кулаки. -- Он злой... злой, нехороший человек! -- заговорил он прерывающимся голосом. -- Он до сих пор не может мне простить. Такой пустяк! Я ведь тогда же извинился, Я же нечаянно... У него задрожали губы, и опять, закрыв глаза, он замолчал. -- Кто? -- спросил Цой, мгновенно заразившись обидой и возмущением мальчика. Павлик молчал. -- Федор Михайлович? -- опять тихо и настойчиво спросил Цой. Павлик кивнул головой. -- Что же он тебе не простил? За что, ты думаешь, он сердит на тебя? -- Ну, пустяк... понимаешь, пустяк! -- опять взволновался Павлик, устремив на Цоя горящие глаза. -- За мешок. Помнишь, в выходной камере мы с Маратом поспорили из-за морского ежа, и я мешком его по шлему ударил. А мешок-то был Федора Михайловича. Но ведь это же нечаянно! Я же не нарочно! -- Федор Михайлович сделал тебе выговор? -- Нет... Он только так злобно посмотрел на меня, что я даже испугался. Он тогда у меня вырвал из рук ящичек из его пишущей машинки и так посмотрел, как будто готов был зарезать меня. Вот как сейчас... Комиссар резко перебросил ногу на ногу. -- Какой ящичек? -- спросил он. -- Ну, я же сказал -- из его пишущей машинки. Для запасных частей машинки,-- равнодушно ответил Павлик и, словно успокоившись, после того как излил свое возмущение, стал с возрастающим интересом смотреть на вальсирующую комичную пару -- Скворешню и Марата. Марат дурачился, кривлялся, нарочно путал и коверкал па, наступал на ноги своему партнеру. Скворешня наконец рассердился, приподнял его, как котенка, над полом и продолжал вальсировать один, держа свою "даму" в воздухе. Марат уморительно болтал ногами, безуспешно пытаясь вырваться из железных объятий своего партнера, наконец закричал "караул"... Павлик не выдержал, расхохотался и, сорвавшись с места, подбежал к Скворешне. -- Бросьте этого кривляку, Андрей Васильевич! -- звонко смеясь, закричал он. -- Давайте со мной! Я буду хорошо танцевать! Честное пионерское! -- Давай, давай, хлопчик! -- радостно встретил его гигант. -- Что, уже очухался? Он поставил на пол Марата, дал ему шлепка под спину, отчего тот под общий хохот пулей полетел к дверям. вполне, впрочем, довольный, что вырвался наконец из тисков своего приятеля. Оркестр сменил вальс на польку, и Павлик, как расшалившийся козленок, запрыгал возле своего партнера. Цой остался один в кресле, глубоко задумавшись, не замечая шума музыки и общего веселья. Комиссар тоже молчал. После танцев, "по настойчивому требованию публики", как объявил конферансье вечера Ромейко, Павлик с подъемом прочитал свою поэму "Победители глубин". Ему бешено аплодировали и заставили некоторые места бисировать. Наконец комиссар объявил распорядок занятий и развлечений на следующую пятидневку. Разошлись за полночь, усталые, веселые, довольные, под бравурные звуки марша. В красном уголке остались только два человека -- комиссар и Цой. Некоторое время они сидели молча. Потом комиссар тихо сказал: -- Как вы думаете, Цой, что все это значит? Цой медленно провел рукой по своим блестящим черным волосам и откинулся на спинку кресла: -- Ничего не могу понять! Ясно только, что Федор Михайлович за что-то невзлюбил Павлика. Но за что? Такого славного, безобидного мальчика! Не может же быть, что из-за мешка... -- Да-а-а... -- протянул комиссар, задумчиво глядя куда-то в пространство. -- И еще какой-то ящичек... Странная история! Впрочем, мне кажется, она началась гораздо раньше. Цой вскинул на комиссара удивленные глаза: -- Раньше? Из-за чего же? В отсек вошел уборщик Щербина с длинным пылесосным ящиком в руке. Он приблизился к комиссару, приветствовал его, приложив руку к бескозырке: -- Товарищ комиссар, разрешите приступить к уборке. -- Пожалуйста, товарищ Щербина. Комиссар поднялся и сказал Цою: -- Пойдемте ко мне, там поговорим. Конец второй части  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. РОДИНА ЗОВЕТ *  Глава I. В ЛЕДЯНОМ ПЛЕНУ Тринадцатого июля "Пионер" был уже на обратном пути в Тихий океан, держа курс на север. Оставалось провести еще лишь одну работу в поверхностных водах Антарктики, в суровых условиях полярной зимы, по соседству с плавающими льдами. "Пионер" шел на самой малой глубине, почти у нижней поверхности ледяных полей. Утром четырнадцатого июля на куполе ультразвукового экрана показались первые трещины среди ледяной брони, покрывавшей поверхность океана. Вскоре эти трещины начали появляться все в большем числе. Приближалась граница неподвижного льда. "Пионер" шел па двух десятых хода. Все чаще попадались ледяные горы, подводные части которых приходилось осторожно обходить. Над поверхностью океана, по-видимому, свирепствовал жестокий шторм: отдельные льдины то поднимались, то опускались, и даже могучие айсберги не стояли спокойно на месте. В центральном посту находились капитан, вахтенный начальник старший лейтенант Богров, зоолог