Борис Васильев. А зори здесь тихие... --------------------------------------------------------------- Издание: Васильев Б.Л. "А зори здесь тихие...". -- М.: ДОСААФ, 1977. OCR, корректура: Сергей Емельянов (Serg@crc.ru) Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru) Книга в сети: Проект "Военная литература" militera.lib.ru/prose/russian/vasilyev1/index.html Ў http://militera.lib.ru/prose/russian/vasilyev1/index.html --------------------------------------------------------------- 1 На 171-м разъезде уцелело двенадцать дворов, пожарный сарай да приземистый длинный пакгауз, выстроенный в начале века из подогнанных валунов. В последнюю бомбежку рухнула водонапорная башня, и поезда перестали здесь останавливаться, Немцы прекратили налеты, но кружили над разъездом ежедневно, и командование на всякий случай держало там две зенитные счетверенки. Шел май 1942 года. На западе (в сырые ночи оттуда доносило тяжкий гул артиллерии) обе стороны, на два метра врывшись в землю, окончательно завязли в позиционной войне; на востоке немцы день и ночь бомбили канал и Мурманскую дорогу; на севере шла ожесточенная борьба за морские пути; на юге продолжал упорную борьбу блокированный Ленинград. А здесь был курорт. От тишины и безделья солдаты млели, как в парной, а в двенадцати дворах оставалось еще достаточно молодух и вдовушек, умевших добывать самогон чуть ли не из комариного писка. Три дня солдаты отсыпались и присматривались; на четвертый начинались чьи-то именины, и над разъездом уже не выветривался липкий запах местного первача. Комендант разъезда, хмурый старшина Васков, писал рапорты по команде. Когда число их достигало десятка, начальство вкатывало Васкову очередной выговор и сменяло опухший от веселья полувзвод. С неделю после этого комендант кое-как обходился своими силами, а потом все повторялось сначала настолько точно, что старшина в конце концов приладился переписывать прежние рапорты, меняя в них лишь числа да фамилии. -- Чепушиной занимаетесь! -- гремел прибывший по последним рапортам майор. -- Писанину развели! Не комендант, а писатель какой-то!.. -- Шлите непьющих, -- упрямо твердил Васков: он побаивался всякого громогласного начальника, но талдычил свое, как пономарь. -- Непьющих и это... Чтоб, значит, насчет женского пола. -- Евнухов, что ли? -- Вам виднее, -- осторожно говорил старшина.. -- Ладно, Васков!... -- распаляясь от собственной строгости, сказал майор. -- Будут тебе непьющие. И насчет женщин тоже будут как положено. Но гляди, старшина, если ты и с ними не справишься... -- Так точно, -- деревянно согласился комендант. Майор увез не выдержавших искуса зенитчиков, на прощание еще раз пообещав Васкову, что пришлет таких, которые от юбок и самогонки нос будут воротить живее, чем сам старшина. Однако выполнить это обещание оказалось не просто, поскольку за три дня не прибыло ни одного человека. -- Вопрос сложный, -- пояснил старшина квартирной своей хозяйке Марии Никифоровне. -- Два отделения -- это же почти что двадцать человек непьющих. Фронт перетряси, и то -- сомневаюсь... Опасения его, однако, оказались необоснованными, так как уже утром хозяйка сообщила, что зенитчики прибыли. В тоне ее звучало что-то вредное, но старшина со сна не разобрался, а спросил о том, что тревожило: -- С командиром прибыли? -- Не похоже, Федот Евграфыч. -- Слава богу! -- Старшина ревниво относился к своему комендантскому положению. -- Власть делить -- это хуже нету. -- Погодите радоваться, -- загадочно улыбалась хозяйка. -- Радоваться после войны будем, -- резонно сказал Федот Евграфыч, надел фуражку и вышел. И оторопел: перед домом стояли две шеренги сонных девчат. Старшина было решил, что спросонок ему померещилось, поморгал, но гимнастерки на бойцах по-прежнему бойко торчали в местах, солдатским уставом не предусмотренных, а из-под пилоток нахально лезли кудри всех цветов и фасонов. -- Товарищ старшина, первое и второе отделения третьего взвода пятой роты отдельного зенитно-пулеметного батальона прибыли в ваше распоряжение для охраны объекта, -- тусклым голосом отрапортовала старшая. -- Докладывает помкомвзвода сержант Кирьянова. -- Та-ак, -- совсем не по-уставному сказал комендант. -- Нашли, значит, непьющих... Целый день он стучал топором: строил нары в пожарном сарае, поскольку зенитчицы на постой к хозяйкам становиться не согласились. Девушки таскали доски, держали, где велел, и трещали как сороки. Старшина хмуро отмалчивался: боялся за авторитет. -- Из расположения без моего слова ни ногой, -- объявил он, когда все было готово. -- Даже за ягодами? -- бойко спросила рыжая. Васков давно уже приметил ее. -- Ягод еще нет, -- сказал он. -- А щавель можно собирать? -- поинтересовалась Кирьянова. -- Нам без приварка трудно, товарищ старшина, -- отощаем. Федот Евграфыч с сомнением повел глазом по туго