вновь обратился он к Филиппу. - Вы не сын мне больше. Я отрекся от вас. - Я сейчас же уеду, не сомневайтесь, - спокойно ответил Филипп, глядя ему прямо в глаза. - Но имейте в виду: я не принимаю вашего отречения. Я не могу позволить вам взять еще один грех на душу, и что бы вы ни говорили, я буду оставаться вашим сыном. Я буду чтить и уважать вас, как своего отца... насколько это будет в моих силах. Может быть, сегодня мы видимся в последний раз, поэтому я скажу вам все, что думаю. Вы никогда не любили меня, порой вы меня ненавидели, обвиняя в преступлении, которое я не совершал и никак не мог совершить. Видя во мне не человека, а скорее символ, олицетворение всех обрушившихся на вас несчастий, вы лишь терпели меня - единственно потому, что в глазах общества я считался вашим сыном. Вы не утруждали себя быть справедливым со мной, нередко вы причиняли мне боль и страдания, но в моем сердце нет ни ненависти к вам, ни озлобления - одна только печаль. Печаль о том, что вы не смогли одолеть в себе ненависть, порожденную горем, не нашли в себе силы противиться соблазнам Искусителя, который бродит среди нас, аки лев рыкающий. Печаль о том, что я потерял отца, едва лишь родившись, что вы всю жизнь грубо отталкивали меня в ответ на мои попытки сблизиться с вами... Бог вам судья, отец, и я буду молить Всевышнего, чтобы он даровал вам прощение. - На какое-то мгновение он умолк, переводя дыхание. Кроме всего прочего, его немного смущал пристальный, изучающий взгляд спутника падре Антонио, молодого прелата в черном, который ни на секунду не отводил от него глаз. - От претензий на наследство я не отказываюсь и не откажусь никогда. Не буду лукавить: я сам не знаю доподлинно, чего во мне больше - жажды власти или заботы о чести и достоинстве нашего рода. Полагаю, что и того и другого поровну... Да, вот еще что. Завтра, в крайнем случае, послезавтра я женюсь. И как ваш сын я смиренно прошу, если не отцовского благословения, так хотя бы согласия вашего на мой брак. - Ага! - произнес герцог и испытующе поглядел на Гастона д'Альбре. - Так вот чем было куплено ваше участие в этой авантюре! Гастон удрученно вздохнул и в ответ развел руками. - Увы, нет. Амелина здесь ни при чем. Это двоюродная сестра Эрнана де Шатофьера. Брови герцога поползли вверх. Опекун Эрнана, младший брат его отца, имел двух дочерей, старшей из которых еще не исполнилось восьми лет. - Речь идет о моей кузине по матери, - уточнил Шатофьер. Получив это разъяснение, герцог несколько раз моргнул, затем губы его искривились в презрительной усмешке: - Ах, вот оно что! А я-то совсем забыл об этом семействе нищих оборванцев... - Тут к нему пришло понимание ситуации, и он грозно взглянул на Филиппа: - Вы это серьезно, сударь?! - Да, - твердо ответил Филипп. - Серьезно. Дадите вы свое согласие или нет, в любом случае, я женюсь. - Даже так?! Вам мало того, что вы натворили? Теперь вы хотите унизить мезальянсом весь наш род, уронить его достоинство в глазах света! Нет, определенно, вы сошли с ума! Если у вас осталась еще хоть толика здравомыслия, хоть капля уважения ко мне, к памяти наших предков, вы должны оставить свою затею. Филипп упрямо покачал головой: - Это исключено. В отличие от вас, я не склонен рассматривать мой предстоящий брак, как таковой, что способен уронить достоинство нашего рода, оскорбить память предков. И коль скоро речь зашла о предках, то должен напомнить вам, что основатель нашей династии был незаконнорожденный, мало того - он был зачат в прелюбодеянии. К тому же, насколько мне известно, Карл Бастард был не единственным бастардом в нашем роду, а бастарды в глазах того самого света, на мнение которого вы ссылаетесь, ничем не лучше мезальянса, на который я иду. Герцог еще больше побледнел, а во взгляде молодого прелата, устремленном на Филиппа, промелькнуло что-то похожее на затаенную боль - но только на одно мгновение. - Да, я признаю, что это будет мезальянс, - со всей решительностью, на которую он был способен, продолжал Филипп. - Но я не вижу в этом ничего постыдного - ни для меня, ни для вас, ни для всей нашей семьи. Я женюсь на Луизе де Шеверни, и вы не в силах воспрепятствовать этому. - Но и согласия своего я не дам, - жестко отрезал герцог. - И вообще, нам больше не о чем разговаривать. Я знать вас не хочу. С этими словами он повернулся к Филиппу спиной и той же быстрой, чуть прыгающей походкой пошел прочь от уже дважды отвергнутого им сына. Слуги с факелами и личные телохранители последовали за своим господином, однако дворяне из свиты герцога и оба преподобных отца остались на мосту в обществе Филиппа и его друзей. Некоторое время после ухода герцога все молчали, никто не решался заговорить первым. Филипп стоял неподвижно, в унылой задумчивости глядя себе под ноги, как вдруг кто-то положил руку ему на плечо. Он вздрогнул от неожиданности, поднял глаза и