и Шелавин. Ученые должны были выбрать подходящее для их работ место, которое в то же время позволило бы использовать инфракрасный разведчик для сторожевой службы. Вскоре после полудня на экране появилась большая полынья. На ней плавали, покачиваясь и сталкиваясь одна с другой, льдины различных размеров. Очевидно, влияние Шторма сказывалось здесь довольно значительно, и, следовательно, работать было бы затруднительно. Наконец, около пятнадцати часов, заметили длинную и достаточно широкую полынью между двумя огромными айсбергами. Высланный инфракрасный разведчик поднялся в воздух на высоту шестидесяти метров, чтобы наблюдатели из подлодки могли получить представление о размерах поверхности этих гор и обо всем, что окружает их. Далеко вокруг, на всем пространстве, обысканном разведчиком, не было ни одного судна, ни одного подозрительного пятна. Океан был усеян льдинами и айсбергами. Пурга несла кружащиеся тучи снега; льдины и айсберги налетали, громоздились друг на друга или дробились от ударов на мелкие куски. Лишь две гигантские горы спокойно и величественно стояли, словно острова, среди разыгравшейся стихии. Оба айсберга имели не меньше трехсот пятидесяти метров в длину и около двухсот метров в ширину каждый. Их верхние площадки представляли ровную, как стол, поверхность. Полынья, походившая на канал между ними, была тиха и спокойна, защищенная от шторма высокими, несокрушимыми стенами. Они были чисты, глубоко прозрачны и отливали прозеленью. Казалось, эти ледяные стены только что отделились друг от друга, и ни снег, ни туманы, ни ветер с водяной пылью не успели еще изъесть и затуманить их светло-изумрудную чистоту. -- Кажется, Лорд, лучшего места, чем эта полынья, не найти,-- сказал капитан. -- Если вы с Иваном Степановичем согласны, готовьтесь к выходу. Я тем временем подниму "Пионер" до глубины в сто метров. Достаточно будет? -- Вполне, капитан,-- согласился зоолог. -- Только поторапливайтесь. Не мешкайте с работой. Я хотел бы поскорее уйти отсюда. Уже через пятнадцать минут зоолог и Шелавин, сопровождаемые своей обычной свитой -- Скворешней, Цоем, Маратом и Павликом,-- выходили из подлодки. Шелавин со Скворешней направились поближе к ледяной стене, чтобы пристроить возле нее свои вертушки, взять там пробы воды, измерить ее температуру. Зоолог с остальными принялся за работу посередине канала, то поднимаясь ближе к поверхности, то опускаясь вглубь, собирая образцы скудного в это время года планктона и других представителей животного и растительного царства. -- Эге! -- послышался вдруг удивленный возглас Шелавина. -- Да здесь, оказывается, огромная выемка в ледяной стене. Метров тридцать в глубь стены. А в длину, по каналу, неизвестно. Андрей Васильевич, а ну-ка, посмотрите, далеко ли она тянется? Арсен Давидович! Я подозреваю, что и в противоположной стене окажется такая же выемка. Пошлите кого-нибудь проверить. Вероятно, здесь была одна гигантская гора, и по этой выемке она раскололась. Очень интересно! -- Хорошо, Иван Степанович. Пойдем, Цой,-- ответил зоолог. Через несколько минут Скворешня донес, что выемка тянется с юга на север примерно метров на двести. Глубина ее во льду от ста до шестидесяти метров, ширина от обрывистого подводного края до ледяного берега тридцать -- сорок метров. Сообщения Цоя почти не расходились со сведениями Скворешни: длина и глубина совпадали полностью, но ширина была меньше -- от двадцати до тридцати метров. -- Таким образом,-- сказал Шелавин,-- ясно, что внутри ледяной горы, почти посередине ее, находилось глубокое и широкое, замкнутое со всех сторон ущелье. Вдоль этого ущелья гора треснула и разделилась. Судя по свежести стен, это произошло совсем недавно, может быть, даже несколько часов назад. Обе половины медленно отходят друг от друга, и возможно, что примерно через сутки здесь будет не канал, а открытое море, забитое льдинами. Нам нужно торопиться, Арсен Давидович! -- решительно заключил океанограф. -- Я думаю, успеем, но поспешить не мешает,-- ответил зоолог и отправился со своей партией дальше, разместившись на небольшой глубине -- метров тридцать от поверхности. Шелавин со Скворешней отплыли недалеко от них на середину канала и производили там многочисленные измерения температуры на различных глубинах, близких к поверхности. Потом занялись получением проб воды, подальше от льдин, для изучения ее химического состава. На все эти кропотливые, требующие большой тщательности работы ушло часов пять. Шелавину и Скворешне оставалось только снять показания вертушек о скорости течения непосредственно около айсберга, убрать эти приборы и вернуться на подлодку. Они условились с зоологом, что встретятся с ним на выходной площадке минут через пятнадцать. Едва приблизившись к приборам, Шелавин обратил внимание на необычайную и совершенно неожиданную скорость