нь ото дня вытягивалось все дальше. Прежде чем уложить шпалы, а на них рельсы, приходилось еще и копать ямы под бетонные основания. Но к северу от Города работали сразу три путевые бригады, протяженность проложенных ими путей была примерно одинакова, и волей-неволей возникало соперничество: кто сделает больше. Не без удивления следил я за тем, как эти, казалось бы, подневольные люди рвались обогнать друг друга и, напрягаясь до седьмого пота, еще и подтрунивали над теми, кто отставал. - Два дня, - сказал Мальчускин перед тем, как отпустить меня в Город, - и ни минутой больше. Скоро начнется перемещение, на счету будет каждая пара рук. - Через два дня я должен вернуться к вам? - Это определит твоя гильдия... Впрочем, да, еще две мили ты проведешь со мной. Затем, на следующие три мили, тебя передадут в другую гильдию. - А в какую именно? - Не знаю. Это решат твои начальники. В тот день мы закончили работу очень поздно, и я заночевал в хижине. Честно говоря, у меня была на то и еще одна причина: мне ничуть не улыбалось, проходя в сумерках через выемку, снова столкнуться со стражниками. В дневное время их почти не было видно, но Мальчускин рассказал, что ночные охранные патрули с каждым днем будут становиться все многочисленнее, а перед самым перемещением пути будут стеречь как зеницу ока. Наутро я отправился вдоль путей вниз, в Город. Теперь, когда я попал в Город на законном основании, разыскать Викторию оказалось несложно. В прошлый раз я не решился на активные поиски: ведь в глубине души я сознавал, что обязан как можно скорее вернуться к Мальчускину. Два долгих дня отпуска меняли дело - теперь уж никто не посмеет упрекнуть меня, что я уклоняюсь от своих обязанностей. Впрочем, я все равно понятия не имел, как найти ее, и был вынужден унизиться до расспросов. Сперва я все время попадал не туда, но наконец меня направили в одну из комнат четвертого уровня, где Виктория и еще трое-четверо молодых людей корпели над чем-то под началом женщины-администратора. Заметив меня в дверях, Виктория шепнула ей несколько слов и подбежала ко мне. Мы вышли в коридор. - Привет, Гельвард, - сказала она, затворяя за собой дверь. - Привет... Но если ты занята, я могу зайти и попозже. - Не беспокойся, все в порядке. Ты же в отпуске? - Да. - Тогда и я в отпуске. Пошли. Она повела меня по коридору. Мы свернули в боковой проход, потом спустились по лесенке на полэтажа и очутились в узком коридорчике, по обе стороны которого тянулись двери. Одну из этих дверей она и открыла, поманив меня за собой. Комната, куда мы попали, оказалась самым большим жилым помещением, какое я до сих пор видел в Городе. В глаза прежде всего бросалась широкая кровать, но была здесь и другая мебель, добротная и удобная, и еще оставалось на удивление много свободного места. У одной из стен примостились раковина и маленькая плита, а кроме того, в комнате стояли стол с двумя стульями, платяной шкаф и еще два кресла. Больше всего поразило меня то, что в комнате было окно. Я тут же устремился к нему и выглянул наружу. Окно выходило во дворик и на противоположную стену со множеством других окон. Дворик был неширок, окно невелико - и что находилось по сторонам, видно не было. - Нравится? - спросила Виктория. - Какая большая комната! Она, что, твоя? - Отчасти. Наша, как только мы поженимся. - Ах, да, кто-то уже говорил, что мне положено отдельное жилье. - Наверное, это и имелось в виду, - сказала Виктория. - Сейчас-то ты где живешь? - Все еще в яслях. Но, честно говоря, я там не ночевал с самой церемонии. - Ты уже работаешь вне Города? - Я... Меня... Я запнулся, не находя ответа. Вне Города? В самом деле, что сказать ей - ведь я связан клятвой... - Я знаю, что ты выходишь за стены Города. Это не такой уж секрет. - А что еще ты знаешь? - Кое-что знаю. Но об этом потом, мы с тобой, можно сказать, еще и не разговаривали! Заварить тебе чаю? - Синтетического? Я тут же пожалел о неосторожном слове: меньше всего мне хотелось показаться невежливым. - Боюсь, что да. Но я вскоре начну работать в цехе синтеза, и, может быть, удастся придумать что-нибудь, чтобы он стал получше на вкус. Напряжение понемногу спадало. Первые полтора, а то и два часа разговор шел практически ни о чем, не выходя за рамки взаимного вежливого любопытства, но мало-помалу становился все более естественным - все же мы с Викторией не были совершенно чужими друг другу. В разговоре, разумеется, мы не могли не вернуться к нашей жизни в яслях, и тут я почувствовал, что в глубине души у меня просыпается новая тревога. Пока меня не вывели из Города, я и понятия не имел о том, что там увижу. Уроки в яслях казались мне - как и большинству - сухими, отвлеченными и оторванными от действительности. В нашем распоряжении было несколько печатных книг, главным образом о жизни людей на Планете