увидел перед собой молодого прелата. - Позвольте представиться, сударь, - произнес тот с выразительным акцентом, выдававшим в нем уроженца Рима. - Я преподобный Марк де Филиппо, недавно назначенный младшим викарием тулузской архиепархии. - Очень мило, - несколько рассеянно ответил Филипп. - Рад с вами познакомиться, преподобный отец. - Я бы не хотел, чтобы вы называли меня отцом, - сказал викарий. Странные нотки, прозвучавшие в его голосе, и фамилия, образованная от личного имени,[14] что зачастую указывало на незаконнорожденность, заставили Филиппа попристальнее приглядеться к молодому прелату. У него были темные волосы и слегка смуглая кожа - но линия рта, форма носа, очертания подбородка, разрез широко расставленных небесно-голубых глаз и другие детали помельче определенно выдавали семейную схожесть. -------------------------------------------------------------- 14 Marco de Filippo. Напомним, что Filippo - галльское (и итальянское) произношение имени Филипп. - Говаривали, что я не единственный отверженный сын моего отца, - промолвил потрясенный Филипп. - Я слышал, что еще до первого брака у него был роман... - Логическим завершением которого было мое рождение, - невозмутимо подтвердил викарий. - Впрочем, давайте поговорим об этом позже и в другом месте. - О да, конечно, - сказал Филипп, взяв себя в руки. - Сейчас я направляюсь в замок моего друга, Эрнана де Шатофьера. Это в двух часах езды отсюда, и, если вы не возражаете, мы можем поехать вместе. Викарий медленно кивнул: - Пожалуй, так я и поступлю. Все равно делать мне здесь нечего. Я уже выполнил необходимые формальности, представился... господину герцогу, как и надлежало, поскольку я буду курировать ортезскую епархию. - Он сделал короткую паузу. - Не скажу, что это была приятная для меня процедура, и я вовсе не горю желанием остаться здесь на ночь, тем более после всего происшедшего. - Тогда решено. Я уверен, что мой друг будет рад такому гостю. - Филипп немного помолчал, глядя викарию в глаза, потом добавил: - Сколько себя помню, я всегда мечтал иметь брата, которого не стыдился бы, и сейчас... Сейчас я в смятении. У меня появилась надежда... - Думаю, мы не разочаруем друг друга, - сказал Марк де Филиппо. - Я убежден в этом. В четырнадцатый день своего рождения Филипп стал совершеннолетним, встретил свою первую любовь, обрел единокровного брата и был изгнан из отчего дома. Тот день был очень богат на события, и именно в тот день закончилось детство Филиппа. Глава 9 ДОН ФИЛИПП, ГЕРЦОГ АКВИТАНСКИЙ Близ полудня 24 апреля 1452 года, то есть без малого через семь лет после описанных в предыдущей главе событий, сквозь толпу на Главной площади Тараскона уверенно прокладывал себе дорогу, мало заботясь о том, что при своем быстром продвижении он то и дело сбивает с ног зазевавшихся горожан, роскошно одетый всадник на здоровенном вороном коне. Это был коренастый, геркулесового телосложения великан лет двадцати пяти - тридцати с виду, хотя на самом деле ему еще не исполнилось и двадцати одного года. Его богатый наряд, гордая и величественная осанка, непринужденность, бесцеремонность и даже пренебрежительность, с которыми он относился к собравшемуся на площади простонародью, безошибочно свидетельствовали о знатности происхождения, а широкий белый плащ с черным восьмиконечным крестом тамплиеров указывал на принадлежность его обладателя к рыцарскому ордену Храма Сионского. Следом за вельможей-тамплиером ехал невысокий стройный юноша, по- видимому, его спутник. Одет он был довольно скромно, но со вкусом. Взгляд его выражал некоторую настороженность; он явно опасался, что толпа, пропустив гиганта, вновь сомкнется перед ним, и поэтому держал наготове шпагу, что немного придавало ему уверенности в себе. Вскоре оба всадника пересекли площадь и остановились перед воротами внутренней крепостной стены, за которой находился герцогский дворец. - Что угодно вашему преподобию, господин рыцарь? - почтительно осведомился старый слуга, который тотчас, будто из-под земли, возник перед ними. Великан с кошачьей грацией соскочил с коня. Вслед за ним, вложив шпагу в ножны, спешился и его спутник. Их лошадей по знаку слуги подхватили за поводья конюхи. - Не называй меня преподобием, любезный Эмилио, - произнес рыцарь в ответ, и его густо загорелое лицо осветилось лучезарной улыбкой. - Плюнь на плащ и получше присмотрись ко мне. Неужели я так сильно изменился? Старый Эмилио близоруко прищурился, глядя на гостя, затем всплеснул руками и радостно воскликнул: - Батюшки! Господин де Шатофьер! Простите, что не признал вас сразу, монсеньор, старею уже... Так, значится, вы живы? - Нет, - покачал головой Эрнан. - К сожалению, я погиб в Палестине, мир праху моему. А с тобой разговаривает мой призрак. Слуга захихикал: - Ах, прошу извинения, монсеньор. Это был глупейший вопрос. Просто я вельми рад видеть вашу