л. Как уж они там наблюдали, про это он знать не мог, но под ноги себе глядел, как при медвежьей облоге, и засек легкий следок с чужими рубчиками. Следок этот тянул на добрый сорок четвертый размер, из чего Федот Евграфыч заключил, что оставил его детина под два метра и весом пудов на шесть с гаком. Конечно, с таким обормотом встречаться девчатам с глазу на глаз, даже если они и вооружены, никак не годилось, но вскоре старшина углядел еще отпечаток и по двум сообразил, что немец топал в обход топи. Все выходило так, как он замыслил. -- Хорошо немчура побегает, -- сказал он своей напарнице. -- Здорово очень даже побегает -- верст на сорок. Переводчица на это ничего не сказала, потому как сильно умаялась, аж приклад по земле волочился. Старшина несколько раз глянул, урывками ухватывая остренькое, некрасивое, но уж очень серьезное личико ее, подумал жалостливо, что при теперешнем мужском дефиците не видать ей семейной бытности, и спросил неожиданно: -- Тятя с маманей живы у тебя? Или сиротствуешь? -- Сиротствую?.. -- Она улыбнулась: -- Пожалуй, знаете, сиротствую. -- Сама, что ль, не уверена? -- А кто теперь в этом уверен, товарищ старшина? -- Резон... -- В Минске мои родители. -- Она подергала тощим плечом, поправляя винтовку. -- Я в Москве училась, готовилась к сессии, а тут... -- Известия имеешь? -- Ну, что вы... -- Да... -- Федот Евграфыч еще покосился: прикинул, не обидит ли. -- Родители еврейской нации? -- Естественно. -- Естественно... -- Комендант сердито посопел. -- Было бы естественно, так и не спрашивал бы. Переводчица промолчала. Шлепала по мокрой траве корявыми кирзачами, хмурилась. Вздохнула тихо: -- Может, уйти успели... Полоснуло Васкова по сердцу от вздоха этого. Ах, заморыш ты воробьиный, по силам ли горе на горбу-то у тебя? Матюкнуться бы сейчас в полную возможность, покрыть бы войну эту в двадцать девять накатов с переборами. Да заодно и майора того, что девчат в погоню отрядил, прополоскать бы в щелоке. Глядишь, и полегчало бы, а вместо этого надо улыбку изо всех сил к губам прилаживать. -- А ну, боец Гурвич, крякни три раза! -- Зачем это? -- Для проверки боевой готовности. Ну? Забыла, как учил? Сразу заулыбалась. И глазки живые стали. -- Нет, не забыла! Кряк, конечно, никакой не получился: баловство одно. Как в театре. Но и головной дозор и замыкающее звено все-таки сообразили, что к чему: подтянулись. А Осянина просто бегом примчалась -- и винтовка в руке: -- Что случилось? -- Коли б что случилось, так вас бы уже архангелы на том свете встречали, -- выговорил ей комендант. -- Растопалась, понимаешь, как телушка. И хвост трубой. Обиделась -- аж вспыхнула вся, как заря майская. А как иначе: учить-то надо. -- Устали? -- Еще чего! Рыжая выпалила: за Осянину расстроилась. -- Вот и хорошо, -- миролюбиво сказал Федот Евграфыч. -- Что в пути заметили? По порядку: младший сержант Осянина. -- Вроде ничего... -- Рита замялась. -- Ветка на повороте сломана была. -- Молодец, верно. Ну, замыкающие. Боец Комелькова. -- Ничего не заметила, все в порядке. -- С кустов роса сбита, -- торопливо сказала вдруг Лиза Бричкина. -- Справа еще держится, а слева от дороги сбита. -- Вот глаз! -- довольно сказал старшина. -- Молодец, красноармеец Бричкина. А еще было на дороге два следа. От немецкого резинового ботинка, что ихние десантники носят. По носкам ежели судить, то держат они вокруг болота. И пусть себе держат, потому что мы болото это возьмем напрямки. Сейчас пятнадцать минут покурить можно, оправиться... Хихикнули, будто он глупость какую сказал. А это команда такая, в уставе она записана. Васков нахмурился: -- Не реготать! И не разбегаться. Все!.. Показал, куда вещмешки сложить, куда -- скатки, куда винтовки составить, и распустил свое воинство. Враз все в кусты шмыгнули, как мыши. Старшина достал топорик, вырубил в сухостое шесть добрых слег и только после этого закурил, присев у вещей. Вскоре все тут собрались: шушукались, переглядывались. -- Сейчас внимательнее надо быть, -- сказал комендант. -- Я первым пойду, а вы гуртом за мной, но след в след. Тут слева-справа трясины: маму позвать не успеете. Каждая слегу возьмет и прежде, чем ногу поставить, слегой дрыгву пусть пробует. Вопросы есть? Промолчали на этот раз: рыжая только головой дернула, но воздержалась. Старшина встал, затоптал во мху окурок. -- Ну, у кого силы много? -- А чего? -- неуверенно спросила Лиза Бричкина. -- Боец Бричкина понесет вещмешок переводчицы. -- Зачем?.. -- пискнула Гурвич. -- А затем, что не спрашивают!.. Комелькова! -- Я. -- Взять мешок у красноармейца Четвертак. -- Давай, Четвертачок, заодно и винтовочку... -- Разговорчики! Делать, что велят: личное оружие каждый несет сам... Кричал и расстраивался: не так, не так надо! Разве горлом сознательности добьешься? До