Земля, а в основном учителя рекомендовали нам тексты собственного сочинения. Мы узнали - или думали, что узнали, - многое о повседневных обычаях Планеты Земля, но нам сразу же разъяснили, что здесь, на этой планете, мы ничего подобного не встретим. Естественная детская любознательность немедля ставила вопрос, а что же мы встретим, но на сей счет учителя хранили гробовое молчание. И в наших знаниях образовался зияющий разрыв: с одной стороны, мы изучали по книгам жизнь в каком-то ином мире, отличном от нашего, с другой - напрягая воображение, строили догадки о жизни и обычаях Города. Это противоречие рождало недовольство, подкрепленное избытком нерастраченной физической энергии. Но где, скажите на милость, было искать отдушину? Лишь коридоры да гимнастический зал позволяли нам как-то двигаться, и то со строгими ограничениями. Оставалось бунтовать - кто как мог: младшие ударялись в рев, отказывались повиноваться, старшие дрались, увлекались до фанатизма теми немногими видами спорта, что были возможны в крохотном зале, а на последних милях перед возрастом зрелости начинали всерьез интересоваться девочками. Персонал яслей делал символические попытки пресечь непослушание, накинуть на нас узду, но скорее всего учителя знали нашим выходкам истинную цену. Так или иначе, я рос в яслях и принимал во всем этом не меньшее участие, чем остальные. Последние пятнадцать-двадцать ясельных миль я не отказывал себе в удовольствии провести время в обществе девочки, - какой именно почти не играло роли. Виктории среди моих приятельниц не было, но теперь, когда мы с ней готовились пожениться, оказалось, что прежние интрижки имеют значение, да еще какое! Странно, но чем дольше мы с ней говорили, тем отчетливее мне хотелось похоронить призраки прошлого. Я гадал, не стоит ли исповедаться, рассказать ей о своих приключениях, как-то объяснить прежнее поведение. Однако она взяла инициативу в свои руки и ловко повела разговор так, чтобы он не царапал ни ее, ни меня. Возможно, у нее тоже были свои призраки. Она принялась рассказывать мне о повседневной жизни Города, и я, разумеется, слушал с искренним интересом. От нее я узнал, что для женщины занять сколько-нибудь ответственную должность - дело редкое, и не обручись она со мной, ей бы не видать даже нынешней своей работы. Выйди она за негильдиера, участь ее была бы однозначна: производить на свет детей так часто, как только удастся, и отдать все свои дни возне на кухне, шитью и другим незамысловатым домашним заботам. Теперь же она приобрела известную власть над собственным будущим и со временем могла рассчитывать даже на пост старшего администратора. В настоящий момент она проходит обучение, в принципе сходное с моим. Разница только в том, что ее наставники делают упор в первую очередь не на практику, а на теоретические знания. Потому-то ей и удалось выяснить о Городе и о том, как он управляется, куда больше, чем мне. Мой интерес к рассказу Виктории был тем более неподдельным, что я-то говорить о своей работе вне Города просто не имел права. По словам Виктории, Город испытывал постоянную нехватку, с одной стороны, воды - это, положим, я уже знал и от Мальчускина, - а с другой - населения. - Уж народу тут, кажется, пруд пруди, - заметил я. - Да, но жизнеспособных детей всегда рождалось мало, а теперь и рождений, что ни год, все меньше и меньше. Хуже того, преобладающее большинство новорожденных - мальчики, девочек почти нет. И никто не понимает почему. - Не иначе, как от синтетической пищи, - съязвил я. - Может быть. - Она не уловила иронии. - До выхода из яслей у меня было смутное представление о Городе в целом, но я всегда считала, что все, кто живет в Городе, здесь и родились. - А разве это не так? - Нет, не так. В Городе есть временные жители, это женщины, их приводят сюда, чтобы повысить рождаемость. Вернее, в надежде, что они произведут на свет девочек. Я подумал-подумал и сказал: - А ведь моя мать тоже была не из Города. - Правда? - Впервые с момента нашей помолвки Виктория казалась встревоженной. - Я и не знала... - По-моему, это яснее ясного. - Наверное, только я как-то не задумывалась... - Да ладно, стоит ли об этом... Виктория внезапно смолкла. В сущности, личность моей матери меня никогда не волновала, и я пожалел, что вспомнил о ней. Что оставалось делать? Я попросил: - Расскажи мне про все это поподробнее. - Стоит ли? Да мне больше почти ничего и не известно. Лучше расскажи о себе. Что делается в твоей гильдии? - Там все в порядке, - отрезал я. Мало того, что клятва прямо запрещала мне беседовать на подобные темы, я не испытывал и охоты говорить. Виктория оборвала свой рассказ так неожиданно, что у меня создалось вполне определенное впечатление: он далеко не окончен, но какое-то опасение помешало ей продолжить. В течение всей своей жизни, или, по