светлость живым-здоровым. - Целиком и полностью разделяю твою радость, Эмилио, - сказал Шатофьер. - Господин герцог сейчас дома? - Да, да, монсеньор, дома. Дон Филипп как раз отдыхает в парке. - Тогда проводи нас к нему. - С превеликим удовольствием, монсеньор, - поклонился слуга. И они пошли. - Ай-ай! Как вы изменились, как возмужали, господин граф! - вновь заговорил Эмилио, на ходу разглядывая Эрнана. - Ну, совсем не узнать того мальчишку... впрочем, уже тогда настоящего богатыря. Мы про вас частенько вспоминаем, монсеньор, особливо о том, как вы бились с господином Гийомом... - Он с отвращением сплюнул. - Пусть его душа вовек не знает покоя в пекле. Подобно большинству старых слуг герцога, Эмилио откровенно восхищался поступком Эрнана, что при других обстоятельствах - будь Гийом хоть чуточку порядочным человеком - выглядело бы как вопиющее проявление нелояльности к господину. Но вот дела: герцог и тот не затаил зла на виновника смерти своего старшего сына. Не будучи ослепленным отцовской любовью, он не питал никаких иллюзий относительно личных качеств Гийома и пришел к вполне резонному выводу, что его постигла кара Божья, а значит, не пристало обижаться на орудие, избранное для этой цели Всевышним. Так или иначе, в отношениях между герцогом и Эрнаном не было враждебности, как, впрочем, и особой теплоты. После той дуэли они виделись лишь считанные разы, и все их встречи носили сугубо деловой характер. Затем Эрнан вступил в орден тамплиеров и покинул Гасконь, а в конце 1448 года присоединился к крестовому походу в Палестину, организованному Филиппом-Августом III Французским.[15] С тех пор о Шатофьере не было ни слуху, ни духу, если не считать ложного известия о его гибели, которое он опровергнул самым решительным образом, вернувшись домой целым и невредимым. -------------------------------------------------------------- 15 Читателю следует иметь в виду, что во Франции правили короли как под именем Филипп (Philippe), так и под именем Филипп-Август (Philippe-Auguste). Старый слуга проводил Эрнана и его спутника в большой парк, который с трех сторон был огражден зданием дворца, по своей форме напоминавшем заглавную греческую "П", а с четвертой - собственно внутренней крепостной стеной, достаточно высокой, чтобы заглушить шум бурлящей снаружи городской жизни. После людского круговорота Главной площади молодым людям почудилось, будто они очутились в волшебном царстве тишины и спокойствия. Лишь изредка здесь шумел ветерок в кронах деревьев, лениво, как бы нехотя, пели птицы, и только хорошенько прислушавшись, можно было услышать слабые отголоски базарного гама, от которого им едва не заложило уши, когда они пробирались сквозь толпу. Поскольку все уголки парка были знакомы Эрнану с детства, Эмилио сказал: - А дальше вы уж идите без меня, милостивые государи. Нынче дон Филипп явно не в духе, он мрачнее обыкновения, и кто знает, не разгневается ли на меня, коли я его побеспокою. - А где он сейчас? - Верно, в беседке возле фонтана. - Хорошо, - кивнул Эрнан. - Ступай по своим делам. Слуга поклонился гостям и оставил их вдвоем. - Может быть, ты пойдешь сам, а я подожду здесь? - спросил у Шатофьера его младший спутник. Говорил он с выразительным франсийским акцентом, слова произносил мягко и протяжно, а не прерывисто и энергично, как это делали жители Пиренеев. - С какой еще стати? - удивился Эрнан. - Ну... Неудобно как-то... И вообще, нам следовало подождать, когда проснется Филипп. Не по душе мне затеянное тобой представление. Уж лучше бы... - Ты это брось! - сурово перебил его Эрнан. - Я знаю, что делаю. Мне нужно во всем разобраться, больно уж странные вещи я услышал от Филиппа... А ну-ка пойдем! Буду я еще нянчиться с тобой, уламывать, что ту невинную девицу. Юноша подчинился, и оба не спеша двинулись вдоль широкой аллеи, ведущей к центру парка, где находился фонтан, построенный по мавританскому образцу. Натренированным глазом Эрнан отмечал малейшие признаки упадка и запустения, появившиеся здесь за последние семь лет, и сокрушенно качал головой. В прежние времена настоящим хозяином парка был Филипп. Он заботился о нем, присматривал за порядком, не позволял садовникам бить баклуши и щедро вознаграждал их из своего кошелька за усердную и искусную работу. Тот же мавританский фонтан был сооружен одиннадцать лет назад на его собственные средства... Но теперь все это осталось в прошлом, в далекой стране их детства, обратный путь в которую им уже заказан. Поседевший и порядком осунувшийся герцог Аквитанский сидел на дубовой скамье в просторной беседке возле фонтана, густо увитой зеленым плющом. Он сосредоточенно читал какую-то книгу и не сразу заметил гостей, которые остановились у входа и поснимали шляпы. - Мое почтение, монсеньор, - вежливо поздоровался Эрнан. Герцог чуть вздрогнул от неожиданности и поднял на посетителей утомленный