натянутым гимнастеркам, но разрешил: -- Не дальше речки. Аккурат в пойме прорва его. На разъезде наступила благодать, но коменданту от этого легче не стало. Зенитчицы оказались девахами шумными и задиристыми, и старшина ежесекундно чувствовал, что попал в гости в собственный дом: боялся ляпнуть не то, сделать не так, а уж о том, чтобы войти куда без стука, не могло теперь быть и речи, и, если он забывал когда об этом, сигнальный визг немедленно отбрасывал его на прежние позиции. Пуще же всего Федот Евграфыч страшился намеков и шуточек насчет возможных ухаживаний и поэтому всегда ходил, уставясь в землю, словно потерял денежное довольствие за последний месяц. -- Да не бычьтесь вы, Федот Евграфыч, -- сказала хозяйка, понаблюдав за его общением с подчиненными. -- Они вас промеж себя стариком величают, так что глядите на них соответственно. Федоту Евграфычу этой весной исполнилось тридцать два, и стариком он себя считать не согласился. Поразмыслив, он пришел к выводу, что все это есть меры, предпринятые хозяйкой для упрочения собственных позиций: она-таки растопила лед комендантского сердца в одну из весенних ночей и теперь, естественно, стремилась укрепиться на завоеванных рубежах. Ночами зенитчицы азартно лупили из всех восьми стволов по пролетающим немецким самолетам, а днем разводили бесконечные постирушки: вокруг пожарного сарая вечно сушились какие-то их тряпочки. Подобные украшения старшина считал неуместными и кратко информировал об этом сержанта Кирьянову: -- Демаскирует. -- А есть приказ, -- не задумываясь, сказала она. -- Какой приказ? -- Соответствующий. В нем сказано, что военнослужащим женского пола разрешается сушить белье на всех фронтах. Комендант промолчал: ну их, этих девок, к ляду! Только свяжись: хихикать будут до осени... Дни стояли теплые, безветренные, и комара народилось такое количество, что без веточки и шагу не ступишь. Но веточка -- это еще ничего, это еще вполне допустимо для военного человека, а вот то, что вскоре комендант начал на каждом углу хрипеть да кхекать, словно и вправду был стариком, -- вот это было совсем уж никуда не годно. А началось все с того, что жарким майским днем завернул он за пакгауз и обмер: в глаза брызнуло таким неистово белым, таким тугим да еще восьмикратно помноженным телом, что Васкова аж в жар кинуло: все первое отделение во главе с командиром младшим сержантом Осяниной загорало на казенном брезенте в чем мать родила. И хоть бы завизжали, что ли, для приличия, так нет же: уткнули носы в брезент, затаились, и Федоту Евграфычу пришлось пятиться, как мальчишке из чужого огорода. Вот с того дня и стал он кашлять на каждом углу, будто коклюшный. А эту Осянину он еще раньше выделил: строга. Не засмеется никогда, только что поведет чуть губами, а глаза по-прежнему серьезными остаются. Странная была Осянина, и поэтому Федот Евграфыч осторожно навел справочки через свою хозяйку, хоть и понимал, что той поручение это совсем не для радости. -- Вдовая она, -- поджав губы, через день доложила Мария Никифоровна. -- Так что полностью в женском звании состоит: можете игры заигрывать. Старшина промолчал: бабе все равно не докажешь. Взял топор, пошел во двор: лучше нету для дум времени, как дрова колоть. А дум много накопилось, и следовало их привести в соответствие. Ну, прежде всего, конечно, дисциплина. Ладно, не пьют бойцы, с жительницами не любезничают -- это все так. А внутри -- беспорядок: -- Люда, Вера, Катенька -- в караул! Катя -- разводящая. Разве это команда? Развод караулов полагается по всей строгости делать, по уставу. А это насмешка полная, это надо порушить, а как? Попробовал он насчет этого со старшей, с Кирьяновой, поговорить, да у нее один ответ: -- А у нас разрешение, товарищ старшина. От командующего. Лично. Смеются, черти... -- Стараешься, Федот Евграфыч? Обернулся: соседка во двор заглядывает, Полинка Егорова. Самая беспутная из всего населения: именины в прошлом месяце четыре раза справляла. -- Ты не очень-то утруждайся, Федот Евграфыч. Ты теперь один у нас остался, вроде как на племя. Хохочет. И ворот не застегнут: вывалила на плетень прелести, точно булки из печи. -- Ты теперь по дворам ходить будешь, как пастух. Неделю в одном дворе, неделю -- в другом. Такая у нас, у баб, договоренность насчет тебя. -- Ты, Полина Егорова, совесть поимей. Солдатка ты или дамочка какая? Вот и веди соответственно. -- Война, Евграфыч, все спишет. И с солдат и с солдаток. Вот ведь петля какая! Выселить надо бы, а как? Где они, гражданские власти? А ему она не подчинена: он этот вопрос с крикуном майором провентилировал. Да, дум набралось кубометра на два, не меньше. И с каждой думой совершенно особо разобраться надо. Совершенно особо... Все-таки большая помеха, что человек он почти что без образования. Ну, писать-читать умеет и счет знает в пределах четырех