подружку. Совсем немного поработав на заводе, Сашка Стамескин стал заметно меняться. У него появилась какая-то усталая уверенность в голосе, собственные суждения и -- что настораживало Искру -- этакое особое отношение к ней. Он еще по-прежнему привычно поддакивал и привычно подчинялся, привычно присвистывая выбитыми зубами и привычно мрачнел при очередных выговорах. И вместе с тем минутами появлялось то, что давали отныне завод, зарплата, взрослая жизнь и взрослый круг знакомств, и Искра не знала, радоваться ей или бороться изо всех сил. В тот вечер они не пошли в кино, потому что Искре вздумалось погулять. А погулять означало поговорить, ибо идти просто так или молоть вздор Искра не умела. Она либо воспитывала своего Стамескина, либо рассказывала, что вычитала в книгах или до чего додумалась сама. Когда-то Сашка отчаянно спорил с нею по всем поводам, потом примолк, а в последнее время стал улыбаться, и улыбка эта Искре решительно не нравилась. -- Почему ты улыбаешься, если ты не согласен? Ты спорь со мной и отстаивай свою точку зрения. -- А меня твоя точка устраивает. -- Эй, Стамескин, это не по-товарищески,-- вздохнула Искра.-- Ты хитришь, Стамескин. Ты стал ужасно хитрым человеком. -- Я не хитрый.--Сашка тоже вздохнул.--А улыбаюсь оттого, что мне хорошо. -- Почему это тебе хорошо? -- Не знаю. Хорошо, и все. Давай сядем. Они сели на скамью в чахлом пустынном сквере. Скамейка была высокой, и Искра с удовольствием болтала ногами. -- Понимаешь, если рассуждать логически, то жизнь одного человека представляет интерес только для него одного. А если рассуждать не по мертвой логике, а по общественной, то он, то есть человек... -- Знаешь? -- вдруг чужим голосом сказал Сашка.-- Ты не рассердишься, если я... -- Что? -- почему-то очень тихо спросила Искра. -- Нет, ты наверняка рассердишься. -- Да нет же, Саша, нет! -- Искра взяла его за руку и встряхнула, точно взбалтывая остатки смелости.-- Ну же? Ну? -- Давай поцелуемся. Наступила длинная пауза, во время которой Сашка чувствовал себя крайне неуютно. Сначала он сидел не шевелясь, пришибленный собственной отчаянной решимостью, потом задвигался, запыхтел, сказал угнетенно: -- Ну вот. Я же ведь просто так... -- Давай,-- одними губами сказала Искра. Сашка набрал побольше воздуха, потянулся. Искра подалась к нему, подставляя тугую прохладную щеку. Он прижался губами, одной рукой привлек ее к себе за голову и замер. Они долго сидели неподвижно, и Искра с удивлением слушала, как забилось сердце. -- Пусти... Ну же.-- Она выскользнула. -- Вот...-- тяжело вздохнул Сашка. -- Страшно, да? -- шепотом спросила Искра.-- У тебя бьется сердце? -- Давай еще, а? Еще разочек... -- Нет,-- решительно сказала она и отодвинулась.-- Со мной что-то происходит и... И я должна подумать. С ней действительно что-то происходило, что-то новое, немного пугающее, и поцелуй был не причиной этого, а множителем, могучим толчком уже пришедших в движение сил. Искри догадывалась, что это за силы, но сердилась на них за то, что они пробудились раньше, чем им полагалось по ее разумению. Сердилась и терялась одновременно. Наступило время личной жизни, и девочки встречали эту новую для них жизнь с тревогой, понимая, что она -- личная и тут уж им никто не поможет. Ни школа, ни комсомол, ни даже мамы. Жизнь эту нужно было встречать один на один: женщины, которые пробуждались в них так одинаково и так по-своему, жаждали самостоятельности, как все женщины во все времена. И в этот тревожный и такой важный период своей жизни Искру потянуло не к Зиночке, которую она упорно считала девчонкой, а к Вике Люберецкой. Гордой Вике, которая -- Искра чувствовала это -- уже перешагнула рубеж, уже осознала себя женщиной, уже приноровилась к этому новому состоянию и гордилась им. В первую очередь им, а уж потом -- своим знаменитым отцом. Так думала Искра, но являться без предупреждения не хотела, уловив во время первого визита неудовольствие хозяйки. И еще в классе сказала: -- Я хочу вернуть Есенина. Можно мне прийти сегодня? -- Приходи,-- ответила Вика, не выразив никаких чувств. Искре это не понравилось (она все же надеялась, что Вика обрадуется), но решимость ее не поколебалась. Сделав уроки в школе -- она часто так поступала, потому что устные предметы зубрить нужды не было, а письменные можно было приготовить между делом,-- забежала домой, оставила маме записку, взяла Есенина и пошла к Люберецким, с досадой ощущая некоторое волнение.. Вика ждала ее, открыла сразу, молча повесила пальтишко и так же молча пригласила в свою комнату. Там стояло огромное кресло, на которое хозяйка и указала, но сесть в него Искра не решилась. Она никогда еще не сидела в креслах и считала, что там ей будет неуютно. -- Спасибо, Вика,-- сказала она. отдав книгу и усевшись на стул. -- Пожалуйста.