взгляд. - Добрый день, господин де Шатофьер, - невозмутимо ответствовал он. - Рад видеть вас в добром здравии. Я с самого начала подозревал, что слухи о вашей гибели несколько преувеличены... И вас приветствую, сударь, - кивнул он юноше, откладывая в сторону книгу. - Прошу садиться, господа. Хотя сам герцог заметно постарел, и его некогда золотистые волосы стали серебряными, голос у него был по-прежнему чистым и звучным, вот только еще явственнее проступали в нем печальные нотки. Пока молодые люди устраивались на скамье с противоположной стороны невысокого, круглой формы стола, герцог окликнул своего камердинера, который шатался поблизости, и велел принести для гостей угощение. Когда слуга отправился выполнять это поручение, герцог смерил Эрнана пристальным взглядом и промолвил: - Как мне кажется, я могу смело поздравить вас с удачным возвращением. - О да! Разумеется, да. - Эрнан выпрямил свои большущие ноги и всем весом откинулся на спинку дубовой скамьи, которая жалобно заскрипела от такого бесцеремонного обращения с ней. - Как видите, я цел и невредим, на здоровье грех жаловаться. Да и убытков никаких не понес, напротив - лишь приумножил свое состояние, слава Иисусу Христу. - Однако, - заметил герцог, - этого нельзя сказать про весь ваш поход, которому, кстати, я никогда не сочувствовал. Французский король-то в плену. - Был в плену, - уточнил Шатофьер. - По последним сведениям, он откупился за семьдесят тысяч серебряных марок и сейчас направляется в Европу. - Семьдесят тысяч, - медленно повторил герцог, в уме пересчитывая эту сумму в галльские скудо. - Не сказал бы, что дешево обходится Франции освобождение Гроба Господнего. Филипп-Август Третий правит Францией уже двенадцать лет, за это время он предпринял три крестовых похода, не отвоевал ни пяди Святой Земли, зато растерял все свои северные земли, а вдобавок опустошил французскую казну. Между прочим, граф, вам известно, что герцог Нормандский объявил о разрыве союзнических отношений с Францией и обратился к Святому Престолу с просьбой возвести его в королевское достоинство? - Да, я слышал об этом. Но удовлетворит ли папа его просьбу? - Скорее всего, да. Лично я не вижу сколько-нибудь серьезных оснований для отказа. В договоре о союзе Нормандии с Францией есть пункт, согласно которому Нормандия оставляет за собой право беспрепятственного выхода из состава королевства в случае неудовлетворительного управления оным. А то, что дела во Франции обстоят из рук вон плохо, ясно даже ребенку. - Бесспорно, - согласился Эрнан. - И Франция сейчас не в том состоянии, чтобы противопоставить этому пункту договора свою военную мощь, - продолжал герцог. - Королю придется смириться с этим, как прежде он смирился с потерей Бретани, Фландрии и Франш-Конте. А что касается папы Павла, то хоть он и дал свое благословение на ваш поход, ему была не по душе эта авантюра. По его мнению, католическому миру следовало бы поберечь свои силы для предстоящего похода против турок, и тут я всецело согласен с ним. Разумеется, весьма прискорбно, что Иерусалим до сих пор находится под игом неверных; но, с другой стороны, если последователям Магомета удастся захватить Константинополь, это обернется большой бедой для всего христианства - не только восточного, но и западного. Так что сейчас король Франции явно не пользуется благоволением Святого Престола, и очень сомнительно, чтобы папа встал на защиту целостности Французского государства. Вполне возможно, что герцогу Нормандскому будет отказано в титуле короля, однако ничто не помешает Нормандии возвратиться к своему прежнему статусу великого княжества. - И таким образом, - веско добавил Эрнан, - Франция сожмется до тех пределов, в каких она была в начале правления Филиппа-Августа Великого... Гм. Почти до тех же пределов. Ведь графства Сент, Ангулем и Байонна и поныне остаются во владении французской короны. Герцог проигнорировал этот довольно прозрачный намек и вместо ответа внимательно присмотрелся к спутнику Эрнана, на которого в начале разговора бросил лишь беглый взгляд. Собственно говоря, внешность юноши не производила особого впечатления. Это был стройный, невысокого роста светлый шатен лет восемнадцати. Его лицо не отличалось правильностью черт, но и не имело значительных изъянов, а было самым обыкновенным и с трудом запоминалось. Только взгляд больших карих глаз юноши, спокойный, вдумчивый и сосредоточенный, не вписывался в рамки его заурядной внешности. Герцог, который хорошо разбирался в людях, безошибочно признал в нем отпрыска мелкопоместного дворянского рода, вероятнее всего, происходившего со Средней Луары. Словно ожидавший этого момента, Эрнан торопливо произнес: - Прошу прощения, монсеньор. Я забыл представить вам моего двоюродного брата Габриеля де Шеверни. Его сестра Луиза была замужем за вашим сыном Филиппом. Юноша привстал и почтительно