течения, которую показывали вертушки. -- Что за чертовщина! -- закричал пораженный океанограф. -- Ведь пять часов назад айсберг двигался с ничтожной быстротой, а теперь идет со скоростью парохода, и притом в обратном направлении! -- Вероятно, ветер переменился,-- сказал Скворешня, принимаясь снимать вертушки,-- и дует теперь с силой в десять баллов прямо в спину льдине. -- Да знаете ли вы, чем это грозит, позвольте вас спросить? Ведь она идет прямо на соединение со своей другой половиной! Надо предупредить вахтенного... Это же несчастье! Он быстро вызвал подлодку. Но, прежде чем он успел сказать слово, послышался тревожный голос старшего лейтенанта: -- Скорее на подлодку! Все, все! Канал закрывается! Льдины приближаются друг к другу! Скорее! Открываю выходную камеру!.. -- Есть! Слушаю! Бросайте вертушки, Скворешня!.. Скорее к подлодке! Они понеслись на десяти десятых хода по направлению к кораблю. Впереди показались стремительно плывшие туда же зоолог, Цой, Марат и Павлик. Не успели они, однако, приблизиться к "Пионеру", как внезапно раздался громовой удар. Мощной невидимой струей воды, словно чудовищным фонтаном, и люди и подлодка были одновременно подброшены кверху. Корабль быстро опустился и сейчас же вернул себе устойчивость, по люди, вертясь и кувыркаясь, были разбросаны в разные стороны. Скворешню струя с силой ударила о ледяное дно выемки; Павлик, как пробка, взлетел на два метра над поверхностью воды. Несмотря на страшный испуг, он успел заметить, что взволнованная, как будто кипящая вода образовала теперь небольшую полынью, окруженную со всех сторон отвесными ледяными стенами высотой в несколько десятков метров. Через пять минут все собрались на откидной площадке подлодки, необычайно встревоженные, но целые и невредимые. Один лишь Скворешня охал и кряхтел, потирая без видимой пользы для себя свои металлические бедра и бока. Впрочем, голос капитана немедленно прекратил эти бесцельные упражнения: -- Арсен Давидович, у вас никто не пострадал? -- Все в порядке, Николай Борисович. -- Товарищ Скворешня, немедленно обследуйте дно полыньи, особенно по линии соединения обоих айсбергов. Держите все время связь с подлодкой и о замеченном доносите. -- Есть обследовать дно, товарищ командир! Скворешня медленно шел под водой вдоль свежеобразовавшегося ледяного шва. Удар при сближении айсбергов был, очевидно, гигантской силы. Линия их соединения была исковеркана глубокими ямами и выдавленным кверху льдом. Северный и южный концы полыньи сошлись неправильно, с выступами. Но, в общем, льдины сомкнулись полностью, совершенно слитно, не оставив между собой ни единого, даже самого ничтожного просвета. Выслушивая эти донесения, капитан время от времени озабоченно произносил: -- Так... гм... плохо... очень плохо... Когда Скворешня вернулся на подлодку и явился в центральный пост, он застал там, кроме капитана и старшего лейтенанта, также Шелавина и зоолога. Лица у всех были крайне озабочены. -- Ситуация не очень приятная,-- говорил капитан, медленно расхаживая. -- Возможно, что льдина надолго останется теперь в этом положении. Мороз скует ее соединившиеся половины, попутный ветер, если он удержится, будет действовать на них, как огромной силы пресс, который еще больше закрепит работу мороза. -- Но ветер может перемениться,-- сказал зоолог,-- и опять разбить льдину. Ведь слабое ее место -- внутренняя полынья -- все-таки остается. -- На перемену ветра может быть лишь слабая надежда,-- возразил Шелавин. -- Не забывайте, что мы находимся в области непрерывных западных ветров, обходящих в этих широтах весь земной шар над свободными пространствами Мирового океана. Именно они, эти западные ветры, и создают здесь великое непрерывное кольцо западного дрейфового течения. -- Да...-- задумчиво проговорил капитан.-- Мало того, что мы здесь заперты, словно в ловушке,-- мы еще осуждены на полную пассивность, между тем как и ветер и течение будут относить нас на ост, в южную область Атлантического океана. -- Я думаю, что если эту льдину разбил шторм,-- сказал старший лейтенант,-- то тот же шторм, продолжающий и теперь свирепствовать, может ее опять разбить. -- Конечно, не исключена и такая возможность,-- согласился капитан.