более - разделить с ней постель, будет та, которую он полюбит и которая станет его женой. Такая достойная уважения принципиальность не на шутку тревожила Филиппа, который по своему опыту знал, как безжалостна бывает жизнь к идеалистам. Он чувствовал себя в ответе за судьбу этого парня, брата Луизы - единственной женщины, которую он по-настоящему любил и которая умерла шесть лет тому назад при родах его ребенка. Что же касается Эрнана, то его вступление в ряды рыцарей ордена Храма Сионского явилось для Филиппа полнейшей неожиданностью. Если бы семь или восемь лет назад кто-нибудь сказал, что Шатофьер потеряет всяческий интерес к женщинам и, мало того, станет монахом, пусть и воинствующим, Филипп расценил бы это как глупую и не очень остроумную шутку. Однако факт был налицо: Эрнан не только строго соблюдал обет целомудрия, который принес, надевая плащ тамплиера, но и по возможности старался избегать женского общества. И хотя Эрнан никому не открывал свою душу, даже Филиппу - за исключением одного- единственного случая, когда умерла его молочная сестра, - но именно эти воспоминания наводили Филиппа на некоторые догадки, какими бы смехотворными они не казались на первый взгляд. Ни для кого из друзей Шатофьера не была секретом его детская любовь к Эджении, все знали, что ее смерть стоила Гийому жизни. Но кто бы мог подумать, что эта девушка-плебейка, дочь служанки, оставила в памяти Эрнана такой глубокий след, который и семь лет спустя отзывался в его сердце острой, неистребимой болью... Глава 23 ЛЕТО 1452 ГОДА Первым шагом Филиппа в его восхождении на галльский престол и первым испытанием Эрнана, как гасконского полководца, был предпринятый ими поход на Байонну, которая тогда находилась под властью французской короны, являясь анклавом в окружении галльских земель. Вкратце проблема состояла в следующем. В конце прошлого века, во времена бездарного правления герцога Карла III Аквитанского, прозванного Негодяем, его кузен, французский король Филипп- Август II, известный потомкам, как Великий, отторгнул от Гаскони ее северные графства Сент и Ангулем, а также юго-западный город-порт Байонну и почти все одноименное графство. После полувекового бездействия трех своих предшественников - Филиппа Доброго, Робера Благочестивого и Филиппа Справедливого, - Филипп Красивый решил, что пора уже покончить со столь вопиющей исторической несправедливостью. Естественным образом, процесс восстановления статус-кво предстояло начать с Байонны. И вот, в одну тихую летнюю ночь в конце июня, втайне от всех собранная армия гасконцев во главе с Филиппом и Эрнаном неожиданно для многих, в том числе и для герцога, вторглась на территорию Байоннского графства и, не встречая значительного сопротивления, в считанные дни оказалась под стенами Байонны. Одновременно эскадра военных кораблей из Сантандера вошла в устье реки Адур и заблокировала байоннский порт, замкнув тем самым кольцо окружения города. Однако приказа о штурме Байонны Эрнан не давал. Вместо этого гасконцы принялись разбивать лагерь, и граф Рене Байоннский, наблюдавший за всем происходящим со сторожевой башни замка, с облегчением вздохнул и удовлетворенно потер руки. - Все в порядке, господа, - сказал он своим приближенным. - Коротышка-Красавчик и его молокосос-коннетабль намерены взять нас измором. Воистину говорится, что когда Бог хочет кого-то погубить, прежде всего лишает его разума. С нашими запасами пищи и питьевой воды мы продержимся дольше, чем они могут себе вообразить. А там, глядишь, соберутся с силами мои вассалы, да и кузен Филипп-Август не будет сидеть сложа руки и вскоре пришлет нам подмогу. Пойдемте обедать, господа. Если Красавчик считает Байонну легкомысленной барышней, на которую достаточно бросить один пылкий взгляд, чтобы она сама легла под него, то он глубоко заблуждается. Мы покажем ему, что Байонна - гордая и неприступная дочь Франции. Говоря это, граф не учел двух существенных обстоятельств. Во- первых, после разорительного крестового похода французская казна была совершенно пуста. Введение новых налогов и повышение уже существующих, а также очередные фискальные меры по отношению к еврейским ростовщикам и торговцам, вплоть до конфискации у особенно зажиточных всего имущества, не дали желаемого эффекта, позволив лишь на время залатать дыры в государственном бюджете. Так что у Филиппа- Августа III попросту не было средств на снаряжение подмоги своему двоюродному брату, графу Байонскому; к тому же в самой Франции назревало всеобщее выступление баронов, которые решили воспользоваться ослаблением королевской власти, чтобы вернуть себе былые вольности, отнятые у них Филиппом-Августом Великим. А что до вассалов, на которых граф Байоннский возлагал большие надежды, то они явно не торопились на помощь своему сюзерену, а некоторые из них даже присоединились к гасконскому воинству - как они