поклонился. Герцог снова взглянул на Габриеля, но тут же виновато опустил глаза. Плечи его ссутулились, лицо еще больше постарело, а взгляд бесцельно блуждал по беседке, тщательно избегая обоих молодых людей. "Так-с! - удовлетворенно подумал Эрнан. - Похоже, Филипп не ошибся. Это и впрямь напоминает раскаяние". Воцарившееся в беседке тягостное молчание было прервано появлением слуг, принесших угощение для гостей герцога - вазы с фруктами, джемами и печеньем, а также несколько кувшинов с прохладительными и горячительными напитками (то бишь вином). Эрнан без лишних церемоний принялся за еду - он всегда был не прочь перекусить, а двухчасовая прогулка из Кастель-Фьеро в Тараскон лишь подогрела его аппетит. Ободренный примером кузена, Габриель де Шеверни взял из вазы медовый пряник и наполнил свой кубок шербетом. Постепенно между герцогом и Эрнаном завязался разговор, предметом которого был третий неудачный крестовый поход незадачливого Филиппа- Августа Третьего. В перерывах между поглощением солидных порций печенья с яблочным джемом и внушительных доз вина Шатофьер повествовал о битвах крестоносцев с сарацинами, об их победах и поражениях, откровенно признавая, что последних было гораздо больше, чем первых. В частности, Эрнан весьма детально описал обстоятельства пленения французского монарха египетским султаном, поскольку сам был непосредственным участником той роковой для короля схватки и лишь каким-то чудом избежал пленения или смерти. О том, как Шатофьер и еще один рыцарь, Гуго фон Клипенштейн, вырывались из окружения, прокладывая себе путь в гуще врагов, среди крестоносцев ходили настоящие легенды. Эрнан, которому никогда не грозило умереть от скромности, не моргнув глазом пересказал одну из таких легенд, правда (следует отдать ему должное), наиболее близкую к действительности. - Мой сын тоже воюет с неверными, - заметил герцог, воспользовавшись паузой в рассказе Эрнана, когда тот принялся дегустировать варенье из айвы. - Где-то в Андалусии. - Уже не воюет, - с набитым ртом возразил Эрнан. - Не так давно между Кастилией и Гранадой вновь заключено перемирие. Герцог удивленно приподнял бровь: - А я об этом не слышал. Вы-то откуда знаете? - Ну... - немного помедлив, произнес Шатофьер. - Это я узнал от вашего сына. - Вы уже получили от него письмо? - Мм... В некотором роде. Как мне стало известно, на прошлой неделе дон Альфонсо подписал с гранадским эмиром соответствующий договор. - Дон Альфонсо? - переспросил герцог. - Почему он, почему не король? - Филипп говорит, что в последнее время дон Фернандо здорово сдал, поэтому командование кастильской армией взял на себя дон Альфонсо. - Понятно... Нет, постойте! - Глаза герцога вдруг сверкнули, и он так пристально посмотрел на Эрнана, словно пытался пробуравить его взглядом насквозь. - Вы сказали: "Филипп говорит". Что это значит? Вы получили от него письмо или все-таки... - Да, - кивнул Эрнан. - Сейчас он гостит у меня в замке. - Ясно. - Герцог немного помолчал, предаваясь мрачным раздумьям, потом спросил: - Филипп рассказывал о моем письме? - Да. Снова молчание. - Ну что ж, - наконец заговорил герцог. - Это вполне естественно. Было бы глупо с моей стороны надеяться, что он мигом позабудет обо всех обидах и сразу же явится ко мне. Для этого Филипп слишком горд и самолюбив... Впрочем, кто бы не обиделся, если бы его, точно шелудивого пса, прогнали из родного дома. Не знаю, сможет ли Филипп простить мне это... и все остальное тоже. В словах герцога было столько горечи, а выглядел он таким дряхлым стариком, что растроганный Эрнан не сдержался: - Филипп не злопамятен, монсеньор, и не таит на вас зла. - Затем, помедлив немного, он все же добавил: - А Господь милосерден. Герцог тяжело вздохнул: - То же самое сказал мне на прощание Филипп. Но тогда я не прислушался к его словам, я вообще не желал ни слышать его, ни видеть. И лишь потом, когда он уехал в Кастилию, я начал понимать, как много он для меня значит... Да простит меня Бог, я не любил ни одного из своих детей, а Филипп и вовсе был у меня на особом счету. Но вместе с тем, сам того не подозревая, я очень дорожил им и где-то в глубине души всегда им гордился. Филипп был отрадой для моего отцовского самолюбия, ведь Гийом и Робер... Что толку скрывать: я стыдился их обоих, особенно Гийома. - Герцог сделал паузу и угрюмо посмотрел на Эрнана. Однако в его взгляде не было ни враждебности, ни осуждения, ни порицания, а была лишь слепая покорность судьбе. - Теперь Гийом мертв, и мне приходиться стыдиться только одного сына - Робера. По правде говоря, я даже рад, что он уехал в Марсан. Издали его пороки и дурные наклонности не так бросаются мне в глаза. Герцог снова умолк, плеснул в свой кубок немного вина и выпил. - А вот Филиппа мне не хватает, - задумчиво произнес он. - Почти семь лет мне понадобилось, чтобы понять это. Почти семь лет я потратил