ний, и каждое новое понимание делает возможным признание недостаточности предшествующих положений и дает основания для создания более адекватной формулировки. История мысли -- это история все большего приближения к истине. Научное знание не абсолютно, а "оптимально"; оно содержит оптимальный вариант истины, достижимый на данном историческом этапе. Разные культуры акцентировали разные истины, и чем больше культура человечества становится единой, тем больше эти различные аспекты будут интегрироваться в общую картину. Этические нормы не абсолютные и в другом смысле: они не только подлежат пересмотру, как и все научные утверждения, но существуют еще и ситуации, неразрешимые по природе своей и не допускающие выбора, который можно счесть "правильным". Спенсер при рассмотрении относительной и абсолютной этики[128] дает пример такого конфликта. Он говорит о фермере-арендаторе, желающем принять участие во всеобщих выборах. Фермер знает, что владелец арендуемой им земли -- консерватор, и фермер рискует лишиться права на аренду, если проголосует в соответствии со своими либеральными убеждениями. Спенсер считает, что здесь имеет место конфликт между возможным причинением вреда государству и возможным причинением вреда своей семье, и приходит к заключению, что здесь, как и "во многих подобных случаях, невозможно решить, какая из двух альтернативных линий поведения будет наименьшим злом".[129] В данном случае альтернатива видится Спенсеру не совсем верно. Этический конфликт имел бы место, даже если б дело касалось не только семьи, но под угрозой оказались бы счастье и безопасность самого фермера. Здесь не только интересы государства оказываются под угрозой, но также и честность самого фермера. С чем он на деле сталкивается, так это с выбором между своим физическим, а значит (в некотором смысле) и душевным благополучием,-- с одной стороны, и своей честностью,-- с другой. Что бы он ни выбрал -- это будет одновременно и правильно, и неправильно. Он не может сделать верный выбор, потому что вставшая перед ним проблема -- неразрешима по существу. Такие ситуации неразрешимых этических конфликтов неизбежно возникают в связи с экзистенциальными дихотомиями. В данном случае мы имеем дело не с экзистенциальной дихотомией, исконно присущей человеческой ситуации, а с исторической дихотомией, которую можно устранить. Фермер-арендатор оказывается перед таким неразрешимым конфликтом только потому, что социальный порядок преподносит ему ситуацию, удовлетворительно разрешить которую невозможно. С изменением социальной реальности исчезает и этот этический конфликт. Но пока данные социальные условия существуют, любое принятое фермером решение будет и правильным, и неправильным, хотя решение в пользу его честности можно счесть морально превосходящим решение в пользу его жизни. Последним, и самым важным, значением, в каком используются термины "абсолютная" и "относительная" этика, является значение, более адекватно выраженное различием между универсальной и социально имманентной этикой. Под "универсальной" этикой я понимаю нормы поведения, цель которых рост и развитие человека; под "социально имманентной" этикой я понимаю нормы, необходимые для функционирования и выживания определенного вида общества и живущих в нем людей. Пример универсальной этики можно найти в таких нормах, как "Люби ближнего, как самого себя" или "Не убий". В действительности этические системы всех великих культур демонстрируют поразительное сходство в том, что считать необходимым для развития человека, сходство норм, которые следуют из природы человека и из условий, необходимых для его развития. Под "социально имманентной" этикой я имею в виду те нормы в какой-то культуре, которые включают запреты и повеления, необходимые только для функционирования и выживания именно этого общества. Для выживания всякого общества необходимо, чтобы его члены подчинялись правилам, обязательным для данного способа производства и образа жизни. Группа должна стремиться сформировать у своих членов такой склад характера, чтобы они хотели делать то, что они должны делать при существующих обстоятельствах. Так, например, отвага и инициатива становятся главными добродетелями в обществе, ведущем войну. Терпение и взаимовыручка становятся добродетелями в обществе, где преобладает сельскохозяйственная кооперация. В современном обществе прилежание возведено в ранг одной из высших добродетелей, потому что современная индустриальная система нуждалась в трудовом порыве как в одной из самых важных ее производительных сил. Качества, высоко ценимые в сфере деятельности того или иного общества, становятся частью его этической системы. Каждое общество жизненно заинтересовано иметь правила, которым бы все подчинялись, и "добродетели", которые строго соблюдались бы, потому что выживание общества зависит от этого соблюдения. В придачу к нормам, в каких общество заинтересовано как целое, мы обнаруживаем и другие этические нормы, различные у каждого класса. Подходящим примером служит акцентирование добродетелей скромности и послушания в низших классах, и честолюбия и агрессивности в высших классах. Чем более устойчива и институционно закреплена