кондрашки добраться можно, а дела от этого не прибудет. Однако разговаривать стали больно. Щебетать. А щебет военному человеку -- штык в печенку. Это уж так точно... -- Повторяю, значит, чтоб без ошибки. За мной в затылок. Ногу ставить след в след. Слегой топь... -- Можно вопрос? Господи, твоя воля! Утерпеть не могут. -- Что вам, боец Комелькова? -- Что такое -- слегой? Слегка, что ли? Дурака валяет рыжая, по глазам видно. Опасные глазищи, как омуты. -- Что у вас в руках? -- Дубина какая-то... -- Вот она и есть слега. Ясно говорю? -- Теперь прояснилось. Даль. -- Какая еще даль? -- Словарь такой, товарищ старшина. Вроде разговорника. -- Евгения, перестань! -- крикнула Осянина. -- Да, маршрут опасный, тут не до шуток. Порядок движения: я -- головной. За мной -- Гурвич, Бричкина, Комелькова, Четвертак. Младший сержант Осянина -- замыкающая. Вопросы? -- Глубоко там? Четвертак интересуется. Ну, понятно: при ее росте и ведро -- бочажок. -- Местами будет по... Ну, по это самое. Вам по пояс значит. Винтовку берегите. Шагнул с ходу по колени -- только трясина чвакнула. Побрел, раскачиваясь как на пружинном матрасе. Шел не оглядываясь, по вздохам да испуганному шепоту определяя, как движется отряд. Сырой, стоялый воздух душно висел над болотом. Цепкие весенние комары тучами вились над разгоряченными телами. Остро пахло прелой травой, гниющими водорослями, болотом. Всей тяжестью налегая на шесты, девушки с трудом вытягивали ноги из засасывающей холодной топи. Мокрые юбки липли к бедрам, ружейные приклады волочились по грязи. Каждый шаг давался с напряжением, и Васков брел медленно, приноравливаясь к маленькой Гале Четвертак. Он держал курс на островок, где росли две низкие, исковерканные сыростью сосенки. Комендант не спускал с них глаз, ловя в просвет между кривыми стволами дальнюю сухую березу, потому что и вправо и влево брода уже не было. -- Товарищ старшина!.. А, леший!.. Комендант покрепче вогнал шест, с трудом повернулся: так и есть, растянулись, стали. -- Не стоять! Не стоять, засосет!.. -- Товарищ старшина, сапог с ноги снялся!.. Четвертак с самого хвоста кричит. Торчит, как кочка, и юбки не видно. Осянина подобралась, подхватила ее. Тыкают шестом в трясину: сапог, что ли, нащупывают? -- Нашли? -- Нет!.. Комелькова слегу перекинула, качнулась вбок. Хорошо, он заметил вовремя. Заорал, аж жилы на лбу вздулись: -- Куда?!. Стоять!.. -- Я помочь... -- Стоять!.. Нет назад пути!.. Господи, совсем он с ними запутался: то не стоять, то стоять. Как бы не испугались, в панику не ударились. Паника в трясине -- смерть. -- Спокойно, спокойно только! До островка пустяк остался. там передохнем. Нашли сапог? -- Нет!.. Вниз тянет, товарищ старшина! -- Идти надо! Тут зыбко, долго не простоим... -- А сапог как же? -- Да разве найдешь его теперь? Вперед!.. Вперед, за мной!.. -- повернулся, пошел не оглядываясь. -- След в след. Не отставать!.. Это он нарочно кричал, чтоб бодрость появилась. У бойцов от команды бодрость появляется, это он по себе знал. Точно. Добрели наконец. Он особо за последние метры боялся: там поглубже. Ног уже не вытянешь, телом дрыгву эту проклятую раздвигать приходится. Тут и силы нужны и сноровка. Но обошлось. У островка, где уже стоять можно было, Васков задержался. Пропустил мимо всю команду свою, помог на твердую землю выбраться. -- Не спешите только. Спокойно. Здесь передохнем. Девушки выходили на остров, валились на жухлую прошлогоднюю траву. Мокрые, облепленные грязью, задыхающиеся. Четвертак не только сапог, а и портянку болоту подарила: вышла в одном чулке. В дырку большой палец торчит, синий от холода. -- Ну что, товарищи бойцы, умаялись? Промолчали бойцы. Только Лиза поддакнула: -- Умаялись... -- Ну, отдыхайте покуда. Дальше легче будет: до сухой березы добредем -- и шабаш. -- Нам бы помыться, -- сказала Рита. -- На той стороне протока чистая, песчаный берег. Хоть купайтесь. Ну, а сушиться, конечно, на ходу придется. Четвертак вздохнула, спросила несмело: -- А мне как же без сапога? -- А тебе чуню сообразим, -- улыбнулся Федот Евграфыч. -- Только уж за болотом, не здесь. Потерпишь? -- Потерплю. -- Растрепа ты, Галка, -- сердито сказала Комелькова. -- Надо было пальцы вверх загибать, когда ногу вытаскиваешь. -- Я загибала, а он все равно слез. -- Холодно, девочки. -- Я мокрая до самых-самых... -- Думаешь, я сухая? Я раз оступилась, да как сяду!.. Смеются. Значит, ничего, отходят. Хоть и женский пол, а молодые, силенка какая-никакая, а имеется. Только бы не расхворались: вода -- лед... Федот Евграфыч еще раз затянулся, кинул в болото окурок, встал. Сказал бодро: -- А ну, разбирай слеги, товарищи бойцы. И за мной прежним порядком. Мыться-греться там будем, на бережку. И шарахнул с корня прямо в бурое месиво. Этот последний бродок тоже был