-- Но когда это будет? Сколько нам придется ждать? Между тем плавание подлодки на исходе, а план научных работ в Тихом океане довольно значительный. Мы не можем, мы не должны непроизводительно терять время. Каждый день нам дорог. -- Тем более,-- сказал Шелавин,-- что это пассивное ожидание помощи от шторма может окончиться совсем не так, как нам хочется: шторм может пригнать льдину к неподвижному ледяному полю, и там она примерзнет уже надолго... Может случиться и так, что по пути мы сядем на мель и тоже надолго. Нет, капитан прав: ждать нельзя! -- Что же делать? -- спросил старший лейтенант. После короткого молчания капитан сказал: -- А пока, Александр Леонидович, поднимите инфракрасный разведчик над поверхностью льдины и выясните все, что нужно, чтобы иметь ясное представление об окружающих нас условиях. Через два часа я созову совещание всего командного состава, и тогда мы примем окончательное решение. На совещании старший лейтенант доложил, что размеры льдины -- четыреста семьдесят пять метров в длину с веста на ост, а ширина в том месте, где находится подлодка,-- триста шестьдесят восемь метров с зюйда на норд. Ширина ледяной перемычки, отделяющей внутреннюю полынью от открытого моря, равняется на норде девяноста двум метрам, на зюйде -- семидесяти шести. Температура воды в полынье -- на границе замерзания: один и восемь десятых градуса ниже нуля. Можно думать, что она скоро покроется льдом. Температура наружного воздуха -- тридцать два градуса ниже нуля. Судя по высоте и длине волн в открытом море, шторм десятибалльный, идет с веста; льдина крепкая, ее части уже примерзли одна к другой. Совещание прошло очень оживленно. Было принято решение: в течение трех дней выжидать результатов действия шторма, держать корпус подлодки "на пару", согревая воду в полынье, чтобы не допустить ее замерзания и насколько возможно ослабить этим смерзание частей льдины; кроме того, по предложению старшего акустика Чижова, пустить в ход на полную мощность обе ультразвуковые пушки, кормовую и носовую, действуя лучами по линии шва, разрыхляя ими в этих местах лед и ослабляя его сопротивление шторму. Потянулись долгие, томительные часы ожидания, безделья и тревоги. Шторм продолжался, не только не утихая, но даже усиливаясь. По поверхности океана катились огромные волны, достигавшие порой двенадцати метров высоты, и, как гигантские тараны, били по айсбергу. Их громовые удары, оглушительный грохот и рев были ясно слышны даже в полынье под водой. Ультразвуковые пушки работали на полную мощность, все глубже разрыхляя лед по линии соединения обеих частей айсберга. Непрерывное звенящее гудение моторов не давало ни спать, ни думать на подлодке. Цой плохо провел первую ночь ледяного плена и уже с утра вошел в лабораторию с головной болью. Работа не клеилась. Что-то непонятное, какое-то неосознанное беспокойство уже два дня неотступно донимало его. Это началось с вечера в честь Скворешни. Нет-нет, и вспыхнет перед Цоем злобный взгляд черных, глубоко запавших глаз, испуг и бледность детского лица... "Какая глупость! -- думал он, подвинчивая регулятор в микроскопе.. -- Какое злопамятство! Из-за мешка... Совсем по поговорке Скворешни: "Велыкий до неба, а дурный, як треба". Мешок! Притронулись к его мешку!.. Экое неуважение!.. Какая обида!.." Цой тряхнул головой. Даже думать об этом стыдно -- стыдно за взрослого, серьезного человека! "Но в мешке ли только дело? А ящичек... Он вырвал его из рук Павлика. Вырвал со злобой и ненавистью..." Цой устремил в пространство широко раскрытые, неподвижные глаза. "Что же это за ящичек из пишущей машинки, который таскают за собой во время глубоководных экскурсий? Зачем он там нужен? Да ведь он не выдержит чудовищного давления воды... Однако выдержал... Значит, это не простой комнатный ящичек для запасных частей... А может быть, он действительно был сплющен? Павлик об этом не говорил. Надо спросить у него. Это очень, очень важно..." Почему это было важно, Цой не мог бы ответить и самому себе. Он нашел Павлика в каюте Плетнева. Мальчик сидел за небольшим столиком у переборки и что-то записывал в толстую тетрадь. Увидев Цоя, он смутился и закрыл тетрадь. -- Здравствуй, Павлик! Чем это ты занят? -- спросил Цой, не зная, как приступить к разговору. Павлик в смущении заерзал на стуле: -- Да так, записываю... Ты к Виктору Абрамовичу, Цой? Он на вахте. -- На вахте?.. Гм... Так, так... -- Цой уселся на стул возле стола. -- А у меня голова разболелась от этого шума. Работать не могу... Вот и брожу по подлодке, бездельничаю... А ты что записываешь? Дневник ведешь, что ли? Это ты хорошо придумал, очень хорошо! И обиды свои тоже записываешь? -- добродушно усмехнулся Цой. -- И про ящичек Федора Михайловича? Павлик все больше смущался, краснел. -- Да,-- проговорил он чуть слышно.-- Очень много интересного. Чтобы не забыть. Ребятам буду читать, когда приеду и поступлю в школу. Только ты, Цой, никому не говори, пожалуйста. -- Ну, зачем же зря болтать! А капитан знает, что ты ведешь дневник? -- Капитан?! -- Павлик с удивлением посмотрел на Цоя.