уверяли, из чувства патриотизма. Этих мелкопоместных сеньоров раздражало засилье французов в Байонне и их привилегированное положение, и они сочли за благо вновь стать подданными своего земляка. И вообще, отличительной особенностью этой военной кампании, наряду с ее стремительностью, было то, что Филипп строжайше запретил своей армии мародерствовать. По его твердому убеждению, они вели военные действия на своей, а не на чужой земле, а посему должны были соответствующим образом относиться к местному населению, которое, благодаря такой позиции Филиппа, встречало его не как завоевателя, но как освободителя. Граф Байонский этого не знал, а потому категорически отверг мирное предложение Филиппа капитулировать и присягнуть ему на верность, допустив тем самым роковую (и последнюю в своей жизни) ошибку. Получив отказ, Филипп промолвил: "С Богом, Эрнан", - и по приказу Шатофьера с громоздких и неуклюжих на вид повозок, которые во время похода двигались в арьергарде, раздражая непосвященных частыми задержками в пути, поснимали сшитые из плотной мешковины чехлы. Вокруг повозок закипела лихорадочная работа, и вскоре на близлежащих холмах были установлены огромные длинноствольные орудия, темные отверстия которых зловеще смотрели на город. Гасконцы не помышляли о пассивной осаде - они собирались подвергнуть Байонну артиллерийскому обстрелу. Граф Рене должен был предвидеть такой поворот событий. Хотя в то время пушки (или "огненные жерла", как их называли) еще не очень часто применялись в боевых действиях, ибо были несовершенны, довольно опасны в обращении, а их использование обходилось весьма дорого, Филипп был достаточно смел и богат, чтобы позволить себе подобную роскошь, сопряженную с риском. Он не принадлежал к числу вельмож старого пошиба и не цеплялся за изжившие себя традиции, согласно которым ведение войны с применением "дьявольских новомодных изобретений" расценивалось как таковое, что идет вразрез с кодексом рыцарской чести. Филипп был не только крупным землевладельцем и феодальным государем, но также и торговым магнатом. Снаряжаемые им заморские экспедиции в Индию, Персию и Китай приносили ему огромные доходы, иной раз превышающие поступления в его казну от всех других видов хозяйственной деятельности. А весной сего года в сантандерском порту из трюмов принадлежащих Филиппу кораблей были отгружены не только рулоны персидских ковров, тюки с индийскими пряностями и китайским рисом, не только шелка, чай и экзотические фрукты, но также и хорошо просмоленные бочонки с высококачественным по тогдашним меркам порохом из Византии. Так что для умного и предусмотрительного человека не было ничего неожиданного в том, что гасконская армия имела в своем распоряжении "огненные жерла" и людей, умевших с ними обращаться. На свою беду, Рене Байоннский не отличался ни умом, ни предусмотрительностью... Под вечер загремело! Клубясь дымом, "огненные жерла" выплевывали ядра, которые медленно, но верно разрушали городские стены и ворота, а самые дальнобойные из них производили опустошения внутри города, вызывая у населения невообразимую панику и наводя горожан на мысли о Страшном Суде. Тем временем кантабрийская эскадра несколькими выстрелами в упор вывела из строя все корабли береговой охраны и вошла в порт, будучи готовой под прикрытием артиллерии высадить на берег десант. Байоннский гарнизон был деморализован в первые же минуты огневого штурма. Граф, брызжа слюной, на чем свет стоит проклинал "вероломного и бесчестного Коротышку-Красавчика", но о капитуляции и слышать не хотел. С наступлением ночи стрельба поутихла, однако полностью не прекратилась - Эрнан велел канонирам изредка напоминать байоннцам о том, что день грядущий им готовит. Подобные напоминания в ночи возымели свое действие, и на рассвете Байонна сдалась. Как оказалось впоследствии, одно из таких "напоминаний", раскаленное массивное ядро, попало в графский дворец, да так метко, что рухнул потолок той комнаты, где как раз находились, держа совет, граф, оба его сына и несколько его приближенных. И граф, и его сыновья, и все его приближенные погибли в завале, а уцелевшие байоннские вельможи расценили это происшествие, как предостережение свыше, и приказали немедленно выбросить белый флаг. Они самолично явились пред светлые очи Филиппа и заверили его, что им гораздо милее провозглашать по-галльски: "Да здравствует принц!", чем по-французски: "Да здравствует король!" Филипп изволил в это поверить. Эрнан де Шатофьер с помпой принял капитуляцию всей байоннской армии. Однако Филипп не отдавал приказа о снятии осады. Он велел привести к нему тринадцатилетнюю дочь Рене Байоннского, Эвелину, которая после ночных событий стала наследницей графства, и вошел в город только тогда, когда она принесла ему клятву верности, как своему сюзерену (он милостиво позволил ей не преклонять при этом колени). Потом