не приведи господь. Жижа, что овсяный кисель: и ногу не держит, и поплыть не дает. Пока ее распихаешь, чтоб вперед продвинуться, семь потов сойдет. -- Как, товарищи? Это он для поднятия духа крикнул, не оглядываясь. -- Пиявки тут есть? -- задыхаясь, спросила Гурвич. Она следом за ним шла, уже по проломленному: ей полегче было. -- Нету тут никого. Мертвое место, погибельное. Слева вспучился пузырь. Лопнул, и разом гулко вздохнуло болото. Кто-то сзади ойкнул испуганно, и Васков пояснил: -- Газ болотный выходит, не бойтесь. Потревожили мы его... -- Подумал маленько, добавил: -- Старики бают, что аккурат в таких местах хозяин живет, лешак, значит. Сказки, понятное дело... Молчит его "гвардия". Пыхтит, ойкает, задыхается. Но лезут. Упрямо лезут, зло. Полегче стало: кисель пожиже, дно попрочнее, даже кочки кой-где появились. Старшина нарочно хода не убыстрял, и отряд подтянулся: в затылок шли. К березе почти разом выбрались; дальше лесок начинался, кочки да мшаник. Это уж совсем пустяком выглядело, тем более что и почва все повышалась и в конце незаметно переходила в сухой беломошный бор. Тут они загалдели разом, обрадовались и слеги побросали. Однако Федот Евграфыч слеги велел поднять и все к одной приметной сосне прислонить: -- Может, кому сгодится. А отдыхать не дал ни минуты. Даже босую Галю Четвертак не пожалел: -- Чуть, товарищи красноармейцы, осталось, поднатужьтесь. У протоки отдохнем. Влезли на взгорбок -- сквозь сосенки протока открылась. Чистая, как слеза, в золотых песчаных берегах. -- Ура!.. -- закричала рыжая Женька. -- Пляж, девочки! Девушки заорали что-то веселое, кинулись к реке по откосу, на ходу сбрасывая с себя скатки, вещмешки... -- Отставить!.. -- гаркнул комендант. -- Смирно!.. Враз замерли. Смотрят удивленно, даже обиженно. -- Песок!.. -- сердито продолжал старшина. -- А вы в него винтовки суете, вояки. Винтовки к дереву прислонить, понятно? Сидора, скатки -- в одно место. На мытье и приборку даю сорок минут. Я за кустами буду на расстоянии звуковой связи. Вы, младший сержант Осянина, за порядок мне отвечаете. -- Есть, товарищ старшина. -- Ну, все. Через сорок минут чтоб все были готовы. Одеты, обуты -- и чистые. Спустился пониже. Выбрал местечко, чтоб и песок был, и вода глубокая, и кусты кругом. Снял амуницию, сапоги, разделся. Где-то неразборчиво переговаривались девушки: только смех да отдельные слова долетали до Васкова, и, может, по этой причине он все время и прислушивался. Первым делом Федот Евграфыч галифе, портянки да белье выстирал, отжал, сколь мог, и на кусты раскинул для просушки. Потом намылился, повздыхал, потопал по бережку, волю в себе скапливая, да и сиганул с обрыва в омут. Вынырнул -- вздохнуть не мог: ледяная вода сердце стиснула. Крикнуть хотелось во всю мочь, но убоялся "гвардию" свою напугать: покрякал почти шепотом, без удовольствия, смыл мыло -- и на берег. И только уж когда суровым полотенцем растерся докрасна, отдышался, снова прислушиваться стал. А там гомонили, как на побеседушках: все враз и каждый свое. Только смеялись дружно, да Четвертак радостно выкрикнула : -- Ой, Женечка! Ай, Женечка! -- Только вперед! -- заорала вдруг Комелькова, и старшина услышал, как туго плеснула за кустами вода. "Ишь ты, купаются..." -- уважительно подумал он, Восторженный визг заглушил все звуки разом: хорошо, немцы далеко были. Сперва в этом визге ничего разобрать было невозможно, а потом Осянина резко крикнула: -- Евгения, на берег!.. Сейчас же!.. Улыбаясь, Федот Евграфыч свернул потолще самокрутку, почикал "катюшей" по кремню, прикурил от затлевшего фитиля и стал неспешно, с удовольствием курить, подставив теплому майскому солнцу голую спину. За сорок минут, понятное дело, ничего не высохло, но ждать было нельзя, и Васков, поеживаясь, натянул на себя волглые кальсоны и галифе. Портянки, к счастью, запасные имелись, и ноги он вогнал в сапоги сухими. Надел гимнастерку, затянулся ремнем, подхватил вещи. Крикнул зычно: -- Готовы, товарищи бойцы? -- Подождите!.. Ну, так и знал! Федот Евграфыч усмехнулся, покрутил головой и только разинул рот, чтоб шугануть их, как Осянина опять прокричала: -- Идите! Можно!., Это старшему-то по званию "можно" кричат бойцы! Насмешка какая-то над уставом, если вдуматься. Непорядок. Но это он так, между прочим, подумал, потому что после купания и отдыха настроение у коменданта было прямо первомайское. Тем более что и "гвардия" ждала его в виде аккуратном, чистом и улыбчивом. -- Ну как, товарищи красноармейцы, порядок? -- Порядок, товарищ старшина, Евгения вон купалась у нас. -- Молодец, Комелькова. Не замерзла? -- Так ведь все равно погреть некому... -- Остра! Давайте, товарищи бойцы, перекусим маленько да двинем, пока не засиделись. Перекусили хлебом с селедкой: сытное старшина пока