-- Зачем? Я даже Виктору Абрамовичу не говорю. Я всегда пишу, когда он на вахте. Ты первый узнал об этом. И ты мне обещал об этом... и ты мне обещал никому не говорить... Правда? Ты никому не скажешь? -- Я-то не скажу, будь уверен. А вот капитану ты должен сам рассказать. И перед приходом подлодки во Владивосток должен будешь показать ему свой дневник. Разве тебе неизвестно это правило? Оно обязательно для всех, участвующих в плавании. -- Неужели? -- растерявшись, спросил Павлик. -- А я не знал... Зачем же это нужно капитану? -- Ну как ты не понимаешь, Павлик! Ведь на нашей подлодке есть много секретного: и то, как она устроена и как вооружена. Представь себе, что ты подробно опишешь что-нибудь из этих секретов в своем дневнике. Ты можешь потерять свою тетрадь или ее украдут у тебя, и какими-нибудь путями она попадет в руки врага... Ты же знаешь, что враг всегда и всюду следит за нами, за всем, что делается в нашей стране: за нашими вооруженными силами, за нашей армией и флотом, за заводами и фабриками, которые выделывают для них оружие и боевое снаряжение. Враги всегда мечтают, как бы напасть на нашу страну, уничтожить наших защитников -- армию и флот, отнять наши земли, фабрики и заводы, посадить нам на шею капиталистов и помещиков, чтобы весь советский народ работал на них, чтобы опять вернулись в нашу прекрасную страну нищета, безработица, голод, холод, унижение, рабство... Надо всегда помнить об этом, Павлик. Надо всегда помнить, что мы окружены врагами. Павлик никогда не видел своего друга в таком волнении. Цой быстро ходил по тесной каюте, возбужденно размахивая руками. Его глаза горели, всегда приглаженные волосы растрепались. Павлик сидел тихо, внимательно слушая. -- Эти враги,-- продолжал Цой,-- подсылают к нам шпионов, чтобы выведать секреты наших вооружений. Они ищут и подкупают разных мерзавцев и предателей, чтобы при удобном случае, особенно во время войны, те взрывали у нас заводы и фабрики, мосты и электростанции, разрушали железные дороги, выкрадывали наши планы обороны и планы наших крепостей, чертежи самых лучших самолетов, пушек, броненосцев, подводных лодок... -- Я ничего не буду записывать о "Пионере", Цой! -- закричал Павлик, вскочив со стула. -- Ничего! Ничего! Даю тебе честное слово! И я сам покажу свою тетрадь капитану. Пусть смотрит. -- Надо быть очень внимательным, Павлик,-- сказал Цой, устало опускаясь на стул. -- Надо быть не только самому осторожным в своих поступках, но и очень внимательно присматриваться к тому, что совершается вокруг тебя, к тому, что делают другие люди около тебя. Если ты замечаешь, что человек совершает что-нибудь странное, непонятное или непозволительное -- скажем, фотографирует что-то около нашей крепости, подозрительно возится или подолгу шатается, как будто бесцельно, около железнодорожного моста, который охраняется часовыми, или, таясь, выносит какие-нибудь бумаги из военного учреждения, какие-нибудь странные, необычайные вещи... предположим, из нашей подлодки,-- насторожись, Павлик! Примечай! Незаметно, осторожно наблюдай! Если не можешь сам понять, посоветуйся с кем-нибудь из взрослых, с надежным, более опытным человеком. Если уж дело явно неладное, может быть даже явно опасное, иди сейчас же к начальнику и расскажи... Цой замолчал. Павлик тоже помолчал, потом тихо и неуверенно сказал: -- Цой, может быть, лучше совсем не вести дневника... здесь, на подлодке? -- Нет, почему же? -- пожал плечами Цой. -- Это тебе полезно будет, но записывай только то, что не может сделать твой дневник опасным и вредным для нашей страны. Впрочем, капитан просмотрит и вычеркнет то, что не годится... А такие, например, вещи,-- улыбнулся Цой,-- как наши приключения на дне или, скажем, твоя размолвка с Гореловым из-за ящичка, записывай сколько хочешь... Кстати, -- продолжал он улыбаясь,-- какой он из себя, этот ящик. -- Ящичек? Переспросил Павлик, отрываясь от каких-то своих мыслей. -- Ну, какой он?.. Ну, похож, знаешь, на кубик с ребрами приблизительно в десять сантиметров, очень тяжелый... Я его с трудом держал в руке. -- Отчего же он такой тяжелый? Павлик с удивлением посмотрел на Цоя: -- Не знаю... Федор Михайлович говорил, что обычно в этом ящике находятся запасные части от его машинки... -- Павлик задумался на минуту. -- Впрочем, когда я его держал в руках, он был с каким-то принадлежностями для экскурсий. Так мне объяснил Федор Михайлович. Какое-то смутное беспокойство все явственней отражалось на лице Павлика. -- Какие же это могут быть принадлежности для биологических экскурсий? -- продолжал спрашивать Цой. -- Ты ведь тоже участвуешь в таких экскурсиях и должен знать, что мы обычно берем с собой. Я, например, не понимаю, о каких принадлежностях Федор Михайлович тебе говорил... Ну, что мы берем с собой в этих случаях? Пружинный сачок -- он большой, его не спрячешь, да и не нужно прятать, он всегда должен быть под рукой. Нож, долото, пинцет... Ну, что еще? Зажимы, скальпель? Эти вещи только мне нужны и Арсену Давидовичу... Что же могло быть еще спрятано в этом ящичке? Беспокойство Павлика переходило уже в явное волнение. -- Я не знаю, Цой, -- пробормотал он, опустив глаза. -- Я тоже не понимаю... Мне... мне так говорил Федор