классовая структура, тем непреложнее связь той или иной совокупности норм с тем или иным классом. Таковы, например, нормы для свободных и для крепостных в феодальной структуре, или нормы для белых и для негров в южных штатах США. В современных демократических обществах, где классовые различия не фиксируются в институционной структуре общества, различные группы норм сосуществуют бок о бок: например, этика Нового Завета и нормы ведения успешного предпринимательства. В соответствии со своим социальным положением и талантом индивид выберет ту совокупность норм, какими он может пользоваться, при этом, возможно, продолжая на словах признавать противоположные нормы. Разница между воспитанием дома и в школе (как, например, в элитных школах Англии и в некоторых частных школах Соединенных Штатов) ведет к акцентированию совокупности ценностей, соответствующих социальному положению высшего класса, при этом другие ценности открыто не отвергаются. Функционирование этической системы в любом обществе призвано поддерживать жизнь данного общества. Но такая социально имманентная этика существует также в интересах индивида; поскольку общество имеет определенную структуру, какую он, как индивид, не может изменить, его личные интересы связаны с общественными. В то же время общество может быть организовано таким образом, что нормы, необходимые для его выживания, вступают в конфликт с универсальными нормами, необходимыми для полнейшего развития его членов. Это особенно ощутимо в обществах, где привилегированные группы господствуют над остальными членами или эксплуатируют их. Интересы привилегированной группы вступают в конфликт с интересами большинства, но ввиду того, что общество функционирует на основе данной классовой структуры, нормы, навязанные членами привилегированной группы, обязательны для выживания всех, пока структура общества коренным образом не будет изменена. Идеологии, господствующие в такой структуре, будут стремиться отрицать, что в ней имеет место какое-либо противоречие. Они будут заявлять, в первую очередь, что этические нормы данного общества равноценны для всех его членов, и будут стремиться подчеркнуть, что нормы, направленные на поддержание существующей социальной структуры, это универсальные нормы, вытекающие из насущных потребностей человеческого существования. Запрет на воровство, например, часто пытаются представить как следствие той же "человеческой" потребности, которая порождает запрет на убийство. Так нормам, необходимым лишь для выживания определенного вида общества, придаются достоинства универсальных норм, исконно присущих человеческому существованию и, следовательно, универсально применимых. Пока определенный тип социальной организации исторически необходим, индивиду не остается ничего иного, как принять данные этические нормы как обязательные. Но когда общество сохраняет структуру, противоречащую интересам большинства, в то время как уже наличествует основа для изменений, осознание социально обусловленного характера норм данного общества становится важным элементом усиления тенденций к изменению социального порядка. Представители старого порядка обычно называют такие попытки неэтичными. Тех, кто хочет счастья для себя, они называют "эгоистами", а тех, кто желает сохранить свои привилегии,-- "ответственными". Покорность же превозносится как добродетель "бескорыстия" и "преданности". Хотя конфликт между социально имманентной и универсальной этикой ослаб в процессе человеческой эволюции, конфликт между двумя типами этики будет сохраняться до тех пор, пока человечество не сумеет построить общество, в котором "общественные" интересы будут тождественны интересам всех его членов. Пока эта стадия человеческой эволюции не достигнута, исторически обусловленные социальные потребности сталкиваются с универсальными экзистенциальными потребностями индивида. Если бы индивид жил пятьсот или тысячу лет, такого столкновения могло бы не быть, или, по крайней мере, оно могло бы быть значительно уменьшено. Тогда он мог бы жить и пожинать с радостью то, что посеял с печалью; выстрадав в одном историческом периоде, человек мог бы дождаться, пока страдания его окупятся в следующем периоде и принесут свой плод. Но человек живет шестьдесят или семьдесят лет и может так никогда и не увидеть плодов. Однако он рожден уникальным существом, имеющим в самом себе все потенциальные возможности, реализовать которые -- задача человечества. Обязанность того, кто изучает науку о человеке, не в том, чтоб искать "гармонические" решения, замазывающие это противоречие, а в том, чтоб ясно видеть его. Задача этического мыслителя -- не дать умолкнуть голосу человеческой совести и усилить его, осознать, что есть для человека добро, а что -- зло, независимо от того, добро это или зло для общества на определенном этапе его эволюции. Он может быть "вопиющим в пустыне"; но только если этот голос остается живым и бескомпромиссным, пустыня обратится в цветущую землю. Противоречие между социально имманентной и универсальной этикой ослабнет и исчезнет тогда, когда общество станет по-настоящему человечным, то есть, возьмет на себя заботу о полном человеческом развитии всех его членов.