придержал. Потом чуню непутевой этой Четвертак соорудили: запасной портянкой обмотали, сверху два шерстяных носка (хозяйки его рукоделие и подарок), да из свежей бересты Федот Евграфыч кузовок для ступни свернул. Подогнал, прикрутил бинтом: -- Ладно ли? -- Очень даже. Спасибо, товарищ старшина. -- Ну, в путь, товарищи бойцы. Нам еще часа полтора ноги глушить. Да и там оглядеться надо, подготовиться, как да где гостей встречать... Гнал он девчат своих ходко: надо было, чтоб юбки да прочие вещички на ходу высохли. Но девахи ничего, не сдавались, раскраснелись только. -- А ну, нажмем, товарищи бойцы! За мной бегом!.. Бежал, пока у самого дыхания хватило. На шаг переводил, давал отдышаться и снова: -- За мной!.. Бегом!.. Солнце уже клонилось, когда вышли к Вопь-озеру. Тихо плескалось оно о валуны, и сосны уже по-вечернему шумели на берегах. Как ни вглядывался старшина в горизонт, не видно было на воде лодок; как ни внюхивался в шепотливый ветерок, ниоткуда не тянуло дымом. И до войны края эти не очень-то людными были, а теперь и вовсе одичали, словно все -- и лесорубы, и охотники, и рыбаки, и смолокуры -- все ушли на фронт. -- Тихо-то как... -- шепотом сказала звонкая Евгения. -- Как во сне. -- От левой косы Синюхина гряда начинается, -- пояснил Федот Евграфыч. -- С другой стороны эту гряду второе озеро поджимает, Легонтово называется. Монах тут жил когда-то, Легонт прозвищем. Безмолвия искал. -- Безмолвия здесь хватает, -- вздохнула Гурвич. -- Немцам один путь: меж этими озерами, через гряду. А там известно что: бараньи лбы да каменья с избу. Вот в них-то мы и должны позиции выбрать: основную и запасную, как тому устав учит. Выберем, поедим, отдохнем и будем ждать. Так, что ли, товарищи, красноармейцы.? Примолкли товарищи красноармейцы. Задумались... 5 Сроду Васков чувствовал себя старше, чем был. Не ворочай он в свои четырнадцать за иного женатика -- по миру пошла бы семья. Тем более голодно тогда было, неустройства много. А он единственным в семье мужиком остался -- и кормильцем, и поильцем, и добытчиком. Летом крестьянствовал, зимой зверя бил и о том, что людям выходные положены, узнал к двадцати годам. Ну, потом армия: тоже не детский сад... В армии солидность уважают, а он армию уважал. Так и получилось, что и на данном этапе он опять же не помолодел, а наоборот, старшиной стал. А старшина -- старшина и есть: он всегда для бойцов старый. Положено так. И Федот Евграфыч позабыл о своем возрасте. Одно знал: он старше рядовых и лейтенантов, ровня всем майорам и всегда младше любого полковника. Дело тут не в субординации было -- в мироощущении. Поэтому и на девчат, которыми командовать пришлось, он смотрел словно бы из другого поколения. Словно был он участником гражданской войны и лично чай пил с Василием Ивановичем Чапаевым под городом Лбищенском. И не по выкладкам ума, не по зароку какому-нибудь получилось так, а от естества, от сути его старшинской. Мысли насчет того, что старше он самого себя, никогда Васкову в голову не приходили. И только ночью этой, тихой да светлой, шевельнулось что-то сомнительное. Но тогда до ночи еще далеко было, еще позицию выбирали. Бойцы его скакали по каменьям, что козы, и он вдруг заскакал с ними, и у него ловко так все получалось, что он и сам удивился. А удивившись, нахмурился и сразу стал и ходить степенно, и на валуны влезать в три приема. Впрочем, не это главное было. Главное -- отличную он позицию выискал. Глубокую, с укрывистыми подходами, с обзором от леса до озера. Глухими бараньими лбами тянулась она вдоль озерного плеса, оставляя для прохода лишь узкую открытую полосу у берега. По этой полосе в случае чего немцам надо было часа три гряду огибать, а он мог напрямки отходить, через камни, и занимать запасную позицию задолго до подхода противника. Ну, это он так, для перестраховки выбрал, потому что с двумя-то диверсантами наверняка мог справиться здесь, у основной. Выбрав позицию, Федот Евграфыч, как положено, произвел расчет времени. По расчету этому выходило, что немцев ждать оставалось еще часа четыре, и поэтому разрешил он своей команде сготовить горячее из расчета котелок на двоих. Кухарить Лиза Бричкина сама вызвалась: он ей в помощь двух пигалиц выделил и дал указание, чтоб костер был без дыма. -- Замечу дым, вылью в огонь все варево в тот же момент. Ясно говорю? -- Ясно, -- упавшим голосом сказала Лиза. -- Нет, не ясно, товарищ боец. А ясно тогда будет, когда у меня топор попросишь да подручных своих пошлешь сухостоя нарубить. И накажи им, чтобы тот рубили, который еще без лишая стоит. Чтоб звонкий был. Тогда дыма не будет, а будет один жар. Приказ приказом, а для примера сам наломал им сушняка, сам развел костер. Потом, когда с Осяниной на местности занимался, все туда поглядывал, но дыма не было: только