Михайлович. -- Федор Михайлович? -- медленно повторил Цой. -- Та-а-ак... Почему же он на тебя вдруг так сильно рассердился? Как будто до сих пор он к тебе хорошо относился. Вы даже всегда дружны были. Правда? -- Да! -- немного оживился Павлик. -- Он объяснял мне машины, часто шутил со мной. Только один раз до этого случая он как будто здорово рассердился на меня. Но это просто недоразумение. И это было давно, еще в Саргассовом море... -- Рассердился! -- воскликнул Цой. -- За что? -- Ну, я же говорю тебе, Цой, что это было недоразумение. Он ошибся. -- Хорошо, хорошо, пусть ошибка, -- нетерпеливо говорил Цой, едва сдерживая волнение, -- но в чем заключалось это недоразумение? В чем было дело? Что тогда произошло между вами? Да говори же, говори! -- Ну, я не знаю, Цой...-- ответил Павлик, растерявшись от этого потока торопливых, взволнованных вопросов. -- Я не понимаю, почему ты так расстроился? Я нашел около двери его каюты клочок какой-то записки. Я посмотрел, чтобы прочесть, что там написано, а он подошел ко мне, отнял бумажку и так злобно посмотрел на меня, даже страшно сделалось... -- Ну! Ну! А в записке что было? -- Не помню, Цой... Какие-то отдельные слова... Ведь это же был обрывок.. -- А все-таки,-- настаивал Цой,-- ну, хотя бы отдельные слова. Припомни... ну, пожалуйста, постарайся! Павлик выглядел совершенно измученным. Видно было, что он изо всех сил напрягает свою память. -- Там было... -- медленно, с трудом вспоминал Павлик. -- Там были какие-то градусы... широта и долгота... И еще... как это называется?.. Это такое слово... -- Павлик потер лоб, на минуту закрыл глаза. -- Начинается на "Т"... или, нет, на "К".. трудное такое словно... Мне его потом объяснил Федор Михайлович. Мы с ним потом помирились -- это оказалась совсем не его бумажка. Он извинился и повел меня показывать и объяснять машины, и я его спросил, что значит это слово... -- Ну хорошо. Что же он тебе объяснил? -- Ага, вспомнил! -- радостно воскликнул Павлик. -- Это такие... такие цифры... когда устанавливается положение какой-нибудь точки в географии или морском деле... -- Координаты?! -- закричал Цой, чуть не подскочив на стуле. -- Координаты?! -- Да-да! Координаты! -- И сейчас же, как будто это слово внезапно раскрыло запертые шлюзы его памяти, Павлик быстро продолжал: -- И еще там было написано: двадцать шестое мая, восемнадцать часов, потом Саргассово море и еще, кажется, что-то про гидроплан... Вот... И как будто больше ничего. Цой неподвижно сидел, уставившись глазами в одну точку. Губы его посерели. Скулы как-то странно заострились и выдавались еще больше, чем всегда. Павлик испуганно смотрел на него. Он никогда не видел у Цоя такого лица и теперь молчал, не зная, что сказать. -- И больше ничего,-- как будто про себя пробормотал Цой, едва шевеля губами. -- Больше ничего... Да, двадцать шестое мая... -- Я хорошо помню это число, Цой -- тихо сказал Павлик, чтобы хоть разговором отвлечь своего друга от каких-то тяжелых мыслей. -- Это день рождения папы. И как раз в этот день я с черепахой запутался в водорослях. Потом эта испанская каравелла, спрут и кашалот... Когда он замолчал, Цой медленно повернулся к нему с окаменелым лицом. -- Ты больше ничего не помнишь, Павлик? -- тихо спросил Цой. -- Больше ничего из того, что случилось в этот день, двадцать шестого мая? Павлик вопросительно поднял глаза на Цоя. -- А бомбардировку забыл? -- все так же тихо, чужим голосом говорил Цой. -- Забыл, что как раз двадцать шестого мая кто-то бомбардировал стоянку нашего "Пионера"? Краска залила лицо Павлика, и ему почему-то сразу сделалось жарко. Потом лицо начало медленно бледнеть. Павлик молчал, не сводя широко раскрытых глаз с Цоя. -- Я... я был тогда болен,-- с трудом произнес он наконец. -- После кашалота... Мне потом рассказал Марат... -- Так вот, выходит, спасибо, Павлик, тебе и кашалоту твоему. Спасибо за то, что вы увели нас с этого гиблого места -- с этих ко-ор-ди-нат,-- сказал Цой с безжизненной, деревянной улыбкой.-- А что касается Марата, то он мне тоже кое-что рассказал. Он встал и сурово, с какой-то необычайной строгостью посмотрел на Павлика, и тот невольно тоже встал. -- Помни, Павлик! -- сказал Цой жестким голосом. -- Помни, ты должен молчать о нашем разговоре. Никому ни слова! Ты обещаешь? Павлик молча кивнул головой. -- Ты обещаешь? -- повторил свой вопрос Цой. -- Да,-- едва слышно ответил Павлик.