классов, потому что аккурат в конце этого, четвертого, у него медведь отца заломал. Вот девкам бы этим смеху было, если б про медведя узнали! Это ж надо: не от газов в мировую, не от клинка в гражданскую, не от кулацкого обреза, не своей смертью даже -- медведь заломал! Они, поди, медведя этого в зверинцах только и видели... Из дремучего угла ты, Федот Васков, в коменданты выполз. А они, не гляди что рядовые, -- наука: упреждение, квадрант, угол сноса. Классов семь, а то и все девять, по разговору видно. От девяти четыре отнять -- пять останется. Выходит, он от них на больше отстал, чем сам имеет... Невеселыми думы были, и от этого рубал Васков дрова с особой яростью. А кого винить? Разве что медведя того, невежливого... Странное дело: до этого он жизнь свою удачливой считал. Ну не то чтоб совсем уж двадцать одно выходило, но жаловаться не стоило. Все-таки он со своими неполными четырьмя классами полковую школу окончил и за десять лет до старшинского звания дослужился. По этой линии ущерба не было, но с других концов, случалось, судьба флажками обкладывала и два раза прямо в упор из всех стволов саданула, но Федот Евграфыч устоял все ж таки. Устоял... Незадолго перед финской женился он на санитарке из гарнизонного госпиталя. Живая бабенка попалась: все бы ей петь да плясать, да винцо попивать. Однако мальчонку родила. Игорьком назвали: Игорь Федотыч Васков. Тут финская началась, Васков на фронт уехал, а как вернулся назад с двумя медалями, так его в первый раз и шарахнуло: пока он там в снегах загибался, жена вконец завертелась с полковым ветеринаром и отбыла в южные края. Федот Евграфыч развелся с нею немедля, мальца через суд вытребовал и к матери в деревню отправил. А через год мальчонка его помер, и с той поры Васков улыбнулся-то всего три раза: генералу, что орден ему вручал, хирургу, осколок из плеча вытащившему, да хозяйке своей Марии Никифоровне, за догадливость. Вот за тот осколок и получил он свой теперешний пост. В пакгаузе имущество кое-какое осталось, часовых не ставили, но, учредив комендантскую должность, поручили ему пакгауз тот блюсти. Трижды в день обходил старшина объект, замки пробовал и в книге, которую сам же завел, делал одну и ту же запись: "Объект осмотрен. Нарушений нет". И время осмотра, конечно. Спокойно служилось старшине Васкову. Почти до сегодня спокойно. А теперь... Вздохнул старшина. 2 Из всех довоенных событий Рита Муштакова ярче всего помнила школьный вечер -- встречу с героями-пограничниками. И хоть не было на этом вечере Карацупы, а собаку звали совсем не Индус, Рита помнила этот вечер так, словно он только-только окончился и застенчивый лейтенант Осянин все еще шагал рядом по гулким деревянным тротуарам маленького приграничного городка. Лейтенант еще никаким не был героем, в состав делегации попал случайно и ужасно стеснялся. Рита тоже была не из бойких: сидела в зале, не участвуя ни в приветствиях, ни в самодеятельности, и скорее согласилась бы провалиться сквозь все этажи до крысиного подвала, чем первой заговорить с кем-либо из гостей моложе тридцати. Просто они с лейтенантом Осяниным случайно оказались рядом и сидели, боясь шевельнуться и глядя строго перед собой. А потом школьные затейники организовали игру, и им опять выпало быть вместе. А потом был общий фант: станцевать вальс -- и они станцевали. А потом стояли у окна. А потом... Да, потом он пошел ее провожать. И Рита страшно схитрила: повела его самой дальней дорогой. А он все равно молчал и только курил, каждый раз робко спрашивая у нее разрешения. И от этой робости сердце Риты падало прямо в коленки. Они даже простились не за руку: просто кивнули друг другу, и все. Лейтенант уехал на заставу и каждую субботу писал ей очень короткое письмо. А она каждое воскресенье отвечала длинным. Так продолжалось до лета: в июне он приехал в городок на три дня, сказал, что на границе неспокойно, что отпусков больше не будет и поэтому им надо немедленно пойти в загс. Рита нисколько не удивилась, но в загсе сидели бюрократы и отказались регистрировать, потому что до восемнадцати ей не хватало пяти с половиной месяцев. Но они пошли к коменданту города, а от него -- к ее родителям и все-таки добились своего. Рита была первой из их класса, кто вышел замуж. И не за кого-нибудь, а за красного командира, да еще пограничника. И более счастливой девушки на свете просто не могло быть. На заставе ее сразу выбрали в женский совет и записали во все кружки. Рита училась перевязывать раненых и стрелять, скакать на лошади, метать гранаты и защищаться от газов. Через год она родила мальчика (назвали его Альбертом -- Аликом), а еще через год началась война. В тот первый день она оказалась одной из немногих, кто не растерялся, не ударился в панику. Она вообще была спокойная и рассудительная, но тогда ее спокойствие объяснялось просто: Рита еще в мае отправила Алика к своим родителям и поэтому могла заниматься спасением чужих детей. Застава держалась семнадцать дней. Днем и ночью Рита слышала далекую стрельбу. Застава жила, а с нею жила и надежда, что муж цел, что пограничники продержатся до прихода армейских частей и вместе с ними ответят ударом на удар, -- на заставе так любили петь: "Ночь пришла, и тьма границу скрыла, но ее никто не перейдет, и врагу мы не позволим рыло сунуть в наш советский огород..." Но шли дни, а помощи не было, и на семнадцатые сутки застава замолчала. Риту хотели отправить в тыл, а она просилась в бой. Ее гнали, силой запихивали в теплушки, но настырная жена заместителя начальника заставы старшего лейтенанта Осянина через день снова появлялась в штабе укрепрайона. В конце концов взяли санитаркой, а через полгода послали в полковую зенитную школу. А старший лейтенант Осянин погиб на второй день войны в утренней контратаке. Рита узнала об этом уже в июле, когда с павшей заставы чудом прорвался сержант-пограничник. Начальство ценило неулыбчивую вдову героя-пограничника: отмечало в приказах, ставило в пример и поэтому уважило личную просьбу -- направить по окончании школы на тот участок, где стояла застава, где погиб муж в яростном штыковом бою. Фронт тут попятился немного: зацепился за озера, прикрылся лесами, влез в землю и замер где-то между бывшей заставой и тем городком, где познакомился когда-то лейтенант Осянин с ученицей девятого "Б"... Теперь Рита была довольна: она добилась того, чего хотела. Даже гибель мужа отошла куда-то в самый тайный уголок памяти: у нее была работа, обязанность и вполне реальные цели для ненависти. А ненавидеть она научилась тихо и беспощадно и хоть не удалось пока ее расчету сбить вражеский самолет, но немецкий аэростат прошить ей все-таки удалось. Он вспыхнул, съежился; корректировщик выбросился из корзины и камнем полетел вниз. -- Стреляй, Рита!.. Стреляй! -- кричали зенитчицы. А Рита ждала, не сводя перекрестия с падающей точки. И когда немец перед самой землей рванул парашют, уже благодаря своего немецкого бога, она плавно нажала гашетку. Очередью из четырех стволов начисто разрезало черную фигуру, девчонки крича от восторга, целовали ее, а она улыбалась наклеенной улыбкой. Всю ночь ее трясло. Помкомвзвода Кирьянова отпаивала чаем, утешала: -- Пройдет, Ритуха. Я, когда первого убила, чуть не померла, ей-богу. Месяц снился, гад... Кирьянова была боевой девахой: еще в финскую исползала с санитарной сумкой не один километр передовой, имела орден. Рита уважала ее за характер, но особо не сближалась. Впрочем, Рита вообще держалась особняком: в отделении у нее были сплошь девчонки-комсомолки. Не то чтобы младше, нет: просто -- зеленые. Не знали они ни любви, ни материнства, ни горя, ни радости, болтали о лейтенантах да поцелуйчиках, а Риту это сейчас раздражало. -- Спать!.. -- коротко бросала она, выслушав очередное признание. -- Еще услышу о глупостях -- настоишься на часах вдоволь. -- Зря, Ритуха, -- лениво пеняла Кирьянова. -- Пусть себе болтают: занятно. -- Пусть влюбляются -- слова не скажу. А так, лизаться по углам -- этого я не понимаю. -- Пример покажи, -- улыбнулась Кирьянова. И Рита сразу замолчала. Она даже представить не могла, что такое может случиться: мужчин для нее не существовало. Один был мужчина -- тот, что вел в штыковую поредевшую заставу на втором рассвете войны. Жила, затянутая ремнем. На самую последнюю дырочку затянутая. Перед маем расчету досталось: два часа вели бой с юркими "мессерами". Немцы заходили с солнца, пикировали на счетверенки, плотно поливая огнем. Убили подносчицу -- курносую, некрасивую толстуху, всегда что-то жевавшую втихомолку, легко ранили еще двоих. На похороны прибыл комиссар части, девочки ревели в голос. Дали салют над могилой, а потом комиссар отозвал Риту в сторону: -- Пополнить отделение нужно. Рита промолчала. -- У вас здоровый коллектив, Маргарита Степановна. Женщины на фронте, сами знаете, -- объект, так сказать, пристального внимания. И есть случаи, когда не выдерживают. Рита опять промолчала. Комиссар потоптался, закурил, сказал приглушенно: -- Один из штабных командиров -- семейный, между прочим, -- завел себе, так сказать, подругу. Член Военного совета, узнав, полковника того в оборот взял, а мне приказал подругу эту, так сказать, к делу определить. В хороший коллектив. -- Давайте, -- сказала Рита. Наутро увидела и залюбовалась: высокая, рыжая, белокожая. А глаза детские: зеленые, круглые, как блюдца. -- Боец Евгения Комелькова в ваше распоряжение... Тот день банным был, и, когда наступило их время, девушки в предбаннике на новенькую, как на чудо, глядели: -- Женька, ты русалка! -- Женька, у тебя кожа прозрачная! -- Женька, с тебя скульптуру лепить! -- Женька, ты же без лифчиков ходить можешь! -- Ой, Женька, тебя в