воздух дрожал над камнями, но про то знать надо было или глаз иметь наметанный, а у немцев, понятное дело, глаза такого быть не могло. Пока там тройка эта кашеварила, Васков с младшим сержантом Осяниной и бойцом Комельковой всю гряду излазили. Определили места, сектора обстрела, ориентиры. Расстояние до ориентиров Федот Евграфыч лично парами шагов проверил и занес в стрелковую карточку, как того требовал устав. К тому времени обедать кликнули. Расселись попарно, как шли, и коменданту котелок достался пополам с бойцом Гурвич. Она, конечно, заскромничала, ложкой уж слишком часто постукивать начала, самое варево ему сбрасывая. Старшина сказал неодобрительно: -- Напрасно стучишь, товарищ переводчик. Я тебе, понимаешь ли, не дролюшка, и нечего мне кусочки подкладывать. Наворачивай, как бойцу положено. -- Я наворачиваю, -- улыбнулась она. -- Вижу! Худющая, как весенний грач. -- У меня конституция такая. -- Конституция?.. Вон у Бричкиной такая же конституция, как у нас всех, а -- в теле. Есть на что поглядеть... После обеда чайку напились: Федот Евграфыч еще на марше брусничного листа насобирал, его и заварили. Отдохнули полчасика, и старшина приказал построиться. -- Слушай боевой приказ! -- торжественно начал он, хотя где-то внутри сомневался, что поступает правильно насчет этого приказа. -- Противник силою до двух вооруженных до зубов фрицев движется в район Вопь-озера с целью тайно пробраться на Кировскую железную дорогу и Беломорско-Балтийский канал имени товарища Сталина. Нашему отряду в количестве шести человек поручено держать оборону Синюхиной гряды, где и захватить противника в плен. Сосед слева -- Вопь-озеро, сосед справа -- Легонтово озеро... -- Старшина помолчал, откашлялся, расстроенно подумал, что приказ, пожалуй, следовало бы сначала написать на бумажке, и продолжал: -- Я решил: встретить врага на основной позиции и, не открывая огня, предложить ему сдаться. В случае сопротивления одного убить, а второго все ж таки взять живым. На запасной позиции оставить все имущество под охраной бойца Четвертак. Боевые действия начинать только по моей команде. Своими заместителями назначаю младшего сержанта Осянину, а ежели и она выйдет из строя, то бойца Гурвич. Вопросы? -- А почему это меня в запасные? -- обиженно спросила Четвертак. -- Несущественный вопрос, товарищ боец. Приказано вам, вот и выполняйте. -- Ты, Галка, наш резерв, -- сказала Осянина. -- Вопросов нет, все ясненько, -- бодро отозвалась Комелькова. -- А ясненько, так прошу пройти на позицию. Он развел бойцов по местам, что загодя прикинул вместе с Осяниной, указал каждой ориентиры, еще раз лично предупредил, чтоб лежали, как мыши. -- Чтоб и не шевельнулся никто. Первым я с ними говорить буду. -- По-немецки? -- съехидничала Гурвич. -- По-русски! -- резко сказал старшина. -- А вы переведете, ежели не поймут. Ясно говорю? Все молчали. -- Ежели вы и в бою так высовываться будете, то санбата поблизости нету. И мамань тоже. Насчет мамань он напрасно сказал, совсем напрасно. И рассердился поэтому ужасно: ведь всерьез же все будет, не на стрельбище! -- С немцем хорошо издаля воевать. Пока вы свою трехлинеечку передернете, он из вас сито сделает. Поэтому категорически лежать приказываю. Лежать, пока лично "огонь!" не скомандую. А то не погляжу, что женский род... -- Тут Федот Евграфыч осекся, махнул рукой. -- Все. Кончен инструктаж. Выделил сектора наблюдения, распределил попарно, чтоб в четыре глаза смотрели. Сам повыше забрался, биноклем кромку леса обшарил, пока слеза не прошибла. Солнце уже совсем за вершины цеплялось, но камень, на котором лежал Васков, еще хранил накопленное тепло. Старшина отложил бинокль и закрыл глаза, чтоб отдохнули. И сразу камень этот теплый плавно качнулся и поплыл куда-то в тишину и покой, и Федот Евграфыч не успел сообразить, что дремлет. Вроде и ветерок чувствовал и слышал все шорохи, а казалось, что лежит на печи, что забыл дерюжку подстелить и надо бы об этом мамане сказать. И маманю увидел: шуструю, маленькую, что много уж лет спала урывками, кусочками какими-то, будто воруя их у крестьянской своей жизни. Увидел руки, худые до невозможности, с пальцами, которые давно уж не разгибались от сырости и работы. Увидел морщинистое, будто печеное, лицо ее, слезы на жухлых щеках и понял, что доселе плачет маманя над помершим Игорьком, доселе виноватит себя и изводит. Хотел он ласковое ей сказать, да тут вдруг кто-то его за ногу тронул, а он почему-то решил, что это тятька, и испугался до самого сердца. Открыл глаза: Осянина на камень лезет и за ногу его трогает. -- Немцы?.. -- Где... -- испуганно откликнулась она. -- Фу, леший... Показалось. Рита длинно посмотрела на него, улыбнулась: -- Подремлите, Федот Евграфыч. Я шинель вам принесу. -- Что ты, Осянина. Это