ГЛАВА V

МОРАЛЬНАЯ ПРОБЛЕМА НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Платон. Государство. * Существует ли какая-то особая моральная проблема нашего времени? Разве моральная проблема не одна и та же для всех времен и народов? Да, это так, и, тем не менее, каждая культура имеет свои моральные проблемы, порожденные ее особой структурой, хотя эти частные проблемы являются только различными гранями моральных проблем человека. Каждую такую отдельную грань можно понять только в связи с основной и всеобщей проблемой человека. В этой заключительной главе я хочу уделить особое внимание одному специфическому аспекту общей моральной проблемы, отчасти потому, что это решающая проблема с психологической точки зрения, и отчасти потому, что мы склонны обходить ее вниманием, поддавшись иллюзии, что эта проблема,-- отношения человека к силе и власти,-- уже решена. Отношение человека к силе коренится в самих условиях его существования. Как физические существа, мы подвластны силе -- силе природы и силе человека. Физическая сила может лишить нас свободы и убить нас. В состоянии ли мы сопротивляться и побеждать, это зависит от таких побочных факторов, как наша собственная физическая сила и сила наших средств борьбы. А вот наш ум не зависит напрямую от власти силы. Сила не властна отменить истину, которую мы познали, и идеи, в которые мы верим. Сила и разум существует в разных плоскостях, и силе никогда не опровергнуть истину. Означает ли это, что человек свободен, даже если рожден в оковах? Означает ли это, что дух раба может быть так же свободен, как дух его господина, как утверждали св. Павел и Лютер? Если бы дело обстояло так, это в громадной степени упростило бы проблему человеческого существования. Но это утверждение не считается с тем фактом, что идеи и истина не существуют вне человека и независимо от него, что ум человека подвержен влиянию его тела, а душевное состояние -- влиянию его физического и социального существования. Человек способен познать истину и способен любить, но если он -- не только его тело, а вся его личность -- подвергается угрозе превосходящей его силы, если он становится беспомощным и испуганным, это наносит вред его уму, его действия становятся судорожными и парализуются. Парализующее воздействие силы покоится не только на страхе, ею порождаемом, но и на скрытом обещании -- обещании, что те, кто обладают силой, могут защитить и позаботиться о "слабых", подчинившихся силе, что сильные могут освободить человека от бремени неуверенности и ответственности за самого себя, гарантируя порядок и отводя индивиду в этом порядке место, дающее ему чувство безопасности. Подчинение человека этой комбинации угрозы и обещания означает его действительное "падение". Подчиняясь силе-господству, он лишается своей силы-потенции. Он лишается своей силы использовать все те способности, которые делают его по-настоящему человечным; его разум перестает действовать; он может совершать умственные операции, манипулировать вещами и самим собой, но он принимает за истину то, что властвующие над ним называют истиной. Он лишается своей силы любить, ибо его чувства взяты в оковы теми, от кого он зависит. Он лишается своего морального чувства, ибо невозможность подвергать сомнению и критиковать этих сильных сделала бессмысленной его моральную оценку кого бы то ни было и чего бы то ни было. Он -- жертва суеверия и предрассудка, ибо он неспособен распознать действительное значение тех предпосылок, на которых покоятся такие ложные верования. Его собственный голос не может позвать его обратно к себе самому, поскольку он перестал слышать его, поглощенный слушанием голосов тех, кто имеет над ним власть. Только свобода является необходимым условием как счастья, так и добродетели; свобода не в смысле возможности делать произвольный выбор и не в смысле свободы от необходимости, а свобода реализовать то, что потенциально заключено в человеке, выявить истинную природу человека согласно законам его существования. Если свобода, способность сохранить собственную цельность перед лицом силы -- это основное условие моральности, не решил ли человек западного мира свою моральную проблему? Не проблема ли это только людей, живущих при авторитарных диктатурах, которые лишили их личной и политической свободы? Конечно, свобода, достигнутая современными демократиями, предполагает обещание развития человека, отсутствующего при каких бы то ни было диктаторских режимах, несмотря на их