был подписан договор о присоединении Байонны к Беарну. Филипп учредил опеку над несовершеннолетней графиней Байоннской, ее опекуном назначил себя, по праву опекуна расторгнул ее помолвку с Анжерраном де ла Тур и тут же обручил ее с младшим сыном графа д'Арманьяка. Трагедия закончилась фарсом. Не успела еще просохнуть земля на могиле отца, как его дочь заснула в объятиях виновника его смерти... Захват Филиппом Байонны прошел почти незамеченным на фоне драматических событий, происходивших в то же самое время на крайнем юго-западе Европы. Локальный и, казалось бы, незначительный конфликт между кастильским королем и его дядей, графом Португальским, повлек за собой последствия глобального масштаба. Едва лишь в Португалии стало известно о римском военном флоте, направленном императором на подмогу королю Кастилии, тамошние вельможи, сторонники самозваного короля, в одночасье превратились в яростных приверженцев единого кастильского государства и, поджав хвосты, быстренько выдали в руки королевского правосудия мятежного графа. Таков был бесславный итог притязаний Хуана Португальского на роль суверенного государя, и на этом бы все и закончилось, если бы Август XII не поставил во главе флота своего двоюродного брата Валентина Юлия Истрийского. Девятнадцатилетний римский принц Валентин Юлий был не в меру горячим, воинственным и крайне честолюбивым молодым человеком. После пышных проводов, устроенных ему в неаполитанском порту, вернуться домой, так и не приняв участия в настоящем бою, было для него равнозначно поражению. Получив известие о капитуляции Португалии и письменные заверения Альфонсо XIII в нерушимости его прежних обязательств перед императором, Валентин Юлий, однако, не повернул свои корабли назад. Обуреваемый гневом и досадой, он ввязался в неравный бой с мавританским военным флотом и подчистую сокрушил превосходящие силы противника, понеся при том незначительные потери. Это был успех, достойный триумфа на родине, но окрыленный столь блистательной победой юный адмирал не остановился на достигнутом. Он направил свои корабли к Гибралтару, и уже к вечеру следующего дня этот стратегически важный город-порт оказался во власти итальянцев. Представлялось очевидным, что горстка отчаянных храбрецов во главе с Валентином Юлием не в силах удержать в своих руках Гибралтар, и, в конечном итоге, весь римский флот будет разгромлен, а сам принц, если не погибнет, то попадет в плен. Но, к счастью, Альфонсо Кастильский вовремя сориентировался, и собранная им для похода на Португалию и еще не распущенная армия, совершив марш- бросок, ударила по Гранадскому эмирату с севера, а эскадра боевых кораблей из порта Уэльва атаковала Кадис. Учуяв, откуда ветер дует, Хайме III Арагонский, не ставя никаких предварительных условий, в спешном порядке отправил на помощь итальянцам свой военный флот. Как и в музыке, на войне экспромт, при наличии вдохновения, подчас приносит больше плодов, чем тщательно обдуманный и разработанный во всех деталях план предстоящей кампании. Менее чем за месяц Гранадский эмират пал, сам эмир был пленен, а почти вся Южная Андалусия, за исключением мыса Гибралтар и порта Малага, доставшихся соответственно Италии и Арагону, вошла в состав Кастильского королевства. Таким образом, длившаяся более семи столетий Реконкиста в Испании была успешно завершена летом 1452 года. Плоды этой блестящей победы пожинали не только Кастилия, Италия и Арагон. С благословения Филиппа балеарский флот участил набеги на Мавританию, а в середине августа гасконская армия оккупировала город Джазаир,[26] ставший впоследствии форпостом галльской экспансии в Северной Африке. Между тем иезуиты, пользуясь представившимся им случаем, расширили Мароканскую область ордена к северу, захватив портовый город Танжер, и остановили свое продвижение лишь на линии реки Ксар-Сгир, где встретились с арагонцами, которые тоже не теряли времени даром и взяли под свой контроль юго-восточную часть Гибралтарского пролива, а также весь Сеутский залив вплоть до мыса Кабо-Негро. -------------------------------------------------------------- 26 Джазаир - Алжир. Валентин Юлий Истирийский, удостоенный по возвращении в Италию триумфа, даже не думал почивать на лаврах. Вскоре он отправился в Тунис, чтобы воевать там для вящей славы Рима и возрождения его былого могущества. Покончив с присутствием мавров на западе Европы и начав теснить их в Северной Африке, католический мир, вместе с тем, не мог не обратить свои взоры на восток континента, где наряду с надвигавшейся из Малой Азии турецкой угрозой, к северу назревали процессы прямо противоположного характера. Еще в 1239 году, после победы русских войск в битве под Переяславом, великий князь Киевский Данила Романович, ставший впоследствии королем Руси, и татарский хан Бату заключили перемирие, разделив между собой сферы влияния по линии Полоцк - Смоленск - Новгород-Северский - Северский Донец. В первые сто лет перемирия, которое, несмотря на постоянные пограничные стычки, соблюдалось вот уже более двухсот лет, русские короли объединили находившиеся в сфере их влияния княжества в единое государство, а затем утвердили власть Киева на Азове и в Северном Причерноморье. Так что в середине XV века, когда происходили описываемые нами события, Русь представляла собой могущественное государство на востоке Европы, равное по территории двум Германиям и уж куда более сплоченное, чем союз немецких княжеств. А между тем, к северу от Руси набирала силу Литва. За прошедшие двести лет литовцы разделили с поляками Пруссию, изгнали ливонских рыцарей из куршских, ливских и эстских земель, успешно противостояли своим северным соседям, скандинавам, и даже было распространили свою власть на Карелию, впрочем, ненадолго - вскорости им довелось вернуть ее новгородцам. После падения вольной Новгородской республики северная часть Карелии досталась шведам, а южная отошла к Московии - государству, которое возникло в результате объединения славянских княжеств, оказавшихся в сфере влияния Золотой Орды. Однако с тех пор литовские князья никак не могли забыть о потерянных территориях, также как и русские короли частенько вспоминали о том, что в былые времена северо-восточные княжества безоговорочно признавали верховенство над собой киевского престола. Несколько лет назад король Руси Роман II и великий князь Литовский Витовт IV решили, что настало время восстановить историческую справедливость, и, подписав договор о "вечном мире", начали активно готовиться к предстоящему освобождению своих, как не уставал повторять русский король, "исконных территорий". Северо-восточные русичи, которые, впрочем, и сами постепенно стряхивали с себя татарское иго, в принципе не имели ничего против братской помощи со стороны южного соседа, однако цена, запрашиваемая Киевом за эту помощь - так называемое воссоединение, многим казалась непомерно высокой. И до монголо-татарского нашествия восточные славяне, этот конгломерат из множества разных племен, никогда не чувствовали себя единым народом, а после раздела их шаткой общности - старокиевского государства, северо-восточные русичи оказались в совершенно иных геополитических условиях, нежели их сородичи на юге и юго-западе. Двухсотлетнее пребывание под азиатским игом не могло не отразиться на их психологии, национальном характере и культуре, жизненном укладе и, естественно, на самой форме московской государственности, которая была по-азиатски деспотичной. Пожалуй, самым проевропейски ориентированным слоем московского общества являлось духовенство, поскольку оно напрямую зависело от Константинопольского патриаршего престола и большинство высших церковных постов в Московской метрополии занимали либо греки, либо русские. Именно епископы были единственными, кто безоговорочно поддержал идею Романа II об объединении двух восточнославянских государств, а несколько позже (но с существенными оговорками) и идею папы Павла VII о воссоединении двух христианских церквей. Однако ни то, ни другое не нашло широкой поддержки ни у простонародья (хотя его мнения никто не спрашивал), ни среди московской знати. Жители северо-восточной Руси уже начинали осознавать себя нацией, отдельным народом, и не хотели терять свою самобытность и свою государственность, тем более что окончательное освобождение от татар (с помощью Киева или без оной) было лишь вопросом времени. После поражения в Куликовской битве татарские ханы вынуждены были пойти на значительные уступки, предоставив Москве широкую автономию, и даже признали за ее князем титул царя. Впоследствии татары надеялись ослабить вышедшего из повиновения вассала, стравив его с Новгородом, но и тут просчитались. Московские войска триумфально прошлись по новгородским землям, присоединив их к своему государству, сам Великий Новгород был взят осадой и измором, а его непокорные жители были почти поголовно вырезаны. С падением государства Новгородского Русь потеряла ценного союзника в противостоянии с литовцами, а взамен получила еще более непредсказуемого и еще более несговорчивого соседа в лице окрепшей Москвы. Такое положение дел никак не устраивало короля Романа, поэтому он, не придя к согласию с московским царем в вопросе объединения всех русских земель в одно государство, заключил вынужденный мир со своим извечным соперником, великим князем Литовским, и пообещал не препятствовать возврату Карелии под власть Литвы. И хотя, в отличие от литовцев, которые напрямую собирались воевать с Москвой за Карелию, русский король затевал грандиозный поход на Каспий, чтобы поразить Орду в самое сердце, сомневаться не приходилось - главной его целью была и остается северо-восточная Русь. Обеспокоенный столь решительными намерениями Романа II, а также его настойчивыми