так, сморило меня. Покурить надо. Спустился вниз -- под скалой Комелькова волосы расчесывает. Распустила -- спины не видно. Стала гребенку вести -- руки не хватает: перехватывать приходится. А волос густой, мягкий, медью отливает. И руки у нее плавно так ходят, неторопливо, покойно. -- Крашеные, поди? -- спросил старшина и испугался, что съязвит сейчас и кончится вот это вот, простое. -- Свои. Растрепанная я? -- Это ничего. -- Вы не думайте, там у меня Лиза Бричкина наблюдает. Она глазастая. -- Ладно, ладно. Оправляйся... О леший, опять это слово выскочило! Потому ведь из устава оно. Навеки врубленное. Медведь ты, Васков, медведь глухоманный!.. Насупился старшина. Закурил, дымом укутался. -- Товарищ старшина, а вы женаты? Глянул: сквозь рыжее пламя зеленый глаз проглядывает. Неимоверной силы глаз, как стопятидесятидвухмиллиметровая пушка-гаубица. -- Женатый, боец Комелькова. Соврал, само собой. Но с такими оно к лучшему. Позиции определяет, кому где стоять. -- А где ваша жена? -- Известно где -- дома. -- А дети есть? -- Дети?.. -- вздохнул Федот Евграфыч. -- Был мальчонка. Помер. Аккурат перед войной. -- Умер?.. Отбросила назад волосы, глянула -- прямо в душу глянула. Прямо в душу. И ничего больше не сказала. Ни утешений, ни шуточек, ни пустых слов. Потому-то Васков и не удержался, вздохнул: -- Да, не уберегла маманя... Сказал и пожалел. Так пожалел, что тут же вскочил, гимнастерку одернул, как на смотру. -- Как там у тебя, Осянина? -- Никого, товарищ старшина. -- Продолжай наблюдение! И пошел от бойца к бойцу. Солнце давно уже село, но было светло, словно перед рассветом, и боец Гурвич читала за своим камнем книжку. Бубнила нараспев, точно молитву, и Федот Евграфыч послушал, прежде чем подойти: Рожденные в года глухие Пути не помнят своего. Мы -- дети страшных лет России -- Забыть не в силах ничего. Испепеляющие годы! Безумья ль в вас, надежды ль весть? От дней войны, от дней свободы Кровавый отсвет в лицах есть... -- Кому читаешь-то? -- спросил он, подойдя, Переводчица смутилась (все ж таки наблюдать приказано, наблюдать!), отложила книжку, хотела встать. Старшина махнул рукой. -- Кому, спрашиваю, читаешь? -- Никому. Себе. -- А чего же в голос? -- Так ведь стихи. -- А-а... -- Васков не понял. Взял книжку -- тонюсенькая, что наставление по гранатомету, -- полистал. -- Глаза портишь. -- Светло, товарищ старшина. -- Да я вообще... И вот что, ты на камнях-то не сиди. Они остынут скоро, начнут из тебя тепло тянуть, а ты и не заметишь. Ты шинельку подстилай. -- Хорошо, товарищ старшина. Спасибо. -- А в голос, все-таки не читай. Ввечеру воздух сырой тут, плотный, а зори здесь тихие, и потому слышно аж за пять верст. И поглядывай. Поглядывай, боец Гурвич. Ближе к озеру Бричкина располагалась, и еще издали Федот Евграфыч довольно заулыбался: вот толковая девка! Наломала лапнику елового, устелила ложбинку меж камней, шинелью прикрыла: бывалый человек. Даже поинтересовался: -- Откуда будешь, Бричкина? -- С Брянщины, товарищ старшина. -- В колхозе работала? -- Работала. А больше отцу помогала. Он лесник, на кордоне мы жили. -- То-то крякаешь хорошо. Засмеялась. Любят они смеяться, не отвыкли еще -- Ничего не заметила? -- Пока тихо. -- Ты все примечай, Бричкина. Кусты не качаются ли, птицы не шебаршатся ли. Человек ты лесной, все понимаешь. -- Понимаю. -- Вот-вот... Потоптался старшина: вроде все сказал, вроде дал указания, вроде уходить надо, а ноги не шли. Уж больно девка своя-то была, лесная, уж больно устроилась уютно, уж больно теплом от нее тянуло, как от той русской родимой печки, что привиделась ему сегодня в дреме. -- Лиза, Лиза, Лизавета, что ж не шлешь ты мне привета, что ж ты дроле не поешь, аль твой дроля не пригож, -- с ходу, казенным голосом отбарабанил комендант и пояснил: -- Это припевка в наших краях такая. -- А у нас... -- После споем с тобой, Лизавета. Вот выполним боевой приказ и споем. -- Честное слово? -- улыбнулась Лиза. -- Ну, сказал ведь. Старшина вдруг залихватски подмигнул ей, сам же первым смутился, поправил фуражку и пошел. Бричкина крикнула вслед: -- Ну, глядите, товарищ старшина! Обещались!.. Ничего он ей не ответил, но улыбался всю дорогу, пока через гряду на запасную позицию не вышел. Тут он улыбку с лица смахнул и стал искать, куда запряталась боец Четвертак. А боец Четвертак сидела под скалой на мешках, укутавшись в шинель и сунув руки в рукава. Поднятый воротник прятал ее голову вместе с пилоткой, и между казенных отворотов уныло торчал красный хрящеватый носик. -- Ты чего скукожилась, товарищ боец? -- Холодно... Протянул руку, а она отпрянула: решила сдуру, что хватать он ее пришел, что ли... -- Да не рвись ты, господи! Лоб давай. Ну?.. Высунула шею. Старшина лоб ее стиснул, прислушался: горит. Горит, лешак тебя задави