заявление, что они действуют в интересах человека. Но и при демократии это всего лишь обещание, но не исполнение обещанного. Мы скрываем нашу моральную проблему от самих себя, фокусируя внимание на сравнении нашей культуры с теми способами жизни, которые представляют собой отрицание высших достижений человечества, и вследствие этого мы игнорируем тот факт, что мы тоже подчиняемся власти силы, не власти диктатора или политической бюрократии, действующей с ним заодно, а анонимной власти рынка, успеха, общественного мнения, "здравого смысла" -- или, вернее, общепринятой бессмыслицы,-- и власти машины, чьими рабами мы стали. Наша моральная проблема -- это безразличие человека к самому себе. Она заключается в том, что мы утратили чувство значительности и уникальности индивида, превратили себя в орудие внешних целей, относимся к себе как к товарам, а наши силы отчуждены от нас. Мы стали вещами, и наши ближние стали вещами. В результате мы чувствуем себя бессильными и презираем себя за это бессилие. Поскольку мы не верим в свои силы, у нас нет веры в человека, нет веры в самих себя, и в то, что наши силы могут создать. У нас нет совести в гуманистическом ее понимании, посему мы не осмеливаемся доверять нашим оценкам. Мы -- стадо, верящее, что дорога, по которой мы идем, должна вести к цели, раз мы видим, что и другие идут той же дорогой. Мы в темноте и ободряем себя тем, что слышим чей-то свист в ответ на наш собственный. Достоевский некогда сказал: "Раз Бог умер, все позволено"*. Большинство людей и в самом деле так считает; разница между ними лишь в том, что одни пришли к выводу, что Бог и церковь должны сохраняться, чтобы поддерживать моральный порядок, а другие придерживаются идеи, что все позволено, нет никакого надежного морального начала, а практические соображения -- это единственный регулятивный жизненный принцип. В противоположность этому, гуманистическая этика занимает такую позицию: если человек живой, он знает, что позволено; быть живым значит быть плодотворным, употреблять собственные силы не на какую-то трансцендентную человеку цель, а на самого себя, придать смысл собственному существованию, быть человечным. Пока кто-либо считает, что его идеал и цель находится где-то вне его, что цель где-то в небесах, в прошлом или в будущем, он будет двигаться от себя вовне и искать осуществления там, где его нельзя найти. Он будет искать решения и ответы где угодно, только не там, где их можно найти,-- в самом себе. "Реалисты" уверяют нас, что проблемы этики -- это пережиток прошлого. Они говорят нам, что психологический и социологический анализ показывает, что все ценности существуют лишь относительно той или иной культуры. Они предполагают, что наше личное и социальное будущее гарантируется единственно нашим материальным успехом. Но эти "реалисты" оставляют без внимания некоторые суровые факты. Они не видят, что пустота и бездумность индивидуальной жизни, отсутствие плодотворности и, как ее следствие, отсутствие веры в себя и в человечество, обретя затяжной характер, ведут к эмоциональным и душевным нарушениям, которые, как правило, делают человека неспособным даже к достижению его материальных целей. Сегодня все чаще слышны пророчества гибели. Хотя они выполняют важную функцию привлечения внимания к опасным тенденциям в нашей нынешней ситуации, но в них не учтено обещание, заключенное в достижениях человека в естественных науках, психологии, медицине и искусстве. А эти достижения отражают наличие мощных плодотворных сил, не вяжущихся с картиной разлагающейся культуры. Наш период -- переходный. Средние века не закончились в пятнадцатом веке, и Новое время не началось сразу же после этого. Конец и начало составляют процесс, длящийся уже более четырехсот лет -- в сущности очень короткое время, если мерить его историческими мерками, а не мерками нашей недолгой жизни. Наш период -- это конец и начало, богатое возможностями. Если я повторю теперь вопрос, поставленный в начале этой книги,-- имеем ли мы основание гордиться и надеяться, ответ опять будет утвердительным, но с одним уточнением, какое следует из того, что мы уже рассмотрели: ни хороший, ни плохой исход не бывает автоматическим и предопределенным. Решение остается за человеком. Оно зависит от его способностей серьезно отнестись к себе, своей жизни и счастью, от его готовности смело смотреть в лицо моральной проблеме -- своей и своего общества. Оно зависит от его решимости быть самим собой и для себя.