крайней мере, сколько я себя помнил, отсутствие матери воспринималось мной как нечто само собой разумеющееся. Мой отец, когда ему случалось упоминать о ней, делал это спокойно, между прочим, и мне казалось, что тут нет никакой загадки. Действительно, многие мои однокашники были в таком же точно положении, как и я, а уж что касается девочек, то своих матерей не знали большинство из них. И пока этот вопрос не вызвал у Виктории такой странной реакции, я о нем, в сущности, и не задумывался. - Ты у нас исключение, - сказал я, надеясь подобраться к той же теме только с другой стороны. - Твоя мама жила и живет в Городе. - Угу, - отозвалась она. На том и пришлось поставить точку. "Ну и пусть", - решил я. В конце концов, я и не собирался обсуждать с Викторией что бы то ни было, кроме наших собственных дел. Короткие два дня в Городе я хотел посвятить тому, чтобы узнать ее поближе, а вовсе не обсуждать проблемы генеалогии. Но ощущение отчужденности, возникшее между нами, не проходило. Разговор угас. - А что там? - спросил я, указывая на окно. - Можно туда выйти? - Если хочешь. Пойдем, я покажу. Вслед за ней я вышел из комнаты и направился по коридору к двери, выводящей наружу. Ничего интересного я в общем-то не увидел: открытое пространство оказалось всего-навсего узким проулком между двумя жилыми кварталами. Проулок заканчивался возвышением, туда вела деревянная лестница. Но сначала мы дошли до противоположного его конца, где была еще одна дверь, ведущая обратно в Город; затем, вернувшись, поднялись по ступенькам и очутились на площадке, где стояло несколько скамеек и еще оставалось немного свободного места. С двух сторон площадку ограждали высокие стены, с третьей - там, откуда мы поднялись, - взгляд упирался в проулок, обрамленный крышами жилых помещений. Но с четвертой стороны, где не было никаких построек, открывался вид на окружающую местность. Я испытал некоторое облегчение: условия клятвы вроде бы предполагали, что даже право выглянуть за пределы Города предоставлено лишь гильдиерам. - Ну и что ты об этом думаешь? - спросила Виктория, опускаясь на скамейку лицом к лесу и холмам. Я сел с нею рядом. - Мне нравится. - Ты был там? - Был. Ответ дался мне с трудом, - в самом деле, как ответить, не нарушая клятвы? Как рассказать Виктории о своей работе, не преступая пункт за пунктом взятых на себя обязательств? - Нам не часто разрешают подниматься сюда, - сказала она. - Мало того, что двери на замке по ночам, их открывают только в определенное время суток. Иногда вообще не открывают по нескольку дней подряд. - И тебе неизвестно почему? - А тебе? - Ну, быть может, это имеет какое-то отношение к работам, которые ведутся снаружи. - И о которых ты не хочешь ничего рассказать. - Не хочу, - признался я. - Почему не хочешь? - Не могу. Она смерила меня взглядом. - Ты сильно загорел. Работаешь на солнце? - Бывает и так. - Когда солнце поднимается над головой, площадку закрывают. Я видела только, как его лучи касаются самого верха зданий. - Да там и смотреть не на что, - сказал я. - Солнце такое яркое, что глядеть на него в упор просто нельзя. - Я хотела бы убедиться в этом своими глазами. Я сменил тему. - А чем ты занимаешься в настоящий момент? Я имею в виду - у себя на работе?.. - Составлением рационов. - Это еще что такое? - Мы разрабатываем сбалансированную диету. Необходимо убедиться, что синтетическая пища содержит достаточно белков и что люди получают все нужные им витамины. - Она запнулась, тон ее выдавал отсутствие интереса к теме. - Ты знаешь, что солнечный свет содержит в себе витамины? - Серьезно? - Витамин D. Он вырабатывается в организме, когда солнечные лучи падают на кожу. Это очень полезно знать, если никогда не видишь солнца. - Но витамины можно синтезировать, - заметил я. - Можно. Так мы и поступаем. Хочешь, вернемся в комнату и выпьем еще чаю?.. Я промолчал. Трудно сказать, чего я ждал, когда разыскивал Викторию, но такого я, во всяком случае, не предвидел. В тяжкие дни, проведенные с бригадой Мальчускина, я раздразнил себя романтическим идеалом, а время от времени еще и тешил себя надеждой, что, может быть, мы с ней сумеем приспособиться друг к другу; но уж, во всяком случае, мне и в голову не приходило, что с места в карьер возникнут какие-то тайные обиды. Мне мечталось, что мы рука об руку будем стремиться к тому, чтобы превратить помолвку, решенную за нас родителями, в подлинную близость, придать ей окраску дружбы и, не исключается, даже любви. Чего я никак не предполагал, так это того, что Виктория сможет взглянуть на нас обоих как бы с птичьего полета, что я для нее гильдиер, которому раз и навсегда даны запретные для нее привилегии... Мы остались на площадке. Предложение Виктории вернуться в комнату было не лишено иронии, и я оказался достаточно восприимчивым, чтобы