музей нужно! Под стекло на черном бархате... -- Несчастная баба! -- вздохнула Кирьянова. -- Такую фигуру в обмундирование паковать -- это ж сдохнуть легче. -- Красивая, -- осторожно поправила Рита. -- Красивые редко счастливыми бывают. -- На себя намекаешь? -- усмехнулась Кирьянова. И Рита опять замолчала: нет, не выходила у нее дружба с помкомвзвода Кирьяновой. Никак не выходила. А с Женькой вышла. Как-то сама собой, без подготовки, без прощупывания: взяла Рита и рассказала ей свою жизнь. Укорить хотела отчасти, а отчасти -- пример показать и похвастаться. А Женька в ответ не стала ни жалеть, ни сочувствовать. Сказала коротко: -- Значит, и у тебя личный счет имеется. Сказано было так, что Рита -- хоть и знала про полковника досконально -- спросила: -- И у тебя тоже? -- А я одна теперь. Маму, сестру, братишку -- всех из пулемета уложили. -- Обстрел был? -- Расстрел. Семьи комсостава захватили и -- под пулемет. А меня эстонка спрятала в доме напротив, и я видела все. Все! Сестренка последней упала -- специально добивали... -- Послушай, Женька, а как же полковник? -- шепотом спросила Рита. -- Как же ты могла, Женька... -- А вот могла! -- Женька с вызовом тряхнула рыжей шевелюрой. -- Сейчас воспитывать начнешь или после отбоя? Женькина судьба перечеркнула Ритину исключительность, и -- странное дело! -- Рита словно бы чуть оттаяла, словно бы дрогнула где-то, помягчела. Даже смеялась иногда, даже пела с девчонками, но самой собой была только с Женькой наедине. Рыжая Комелькова, несмотря на все трагедии, была чрезвычайно общительной и озорной. То на потеху всему отделению лейтенанта какого-нибудь до онемения доведет, то на перерыве под девичье "ля-ля" цыганочку спляшет по всем правилам, то вдруг роман рассказывать начнет -- заслушаешься. -- На сцену бы тебя, Женька! -- вздыхала Кирьянова. -- Такая баба пропадает! Так и кончилось Ритино старательно охраняемое одиночество: Женька все перетряхнула. В отделении у них замухрышка одна была, Галка Четвертак. Худющая, востроносая, косички из пакли и грудь плоская, как у мальчишки. Женька ее в бане отскребла, прическу соорудила, гимнастерку подогнала -- расцвела Галка. И глазки вдруг засверкали, и улыбка появилась, и грудки, как грибы, выросли. И поскольку Галка эта от Женьки больше и на шаг не отходила, стали они теперь втроем: Рита, Женька и Галка. Известие о переводе с передовой на объект зенитчицы встретили в штыки. Только Рита промолчала: сбегала в штаб, поглядела карту, сказала: -- Пошлите мое отделение. Девушки удивились, Женька подняла бунт, но на следующее утро вдруг переменилась: стала за разъезд агитировать. Почему, отчего -- никто не понимал, но примолкли: значит, надо, Женьке верили. Разговоры сразу утихли, начали собираться. А как прибыли на разъезд, Рита, Женька и Галка стали вдруг пить чай без сахара. Через три ночи Рита исчезла из расположения. Скользнула из пожарного сарая, тенью пересекла сонный разъезд и растаяла в мокром от росы ольшанике. По заглохшей лесной дороге выбралась на шоссе и остановила первый грузовик. -- Далеко собралась, красавица? -- спросил усатый старшина: ночью в тыл ходили машины за припасами, и сопровождали их люди, далекие от строевой и уставов, -- До города подбросите? Из кузова уже тянулись руки. Не ожидая разрешения, Рита встала на колесо и вмиг оказалась наверху. Усадили на брезент, набросили ватник. -- Подремли, деваха, часок,,. А утром была на месте. -- Лида, Рая -- в наряд! Никто не видал, а Кирьянова узнала: доложили. Ничего не сказала, усмехнулась про себя: "Завела кого-то, гордячка. Пусть ее, может, оттает..." И Васкову -- ни слова. Впрочем, Васкова никто из девушек не боялся, а Рита -- меньше всех. Ну, бродит по разъезду пенек замшелый: в запасе двадцать слов, да и те из уставов. Кто же его всерьез-то принимать будет? Но форма есть форма, а в армии особенно. И форма эта требовала, чтобы о ночных путешествиях Риты не знал никто, кроме Женьки да Галки Четвертак. Откочевывали в городишко сахар, галеты, пшенный концентрат, а когда и банки с тушенкой. Шальная от удач Рита бегала туда по две-три ночи в неделю: почернела, осунулась. Женька укоризненно шипела в ухо: -- Зарвалась ты, мать! Налетишь на патруль, либо командир какой заинтересуется -- и сгоришь. -- Молчи, Женька, я везучая! У самой от счастья глаза светятся: разве с такой серьезно поговоришь? Женька только расстраивалась: -- Ой, гляди, Ритка! То, что о ее путешествиях Кирьянова знает, Рита быстро догадалась по взглядам да усмешечкам. Обожгли ее эти усмешечки, словно она и впрямь своего старшего лейтенанта предавала. Потемнела, хотела одернуть -- Женька не дала. Уцепилась, уволокла в сторону: -- Пусть, Рита, пусть что хочет думает! Рита опомнилась: правильно. Пусть любую грязь сочиняет, лишь бы помалкивала, не мешала, Васкову бы не донесла. Занудит, запилит -- света невзвидишь. Пример был: двух подружек из первого отделения старшина за рекой поймал. Четыре часа -- с обеда до ужина -- мораль читал: устав наизусть цитировал, инструкции, наставления. Довел девчонок до третьих слез: не то что за реку -- со двора зареклись выходить. Но Кирьянова пока молчала. Стояли безветренные белые ночи. Длинные -- от зари до зари -- сумерки дышали густым настоем зацветающих трав, и зенитчицы до вторых петухов пели песни у пожарного сарая. Рита таилась теперь только от Васкова, исчезала через две ночи на третью вскоре после ужина, а возвращалась перед подъемом. Эти возвращения Рита любила больше всего. Опасность попасться на глаза патрулю была уже позади, и теперь можно было спокойно шлепать босыми ногами по холодной до боли росе, забросив связанные ушками сапоги за спину. Шлепать и думать о свидании, о жалобах матери и о следующей самоволке. И оттого, что следующее свидание она может планировать сама, не завися или почти не завися от чужой воли, Рита была счастлива. Но шла война, распоряжаясь по своему усмотрению человеческими жизнями, и судьбы людей переплетались причудливо и непонятно. И, обманывая коменданта тихого 171-го разъезда, младший сержант Маргарита Осянина и знать не знала, что директива имперской службы СД за ° С219/702 с грифом "ТОЛЬКО ДЛЯ КОМАНДОВАНИЯ" уже подписана и принята к исполнению. 3 А зори здесь были тихими-тихими. Рита шлепала босиком: сапоги раскачивались за спиной. С болот полз плотный туман, холодил ноги, оседал на одежде, и Рита с удовольствием думала, как сядет перед разъездом на знакомый пенек, наденет сухие чулки и обуется. А сейчас торопилась, потому что долго ловила попутную машину. Старшина же Васков вставал ни свет ни заря и сразу шел щупать замки на пакгаузе. А Рита как раз туда должна была выходить: пенек ее был в двух шагах от бревенчатой стены, за кустами. До пенька осталось два поворота, потом напрямик, через ольшаник. Рита миновала первый и -- замерла: на дороге стоял человек. Он стоял, глядя назад, рослый, в пятнистой плащ-палатке, горбом выпиравшей на спине. В правой руке он держал продолговатый, туго обтянутый ремнями сверток; на груди висел автомат. Рита шагнула в куст; вздрогнув, он обдал ее росой, но она не почувствовала. Почти не дыша, смотрела сквозь редкую еще листву на чужого, недвижимо, как во сне, стоящего на ее пути. Из лесу вышел второй: чуть пониже, с автоматом на груди и с точно таким же тючком р руке. Они молча пошли прямо на нее, неслышно ступая высокими шнурованными башмаками по росистой траве. Рита сунула в рот кулак, до боли стиснула его зубами. Только не шевельнуться, не закричать, не броситься напролом сквозь кусты! Они прошли рядом: крайний коснулся плечом ветки, за которой она стояла. Прошли молча, беззвучно, как тени. И скрылись. Рита обождала -- никого. Осторожно выскользнула, перебежала дорогу, нырнула в куст, прислушалась. Тишина. Задыхаясь, кинулась напролом: сапоги били по спине. Не таясь, пронеслась по поселку, забарабанила в сонную, наглухо заложенную дверь: -- Товарищ комендант!.. Товарищ старшина!.. Наконец открыли. Васков стоял на пороге -- в галифе, тапочках на босу ногу, в нижней бязевой рубахе с завязками. Хлопал сонными глазами: -- Что? -- Немцы в лесу! -- Так... -- Федот Евграфыч подозрительно сощурился: не иначе, разыгрывают... -- Откуда известно? -- Сама видела. Двое. С автоматами, в маскировочных накидках... Нет, вроде не врет. Глаза испуганные... -- Погоди тут. Старшина метнулся в дом. Натянул сапоги, накинул гимнастерку, второпях, как при пожаре. Хозяйка в одной рубахе сидела на кровати, разинув рот: -- Что там, Федот Евграфыч? -- Ничего. Вас не касается. Выскочил на улицу, затягивая ремень с наганом на боку. Осянина стояла на том же месте, по-прежнему держа сапоги за плечом. Старшина машинально глянул на ее ноги: красные, мокрые, к большому пальцу прошлогодний лист прилип. Значит, по лесу босиком шастала, а сапоги за спиной носила: так, стало быть, теперь воюют. -- Команду -- в ружье: боевая тревога! Кирьянову ко мне. Бегом! Бросились в разные стороны: деваха -- к пожарному сараю, а он -- в будку железнодорожную, к телефону. Только бы связь была!.. -- "Сосна"! "Сосна"!.. Ах ты, мать честная!.. Либо спят, либо поломка... "Сосна"!.. "Сосна"!.. -- "Сосна" слушает. -- Семнадцатый говорит. Давай Третьего. Срочно давай, чепе!.. -- Даю, не ори. Чепе у него... В трубке что-то долго сипело, хрюкало, потом далекий голос спросил: -- Ты, Васков? Что там у вас? -- Так точно, товарищ Третий. Немцы в лесу возле расположения. Обнаружены сегодня в количестве двух... -- Кем обнаружены? -- Младшим сержантом Осяниной... Кирьянова вошла, без пилотки, между прочим. Кивнула, как на вечерке. -- Я тревогу объявил, товарищ Третий. Думаю лес прочесать... -- Погоди чесать, Васков. Тут подумать надо: объект без