РАЗУМНОСТЬ ДОБРА

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Двадцатый век, в котором нам выпало жить, изобилует, к счастью, не только жестокостями войн, революций, концлагерей, всеми видами социальных бедствий и обыденного зла, но и множеством примеров человеческого благородства и разумности, противостоящих инстинктам разрушительности, примерами упорного плодотворного труда, создающего человеческую культуру. Это век не только Ленина, Гитлера, Сталина и их безумного воинства, но и век С. Вейль, А. Швейцера, Я. Корчака, Махатмы Ганди, Матери Марии, Матери Терезы, А. Сахарова и множества известных и безвестных праведников, чье сопротивление злу и каждодневное подвижничество дают нам силы верить, что Разум и Милосердие еще сопутствуют жизни и хранят ее. Вражда рушит, любовь -- созидает. У тех, кто уже читал книги Э. Фромма, или познакомился с ним впервые по книге "Чело­век для себя", надеюсь, нет сомнений, что и он на стороне тех, кто отстаивает жизнь, на стороне Разума сражаясь с безумием. Не будем предаваться сетованиям, что знакомство это оказалось для нас запоздавшим почти на полвека. Запрет на знание -- привычное дело тиранов, и хотя правления мудрецов мы еще не дождались, но уже можем следовать мыслью за теми, кто способен научить нас свободе. Потому книги Фромма и были запрещены теми, кто этой свободы страшился. Имя Фромма должно быть помянуто в ряду тех мыслителей XX века, которые не запятнали себя соглашательством со смертоносными режимами, отказываясь признать действительное разумным, когда разумного в нем было менее всего. Их, людей Разума, невозможно было увлечь иллюзиями, даже когда миллионы людей не столь сознательных готовы были поддаться массовым психозам и поддавались. Мыслители же сохраняли верность истине. Германский фашизм еще не успел утвердиться в своей власти над нацией, как В. Райх уже написал свою разоблачительную книгу "Массовая психология фашизма" (1933). Советский большевизм еще затуманивал мозги приезжим и местным писателям, а М. Вебер, К. Мангейм, П. Сорокин, Н. Бердяев и многие другие уже говорили миру правду о содеянном коммунистами преступлении против человечества. Едва закончилась вторая мировая война, как К. Ясперс обратился к совести соотечественников с горькими словами о "немецкой вине" и недопустимости реваншизма. Еще общество потребления отдавалось восторгам материального процветания, а Г. Марсель, Г. Маркузе, К. Лоренц, деятели Римского клуба уже внедряли в сознание людей семена ответственности перед будущими поколениями, которым поколение нынешнее уготовит экологический ад, если не обуздает свои претензии на потребительский рай. Желая быть услышанными многими,-- ибо то, о чем они говорили, касалось многих, если не всех,-- эти ученые умели обращаться к людям на доступном языке. Умел это и Э. Фромм. Его книги из года в год обретали все больше читателей, достигая миллионных тиражей. Одна лишь маленькая книга "Искусство любви" была переведена на десятки языков, а на английском ее прочли более 5 млн. человек. Популярность сама по себе не доблесть. Иметь имя и иметь доброе имя -- не одно и то же. Вряд ли популярность книг Э. Фромма можно объяснить лишь модой на психоанализ. Скорее это проявление потребности людей разобраться в себе, обрести помощь -- хотя бы через книги -- в решении проблем, без которых не обходится ни один живущий. Для гуманитарной науки, тем более для науки о человеческой душе -- психологии, совершенно неприемлем принцип закрытости, принцип "науки для науки" с ее тайным кредо "Proculeste, profani"*, ставящий миллионы братьев по разуму в положение профанов, не посвященных в мистерии знания. Думается, что в своей научной деятельности Э. Фромм сумел исполнить то задание, какое сформулировал для людей науки его учитель М. Вебер: "Мы можем, если понимаем свое дело, заставить индивида -- или, по крайней мере, помочь ему -- дать себе отчет в конечном смысле собственной деятельности. Такая задача мне представляется отнюдь немаловажной, даже для личной жизни. Если какому-то учителю это удается, то я бы сказал, что он служит "нравственным" силам, поскольку вносит ясность... Мы в состоянии содействовать вам в обретении ясности. Разумеется, при условии, что она есть у нас самих". У Э. Фромма и у многих, кто верно служил науке, не принося интеллект в жертву идеологиям и идолам, такая ясность была. А кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Эрих Фромм один из выдающихся психологов, чьи работы уже давно признаны классическими. Его принято называть главой неофрейдизма, хотя сам он определял свою деятельность как "гуманистический психоанализ", призванный вместе с другими науками создать "Гуманистическую Науку о Человеке как основу Прикладной Науки и Прикладного Искусства