совсем! -- Жар у тебя, товарищ боец. Чуешь? Молчит. И глаза печальные, как у телушки: любого обвиноватят. Вот оно, болотце-то, товарищ старшина Васков. Вот он, сапог, потерянный бойцом, твоя поспешаловка и майский сиверко. Получи в натуре одного небоеспособного -- обузу на весь отряд и лично на твою совесть. Федот Евграфыч сидор свой вытащил, лямки сбросил, нырнул : в укромном местечке наиважнейший его энзе лежал -- фляга со спиртом, семьсот пятьдесят граммов, под пробку. Плеснул в кружку. -- Так примешь или разбавить? -- А что это? -- Микстура. Ну, спирт, ну? Замахала руками, отодвинулась: -- Ой, что вы, что вы... -- Приказываю принять!.. -- Старшина подумал маленько, разбавил чуть водой. -- Пей. И воды сразу. -- Нет, что вы... -- Пей, без разговору!.. -- Ну, что вы в самом деле! У меня мама -- медицинский работник... -- Нету мамы. Война есть, немцы есть, я есть, старшина Васков. А мамы нету. Мамы у тех будут, кто войну переживет. Ясно говорю? Выпила, давясь, со слезой пополам. Закашлялась. Федот Евграфыч ее ладонью по спине постукал слегка. Отошла. Слезы ладонями размазала, улыбнулась: -- Голова у меня... побежала!.. -- Завтра догонишь. Лапнику ей приволок. Устелил, шинелью своей покрыл: -- Отдыхай, товарищ боец. -- А вы как же без шинели-то? -- Я здоровый, не боись. Выздоровей только к завтрему. Очень тебя прошу, выздоровей. Стихло кругом. И леса, и озера, и воздух самый -- все на покой отошло, затаилось. За полночь перевалило, завтрашний день начинался, а никаких немцев не было и в помине. Рита то и дело поглядывала на Васкова, а когда одни оказались, спросила: -- Может, зря сидим? -- Может, и зря, -- вздохнул старшина. -- Однако не думаю. Если ты фрицев тех с пеньками не спутала, конечно. К этому времени комендант отменил позиционное бдение. Отправил бойцов на запасную позицию, приказал лапнику наломать и спать, пока не подымет. А сам здесь остался, на основной, и Осянина за ним увязалась. То, что немцы не появлялись, сильно озадачивало Федота Евграфыча. Они ведь и вообще могли здесь не оказаться, могли в другом месте на дорогу нацелиться, могли какое-либо иное задание иметь, а совсем не то, которое он за них определил. Могли уже бед натворить уйму: стрельнуть кого из начальства или взорвать что важное. Поди тогда объясняй трибуналу, почему ты вместо того чтобы лес прочесать да немцев прищучить, черт-те куда попер. Бойцов пожалел? Испугался в открытый бой их кинуть? Это не оправдание, если приказ не выполнен. Нет, не оправдание. -- Вы бы поспали пока, товарищ старшина. На зорьке разбужу... Какой там, к лешему, сон! Даже холода комендант не чувствовал, даром что в одной гимнастерке... -- Погоди ты со сном, Осянина. Будет мне, понимаешь ли, вечный сон, ежели фрицев проворонил. -- А может, они спят сейчас, Федот Евграфыч? -- Спят? -- Ну да. Люди же они. Сами говорили, что Синюхина гряда -- единственный удобный проход к железной дороге. А до нее им... -- Погоди, Осянина, погоди! Полста верст, это точно, даже больше. Да по незнакомой местности. Да каждого куста пугаясь... А?.. Так мыслю? -- Так, товарищ старшина. -- А так, то могли они, свободное дело, и отдыхать завалиться. В буреломе где-нито. И спать будут до солнышка. А с солнышком... А?.. Рита улыбнулась. И опять посмотрела длинно, как бабы на ребятню смотрят. -- Вот и вы до солнышка отдохните. Я разбужу. -- Нету мне сна, товарищ Осянина... Маргарита, как по батюшке? -- Зовите просто Ритой, Федот Евграфыч. -- Закурим, товарищ Рита? -- Я не курю. -- Да, насчет того, что и они тоже люди, это я как-то недопонял. Правильно подсказала: отдыхать должны. И ты ступай, Рита. Ступай. -- Я не хочу спать. -- Ну, так приляг пока, ноги вытяни. Гудят с непривычки небось? -- Ну, у меня как раз хорошая привычка, Федот Евграфыч, -- улыбнулась Рита. Но старшина все-таки уговорил ее, и Рита легла тут же, на будущей передовой, на лапнике, что Лиза Бричкина для себя заготовила. Укрылась шинелью, думала передремать до зари -- и заснула. Крепко, без снов, как провалилась. А проснулась, когда старшина за шинель потянул. -- Что? -- Тише! Слышишь? Рита скинула шинель, одернула юбку, вскочила. Солнце уж оторвалось от горизонта, зарозовели скалы. Выглянула: над дальним лесом с криком перелетали птицы. -- Птицы кричат... -- Сороки!.. -- тихо смеялся Федот Евграфыч. -- Сороки-белобоки шебаршат, Рита. Значит, идет кто-то, беспокоит их. Не иначе -- гости. Крой, Осянина, подымай бойцов. Мигом! Но скрытно, чтоб ни-ни!., Рита убежала. Старшина залег на свое место -- впереди и повыше остальных. Проверил наган, дослал в винтовку патрон. Шарил биноклем по освещенной низким солнцем лесной опушке. Сороки кружили над кустами, громко трещали, перещелкивались. Подтянулись бойцы. Молча разошлись по местам, залегли. Гурвич к нему пробралась: -- Здравствуйте, товарищ старшина. -- Здорово. Как там Четвертак эта? -- Спит. Будить не стали. -- Правильно решили. Будь рядом, для связи. Только не высовывайся. -- Не высунусь, -- сказала Гурвич. Сороки подлетали все ближе и ближе, кое-где уже вздрагивали верхушки кустов, и Федоту Евграфычу показалось даже, будто хрустнул валежник под тяжелой ногой идущего. А потом вроде замерло все, и сороки вроде как-то успокоились, но старшина знал, что на самой опушке, в кустах, сидят люди. Сидят, вглядываясь в озерные берега, в лес на той стороне, в гряду, через которую лежал их путь и где укрывался сейчас и он сам и его румяные со сна бойцы. Наступила та таинственная минута, когда одно событие переходит в другое, когда причина сменяется следствием, когда рождается случай. В обычной жизни человек никогда не замечает ее, но на войне, где нервы напряжены до предела, где на первый жизненный срез снова выходит первобытный смысл существования -- уцелеть, -- минута эта делается реальной, физически ощутимой и длинной до бесконечности. -- Ну, идите же, идите, идите... -- беззвучно шептал Федот Евграфыч. Колыхнулись далекие кусты, и на опушку осторожно выскользнули двое. Они были в пятнистых серо-зеленых накидках, но солнце светило им прямо в лица, и комендант отчетливо видел каждое их движение. Держа пальцы на спусках автоматов, пригнувшись, легким, кошачьим шагом они двинулись к озеру... Но Васков уже не глядел на них. Не глядел, потому что кусты за их спинами продолжали колыхаться, и оттуда, из глубины, все выходили и выходили серо-зеленые фигуры с автоматами наизготовку. -- Три... пять... восемь... десять... -- шепотом считала Гурвич. -- Двенадцать... четырнадцать... пятнадцать, шестнадцать... Шестнадцать, товарищ старшина... Замерли кусты. С далеким криком отлетали сороки. Шестнадцать немцев, озираясь, медленно шли берегом к Синюхиной гряде... 6 Всю свою жизнь Федот Евграфыч выполнял приказания. Выполнял буквально, быстро и с удовольствием, ибо именно в этом пунктуальном исполнении чужой воли видел весь смысл своего существования. Как исполнителя, его ценило начальство, а большего от него и не требовалось. Он был передаточной шестерней огромного, заботливо отлаженного механизма: вертелся и вертел других, не заботясь о том, откуда началось это вращение, куда направлено и чем заканчивается. А немцы медленно и неуклонно шли берегом Вопь-озера, шли прямо на него и на его бойцов, что лежали сейчас за камнями, прижав, как ведено, тугие щеки к холодным прикладам винтовок. -- Шестнадцать, товарищ старшина, -- почти беззвучно повторила Гурвич. -- Вижу, -- сказал он, не оборачиваясь. -- Давай в цепь, Гурвич. Осяниной скажешь, чтоб немедля бойцов на запасную позицию отводила. Скрытно чтоб, скрытно!... Стой, куда ты? Бричкину ко мне пришлешь. Ползком, товарищ переводчик. Теперь, покуда что, ползком жить будем. Гурвич уползла, старательно виляя между камней. Комендант хотел что-то придумать, что-то немедленно решить, но в голове было отчаянно пусто, и только одно годами воспитанное желание назойливо тревожило: доложить. Сейчас же, сию секунду доложить по команде, что обстановка изменилась, что своими силами ему уже не заслонить ни Кировской железной дороги, ни канала имени товарища Сталина. Отряд его начал отход; где-то брякнула винтовка, где-то сорвался камень. Звуки эти физически отдавались в нем, и, хотя немцы были еще далеко и ничего не могли слышать, Федот Евграфыч переживал самый настоящий страх. Эх, пулемет бы сейчас с полным диском и толковым вторым номером! Даже бы и не дегтярь -- автоматов бы тройку да к ним мужиков посноровистей... Но не было у него ни пулеметов, ни мужиков, а была пятерка смешливых девчат да по пять обойм на винтовку. Оттого-то и обливался потом старшина Васков в то росистое майское утро... -- Товарищ старшина... Товарищ старшина... Комендант рукавом старательно вытер пот, только потом обернулся. Глянул в близкие, растопыренные донельзя глаза, подмигнул: -- Веселей дыши, Бричкина. Это же даже лучше, что шестнадцать их. Поняла? Почему шестнадцать диверсантов лучше, чем два, этого старшина объяснять не стал, но Лиза согласно покивала ему и неуверенно улыбнулась. -- Дорогу назад хорошо помнишь? -- Ага, товарищ старшина. -- Гляди: левее фрицев сосняк тянется. Пройдешь его, опушкой держи вдоль озера. -- Там, где вы хворост рубили? -- Молодец, девка! Оттуда иди к протоке. Напрямик, там не собьешься. -- Да знаю я, товарищ... -- Погоди, Лизавета, не гоношись. Главное дело -- болото, поняла? Бродок узкий, влево-вправо -- трясина. Ориентир -- береза. От березы прямо на две сосны, что на острове. -- Ага. -- Там отдышись малость, сразу не лезь. С островка целься на обгорелый пень, с которого я в топь сигал. Точно на него цель: он хорошо виден. -- Ага. --