-- Честное слово, Цой направился было к двери, но неожиданно, точно вспомнив о чем-то, повернулся к Павлику. -- И еще помни, Павлик: будь настороже! Будь внимательным. Примечай, наблюдай -- осторожно, незаметно... Если увидишь что-нибудь неладное, не подавай виду и сообщи сейчас же мне. Обещаешь? -- Хорошо, Цой,-- прошептал Павлик. Глава II. ПОИСКИ ВЫХОДА Утром семнадцатого июля, на третий день после соединения айсбергов, шторм неожиданно затих, и установилась спокойная, безветренная погода. На помощь шторма рассчитывать уже нельзя было. Ультразвуковые пушки успели разрыхлить на льдине узкую полосу сверху донизу лишь в девять метров глубиной на каждом конце полыньи. Оставалось еще много десятков метров твердого, все более крепнущего льда. Поднявшийся над айсбергом инфракрасный разведчик донес, что море, успокоившееся и затихшее, было до горизонта покрыто сплошным торосистым ледяным полем. Еще с утра капитан приказал прекратить работу ультразвуковых пушек, явно бесцельную в этих условиях и лишь напрасно истощавшую электроаккумуляторы. На подлодке установилась тишина. С нею еще больше усилилось чувство беспокойства, наполнявшее теперь все помещения корабля. Положение казалось безвыходным. Сколько продлится этот плен? Зима в Южном полушарии была лишь в самом начале -- в этих широтах она должна была продлиться еще три-четыре месяца. Между тем через месяц и шесть дней подлодка должна была быть во Владивостоке... Перспектива задержаться здесь на зимовку грозила неисчислимыми последствиями для страны и для самой подлодки. Люди старались не обнаруживать беспокойства, которое начало охватывать их после того, как надежда на помощь шторма исчезла. Художник Сидлер остановил Марата, встретив его в коридоре. Марат только что сменился на вахте в аккумуляторных отсеках и шел в столовую, чтобы позавтракать со своей сменой. -- Слушай, Марат, что же это теперь будет? -- спросил Сидлер искусственно равнодушным голосом и отводя глаза в сторону. -- Как мы освободимся из такой тюрьмы? Марат был голоден и не собирался вести беседу на ходу в коридоре. -- А ты думаешь, что мы кончили свой рейс в этом полярном порту? -- насмешливо спросил он, пытаясь пройти мимо Сидлера, чтобы скорей добраться до столовой, откуда доносился приглушенный шум голосов, стук тарелок, звон ножей и вилок. Но Сидлер схватил Марата за пуговицу и крепко держал. -- Подожди, подожди минутку, Марат! Ты не шути. Говорят, что вода в этой полынье быстро замерзнет, и даже до дна. Хороший будет порт, нечего сказать! -- А кто ей позволит, воде-то, замерзнуть? -- Но ведь на воздухе ужасный мороз! Тридцать пять градусов! И кругом лед. Марат с удовольствием помучил бы Сидлера еще немного своими шутками и двусмысленными вопросами, но аппетит разгорался и не допускал задерживаться почти у самого входа в столовую. -- Слушай, Сидлер! Скажи откровенно: ты с Луны свалился, что ли? Разве ты не знаешь, что капитан оставил корпус подлодки в накаленном состоянии? Как ты думаешь, для чего это? -- Я понимаю, что это для подогрева воды в полынье, чтобы не замерзла. Но ведь это же расточительство! Накал корпуса поглощает уйму электроэнергии. Надолго ли хватит в таких условиях нашего запаса? -- Да,-- грустно подтвердил Марат. -- Что верно, то верно. Уже дней десять, с самой Огненной Земли, как мы не опускали в глубины наши трос-батареи и не заряжали аккумуляторы. Я тебе даже скажу по секрету,-- добавил Марат, понижая голос,-- что в аккумуляторах осталось электроэнергии не больше чем на двое суток, если держать подлодку на пару. Проходивший мимо Матвеев остановился и с интересом слушал. -- Да, дорогой товарищ,-- еще раз с грустью подтвердил Марат,-- всего на двое суток! Равнодушие мигом исчезло с лица Сидлера. Он растерянно посмотрел на Марата и воскликнул: -- Но ведь это же ужасно! А потом что? Вся полынья превратится в лед, и подлодка вмерзнет в него. Без электроэнергии мы окончательно погибнем! -- Совершенно верно, Сидлер! Без электроэнергии нам никак нельзя. Придется приняться за зарядку аккумуляторов. Как раз сейчас я получил приказание заняться этим. Вот только позавтракаю, если позволишь, посплю часа два и примусь за дело. Сидлер смотрел на Марата и на посмеивающегося Матвеева недоумевающими глазами: -- Ты смеешься, Марат? -- Говорю совершенно серьезно. -- Но как же? Куда же ты опустишь трос-батареи? -- Не опущу, а подниму. Из каждой пары трос-батарей одна останется в теплой воде возле подлодки, а другую вытащим на лед. Пойми же, чудак: на воздухе триддатипятиградусный мороз, а температура воды в полынье около трех градусов выше нуля. Где ты еще найдешь для наших термоэлементных трос-батарей такой замечательный температурный перепад почти в тридцать восемь градусов? Да мы здесь зарядим наши аккумуляторы скорее, чем даже в тропиках! И, не дав опомниться остолбеневшему от удивления и радости Сидлеру, Марат бегом устремился в столовую. -- Фу, как будто гора с плеч! -- проговорил, с трудом приходя в себя, Сидлер.