утверждениями о том, что северо-восточные русичи никакой не народ, но лишь неотъемлемая часть единого русского народа, насильственно оторванная от материнской груди - Киевской земли, московский царь спешно отправил на запад представительную делегацию во главе с князем Николаем Шуйским, целью которой было поелику возможно помешать сближению Руси и Литвы с католическими государствами и постараться сорвать готовящееся объединение церквей. Побывала московская делегация и в Тулузе, где по прискорбному стечению обстоятельств в то же самое время находился Филипп - после успешной операции по захвату Байонны он приехал на несколько дней погостить у своего дяди, короля Робера, и повидаться со своим братом, архиепископом Марком. Первое знакомство Филиппа с восточными гостями нельзя было назвать приятным. На второй день после их приезда между ним и боярином из свиты князя Шуйского вспыхнула ссора из-за одной барышни, фрейлины королевы Марии. Боярин повел себя с девушкой самым недостойным образом: подарил ей пару соболиных шкурок и потребовал, чтобы она тут же оплатила ему "натурой". Однако девушка оказалась порядочной, она не хотела терять невинность ради каких-то соболиных шкурок; но, с другой стороны, и со шкурками ей было жаль расставаться. Боярин был неумолим: либо то, либо другое, поэтому барышня обратился за помощью к известному защитнику женщин Филиппу. Тот принял ее заботы близко к сердцу: ему очень понравилась девушка, к тому же его несказанно возмутила извращенность боярина, который сделал подарок не в благодарность за любовь, а наоборот - требовал любви в благодарность за подарок. В пылу праведного гнева Филипп обозвал его жалкой утехой мужеложца - просто так обозвал, без всякой задней мысли, в его лексиконе это было одним из самых язвительных оскорблений, - и, что говорится, попал не в бровь, а в глаз. Как выяснилось позже, боярин, хоть и не был от природы гомосексуальным, в отроческие годы нежно дружил с юным царевичем, теперешним царем, чья слабость к молоденьким мальчикам была общеизвестна. Униженный и оскорбленный боярин пришел в неописуемую ярость. Вместо того чтобы чинно вызвать Филиппа на поединок, он тут же выхватил из-за пояса кинжал, явно собираясь прикончить обидчика на месте; его не остановило даже то, что Филипп не имел при себе никакого оружия. Благо рядом находился Габриель - он вступил со взбешенным боярином в схватку и, пытаясь выбить из его рук кинжал, совершенно нечаянно проткнул его шпагой. Удар Габриеля оказался для боярина смертельным, и тот скончался на месте. Скандал получился отменный, и королю Роберу пришлось приложить немало усилий, чтобы помешать князю Шуйскому придать этому чисто бытовому инциденту религиозную окраску. А архиепископ Тулузский свою очередную воскресную проповедь целиком посвятил смертному греху сладострастия, где в частности отметил, что ни католику, ни православному не дозволено обращаться с благородной девицей, как с девкой продажной. Злополучные соболиные шкурки остались у барышни, виновницы всего происшедшего, в качестве компенсации за нанесенный ей моральный ущерб, а сама она, в знак благодарности за заступничество, подарила Филиппу свою невинность, ничего не требуя взамен. В свою очередь Филипп, в благодарность за спасение жизни, произвел Габриеля в рыцари и подарил ему еще одно поместье, а позже, уже после возвращения в Тараскон, счел нужным придать его владениям статус вице-графства, тем самым сделав своего первого дворянина виконтом. Габриель был город и рад, как малое дитя. Он сразу же написал родителям письмо, вновь приглашая их к себе, и скрепил его своей новой печатью с графской короной, а внизу поставил подпись: "Ваш любящий сын Габриель де Шеверни, виконт де Монтори". Правда, ответа он так и не дождался... В Памплону Филипп решил прибыть заблаговременно, чтобы наверняка опередить всех своих конкурентов - разумеется, за исключением виконта Иверо, который там жил. Слухи об отношениях Маргариты с Рикардом не столько тревожили Филиппа, сколько пробуждали в нем здоровый дух соперничества. Этьен де Монтини, которого в конце мая Филипп отправил в Памплону с тайной миссией и которому, похоже, через сестру удалось втереться в доверие к принцессе, в своих секретных донесениях сообщал, что хотя Маргарита всерьез увлечена виконтом, выходить за него замуж не собирается, а все больше склоняется к мысли о необходимости брачного союза Наварры с Гасконью. Благодаря Монтини, Филипп был в курсе всех событий при наваррском дворе, но иногда его разбирала досада, что в отчетах Этьена лишь вскользь упоминалось имя Бланки. Однако он не решался требовать подробностей, боясь признаться себе, что Бланка по- прежнему дорога ему... За несколько дней до отъезда произошло событие, вследствие которого численность гасконской делегации сократилась почти на треть, - обнаружилось, что Амелина беременна. При