-- Вика, улыбаясь, смотрела на нее.-- Надеюсь, теперь ты не станешь утверждать, что это вредные стихи? -- Это замечательные стихи,-- вздохнула Искра.-- Я думаю, нет, я даже уверена, что скоро их оценят и Сергею Есенину поставят памятник. -- А какую надпись ты бы сделала на этом памятнике? Давай проведем конкурс: я буду сочинять свою надпись, а ты свою. Они провели конкурс, и Вика тотчас признала, что Искра вышла победительницей, написав: "Спасибо тебе, сердце, которое билось для нас". Только слова "билось для" они дружно заменили на "болело за". -- Я никогда не задумывалась, что такое любовь,-- как можно более незаинтересованно сказала Искра, когда они немного поболтали о школьных делах. -- Наверное это стихи заставили меня задуматься. -- Папа говорит, что в жизни есть две святые обязанности, о которых нужно думать: для женщины -- научиться любить, а для мужчины -- служить своему делу. Искра переходила к тому, ради чего явилась, размышляла, как повернуть разговор, и только поэтому не вцепилась в этот тезис, как бульдог. Она пропустила его, про себя все же отметив, что для женщины служить своему делу так же важно, как и для мужчины, поскольку Великая Октябрьская революция раскрепостила рабу очага и мужа. -- Как ты представляешь счастье? -- спросила Вика, потому что гостья погрузилась в раздумье. -- Счастье? Счастье -- быть полезной своему народу. -- Нет,--улыбнулась Вика.--Это--долг, а я спрашиваю о счастье. Искра всегда представляла счастье, так сказать, верхом на коне. Счастье -- это помощь угнетенным народам, это уничтожение капитализма во всем мире, это -- оя хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать"; у нее перехватывало дыхание, когда она читала эти строчки. Но сейчас вдруг подумала, что Вика права, что это не есть счастье, а есть долг. И спросила, чтоб выиграть время: -- А как ты представляешь? -- Любить и быть любимой,-- мечтательно сказала Вика.-- Нет, я не хочу какой-то особой любви: пусть она будет обыкновенной, но настоящей. И пусть будут дети. Трое: вот я -- одна, и это невесело. Нет, два мальчика и девочка. А для мужа я бы сделала все, чтобы он стал...-- Она хотела сказать "знаменитым", но удержалась.-- Чтобы ему всегда было со мной хорошо. И чтобы мы жили дружно и умерли в один день, как говорит Грин. -- Кто? -- Ты не читала Грина? Я тебе дам, и ты обязательно прочтешь. -- Спасибо.-- Искра задумалась.-- А тебе не кажется, что это мещанство? -- Я знала, что ты это скажешь.-- Вика засмеялась.-- Нет, это никакое не мещанство. Это нормальное женское счастье. -- А работа? -- А ее я не исключаю, но работа -- это наш долг, только и всего. Папа считает, что это разные вещи: долг -- понятие общественное, а счастье -- сугубо личное. -- А что говорит твой папа о мещанстве? -- Он говорит, что мещанство -- это такое состояние человека, когда он делается рабом незаметно для себя. Рабом вещей. удобств, денег, карьеры, благополучия, привычек. Он перестает быть свободным, и у него вырабатывается типично рабское мировоззрение. Он теряет свое "я", свое мнение, начинает соглашаться, поддакивать тем, в ком видит господина. Вот как папа объяснял мне, что такое мещанство как общественное явление. Он называет мещанами тех, для кого удобства выше чести. -- Честь -- дворянское понятие,-- возразила Искра.-- Мы ее не признаем. Вика странно усмехнулась. Потом сказала, и в тоне ее звучала грустная нотка: -- Я хотела бы любить тебя, Искра, ты--самая лучшая девочка, какую я знаю. Но я не могу тебя любить, и не уверена, что когда-нибудь полюблю так, как хочу, потому что ты максималистка. Искре вдруг очень захотелось плакать, но она удержалась. Девочки долго сидели молча, словно привыкая к высказанному признанию. Потом Искра тихо спросила: -- Разве плохо быть максималисткой? -- Нет, не плохо, и они, я убеждена, необходимы обществу. Но с ними очень трудно дружить, а любить их просто невозможно. Ты, пожалуйста, учти это, ты ведь будущая женщина. -- Да, конечно,-- Искра, подавив вздох, встала.