Социальной Реконструкции". Прожив долгую жизнь, вместившую почти целое столетие, полное социальных потрясений, он не разуверился в способности человека к разумной жизни и умел взращивать эту разумность в тех, в ком она была затоптана. Его собственная жизнь может служить примером плодотворности. Родился Эрих Фромм в 1900 г. в Германии, во Франкфурте-на-Майне, в еврейской семье. Прадед и дед его были раввинами, отец занимался торговлей, мать происходила из семьи эмигрантов из России. Фромм получил прекрасное образование в гимназии, а затем в лучших университетах Германии, специализируясь в области социальной психологии. На выбор профессии повлиял и опыт, пережитый многими из тех, чье взросление началось с осмысления причин и следствий первой мировой войны и последовавших за ней революцией в России и Германии. В 1922 г. Фромм получил в Гейдельбергском университете степень доктора философии. Затем год посвятил изучению психоанализа в Берлинском психоаналитическом институте, после чего несколько лет был практикующим психоаналитиком, не оставляя занятий наукой. С 1929 по 1932 г. он работал во Франкфуртском институте социальных исследований, где под руководством М. Хоркхаймера группа ученых, ставшая впоследствии известной под названием франкфуртской школы, занималась анализом взаимоотношений власти и общества, идеологии и науки, экономики и политики. Фромм руководил в институте отделом социальной психологии, которым был проведен социологический анализ неосознанных мотивов поведения в малых и больших группах в среде немецких рабочих и интеллигенции. Накануне прихода к власти фашистов, эти исследования выявили готовность германского общества подчиниться диктаторскому режиму, по поводу которого у представителей франкфуртской школы не было ни иллюзий, ни симпатий. С приходом Гитлера к власти в 1933 г. Фромм и его коллеги эмигрировали в США. Здесь они продолжали изучение социально-психологических причин и последствий авторитаризма, теперь уже на американском материале, и в частности, авторитарных тенденций в системе воспитания в семье. В 1941 г. Фромм издает свою первую книгу в Америке -- "Бегство от свободы", которая была его вкладом в победу над фашизмом. Теперь, спустя полвека, эта книга издана по-русски, но тема ее, к сожалению, до сих пор не устарела, хотя хочется верить, что в нашем пока еще удерживаемом в крепостном состоянии народе уже нет той иррациональной готовности к покорству властям, которая делает из властителей -- тиранов, а из народа -- рабов. Хочется верить, что рухнувшая на наших глазах империя,-- последняя в истории человечества. Книга "Бегство от свободы" более четверти века переиздавалась из года в год, как впрочем и многие книги Фромма. В Америке он вел большую преподавательскую работу в Колумбийском и Иельском университетах, а с 1946 г. занимался научной деятельностью во вновь созданном Вашингтонском институте психологии, психиатрии и психоанализа. В 1947 г. вышла в свет книга Фромма "Человек для себя". В 1949 г., когда франкфуртцы возвращались на родину, Фромма с ними не было. Он остался в Америке. С 1951 по 1967 г. он жил в Мексике, где, освоив испанский язык, занимался преподавательской и научной деятельностью, возглавив Институт психоанализа при Национальном университете в Мехико. С 1974 г. Фромм с женой поселился в Швейцарии, где продолжал писать книги. Последняя из них была посвящена учению Фрейда. Умер Фромм в 1980 г. Он был автором множества книг по философии, психологии, социологии. Десятитомное издание его трудов увидело свет на его родине, в Германии. Фромм был также и активным общественным деятелем, выступал за прекращение войны во Вьетнаме, разоружение, прекращение холодной войны, за гуманизацию современных технологий, губящих природу планеты, за солидарность ученых в борьбе с политическим авантюризмом. И в конце концов -- за социальную реконструкцию, за создание такого социального порядка, который бы не калечил с детства душу человека, делая его послушным исполнителем воли всяческих авторитетов -- государства, наций, церкви, семьи и т.