прикрытия оставим -- тоже по голове не погладят. Как они выглядят, немцы твои? -- Говорит, в маскхалатах, с автоматами. Разведка... -- Разведка? А что ей там, у вас, разведывать? Как ты с хозяйкой в обнимку спишь? Вот всегда так, всегда Васков виноват. Все на Васкове отыгрываются. -- Чего молчишь, Васков? О чем думаешь? -- Думаю, надо ловить, товарищ Третий. Пока далеко не ушли. -- Правильно думаешь. Бери пять человек из команды и дуй, пока след не остыл. Кирьянова там? -- Тут, товарищ... -- Дай ей трубку. Кирьянова говорила коротко: сказала два раза "слушаю" да раз пять поддакнула. Положила трубку, дала отбой. -- Приказано выделить в ваше распоряжение пять человек. -- Ты мне ту давай, которая видела. -- Осянина пойдет старшей. -- Ну, так. Стройте людей. -- Построены, товарищ старшина. Строй, нечего сказать. У одной волосы, как грива, до пояса, У другой какие-то бумажки в голове. Вояки! Чеши с такими лес, лови немцев с автоматами! А у них, между прочим, одни родимые, образца 1891-го дробь 30-го года... -- Вольно! -- Женя, Галя, Лиза... Сморщился старшина: -- Погодите, Осянина! Немцев идем ловить -- не рыбу. Так чтоб хоть стрелять умели, что ли... -- Умеют. Хотел Васков рукой махнуть, но спохватился: -- Да, вот еще. Может, немецкий кто знает? -- Я знаю. Писклявый такой голосишко, прямо из строя. Федот Евграфыч вконец расстроился: -- Что -- я? Что такое я? Докладывать надо! -- Боец Гурвич. -- Ох-хо-хо! Как по-ихнему -- руки вверх? -- Хенде хох. -- Точно, -- махнул-таки рукой старшина. -- Ну, давай, Гурвич... Выстроились эти пятеро. Серьезные, как дети, но испуга вроде пока нет. -- Идем на двое суток, так надо считать. Взять сухой паек, патронов... по пять обойм. Подзаправиться... Ну, поесть, значит, плотно. Обуться по-человечески, в порядок себя привести, подготовиться. На все -- сорок минут. Р-разойдись!.. Кирьянова и Осянина -- со мной. Пока бойцы завтракали и готовились к походу, старшина увел сержантский состав к себе на совещание. Хозяйка, по счастью, куда-то уже смоталась, но постель так и не прибрала:две подушки рядышком, полюбовно... Федот Евграфыч угощал сержантов похлебкой и разглядывал старенькую, истертую на сгибах карту-трехверстку. -- Значит, на этой дороге встретила? -- Вот тут, -- палец Осяниной слегка колупнул карту. -- А прошли мимо меня, по направлению к шоссе. -- К шоссе?.. А чего ты в лесу в четыре утра делала? Промолчала Осянина. -- Просто по ночным делам, -- не глядя, сказала Кирьянова. -- Ночным? -- Васков разозлился: вот ведь врут! -- Для ночных дел я вам самолично нужник поставил. Или не вмещаетесь? Насупились обе. -- Знаете, товарищ старшина, есть вопросы, на которые женщина отвечать не обязана, -- опять сказала Кирьянова. -- Нету здесь женщин! -- крикнул комендант и даже слегка пристукнул ладонью по столу. -- Нету! Есть бойцы, и есть командиры, понятно? Война идет, и покуда она не кончится, все в среднем роде ходить будем... -- То-то у вас до сих пор постелька распахнута, товарищ старшина среднего рода... Ох и язва же эта Кирьяновна! Одно слово: петля! -- К шоссе, говоришь, пошли? -- По направлению... -- Черта им у шоссе делать: там по обе стороны еще в финскую лес сведен, там их живо прищучат. Нет, товарищи младшие командиры, не к шоссе их тянуло... Да вы хлебайте, хлебайте. -- Там кусты и туман, -- сказала Осянина. -- Мне казалось... -- Креститься надо было, если казалось, -- проворчал комендант. -- Тючки, говоришь, у них? -- Да. Вероятно, тяжелые: в правой руке несли. Очень аккуратно упакованы. Старшина свернул цигарку, закурил, прошелся. Ясно все вдруг для него стало, так ясно, что он даже застеснялся. -- Мыслю я, тол они несли. А если тол, то маршрут у них совсем не на шоссе, а на железку. На Кировскую дорогу, значит. -- До Кировской дороги не близко, -- сказала Кирьянова недоверчиво. -- Зато лесами. А леса здесь погибельные: армия спрятаться может, не то что два человека. -- Если так... -- заволновалась Осянина. -- Если так, то надо охране на железную дорогу сообщить. -- Кирьянова сообщит, -- сказал Васков. -- Мой доклад -- в двадцать тридцать ежедневно, позывной "17". Ты ешь, ешь, Осянина. Топать-то весь день придется... Через сорок минут поисковая группа построилась, но вышли только через полтора часа, потому что старшина был строг и придирчив: -- Разуться всем!.. Так и есть: у половины сапоги на тонком чулке, а у другой половины портянки намотаны, словно шарфики. С такой обувкой много не навоюешь, потому как через три километра ноги эти вояки собьют до кровавых пузырей. Ладно, хоть командир их, младший сержант Осянина, правильно обута. Однако почему подчиненных не учит? Сорок минут преподавал, как портянки наматывать. А еще сорок -- винтовки чистить заставил. Они в них ладно, если мокриц не развели, а ну как стрелять придется?.. Остаток времени старшина посвятил