-- Мне пора. Спасибо тебе... За Есенина. -- Ты прости, что я это сказала, но я должна была сказать. Я тоже хочу говорить правду и только правду, как ты. -- Хочешь стать максималисткой, с которой трудно дружить? --насильственно улыбнулась Искра. -- Хочу, чтобы ты не ушла огорченной...-- Хлопнула входная дверь, и Вика очень обрадовалась.--А вот и папа! И ты никуда не уйдешь, потому что мы будем пить чай. Опять были конфеты и пирожные, которые так странно есть не в праздник. Опять Леонид Сергеевич шутил и ухаживал за Искрой, но был задумчив: задумчиво шутил и задумчиво ухаживал. И иногда надолго умолкал, точно переключаясь на какую-то свою внутреннюю волну. -- Мы с Искрой немного поспорили о счастье,-- сказала Вика.--Да так и не разобрались, кто прав. -- Счастье иметь друга, который не, отречется от тебя в трудную минуту.-- Леонид Сергеевич произнес это словно про себя, словно был еще на той внутренней волне.-- А кто прав, кто виноват...-- Он вдруг оживился.-- Как вы думаете, девочки, каково высшее завоевание справедливости? -- Полное завоевание справедливости -- наш Советский Союз,-- тотчас ответила Искра. Она часто употребляла общеизвестные фразы, но в ее устах они никогда не звучали банально. Искра пропускала их через себя, она истово верила, и поэтому любые заштампованные слова звучали искренне. И никто за столом не улыбнулся. -- Пожалуй, это скорее завоевание социального порядка,-- сказал Леонид Сергеевич.-- А я говорю о презумпции невиновности. То есть об аксиоме, что человеку не надо доказывать, что он не преступник. Наоборот, органы юстиции обязаны доказать обществу, что данный человек совершил преступление. -- Даже если он сознался в нем? -- спросила Вика. -- Даже когда он в этом клянется. Человек -- очень сложное существо и подчас готов со всей искренностью брать на себя чужую вину. По слабости характера или, наоборот, по его силе, по стечению обстоятельств, из желания личным признанием облегчить наказание, а то и отвести глаза суда от более тяжкого преступления. Впрочем, извините меня, девочки, я, кажется, увлекся. А мне пора. -- Поздно вернешься? -- привычно спросила Вика. -- Ты уже будешь видеть сны.--Леонид Сергеевич встал, аккуратно задвинул стул, поклонился Искре, озорно подмигнул дочери и вышел. Искра возвращалась, старательно обдумывая и разговор о мещанстве и -- особенно -- о презумпции невиновности. Ей очень нравилось само название "презумпция невиновности", и она была согласна с Леонидом Сергеевичем, что это и есть основа справедливого отношения к человеку. И еще жалела, что не напомнила Вике о таинственном писателе с иностранной фамилией Грин. Ожидаемого и столь необходимого разговора по душам не произошло: признание Вики, что она не любит ее, не просто огорчило, а уязвило Искорку. И дело здесь было не только в самолюбии (хотя и в нем тоже), дело заключалось в том, что сама Искра очень тянулась к Вике, чувствуя в ней умную и тонкую девушку. Тянулась к хорошим книгам и разговорам, к уюту большой квартиры, к удобному, налаженному быту, хотя, если б ей сказали об этом, она бы яростно, до гневных слез отрицала эту слабость. Но больше всего она тянулась к отцу Вики, к Леониду Сергеевичу Люберецкому, потому что у самой Искры отца не было и в ее представлении Люберецкий был идеальнейшим из всех возможных отцов, которого, правда, надо было немножко перевоспитать. И Искра непременно бы его перевоспитала, если бы... Но никакого "если бы" не могло быть, а пустыми мечтаниями Искорка не занималась. И ей было немножко грустно. Дома Искру ждали стакан молока, кусок хлеба и записка. Мама писала, что проводит ответственное заседание, придет поздно и что дочери следует лечь спать вовремя и не читать в постели романов: последнее слово было подчеркнуто. Искра поделилась ужином с соседской кошкой, проверила, все ли уроки сделаны, и решила вдруг написать статью для очередного номера школьной стенгазеты. Она писала о доверии к человеку, пусть даже маленькому, пусть даже к первоклашке. О вере в этого человека, о том, как окрыляет эта вера, какие чудеса может сделать человек, уверовавший, что в него верят. Она вспомнила -- очень кстати, как ей показалось,-- Макаренко, когда он доверил Карабанову деньги, и каким замечательным парнем стал потом Карабанов. Она разъяснила, что такое "презумпция невиновности". Перечитав и кое-что поправив, начисто переписала и положила на мамин стол: она всегда согласовывала с мамой свои статьи. По