на борьбу с собой и со своей гордыней - ведь именно я должен был сделать первый шаг к примирению. - И вы его сделали, монсеньор, - сказал Эрнан. - Да, сделал. Но не слишком ли поздно? Я так долго и упорно отталкивал от себя Филиппа, что, боюсь, он не сможет и не захочет вернуться ко мне... как мой сын. Он будет здесь жить, будет моим наследником - но не сыном. - Уверяю вас, монсеньор, вы ошибаетесь, - убежденно ответил Шатофьер. - Филипп по-прежнему считает вас своим отцом, уважает вас как отца и... - В излишнем рвении Эрнан чуть не сказал: "и любит", но вовремя прикусил язык. - И кстати, коль скоро мы заговорили о наследстве. Как я понял из слов Филиппа, вы не только признаете его своим наследником, но и намерены передать ему во владение Беарн и Балеары. - Ах, это! - небрежно произнес герцог, будто речь шла о каком-то пустяке. - Да, я уступлю Филиппу Беарн с Балеарами, а также сделаю его соправителем Гаскони. Я не хочу, чтобы он находился подле меня только в ранге наследника, на положении мальчика на побегушках. После всего происшедшего между нами семь лет назад для него эта роль была бы унизительной. "Что верно, то верно", - подумал Эрнан и одобрительно кивнул. - А что касается меня, - продолжал герцог, - то я с радостью переложу часть государственных забот на его плечи. Я уже стар, а он молод и энергичен, да и способностей ему не занимать. По моим сведениям, он отлично справляется с Кантабрией и уже зарекомендовал себя Кастилии как зрелый государственный муж. - Он зарекомендовал себя еще здесь, в Гаскони, - заметил Эрнан. - Когда сумел привлечь на свою сторону большинство вельмож и сенаторов. Это уже был удар по лежачему. Герцог натянуто улыбнулся и перевел грустный взгляд на Габриеля, который за все это время не обронил ни одного слова и лишь внимательно слушал их разговор. Он чувствовал себя очень неловко и неуютно в присутствии одного из самых знатных и могущественных князей католического мира. - Господин де Шеверни, - мягко заговорил герцог. - Если я не ошибаюсь, шесть лет назад вы несколько месяцев гостили у Филиппа в Кантабрии. Или это был ваш старший брат? - Это был я, монсеньор, - ответил Габриель. - Я старший из братьев. В сентябре сорок пятого года я приехал по приглашению вашего сына в Сантандер и пробыл там до весны сорок шестого. - То есть, до смерти вашей сестры? - Я ухал через месяц после того, как умерла Луиза. Вернее, явился отец и забрал меня. Он обвинил вашего сына в смерти Луизы и... - Габриель глубоко вдохнул, набирая смелости. - Прошу прощения, монсеньор, но он считает, что это у вас вроде семейной традиции... мм... когда жены умирают при родах. Герцог помрачнел, но не обиделся. - Возможно, ваш отец прав, юноша, - глухо произнес он. - Ведь в Писании говорится, что грехи родителей искупают дети. И поверьте, я глубоко скорблю, что кара Божья обрушилась на вашу сестру, ни в чем не повинную девушку... - Герцог помолчал, думая о том, не затем ли Эрнан привел к нему Габриеля, чтобы заставить его испытывать угрызения совести. - А после этого вы больше не виделись с Филиппом? Габриель покачал головой: - До вчерашнего вечера нет. - Я слышал, что вы были очень дружны, - заметил герцог. - Смею надеяться, монсеньор, что ваш сын до сих пор считает меня своим другом. Все эти годы мы с ним регулярно переписывались, несмотря на то, что мой отец был категорически против. Когда до нас дошли слухи о... о поведении вашего сына, он расценил это, как оскорбление памяти Луизы, и настоятельно требовал, чтобы я порвал с ним всякие отношения. - Но вы не сделали этого? - Нет, монсеньор. Я пошел против воли отца, потому что не разделял его мнения о вашем сыне. Герцог тяжело вздохнул. - Да, безусловно, ваш отец слишком категоричен. Образ жизни Филиппа достоин осуждения, не спорю, но такой уж он по натуре своей. Среди людей нет безгрешных, у каждого человека есть свои недостатки, и любвеобильность Филиппа... будем откровенны, его распутность - один из несомненных его пороков. За это можно упрекать его, порицать, возмущаться его поведением, пытаться перевоспитать его, наставить на путь истинный... Но обвинять его в злонамеренном оскорблении памяти вашей сестры, которую он любил, это уже чересчур. Это так же глупо, как считать лису преступницей только потому, что она имеет дурную привычку душить кур, если ее впустить в курятник. Разомлевший от выпитого вина, Эрнан хитро усмехнулся. По возвращении из Палестины он уже успел повидаться с Гастоном д'Альбре, и они очень приятно скоротали вечер, смакуя пикантные историйки про толедского сердцееда дона Фелипе из Кантабрии. - Я, конечно, прошу извинить меня, монсеньор, - отозвался он, - но ваше сравнение Филиппа с лисой, впущенной в курятник, нельзя назвать удачным. Ведь куры, как-никак, стараются избежать смертельных объятий лисы, а вот женщины в большинстве своем даже не помышляют