-- Ну, теперь, раз имеется электрическая энергия, наше положение совсем уж не такое безвыходное! Можно бороться! -- В том-то и задача, Сидлер,-- задумчиво сказал Матвеев: -- как вырваться отсюда? Ведь дни-то идут, а Владивосток еще далеко. Во вторую смену в столовой завтракала большая часть экипажа подлодки -- человек семнадцать. Однако обычного оживления в столовой не чувствовалось. Ели рассеянно, говорили мало, пониженными голосами. Даже словоохотливый и горячий Марат, сидя, как всегда, за одним столиком со Скворешней и Павликом, молча и торопливо поглощал еду, не тревожимый на этот раз ни расспросами Павлика, ни добродушными насмешками Скворешни. Лишь к самому концу завтрака Скворешня напомнил ему о себе. -- Ось воно як, Марат,-- прогудел он, тщательно вытирая салфеткой усы,-- это тебе не плотина из водорослей. Поработал бы лучше мозгами над тем, как выбраться из этой лохани. Это небось потрудней и попрактичней. -- Выберемся,-- пробормотал с полным ртом Марат, не поднимая глаз от тарелки. Он упрямо кивнул головой. -- "Выберемся"! -- недовольно повторил Скворешня.-- Сам знаю, что выберемся. А вот когда и как? Надеешься на чужие головы? На начальство? Эх, вы! Фантазеры! -- А тебе, Андрей Васильевич, в пять минут вынь да положь? -- ответил Марат. -- Обдумать надо. Это тебе не скалы валить,-- неожиданно рассмеялся он,-- да еще при помощи Павлика! Ноги вроде электрических кранов, и знай себе -- валяй! -- Ноги без головы тоже не работают, Марат Моисеевич! -- не без самодовольства усмехнулся Скворешня.-- А ты не увиливай. Выкладывай, что надумал. Коллективная помощь -- тоже неплохая штука. Если идея стоящая и особенно в такой момент... -- Ну давай,-- охотно согласился Марат: в сущности, ему самому уже хотелось поделиться с кем-нибудь своими идеями. -- Давай, будешь соавтором! Что бы ты сказал, если бы я предложил взорвать ледяную стену, которая отделяет нас от чистого моря? А? -- Взорвать стену? -- с удивлением повторил Скворешня. -- Шестидесяти метров высоты и семидесяти шести метров толщины? Да на это всех наших запасов теренита не хватит. Его могучий бас разнесся по всей столовой, привлекая к их столику всеобщее внимание. -- Ну, кажется, Марат наконец вступил в дело,-- с улыбкой сказал зоолог. -- Обстановка для него самая подходящая,-- согласился старший лейтенант. -- А идея, право, недурна,-- откликнулся с соседнего столика Горелов. -- Что кажется трудным в обыкновенных условиях, то бывает выполнимым в необыкновенных. Разве не так? -- Так-то так,-- сказал с сомнением старший лейтенант,-- да ведь вот слышали, что прогремел Скворешня? Взрывчатых веществ не хватит на этакую массу старого, крепкого льда. -- Виноват, товарищ старший лейтенант,-- донесся с другого конца столовой голос Марата -- Не хватит теренита -- поможет нам Федор Михайлович! -- Я?! -- недоуменно спросил Горелов среди шума удивленных восклицаний и развел руками. -- Да чем же я смогу заменить теренит? -- Гремучий газ, Федор Михайлович! -- воскликнул Марат. -- Тот самый гремучий газ, который работает в ваших дюзах! Его-то, надеюсь, у вас хватит? -- Ах ты, бисова козявка! -- восторженно грохнул Скворешня. -- Скажи на милость! Идея-то оказывается довольно практичной! А? Как вы думаете, товарищ старший лейтенант? Не доложить ли капитану? x x x В столовой воцарилось необыкновенное оживление. За всеми столиками сразу поднялись разговоры, все громко обсуждали предложение Марата, разгорались споры. Большинство яростно отстаивало это предложение, немногие скептики сомнительно покачивали головами, указывая, что придется взорвать около восьмидесяти тысяч кубометров льда. С карандашами в руках они уже успели подсчитать эту величину. Сторонники Марата, особенно Шелавин, напоминали, что уже давно, на Северном морском пути, когда полярные суда оказывались зажатыми во льдах, широко и успешно применялся аммонал. Скептики возражали: одно, мол, дело расколоть даже десятиметровый лед, чтобы образовалось разводье, и другое дело -- поднять на воздух десятки тысяч кубометров льда. Старший лейтенант, прежде чем ответить Скворешне, задумчиво поиграл вилкой, отбивая на тарелке походную дробь барабана. Потом сказал: -- Доложить капитану можно, товарищ Скворешня, но выйдет ли вообще толк из предложения Марата -- сомневаюсь. Это было сказано с такой убежденностью, что все в столовой сразу замолчали. Марат побледнел, словно предчувствуя нечто сокрушительное для своей идеи. -- Почему же вы так думаете, товарищ старший лейтенант? -- спросил он. -- Мне кажется, Марат, что вы не учли самого главного. Главное же заключается не в том, как и чем взорвать, а в том, как, чем и, самое важное, в какой срок можно убрать взорванный лед. Восемьдесят тысяч кубометров! На руках вы их вынесете, что ли? На носилках? Вообще говоря, можно, конечно, и руками перенести, но когда мы окончим эту работу? -- И среди общего молчания тихо добавил: -- Кончим, вероятно, тогда, когда уже будет совершенно безразлично -- месяцем ли раньше, месяцем ли позже. Марат сидел с опущенной головой; наконец, собрав остатки всей своей веры и мужества, он тихо сказал: -- Можно транспортеры пост