других обстоятельствах Симон де Бигор только бы радовался этому известию, но сейчас его возможную радость омрачали мучительные сомнения: от кого же у Амелины ребенок - от него или от Филиппа? Он угрожал ей и на коленях умолял признаться, чье дитя она носит под сердцем, и немного успокоился, лишь когда Амелина, положив руку на Евангелие, поклялась всеми святыми, что этот ребенок - его. В приступе жесточайших угрызений совести Филипп и Амелина решили сгоряча, что впредь они будут любить друг друга только как брат и сестра, и поспешили сообщить эту утешительную весть Симону. Гастон д'Альбре скептически отнесся к их скоропалительному решению, правда, не отрицал, что до окончания памплонских празднеств этот обет братско-сестринской любви будет соблюдаться - хотя бы потому, что Амелина, в связи с ее положением, остается в Тарасконе. Вместе с Амелиной вынуждены были остаться и другие гасконские и каталонские дамы, поскольку у герцога и Филиппа жен не было, а жена Гастона тоже ожидала ребенка, и следовательно, некому было возглавить женскую часть делегации. Так постановил экстренно созванный семейный совет, большинство на котором принадлежало молодежи. Кузены Филиппа разной степени родства с редкостным единодушием ухватились за возможность избавиться от своих жен, чтобы вволю порезвиться при наваррском дворе, славившемся своими соблазнами. Такое бессердечное со стороны мужчин решение, несказанно огорчившее дам, впоследствии обернулось большой удачей, чуть ли не даром Провидения, ибо по пути в Памплону поезд гасконцев подвергся нападению... Глава 24 "ТВОРЦЫ ИСТОРИИ" Это произошло пополудни, милях в десяти от границы Беарна с Наваррой. К счастью, опытный проводник вовремя заподозрил что-то неладное впереди по пути их следования, и гасконцы успели надлежащим образом подготовиться к встрече с возможной опасностью. Однако в первый момент, когда меж деревьями замелькали черно-красные одежды рыцарей-иезуитов, у многих болезненно сжались сердца - если не от страха, то от суеверного ужаса. Замешательство среди гасконцев, впрочем, длилось недолго и вскоре уступило место предельной собранности. Расстояние между противниками было небольшим, так что после обмена десятком стрел и дротиков, не причинившим ни одной из сторон никакого вреда, герцог, подняв руку с мечом, зычным голосом произнес: - Вперед, господа! - и, пришпорив лошадь, помчался навстречу врагу. Следом за ним, с оружием наизготовку, дружно двинулись все остальные. Иезуиты, которые, видимо, рассчитывали внезапностью нападения внести сумятицу в ряды гасконцев, оказались лишенными этого преимущества и поначалу даже были ошарашены их неожиданной агрессивностью. Уклонившись от копья своего первого противника, Филипп на ходу полоснул его мечом, да так удачно, что тот не удержался в седле и свалился наземь. Не утруждая себя проверкой, убит он или только ранен (это было делом слуг и оруженосцев), Филипп ворвался в гущу врагов, рубя налево и направо. Рядом с ним, плечом к плечу, бились Габриель де Шеверни, Симон де Бигор, Робер де Русильон, еще два Филиппа и два Гийома - д'Арманьяки и Сарданские. Общая ситуация складывалась не в пользу гасконцев, однако впадать в отчаяние было еще рановато. Численный перевес иезуитов компенсировался значительным количеством слуг из свиты гасконцев, часть которых вместе с оруженосцами помогала своим господам непосредственно в бою, а остальные, вооруженные луками, арбалетами и дротиками, обстреливали фланги, тем самым не позволяя иезуитам обойти гасконцев с тыла. Потери обеих сторон пока что были незначительными: по несколько человек убитыми и не более двух десятков раненными, в числе которых, как ни странно, оказался и Эрнан. Именно в этот день его угораздило нарядиться в тяжелые турнирные доспехи и, вдобавок, облачить в железные латы своего Байярда - молодого перспективного жеребца, которого он решил испытать на выносливость. При первом же столкновении изнуренный конь не устоял на ногах, и вместе с ним на земле очутился его хозяин. К счастью для Эрнана, иезуитов затем оттеснили, и жизни доблестного и незадачливого коннетабля опасность пока не угрожала. Слуги торопливо перенесли его под прикрытие фургона, а несчастный Байярд так и остался лежать на поле боя, закованный в железные латы, тяжесть которых не позволяла ему без посторонней помощи подняться на ноги. В самом центре линии обороны герцог, со свойственными ему спокойствием и хладнокровием, мастерски орудовал мечом, отбивая удары иезуитов и метко разя их в ответ. На нем не было ни единой царапины, и своим примером он поддерживал мужество в сердцах воинов, которые, хоть и были в меньшинстве, успешно отражали атаки врага. На правом фланге, где сражался Филипп, дела обстояли куда лучше. Руководимые им рыцари, главным образом молодежь, неумолимо продвигались вперед, и поверженные иезуиты, кто еще оставался в