уловить это. На деле мы оба, я чувствовал, предпочитали площадку комнате, хоть и по разным причинам: я - потому, что работа с Мальчускиным привила мне вкус к свежему воздуху и мне стало теперь тесно и неуютно в городских стенах; Виктория, вероятно, потому, что площадка была для нее единственно возможным способом как бы выйти из Города. И все равно - холмистый пейзаж невольно напоминал нам обоим о той дистанции, которой мы прежде не осознавали и которая вдруг разъединила нас. - Ты могла бы попросить о переводе в гильдию, - предложил я под влиянием минуты. - Уверен, что... - Я ношу юбку, - резко перебила она. - Ты что, до сих пор не заметил, что гильдиеры - сплошь мужчины? - Нет... - Не нужно долго напрягать мозги, чтобы взять в толк простую истину, - продолжала она с жаром, в котором отчетливо проступала горечь. - Я сталкивалась с этим всю мою жизнь, просто не задумывалась толком: отец вечно в отъезде, мать занята по горло городскими делами - питанием, отоплением, ликвидацией отходов, короче, всем, что мы привыкли получать на дармовщинку. Только теперь до меня наконец-то дошло, что к чему. Женщины для Города - слишком большая ценность, чтобы рисковать ими, выпуская наружу. Они нужны здесь, в этих стенах, потому что они рожают детей и их можно заставить рожать снова и снова. Зато женщины, которых приводят в Город, произведя на свет ребенка, при желании могут потом уйти. - Опять та же скользкая тема, но на сей раз Виктория не запнулась. - Знаю, что кто-то должен работать за стенами Города, знаю, что эта работа связана с риском... но меня же ни о чем не спросили! Лишь потому, что я женщина, я обречена сидеть в этих проклятых стенах, изучать увлекательные секреты изготовления синтетической пищи и - рожать и опять рожать, как только сумею... - Ты что, не хочешь выходить за меня? - У меня нет выбора. - Большое спасибо. Она встала со скамейки и гневно шагнула назад к лестнице. Я последовал за ней вниз и дальше по коридору, но в комнату не вошел, а остался в дверях. Она стояла, повернувшись ко мне спиной, и смотрела в окно на узкий проулок между строениями. - Хочешь, чтобы я ушел? - Да нет... Войди и закрой дверь. Я послушался - она не шевельнулась. Наконец, предложила: - Давай я сварю еще чаю. - Свари. Вода в кастрюльке еще не успела остыть и через минуту вновь закипела. - Нас никто не заставляет жениться, - произнес я. - Какая разница - не ты, так кто-то другой. - Она обернулась и села подле меня, держа в руках чашку с синтетическим пойлом. - Пойми, Гельвард, я ничего не имею против тебя лично. Нравится нам это или нет, и моей и твоей жизнью распоряжается система. Система гильдий. Тут уж ничего не попишешь. - Почему? Систему можно и изменить. - Но не эту. Она слишком крепко укоренилась. Гильдиеры закрыли Город на замок - по каким причинам, я, наверное, никогда не узнаю. Только сами гильдиеры могли бы изменить систему, а они этого никогда не сделают. - Ты говоришь очень убежденно, - заметил я. - А я и впрямь убеждена в том, что говорю. Убеждена по очень простой причине. Ведь системой, которая управляет моей жизнью, в свою очередь управляет жизнь за стенами Города. И точно так же, как я никогда не выйду за эти стены, я никогда не смогу предпринять ничего, чтобы распорядиться собой. - И все-таки ты могла бы добиться чего-то... через меня. - Ты же не хочешь говорить о себе. - Не могу. - Почему? - И об этом я тоже не вправе сказать. - Тайны! Кругом тайны!.. - Если угодно, - согласился я. - И даже сидя здесь со мной, ты связан этими тайнами по рукам и ногам. - А что мне делать? - ответил я попросту. - Меня заставили принести клятву... И тут я осекся, вспомнив, что само существование клятвы оговорено в ней как тайна. Выходит, я уже нарушил ее и нарушил так легко и естественно, что это наверняка случалось не раз и раньше. Как ни удивительно, Виктория приняла мои слова совершенно спокойно. - Стало быть, система гильдий сама себя охраняет. Ну что ж, в этом есть свой резон. Я допил чай. - Наверное, мне лучше уйти. - Ты сердишься на меня? - спросила она. - Да нет. Просто... - Не уходи. Извини, что я не сдержалась... ты тут ни при чем. Ты сказал недавно, что с твоей помощью я смогу распорядиться своей судьбой. Что ты имел в виду? - Да в общем-то сам не знаю. Быть может, у тебя как у жены гильдиера - а я рано или поздно стану им - появится больше возможностей... - Для чего? - Ну, как бы это сказать... для того, чтобы с моей помощью уловить смысл всей системы. - Но ты же дал клятву ничего не говорить мне. - Ах, да... - Значит, гильдиеры все предусмотрели заранее. Система требует сохранения тайны, иначе ей несдобровать. Откинувшись на кровать, она прикрыла глаза. Я был очень смущен и сердит на себя. Прошло всего десять дней ученичества, а я формально уже заслужил смертный приговор. Странную эту логику было