д., а строился, наконец, на разуме, как единственной альтернативе страху. Эрих Фромм не предлагал переоценки ценностей, как делал это почитаемым им Ницше. Он придавал современное звучание старым ценностям, на которых тысячелетиями держалась традиция разума, сопротивляясь традиции иррациональности. Ни дрессирующее воздействие кар и наград, ни научно-технические новинки не могут сделать общество здоровым, а индивида -- счастливым. Мудрецы всех времен и всех народов знали и учили, что сделать это может только любовь. Задолго до христианской эры один из китайских мудрецов сформулировал диагноз (конечно же и он не был первооткрывателем этой истины): "Если рассмотреть, отчего начинаются беспорядки, то оказывается, что беспорядки возникают оттого, что люди не любят друг друга". Принудить к любви невозможно. Культура, борющаяся с инстинктами методом принуждения, подавления глубинных бессознательных влечений, порождает у людей, как назвал это Фрейд,-- "неудовлетворенность культурой". Множество людей враждебны культуре, не обладая столь развитым сознанием, чтоб оно помогло им справиться с собственными инстинктами, не подавляя их, а сублимируя в творчество. Фрейд, а за ним и остальные психоаналитики, осознавая всю глубину иррациональных влечений и тяжесть давления на человеческую психику социальных запретов, тем не менее, видели в сознании единственный источник энергии, способной избавить человека и человечество от беспомощности перед слепыми биопсихическими силами, действующими внутри человека. Фрейд пришел к выводу, что "на место Оно должно стать Я". Юнг говорил, что его работу психотерапевта, может довести лишь сам пациент, обретя мировоззрение, здоровую, разумную ориентацию в мире ценностей. Фромм утверждал, что лишь установка на плодотворность, выработанная самим человеком в поиске и осуществлении своего индивидуального (и родового) назначения как человека разумного, приносит человеку чувство радости жизни. Фромм показал, как социально смоделированные неврозы заражают тех, кто в здоровых социальных условиях мог бы прожить плодотворную жизнь. Всякий последовательный мыслитель, как бы он ни удерживался от социокультурных обобщений, вынужден признать, что без разумных оснований социальной жизни лишь редкие, наиболее сильные индивиды могут строить свою жизнь на разумных основаниях, но не значительные группы общества, способные определить главные черты социального характера. "А если ни одна культура до сих пор не располагала человеческими массами такого качества, то причина здесь в том, что ни одной культуре пока еще не удавалось создать порядок (курсив мой -- Л. Ч.), при котором человек формировался бы в нужном направлении, причем с самого детства". Эта констатация побуждает и отнюдь не утописта З. Фрейда вести речь о необходимости "переупорядочения человеческого общества". Большинство индивидов вполне могли бы быть здоровы и счастливы, если бы общество было здоровым: таков вывод Фромма. Этой теме посвящена одна из его книг, озаглавленная "Здоровое общество". "Даже и возможного нельзя было бы достичь, если бы в мире снова и снова не тянулись к невозможному" -- это сказано не романтиком, а трезвым рационалистом М. Вебером. Фромма трудно упрекнуть в недопонимании остроты проблем, в которые вовлечено современное общество. В книге "Иметь или быть?" он ставит вопрос в предельно ясной форме: "Учитывая силу корпораций, апатию и бессилие значительной массы населения, несостоятельность политических лидеров почти во всех странах мира, угрозу ядерной войны и экологическую угрозу, не говоря уже о таких явлениях, как климатические изменения, способные вызвать голод во многих странах мира, можно ли счесть, что есть реальный шанс на спасение?" В ответ следуют не абстрактные мечтания, а реалистическая программа социальных действий, которая заключает в себе то, что теперь принято называть "новым мышлением": ядерное разоружение,* свободный доступ к информации, запрет на ее утаивание, переориентация производства на "здоровое потребление", щадящее природные ресурсы планеты, гуманизация технологий, уничтожение пропасти между бедными и богатыми странами, создание межправительственных координационных органов, широкой сети общественных организаций, и т. д. Создание здорового общества, не провоцирующего социальные неврозы, а значит и неврозы индивидуальные, может служить тем образом будущего, который способен стимулировать психическую энергию людей на достижение действительно разумной цели, а не на истощение этой энергии в погоне за иллюзиями, продуцируемыми старыми и новыми идеологиями. Это ложь, что единица -- ноль, единица -- вздор. В том и смысл гуманизма, чтоб никого не считать вздором. Сумеет ли человечество построить разумное общество, зависит от того, говорил Фромм, "как много блестящих, образованных, дисциплинированных, неравнодушных мужчин и женщин привлечет новая задача, разрешить которую призван человеческий разум". Будем надеяться, что чтение этой книги увеличит число таких неравнодушных мужчин и женщин, верящих в разум, потому что им довелось испытать в своей жизни его освобождающую и радостную силу. ...Святое право мысли и сужденья, Ты, божий дар! Хоть с нашего рожденья Тебя в оковах держат палачи, Чтоб воспарить не мог из заточенья Ты к солнцу правды,-- но блеснут лучи, И все поймет слепец, томящийся в ночи.* Повторим вслед за Альбертом Швейцером: наш опыт пессимистичен, но наша вера -- оптимистична.