живых, тут же попадали под кинжалы оруженосцев и слуг, как свиньи под ножи мясников. Филипп одобрительными возгласами приободрял друзей, а сам с нарастающим беспокойством поглядывал на противоположный фланг, где, в виду отсутствия Эрнана, который все еще оставался без сознания, события разворачивались не в пользу Гастона д'Альбре и Робера де Бигора. Филипп не сомневался в победе, он был не вправе хотя бы на мгновение допустить обратное - но вот какую цену им придется заплатить за нее? Пока еще держится левый фланг, гасконцы находятся в более выгодном положении, и потерь среди них значительно меньше. Но у Гастона и графа де Бигора слишком мало людей - еле-еле, каким- то чудом им удается сдерживать натиск иезуитов. Вот-вот, и... Нет! В последний момент иезуиты вынуждены ослабить давление на левом фланге и перебросить часть рыцарей на правый, где особенно опустошительно хозяйничает гасконская молодежь во главе с Филиппом. На какое-то время равновесие восстановлено - но надолго ли?.. За первым рядом нападавших Филипп заметил всадника в блестящих доспехах и в шлеме, увенчанном пучком разноцветных перьев. Судя по роскошной одежде и властным жестам, которыми он сопровождал свои приказы, это был предводитель отряда. - Эй, Габриель, Робер, Симон! - окликнул Филипп друзей, которые бились рядом. - А ну, доберемся до того петуха! С их помощью Филипп пробился к "петуху", как он окрестил предводителя, и пока друзья оттесняли иезуитов, налетел на него с занесенным мечом. - Защищайтесь, сударь! Полно вам прятаться за спинами подчиненных! "Петух" молча принял его вызов, и между ними завязалась жестокая схватка. На сей раз Филипп встретил достойного противника. Иезуиты попытались было вновь сомкнуться и окружить нескольких смельчаков, но поздно спохватились - в образовавшуюся брешь уже ринулись гасконцы и предводитель нападавших оказался отрезанным от остальных своих рыцарей. Ряды иезуитов дрогнули, однако Филипп понимал, что даже гибель "петуха" не остановит дальнейшего кровопролития. С болью в сердце он думал о том, что, возможно, кому-то из близких ему людей суждено будет пасть в этом бою; особенно он беспокоился за отца и Гастона. Ожесточенно сражаясь с "петухом", Филипп мысленно взывал к небесам, моля их не допустить победы ценой жизней его друзей и родственников. И небеса как будто прислушались к его страстным мольбам. Внезапно за спинами иезуитов из-за ближайшего холма выплеснулся на прогалину стремительный поток белых плащей, блестящих лат, разномастных лошадей, сияющих на солнце лезвий обнаженных мечей и полощущихся на ветру штандартов ордена Храма Сионского, что в глазах радостно потрясенных гасконцев выглядело неоспоримым доказательство безграничной милости Господней. Громко, зычно раздался боевой клич: "Боссеан!" - и неожиданное появление тамплиеров поставило крест на всех планах иезуитов. Зажатые с обеих сторон превосходящими силами противников, они были обречены на неизбежное поражение. Исход поединка был предрешен. Воспользовавшись секундным замешательством "петуха", Филипп плашмя огрел его мечом по голове, измяв роскошный плюмаж, затем корпусом и руками вытолкнул очумевшего иезуита из седла. - Габриель! - крикнул он. - Займись этим мерзавцем и присмотри, чтобы его не прикончили. Он мой пленник. - А сам, пришпорив лошадь, помчался дальше. С появление тамплиеров схватка, начавшаяся как яростное противоборство, вылилась в поголовную резню. Мало кому из черно- красных рыцарей удалось избежать смерти. Герцог, такой хладнокровный в бою, теперь дал волю своему гневу. В молодости он люто возненавидел иезуитов за зверства, которые они творили в Арагоне во время войны с катарами, и после смерти отца изгнал их всех из Гаскони и Каталонии, сравнял с землей их командорства и запретил всяческую деятельность ордена Сердца Иисусова в своих владениях. Герцог призвал не брать ни одного врага в плен, заявив, что в любом случае все пленники будут тотчас казнены. Благодаря своевременному вмешательству тамплиеров потери среди гасконцев были незначительными. Из числа знатных господ погиб один только Ги де Луаньяк - камергер герцога. К превеликому облегчению Филиппа, никто из его друзей не пострадал и даже не был сколько- нибудь серьезно ранен. Лишь Гастон д'Альбре под конец схватки вывихнул руку - он так увлекся, преследуя уносивших ноги иезуитов, что позабыл об усталости, а когда у него закружилась голова, не удержался в седле и упал с лошади; остальные же вообще отделались мелкими царапинами и ссадинами. Филипп слегка ушиб себе колено, у него неприятно зудели онемевшие руки, но он счел это сущими пустяками, когда, к радости своей, убедился, что на его лице нет ни малейших повреждений. "Хотя шрамы украшают мужчину, - так рассуждал Филипп, - мне они ни к чему. Меня вполне устраивает то, что есть". К этому времени Эрнан уже пришел в сознание и теперь, сидя