трудно принять всерьез, но память подсказывала мне, что в момент принесения клятвы угроза звучала вполне убедительно. Но главное - и это усугубляло мое замешательство, - Виктория невольно усложнила и без того неясные обязательства, принятые нами по отношению друг к другу. Я не мог не посочувствовать ей - и не в силах был ничего изменить. Я еще не забыл свою собственную жизнь в яслях и подспудное раздражение отлученностью от всего остального Города; а уж если позволить человеку участвовать в городских делах, но лишь до определенного предела, который ему никогда не переступить, раздражение не только сохранится, но и неизмеримо возрастет. Однако проблема-то для Города никак не нова - мы с Викторией не первые, кого женят тем же порядком. И до нас были другие, кто наталкивался на ту же преграду. Неужели все они попросту принимали систему, как она есть?.. Я вышел из комнаты и направился в сторону яслей. Виктория сидела не шевелясь. Едва я расстался с невестой, как противоречивые чувства, одолевавшие меня в ее присутствии, да и ее заботы, сразу же отошли на задний план, зато, и с каждой минутой сильнее, меня стала терзать тревога о собственном моем положении. Если принимать клятву всерьез, то оброни Виктория одно слово любому встречному гильдиеру - и меня казнят. Мыслимо ли, чтобы мое невольное клятвопреступление оказалось столь ужасным? Но может ли Виктория передать кому-нибудь то, что я ей говорил? Как только я задал себе этот вопрос, первым моим побуждением было броситься к ней обратно и умолять о молчании - но это значило бы лишь придать и ее негодованию и моему клятвопреступлению еще больший вес. Остаток дня я провел, лежа у себя на койке и мучительно размышляя о создавшемся положении. Вечером поужинал в одной из городских столовых и был благодарен судьбе, что она уберегла меня от новой встречи с Викторией. А среди ночи Виктория пришла ко мне в каюту. Сквозь сон я услышал, как скрипнула дверь, а раскрыв глаза, увидел ее темный силуэт подле самой постели. - Кто тут? - Тсс... Это я. - Чего тебе? Я протянул руку, нащупывая выключатель, но она перехватила мое запястье. - Не надо света. - Она опустилась на край постели, и я, приподнявшись, очутился рядом с ней. - Извини меня, Гельвард. Вот и все, что я хотела сказать. - Да ладно, чего уж там... Она рассмеялась. - Ты что, еще не проснулся? - Не знаю. Может, и сплю. Она склонилась ко мне, слегка подталкивая в грудь, и вдруг, подняв руки, сомкнула их у меня на шее, и я почувствовал на губах ее губы. - Не говори ничего, - шепнула она. - Просто мне очень жаль, что мы поссорились. Мы снова поцеловались, и теперь она обняла меня по-настоящему крепко. - Я чуть было сам к тебе не пришел, - признался я. - Я сделал ужасную, непростительную ошибку. Я боюсь. - Чего? - Я сболтнул лишнего... сказал тебе, что меня заставили принести клятву. Ты была права - гильдиеры опутывают посвященных сетями тайны. Когда меня принимали в ученики, то заставили поклясться во многом и, в частности, в том, что я никому не скажу о существовании самой клятвы. А я сказал тебе - и, значит, нарушил ее... - Не все ли равно? - Кара за нарушение клятвы - смертная казнь. - Но сначала они должны еще узнать об этом. - А вдруг... - А вдруг я проболтаюсь? Но с какой стати? - Ну, откуда я знаю. Ты такое днем говорила, ты оскорблена, что тебе не дали распорядиться своей судьбой. Я думал, ты используешь мою неосторожность против меня. - До этой самой минуты я и не догадывалась, в чем дело. Да и теперь промолчу. В конце концов, зачем жене предавать собственного мужа? - Ты все еще не раздумала выходить за меня? - Нет. - Хотя наш брак и решен против нашей воли? - Это хорошее решение, - сказала она. Потом мы перешли в комнату Виктории, и она спросила: - Ты расскажешь мне, что делается за стенами Города? - Да не могу я! - Из-за клятвы? - Вот именно. - Но ведь ты уже нарушил ее. Какая теперь разница? - Да и рассказывать, в сущности, нечего, - заявил я. - Десять дней надрывался на черной работе, а к чему, зачем - сам толком не знаю. - А что это была за работа? - Виктория, не надо... не выспрашивай меня. - Ну ладно, расскажи мне про солнце. Почему тем, кто заперт в Городе, не разрешают смотреть на него? - Понятия не имею. - С ним что-нибудь не в порядке? - Да нет, не думаю... Виктория задавала мне вопросы, какие я должен был бы задать себе сам, но не задал. В сумбуре новых впечатлений у меня не оставалось время на то, чтобы запомнить, что именно я видел, не говоря уже о том, чтобы осмыслить увиденное. Но как только эти вопросы были поставлены передо мной, они потребовали ответа - а был ли у меня ответ? Может, с солнцем действительно что-то не ладно и это угрожает безопасности Города? А если так, то угрозу не следует разглашать? Но я же видел солнце своими глазами, и... - Да нет, с солнцем все