об этом. Они сами виновны в своих бедах. Кто им доктор, что их влечет к Филиппу, как мотыльков на пламя свечи, и они обжигают свои крылышки? Между прочим, сплетники поговаривают, что даже Констанца Орсини не устояла перед чарами Филиппа. Герцог с трудом спрятал улыбку. - Сомневаюсь, - сказал он. - Филипп очень дружен с принцем Альфонсом и очень уважает его, чтобы соблазнить его жену. Это маловероятно. - А вот насчет Марии Арагонской никаких сомнений нет, - продолжал гнуть свою линию Эрнан, войдя в раж. - Не зря же принц Фернандо де Уэльва так взъелся на Филиппа. Еще бы! Ведь по милости вашего сына у него выросли о т а к е н н ы е рога. - И Шатофьер поднял к верху руки, показывая, какие именно. - Но, бесспорно, самая громкая и блестящая победа Филиппа, это принцесса Бланка. Рассказывают, что с королем едва удар не приключился, когда он узнал о грехопадении своей старшей дочери. Герцог кивнул: - Да уж, слыхал я, что был отменный скандал. Впрочем, об этом романе так много говорят и говорят столь разное, что я даже не знаю, чему верить, а чему нет; трудно понять, где кончается правда и начинается вымысел. Так, по моим сведениям, Филипп собирался жениться на Бланке - и вдруг я узнаю, что король как-то впопыхах выдал ее за графа Бискайского. Вот уж не пойму зачем? - Герцог недоуменно пожал плечами. - Жаль, конечно, очень жаль. Бланка была бы отличной партией для Филиппа. Говорят, она хороша собой, умна, порядочна. К тому же отец сделал ее графиней Нарбоннской - еще когда прочил в жены Августу Юлию Римскому. - М-да, славное приданное, - согласился Шатофьер. - Было бы весьма заманчиво присоединить Нарбонн к Гаскони. Если когда-нибудь Филипп вздумает потеснить своего дядю с престола, то он пожалеет, что в свое время не женился на принцессе Бланке Кастильской. Герцог испытующе поглядел на Эрнана, но от комментариев воздержался. "Новое поколение, - с грустью подумал он, устало потупив свой взор. - Молодое, неугомонное, воинственное. Боюсь, очень скоро придет конец шаткому миру в Галлии..." По соседству, за живой зеленой стеной из плюща послышалось шуршание гравия под ногами идущего человека. Шаги были быстрыми, уверенными, они раздавались все ближе и ближе и замерли у входа в беседку. Герцог поднял глаза и увидел на пороге невысокого стройного юношу двадцати лет, с золотистыми волосами и небесно-голубыми глазами. Его черный костюм, короткий пурпурный плащ и коричневые сапоги были покрыты свежей пылью, а пестрое перо на шляпе сломано. На красивом лице юноши блуждала смущенная улыбка. - Вот я и вернулся, отец, - взволнованно произнес он. - По вашему зову. Только со второй попытки герцогу удалось встать. - Добро пожаловать домой, Филипп, - тяжело дыша, сказал он и, опершись рукой на край стола, сделал один неуверенный шаг навстречу сыну. - Я рад, что ты вернулся ко мне... - Тут голос его сорвался на всхлип. Преодолевая внезапную слабость, он быстро подступил к Филиппу и после секундных колебаний крепко обнял его за плечи. - Прости меня, сынок. За все, за все прости... Филипп тоже всхлипнул. На глаза ему набежали слезы, но он не стыдился их. Только теперь он в полной мере осознал, как не хватало ему раньше отцовской любви и заботы. На протяжении многих лет между двумя родными по крови людьми стояла тень давно умершей женщины - жены одного, матери другого. Она мешала им сблизиться, понять друг друга, почувствовать себя членами одной семьи; она была камнем преткновения в их отношениях. И понадобилось целых два десятилетия, чтобы она, наконец, ушла туда, где ей надлежало быть - в царство теней, освободив в сердце мужа место для сына, а сыну вернув отца... Вскоре у фонтана перед беседкой собрались почти все придворные герцога, а тот, отступив на шаг, все смотрел на Филиппа сияющими глазами. Впервые он видел в нем своего сына, свою кровь и плоть - а также кровь и плоть женщины, которую любил больше всего на свете. - Господи! - прошептал герцог. - Ведь у тебя материнская улыбка, Филипп!.. Как я не замечал этого раньше? - Раньше я никогда не улыбался в вашем присутствии, отец, - тихо ответил ему Филипп, глотая слезы. - Теперь буду... Обязательно буду... Глава 10 БЛАНКА КАСТИЛЬСКАЯ Между событиями, описанными в двух предыдущих главах, лежит отрезок времени длиной почти в семь лет. О любви Филиппа к Луизе можно сочинить мелодраматическую историю с душещипательным финалом, а о его любовных похождениях в Толедо - внушительный сборник новелл в жанре крутой эротики, но это завело бы нас далеко в сторону от намеченного нами пути. Посему мы, не мудрствуя лукаво, сделали то, что сделали - одним махом перешагнули через семь лет и... остановились в растерянности. Жизнь - это песня, а из песни слов не выкинешь; так и прожитые Филиппом годы на чужбине нельзя просто вычеркнуть из его биографии. И уж тем более, что при кастильском дворе его жизнь была тесно