небольшой лекции, вводящей, по его мнению, бойцов в курс дела: -- Противника не бойтесь. Он по нашим тылам идет, -- значит, сам боится. Но близко не подпускайте, потому как противник все же мужик здоровый и вооружен специально для ближнего боя. Если уж случится, что рядом он окажется, тогда затаитесь лучше. Только не бегите, упаси бог: в бегущего из автомата попасть -- одно удовольствие. Ходите только по двое. В пути не отставать и не разговаривать. Если дорога попадется, как надо действовать? -- Знаем, -- сказала рыжая. -- Одна -- справа, другая -- слева. -- Скрытно, -- уточнил Федот Евграфыч. -- Порядок движения такой будет: впереди -- головной дозор в составе младшего сержанта с бойцом. Затем в ста метрах -- основное ядро: я... -- он оглядел свой отряд, -- с переводчицей. В ста метрах за нами -- последняя пара. Идти, конечно, не рядом, а на расстоянии видимости. В случае обнаружения противника или чего непонятного... Кто по-звериному или там по-птичьему кричать может? Захихикали, дуры... -- Я серьезно спрашиваю! В лесу сигналы голосом не подашь: у немца тоже уши есть. Примолкли. -- Я умею, -- робко сказала Гурвич. -- По ослиному: и-а, и-а! -- Ослы здесь не водятся, -- с неудовольствием заметил старшина. -- Ладно, давайте крякать учиться. Как утки. Показал, а они засмеялись. Чего им вдруг весело стало, Васков не понял, но и сам улыбки не сдержал. -- Так селезень утицу подзывает, -- пояснил он. -- Ну-ка, попробуйте. Крякали с удовольствием. Особенно эта рыжая старалась, Евгения (ох, хороша девка, не приведи бог влюбиться, хороша!). Но лучше всех, понятное дело, у Осяниной получалось: способная, видать. И еще у одной неплохо, у Лизы, что ли. Коренастая, плотная, то ли в плечах, то ли в бедрах -- не поймешь, где шире. А голос лихо подделывает. И вообще ничего, такая всегда пригодится: здорова, хоть паши на ней. Не то что пигалицы городские -- Галя Четвертак да Соня Гурвич, переводчица. -- Идем на Вопь-озеро. Глядите сюда. -- Столпились у карты, дышали в затылок, в уши: смешно. -- Ежели немцы к железке идут, им озера не миновать. А пути короткого они не знают: значит, мы раньше их там будем. До места нам верст двадцать -- к обеду придем. И подготовиться успеем, потому как немцам, обходным порядком да таясь, не менее чем полета отшагать надо. Все понятно, товарищи бойцы? Посерьезнели его бойцы: -- Понятно... Им бы телешом загорать да в самолеты пулятъ -- вот это война... -- Младшему сержанту Осяниной проверить припас и готовность. Через пятнадцать минут выступаем. Оставил бойцов: надо было домой забежать. Хозяйке еще до этого поручил сидор собрать, да и захватить кое-чего требовалось. Немцы -- вояки злые, это только на карикатурах их пачками бьют. Требовалось подготовиться. Мария Никифоровна собрала, что велел, даже больше: сала шматок положила да рыбки вяленой. Хотел ругнуть, но передумал: орава-то, что на свадьбе. Сунул в сидор патронов побольше для винтовки и нагана, пару гранат прихватил: мало ли что может случиться. Хозяйка глядела испуганно, тихо: глаза -- на мокром месте. И тянулась, уж так вся тянулась к нему, хоть и не двигалась с места, что Васков не выдержал, руку на голову ее положил: -- Послезавтра вернусь. Либо -- крайний срок -- в среду. Заплакала. Эх, бабы, бабы, несчастный вы народ! Мужикам война эта -- как зайцу курево, а уж вам-то... Вышел за околицу, оглядел свою "гвардию": винтовки чуть прикладом по земле не волочатся. Вздохнул Васков. -- Готовы? -- Готовы, -- сказала Рита. -- Заместителем на все время операции назначаю младшего сержанта Осянину. Сигналы напоминаю: два кряка -- внимание, вижу противника. Три кряка -- все ко мне. Засмеялись девчонки. А он нарочно так говорил: два кряка, три кряка. Нарочно, чтоб засмеялись, чтоб бодрость появилась. -- Головной дозор, шагом марш! Двинулись. Впереди -- Осянина с толстухой. Васков обождал, пока они скрылись в кустах, отсчитал про себя до ста, пошел следом. С переводчицей, что под винтовкой, подсумком, скаткой да сидором, гнулась, как тростинка... Сзади шли Комелькова и Галя Четвертак. 4 За бросок к Вопь-озеру Васков не беспокоился: прямую дорогу туда немцы знать не могли, потому что дорогу эту он открыл сам еще в финскую. На всех картах здесь топи обозначались, и у немцев был один путь: в обход, по лесам, а потом к озеру на Синюхину гряду, и миновать гряду эту им было никак невозможно. И как бы ни шли его бойцы, как бы ни чухались, немцам идти все равно дольше. Раньше чем к вечеру они туда не выйдут, а к тому времени он уже успеет перекрыть все ходы-выходы. Положит своих девчат за камни, укроет ненадежнее, пальнет разок для бодрости, а там и поговорит. В конце концов одного и прикончить можно, а с немцем один на один Васков схватки не боялся. Бойцы его шагали бодро и вроде вполне соответственно: смеху и разговоров комендант не обнаружи