в порядке, - ответил я. - Только выглядит оно не так, как я думал... - Солнце - шар. - Ничего подобного. Или, по крайней мере, оно не похоже на шар. - А на что оно похоже? - Мне наверняка не следовало бы говорить об этом. - Раз уж начал, продолжай. - Да это, должно быть, и неважно. - Важно. - Ну, ладно. - Я уже и так сказал слишком много, но что мне оставалось делать? - Днем его как следует не разглядишь, оно чересчур яркое. Но на восходе и на закате на него можно смотреть, хоть и не подолгу. По-моему, оно имеет форму диска. Но это не просто диск, и я не нахожу слов, чтобы описать его. Понимаешь, из центра диска кверху и книзу торчит какое-то острие. - И острие тоже часть солнца? - В том-то и штука. Что-то вроде волчка. Только его трудно разглядеть толком - солнце такое яркое даже в эти минуты. В прошлую ночь я вышел на улицу, небо было ясное, светила луна. И представь, луна имеет такую же форму. Но до конца ее было тоже не разглядеть - луна была неполная. - Ты не шутишь? - Я видел это своими глазами. - Ведь нас учат совсем по-другому. - Знаю, что по-другому, - ответил я. - Но что я видел, то видел. Больше я ничего не сказал. Виктория так и сыпала вопросами, но я ушел от них, утверждая, что не знаю ответов. Тогда она предприняла еще одну попытку выяснить характер моей работы, но я, сам не знаю как, ухитрился промолчать. Потом я, в свою очередь, стал расспрашивать о ее жизни, и мало-помалу мы ушли от опасной для меня темы. Конечно, ушли не навсегда, но я по крайней мере выиграл время, чтобы подумать. Поутру Виктория приготовила завтрак, а после завтрака забрала мою форму и унесла в стирку, оставив меня в комнате одного. Воспользовавшись ее отсутствием, я помылся и побрился, а затем завалился на кровать и лежал, пока она не вернулась. Я вновь надел форму: она холодила и хрустела на сгибах, будто недавно вовсе и не была закаменевшей вонючей тряпкой, в какую превратилась за десять дней работы вне Города. Мы провели вместе весь день, и Виктория вызвалась показать мне Город. Он оказался обширнее и запутаннее, чем представлялось. В сущности, до сих пор я видел лишь жилые и административные строения, а оказывается, было еще и множество других помещений. Я поймал себя на мысли, что здесь не трудно и заблудиться, однако Виктория обратила мое внимание на планы, вывешенные в определенных местах на каждом этаже. Было заметно, что планы не единожды переделывались, а один из них буквально приковал меня к себе. Мы находились на каком-то из нижних уровней - и тут возле новенького, недавно вывешенного плана уцелел старый, прикрытый листком прозрачной пластмассы. Заинтересовало меня прежде всего то, что надписи на плане были сделаны на нескольких языках, из которых, помимо английского, я узнал только французский. - А остальные что за языки? - осведомился я у Виктории. - Вот это немецкий и итальянский. А это, - она указала на необычные вычурные знаки, - китайский. Я присмотрелся к плану внимательнее, сравнивая его с новым, висящим по соседству. Некоторое сходство прослеживалось, но обращали на себя внимание значительные изменения в планировке Города. - Но почему так много языков? - Мы происходим от группы людей разных национальностей. По-видимому, английский стал в Городе общепринятым языком тысячи миль назад - и все же так было не всегда. Моя семья, например, французского происхождения. - Да, наверное, - отозвался я. На том же уровне Виктория привела меня на фабрику синтеза. Именно здесь из древесины и растительного сырья получали заменители белков и другие органические вещества. Здесь стоял резкий, неприятный запах, и люди, работавшие на фабрике, были в масках. Мы с Викторией быстро перешли в следующие помещения, где велись исследования по улучшению состава продуктов и их вкуса. Тут-то, как еще раз подчеркнула Виктория, ей и предстояло работать. Позже она вновь принялась жаловаться на свои разочарования, нынешние и будущие. Но я уже был как-то подготовлен к этому и сумел ее утешить. "Посмотри на свою маму, - говорил я, - она занята с утра до вечера, и кто посмеет утверждать, что ее жизнь лишена смысла..." Пришлось пообещать - под нажимом, - что я буду шире посвящать Викторию в свои дела, и еще, что, став полноправным гильдиером, приложу все силы, чтобы сделать систему в целом более открытой. Все это вместе взятое, видимо, успокоило Викторию, и вечер, а затем и ночь прошли в мире и согласии. 