на траве, обалдело таращился на усеянное телами иезуитов поле боя. Вдруг он изумленно воскликнул: - Да это же Клипенштейн, чтоб мне пусто было! Гуго фон Клипенштейн! Он самый, клянусь хвостом Вельзевула! Гигант-всадник лет тридцати пяти, по всей видимости, предводитель отряда, остановил своего коня и повернулся к Эрнану. Остальные тамплиеры вместе с гасконцами продолжали добивать иезуитов. - Брат де Шатофьер! Вот так встреча! - Он подъехал ближе, спешился и участливо спросил: - Вы ранены? - Ну... В общем... - смущенно пробормотал Эрнан. Только с некоторым опозданием он сообразил, в какую щекотливую ситуацию попал. Все это время, пока вокруг кипел бой, пока его друзья бились не на жизнь, а на смерть, сам он пролежал в безопасном местечке, даже не вынув из ножен меч. - В общем, мелочи. Ничего серьезного. - Уж поверьте, ничего серьезного, - поспешил на выручку другу Филипп, который, по счастью, проезжал мимо. - Просто господину де Шатофьеру не повезло. Он упал и немного ушибся. - Филипп спрыгнул с лошади и смерил оценивающим взглядом могучую фигуру прославленного воина, который за свои подвиги в Палестине заслужил прозвище Гроза Сарацинов. - Господин фон Клипенштейн, у меня, право, нет слов, чтобы выразить вам всю глубину своей признательности за столь своевременную помощь в тяжкую для нас минуту. Благодаря вам мы избежали больших потерь, и многие жены и дети будут до конца своих дней вспоминать в молитвах имена героев, спасших от неминуемой смерти их супругов и отцов. - Это обязанность каждого христианина - помогать ближнему своему в годину бедствий, - скромно ответил тамплиер. - Слава Богу, мы поспели в самый раз. Эти еретики еще хуже магометан. И как их только земля носит! - Ума не приложу, - задумчиво произнес Филипп. - Зачем мы им понадобились? - Говорят, - отозвался Эрнан, поднимаясь на ноги, - что отдельные отряды иезуитов с молчаливого согласия своих командоров занимаются разбоем на большой дороге. - Что-то такое я слышал, - кивнул Филипп. - Но, насколько мне известно, этим промыслом они занимаются небольшими бандами и уж тем более не афишируют своей принадлежности к ордену. - Что правда, то правда, - согласился Шатофьер. - Обычно они переодеваются и избегают нападать на вооруженные отряды. А тут черт- те что: все одеты в иезуитскую форму, да еще и с боевыми штандартами. Если я не ошибаюсь, это знамена командорства Сан- Себастьян. - М-да, в самом деле... Чертовщина какая-то! Клипенштейн деликатно прокашлялся. - Прошу прощения, милостивый государь, - обратился он к Филиппу. - Как я понимаю, вы монсеньор Аквитанский-младший. - А отныне и ваш должник, - ответил Филипп. - Какими ветрами, столь счастливыми для нас, занесло вас в наши края? Тамплиер улыбнулся: - Смею надеяться, что ваш край вскоре станет не чужим и для меня. - О! - радостно произнес Эрнан. - Вас назначили главой одного из гасконских командорств? И какого же? - Берите выше, брат. Магистр Рене де Монтальбан после ранения в Палестине решил удалиться на покой в наш мальтийский монастырь и попросил гроссмейстера освободить его от обязанностей прецептора Аквитанского... - Стало быть, вы назначены его преемником, - понял Филипп. - Очень мило. Но как вы оказались именно здесь? Верно, уже начали проводить смотр командорств? - Нет, монсеньор, только собирался. Прежде всего, я хотел представиться вам и вашему отцу, как этого требует устав нашего ордена, но в Тарасконе я вас уже не застал, поэтому вместе с отрядом отправился вдогонку за вами. По счастью, я избрал более короткий путь, чем вы. - И представились нам самым лучшим образом, - добавил Филипп. - Думаю, нет нужды особо оговаривать, что ни у меня, ни у моего отца не будет никаких возражений против вашей кандидатуры, как прецептора Аквитанского. Надеюсь, теперь вы присоединитесь к нам? По моим сведениям, король Наварры пригласил вас участвовать в праздничном турнире в числе семи зачинщиков. - Да, это так, - кивнул Клипенштейн. - Однако я вынужден отказаться от вашего любезного предложения продолжить путь вместе. До начала турнира еще больше двух недель, и я намерен за это время посетить несколько ближайших командорств. - Что ж, удачи... Но, полагаю, вы не откажетесь провести этот вечер и ночь в моем замке Кастельбелло, что в трех часах езды отсюда. Мы остановимся там на пару дней, чтобы похоронить погибших и позаботиться о раненных. - О да, конечно, - сказал Клипенштейн. - С огромной радостью мы воспользуемся вашим... - Вдруг лицо его вытянулось от удивления, и он во все глаза уставился на предводителя иезуитов, которого, уже без шлема, вел к ним Габриель. - Ба! Родриго де Ортегаль! Прецептор Наваррский собственной персоной. Ну и дела! Филипп внимательно всмотрелся в холодные, безмолвные черты лица иезуита. - А хоть и сам Инморте. Кто бы он ни был, это не помешает нам допросить его с пристрастием. - А еще лучше будет