переплетена с жизнью другого героя нашей повести, вернее, героини, о которой сейчас и пойдет речь... В разговоре герцога с Эрнаном де Шатофьером и Габриелем де Шеверни уже упоминалось о принцессе Бланке, старшей дочери кастильского короля, а также о ее предполагаемой любовной связи с Филиппом. Мы намерены приподнять завесу таинственности над их отношениями, и тогда нашему взору откроется нечто весьма любопытное, совершенно неожиданное и даже курьезное. Вкратце, это сказ о том, как людской молвой было очернено доброе имя Бланки и как из невесты императора Римского она стала женой графа Бискайского. Отношение Филиппа к Бланке с самого момента их знакомства было особенным, отличным от его отношения ко всем прочим женщинам - и не только потому, что их дружба носила крайне целомудренный характер (отнюдь не по вине Филиппа, кстати сказать), но еще и потому, что сама Бланка была необыкновенной девушкой. Когда весной 1447 года Филипп, извлеченный Альфонсо из кантабрийской глуши, где он прятался от суеты мирской, приехал в Толедо, Бланке едва лишь исполнилось одиннадцать лет, и она только-только стала девушкой в полном смысле этого слова, но уже тогда она была необычайно привлекательна и желанна. Невысокая, хрупкая, изящная шатенка с большими темно-карими глазами, Бланка очаровывала Филиппа не так своей внешностью (которая была у нее вполне заурядной), как красотой своей внутренней, острым и гибким, чисто мальчишеским умом, невероятной проницательностью, кротостью и мягкостью в обхождении с людьми, умением понимать других и сопереживать, что непостижимым образом сочеталось в ней с властностью и высокомерием, а также некоторой язвительностью. Филипп избегал называть ее красавицей (что, по большому счету, было бы неправдой), но он считал ее прекрасной. Вскоре после их знакомства Бланка и Филипп стали закадычными друзьями, и это давало сплетникам обильную пищу для досужих домыслов, а у Альфонсо иной раз вызывало приступы ревности: он был очень привязан к старшей из своих сестер, а в глубине души был безнадежно влюблен в нее. Взрослея, Бланка все больше привлекала Филиппа, и все чаще его посещали мысли о женитьбе на ней, но поначалу он решительно гнал их прочь, потому как страшился одного этого слова - ж е н и т ь б а ! Смерть Луизы сокрушила его наивные детские мечты о счастливом браке, об уютном семейном очаге, и впоследствии, даже смирившись с потерей любимой, он не подпускал ни одну женщину слишком близко к своему сердцу, панически боясь снова испытать боль и горечь утраты. Ему нравились женщины, многие слышали от него слова любви, пламенные и искренние, некоторых он даже уверял, что они лучше всех на свете (про себя непременно добавляя: после Луизы, конечно), но о женитьбе ни на одной из них и не помышлял. Впервые это слово пришло Филиппу в голову то ли в конце второго, то ли в начале третьего года его пребывания в Толедо, когда он в очередной раз предпринял попытку наполнить свою старую дружбу с Бланкой новым содержанием и для начала хотя бы запечатлеть на ее губах совсем невинный поцелуй. Как и во всех предыдущих случаях, Филипп получил, что называется, от ворот, а вдобавок - пощечину, в награду за настырность. И именно тогда он раздосадовано подумал: "Похоже, она станет моей женщиной не раньше, чем станет моей женой". Эта мысль не на шутку испугала Филиппа, но и отделаться от нее было не так-то легко. Чем дальше, тем милее становилась ему Бланка. Он уже безоговорочно признал, что она лучше всех на свете (после Луизы, конечно), и прямо-таки сгорал от желания обладать ею. Вместе с тем, его подозрения, что Бланка будет принадлежать ему только на брачном ложе, росли и крепли изо дня в день и постепенно превратились в уверенность, а затем - и в твердую убежденность. В отличие от своих братьев Альфонсо и Фернандо, обе кастильские принцессы, Бланка и Элеонора, были воспитаны в духе строгой пуританской морали, исповедуемой их отцом, королем Фернандо IV, которого за чрезмерное ханжество современники прозвали Святошей; и особенно сильно это воспитание сказалось на Бланке. Хоть как ей ни нравился Филипп, хоть как он ее ни привлекал, она не допускала даже мысли о возможной близости с ним вне брака. Правда, временами ей приходилось несладко от обуревавших ее "греховных желаний", но Бланка была девушка исключительной силы воли, и всякий раз ей удавалось преодолеть свою минутную слабость. Филипп все больше запутывался в ее сетях, и хотя он по-прежнему пускался в загулы и заслуженно пользовался репутацией опасного сердцееда, дело явно шло к тому, что рано или поздно он обратится к королю с просьбой руки его старшей дочери. А что касается Бланки, то она стала своего рода живой легендой кастильского двора, и многие отцы ставили ее в пример своим беспутным дочерям, которые не сумели устоять перед чарами Филиппа. Однако в конце лета 1451 года положение