7 Мы с Викторией решили, что поженимся при первой же возможности. Она взялась в течение ближайшей мили выяснить, какие надо выполнить формальности; если удастся, хотелось бы покончить с ними в дни моего следующего отпуска или, на худой конец, еще через десять дней. Но пока мне предстояло вернуться к своей работе у Мальчускина. Едва я выбрался из-под городских стен, мне бросились в глаза перемены, происшедшие в мое отсутствие. В окрестностях Города не осталось никаких следов работы путевых бригад. Ни одной хижины-времянки, ни одного электромобиля в пунктах перезарядки, - не иначе, все они укатили вперед за гребень. Но самой большой новостью для меня явились пять канатов на земле подле путей: они начинались от северной стены Города и исчезали за тем же гребнем. Пути охранялись: вдоль них выхаживали взад и вперед несколько стражников. Заподозрив, что у Мальчускина сейчас дел невпроворот, я ускорил шаг. Едва я добрался до вершины, мои подозрения подтвердились: в отдалении, там, где рельсы обрывались, суетилось множество людей, особенно вокруг правого внутреннего пути. Еще дальше две, если не три бригады рабочих возились у каких-то металлических конструкций, но чем именно они заняты, с такого расстояния не было видно. Я почти бегом устремился вниз под уклон. Расстояние оказалось даже большим, чем я предполагал: самый длинный из рельсовых путей протянулся теперь на полторы мили с лишним. Солнце уже поднялось высоко, и, прежде чем разыскать Мальчускина с его бригадой, я порядком взмок. Сам Мальчускин почти не обратил на меня внимания, я просто скинул форменную куртку и присоединился к остальным. Нам предстояло дотянуть правый внутренний путь до той же отметки, что и остальные, но задача осложнялась тем, что нам попался участок с твердой скальной подпочвой. Правда, отпадала нужда в бетонных основаниях, но каждую шпалу приходилось заглублять в грунт с огромным трудом. Я взял кирку со стоящего рядом грузовичка и приступил к работе. И вскоре запутанные проблемы, с которыми я столкнулся в Городе, отступили куда-то далеко-далеко. В минуты отдыха я узнал от Мальчускина, что, не считая нашего участка пути, все практически готово к перемещению: опоры установлены, канаты протянуты. Подведя меня к одной из опор, он показал мне стальные балки, вкопанные глубоко в почву как якоря; к балкам крепились толстые канаты. На трех окончательно готовых опорах канаты были уже закреплены, на четвертой все шло к тому же, да и пятая была почти собрана. Гильдиеры, руководившие установкой опор, казались взвинченными до предела, и я не мог не поинтересоваться у своего наставника, что бы это значило. - Время не ждет, - ответил он. - С предыдущего перемещения прошло уже двадцать три дня. Если не произойдет ничего непредвиденного, мы проведем новое перемещение завтра. Значит, двадцать четыре дня, так? Город передвинется менее чем на две мили, но оптимум-то переместился за это время на две с половиной! Выходит, даже в лучшем случае мы окажемся еще на полмили дальше от оптимума, чем в прошлый раз. - И этого нельзя наверстать? - Наверное, можно, но не сразу. Вчера вечером я толковал с движенцами, - по их мнению, ближайшее перемещение должно быть совсем коротким, зато потом последуют два длинных. Их беспокоят те дальние холмы... Он неопределенно махнул рукой в северном направлении. - А разве холмы нельзя обойти? - спросил я. Мне чудилось, что на северо-западе холмы вроде бы пониже. - В принципе можно, но кратчайший путь к оптимуму всегда лежит строго на север. Любое угловое отклонение означает, что придется преодолевать большее расстояние. Я не совсем понял Мальчускина, но чувство безотлагательности нашей работы начало захватывать и меня. - Одно хорошо, - продолжал наставник. - Завтра мы распростимся с этой бандой мартышек. Разведчики обнаружили на севере крупное поселение, и тамошние жители отчаянно нуждаются в работе. Вот таких я люблю. Чем они голоднее, тем старательнее - в первую неделю по крайней мере. Работа шла весь день, да и вечером мы вкалывали до самого заката. Мальчускин и другие гильдиеры-путейцы подгоняли рабочих все более злыми и забористыми ругательствами. Признаться, у меня не оставалось ни сил, ни времени хотя бы обернуться на ругань: гильдиеры и сами, и я вслед за ними трудились не покладая рук. К тому часу, когда мы добрались до хижины, я был совершенно измотан. Утром Мальчускин поднялся ни свет ни заря, наказав мне вывести Рафаэля и всю бригаду на работу так рано, как только получится. Прибыв на место, мы застали Мальчускина и трех других путейцев ожесточенно спорящими с гильдиером, ответственным за канаты. Как мне и было велено, я поставил Рафаэля с его подчиненными работать на путях, хотя спор возбудил во мне любопытство. Но Мальчускин, вернувшись, не обмолвился на этот счет и словом, а с яростью набросился на очередной рельс, покрикивая на бригадира. Пришлось дожидаться неблизкого перерыва, чтобы выяснить, в чем дело. - Движенцы, черт их побери! - зло сказал он. - Им не терпится начать перемещение прямо сейчас, хотя пути еще не уложены. - Как же так? - А вот так. Мол, пройдет не меньше часа, прежде чем Город поднимется на гребень, а за это время можно докончить последний участок. Мы воспротивились их