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Августин 77, 106 Адлер 22 Аристипп 88 Аристотель 13, 15, 19, 21, 49, 53, 64, 88, 89, 90 Бальзак О. 33, 57 Бергсон A. 47 Брентано Ф. 47 Бруно Дж. 103 Будда 5, 55 Вебер М. 44, 69, 125, 126, 128 Вертхеймер М. 47, 55 Вундт В. 31 Галилей 103 Гегель Г. В. Ф. 64 Гельвеций 64 Гете И. В. 49, 50, 89 Гиппократ 31 Гоббс Т. 106 Гольдштейн К. 109 Гордон P. Г. 32 Гуссерль Э. 47 Гюйо М. 89 Джемс У. 47, 67, 70 Джефферсон Т. 106 Дильтей В. 47 Достоевский Ф. М. 123 Дьюи Дж. 19, 20, 21, 22, 98 Ибсен Г. 40, 49, 50, 51, 70, 71 Кальвин Ж. 62, 63, 64, 69, 70, 76, 77, 85, 106, 111 Кант И. 15, 63, 64, 73 Кафка Ф. 78, 85, 86 Кеплер 103 Коперник 103 Кречмер Э. 31, 32 Лао-цзы 5 Лейбниц Г. В. 23 Линд P. 66 Линтон P. 17 Лютер М. 63, 64, 69, 76, 77, 106, 122 Мак-Дугалл У. 32 Малэхи П. 7, 22 Мангейм К. 56, 125 Маркс К. 20 Маркузе Г. 125 Мейер Исаак 73 Мейстер Экхарт 25 Моисей (пророк) 56, 102, 105 Морган Г. А. 65 Моррис Ч. 31, 52 Морттимер Дж. 22 Мюнстерберг Г. 47 Наторп П. 47 Нибур Р. 106 Ницше 77, 89, 103, 106 Ницше Ф. 54, 64, 65, 77, 81, 127 Ньютон И. 103 Осия (пророк) 5 Павел (апостол) 77, 122 Парацельс Ф. А. Г. 13 Пелагий 106 Пико делла Мирандолла 106 Пиранделло Л. 70 Платон 5, 8, 88, 89, 90, 122 Полани К. 38 Ранульф A. 117 Салливэн Г. 33, 80, 109 Сартр Ж.-П. 26 Сенека Луций Анней 73 Сент-Экзюпери Антуан де 98 Смит А. 73 Сократ 24, 73, 106 Софокл 78, 105 Спенсер Г. 14, 89, 90, 96, 97, 98, 99, 119 Спиноза Б. 5, 19, 20, 21, 23, 27, 49, 64, 69, 87, 89, 90, 103, 111, 115, 118 Тертуллиан 102 Фладжел Дж. К. 22 Фома Аквинский 106 Фрейд З. 6, 18, 22, 23, 24, 28, 30, 32, 33, 34, 35, 45, 66, 68, 74, 75, 77, 80, 92, 106, 108, 109, 113, 127, 128 Фромм Э. 7, 62, 125, 126, 127, 128 Хайдеггер M. 81 Хаксли Дж. 84 Хокусай 83 Хорни К. 66, 109 Хризипп 73 Цицерон Марк Туллий 73 Шварц О. 47 Шекспир 19 Шелдон У. 31, 32 Шелер M. 73 Шефтсбери А. Э. К. 73 Шредер Г. 23 Штирнер М. 64, 65 Эмерсон 99 Энгельс Ф. 64 Эпикур 14, 88 Юнг К. Г. 6, 7, 31, 32, 127
* См. Э. Фромм. Бегство от свободы. М. 1990.-- Прим. перев. * Перевод Владимира Соловьева -- Прим. перев. [1] In Time and Eternity, A Jewish Reader, edited by Nahum N. Glatzer (New York: Schocken Books, 1946). [2] Правда, такое использование термина "искусство" не согласуется с терминологией Аристотеля, который разграничивает "искусство изготовления" и "искусство пользования". [3] Самоубийство как патологический феномен не противоречит этому общему принципу. [4] Под "наукой о человеке" я имею в виду более широкое понятие, чем конвенциональное понятие антропологии. Линтон употреблял термин "наука о человеке" в сходном смысле. См. The Science of Man in the World Crisis, ed. by Ralph Linton, Columbia University Press, New York, 1945. * Ср. В. Шекспир. Венецианский купец, акт III, сцена I.-- Прим. перев. [5] Аристотель. Никомахова этика, 1102а, 17-- 24,-- Соч. в 4-х томах т. 4. М., 1984. [6] Там же, 1099а, 3-- 5. [7] Б. Спиноза. Этика Часть III, опред. 6, М.-Л., 1932. [8] Ср. Там же, ч. IV, теорема 24. [9] Ср. Там ж