затее. - Почему? Вроде бы вполне логично. - Логично-то логично, только нам пришлось бы работать под канатами. А канаты натянуты как струны, особенно когда Город тащат на подъем. - Ну и что? - Тебе пока еще не случалось видеть, как лопается канат? - Вопрос был явно риторический: до сей поры я и не ведал, что город тащат на канатах. - Раздается звук, как от выстрела, и тебя перерезает пополам прежде, чем ты этот звук услышишь, - закончил Мальчускин мрачно. - И что же вы решили? - Нам дали час, чтобы закруглиться, а потом они начнут перемещения, невзирая ни на что. Оставалось уложить три плети рельсов. Мы дали людям еще несколько минут отдыха, а затем возобновили работу. Поскольку на небольшом участке теперь сосредоточились усилия четырех гильдиеров и их бригад, дело двигалось быстро, и все равно прошел почти час, прежде чем мы закрепили последний стык. Мальчускин с удовлетворенным видом дал движенцам отмашку, что все в порядке. Мы собрали свои инструменты и отнесли их в сторону. - Что теперь? - поинтересовался я. - Теперь будем ждать. Я пойду в Город передохнуть. А завтра начнем все сначала. - А мне что делать? - На твоем месте я бы остался здесь посмотреть. Тебе будет интересно. Кроме того, надо заплатить рабочим. Попозже я пришлю сюда кого-нибудь из меновщиков. Пригляди за ними, пока он не подоспеет. Утром я вернусь. - Хорошо, - сказал я. - Что еще? - Да в общем ничего. Во время перемещения вся власть здесь принадлежит движенцам, так что, если они прикажут тебе прыгать, прыгай. Может, им понадобится какая-то помощь на путях - будь под рукой. Но, думаю, с путями все в норме. Их уже проверяли. Покинув меня, он двинулся к своей хижине. Вид у него был очень усталый. Наемные рабочие разбрелись по баракам, и вскоре я оказался предоставленным самому себе. Брошенная Мальчускиным вскользь фраза о лопающихся канатах встревожила меня, и я уселся на землю на расстоянии, какое счел безопасным. Вокруг опор не осталось почти никого. Канаты, закрепленные на всех пяти опорах, вяло свисая, тянулись по земле параллельно рельсам. Затем к опорам подошли два движенца, видимо, для последнего осмотра. Из-за гребня холма появился отряд строем по два, двигавшийся в нашу сторону. С такого расстояния было не разобрать, кто это, но через каждые сто ярдов от него отделялось по человеку, который замирал подле путей. Чуть позже до меня дошло, что это стражники, к тому же при арбалетах. Когда отряд добрался до опор, от строя осталось лишь восемь человек, которые встали вокруг них, изображая полную боевую готовность. Через несколько минут один из стражников направился ко мне. - Ты кто такой? - рявкнул он. - Ученик Гельвард Манн. - Что ты тут делаешь? - Мне приказано присутствовать при перемещении. - Ладно, оставайся здесь, только не подходи близко. Много здесь мартышек? - Думаю, десятков шесть. - Это те, что работали на путях? - Те самые. Он усмехнулся. - Ну, эти слишком выдохлись, чтобы вредить. Но если они все-таки затеют какую-нибудь пакость, дай знать. Он отошел и присоединился к своим коллегам. Какую такую пакость могли затеять наемные рабочие, было мне совершенно неясно, но самое большое недоумение вызывало отношение к ним стражников. Оставалось только предположить, что когда-то кто-то из "мартышек" каким-то образом повредил пути или канаты. Но чтобы люди, с которыми мы работали бок о бок, пошли против нас? В это я при всем желании не мог поверить. Стражники, стоявшие вдоль путей, несомненно находились в опасной близости к канатам, но, казалось, не обращали на это внимания. Они терпеливо вышагивали взад-вперед, и каждый вымеривал свой отрезок рельсов, не заходя на соседний. Тем временем два движенца, закончив осмотр, укрылись за железными щитами, поставленными позади опор. Один держал в руках большой флаг, другой поднял к глазам бинокль и неотрывно глядел на гребень. Там, у конструкций с колесами-шкивами, появился еще один человек. По примеру движенцев я тоже устремил взор на него. Насколько я мог судить на расстоянии, он стоял к нам спиной - и вдруг повернулся лицом и взмахнул флагом. Его взмахи были широкими и ритмичными, флаг описывал полукруги над землей. Движенец, тоже с флагом, вышел из-за щита и повторил сигнал. Еще секунд десять - и я заметил, как канаты медленно-медленно поползли по земле в сторону Города. Шкивы на гребне начали вращаться, выбирая слабину. Потом канаты один за другим напряглись и замерли, хотя почти не приподнялись над почвой. Вероятно, они прогибались под собственной тяжестью - ведь у самых опор они теперь висели в воздухе. - Даю добро! - закричал человек у опор, и тотчас же его коллега взмахнул флагом над головой. Человек на гребне повторил сигнал, затем стремительно бросился куда-то вбок и пропал из виду. Я ждал, гадая, что будет дальше... Но, как я ни старался, разглядеть ничего