я. Вчера поздно вечером я получил весьма любопытное письмо без обратного адреса. Отследить его маршрут по сети мне не удалось, все концы были умело обрублены, но лично у меня нет никаких сомнений, кто его автор. -- Она? -- Безусловно. Письмо было коротенькое, всего два предложения. В нем мне советовали обратить внимание на эксперта по фамилии Сверчевский, который еще на начальном этапе следствия был неожиданно исключен из группы, занимавшейся убийством доктора Довганя, а вскоре после этого переведен в другой департамент. Я довольно быстро выяснил, что он уже не работает в полиции: месяц назад он уволился и сейчас заведует одной из лабораторий на орбитальной базе Сицилианского Корпуса, куда его давно пытались переманить. Я решил не терять времени даром, сел на ближайший челнок и полетел на орбиту, чтобы переговорить с этим Сверчевским. Гм... Для пущей важности я сварганил судебную повестку от твоего имени -- мне не хотелось поднимать тебя среди ночи. Надеюсь, ты не сердишься? -- Не сержусь, -- ответил я. -- И что же он тебе рассказал? -- О, много интересных вещей! При виде повестки Сверчевский решил, что нам все известно, и мне даже не понадобилось тянуть его за язык. Он пел как соловей и, самое главное, признал существование записи о полете барышни Габровой из Национального парка в медцентр. Она села в флайер без десяти четыре, а вышла из него в шестнадцать двадцать одну. Короче, стопроцентное алиби. -- Значит, -- еще не до конца веря услышанному, промолвил я, -- она не лгала? Она действительно невиновна? -- Ай, брось! -- отмахнулся Ричард. -- Конечно, виновна. Вне всяких сомнений, это она укокошила доктора -- но предварительно состряпала себе алиби. -- Запись сфальсифицирована? -- А что же ты думал! Даже не одна, а две записи -- и о том, как она прилетела в парк часом раньше, и как улетела обратно. Однако фальшивка была сделана настолько профессионально, что оказалась не по зубам экспертам из отдела убийств. Тут нужна была помощь специалистов моего профиля... -- Погоди! -- взволнованно перебил я. -- Почему же этих записей нет в деле? -- Вот к этому я и веду. Потерпи немного. Как я уже говорил, подделка была безупречна, видеоизображение не содержало никаких "швов" и "накладок" -- скорее всего, для монтажа подозреваемая использовала реальные записи своего полета по тому же маршруту, сделанные несколькими днями раньше, а впоследствии уничтоженные. Доказать фальсификацию такого высокого уровня можно лишь путем тщательного анализа ближайшего сетевого окружения в поисках следов несанкционированных операций с файлами. Однако заместитель прокурора Богданович решил, что это слишком сложно и ненадежно, и попросту распорядился изъять неудобные для него записи из базы данных. -- Боже правый! -- потрясенно воскликнул я. -- Следствие занималось сокрытием улик?! -- Совершенно верно. И не просто сокрытием, а подтасовкой. Их извиняет только то, что они не сомневались в виновности барышни Габровой. Именно поэтому эксперт Сверчевский согласился молчать, хотя и был категорически против таких методов ведения следствия. К тому же он испытывал нечто вроде чувства вины -- считал себя в ответе за то, что не смог установить факт подделки и тем самым толкнул Богдановича на служебное преступление. А тот, я думаю, никогда бы не пошел на это, если бы не одно обстоятельство -- скорая отставка нынешнего городского прокурора в связи с уходом на пенсию. Богдановича считают главным претендентом на эту должность, однако конкуренты дышат ему в затылок, и он опасался, что в случае провала такого простого и очевидного дела ему не видать этого назначения, как собственных ушей. -- Невероятно! -- произнес я, залпом выпив все вино из бокала. -- Просто не могу представить, что... А Сверчевский готов дать показания? -- Да. Насколько я понял, он честный и порядочный человек, попавший в крайне неприятную ситуацию. Он не решался заявить о манипуляциях с уликами, так как тем самым погубил бы своего начальника, а вдобавок посодействовал бы оправданию преступницы, чья вина не вызывала у него сомнений. С другой стороны, молчание было ему в тягость, действия Богдановича противоречили всем его представлениям о правосудии. В конце концов Сверчевский больше не смог работать в полиции и уволился. А когда появился я с повесткой, он уже был готов во всем сознаться. У него, кстати, сохранились копии тех злополучных записей. -- Где они? -- У меня. -- А Сверчевский? -- Тоже. Я отвез его к себе домой и поручил заботам жены. Он хотел сразу пойти к судье и во всем покаяться, но я все же убедил его подождать до завтра. Боюсь, тебе не удастся придержать этого свидетеля в рукаве, чтобы предъявить его в психологически подходящий момент. Придется действовать в лоб. Я налил себе еще вина и задумчиво посмотрел сквозь полный бокал на свет. -- Теперь это не имеет значения, Рич. Дело уже выиграно. -- Ты так думаешь? -- Я не просто думаю, я это знаю. Фальсификация со стороны обвинения одной из улик автоматически ставит под вопрос и все остальные улики, а по закону любое сомнение должно трактоваться судом в пользу обвиняемого. Наше процессуальное право очень строго в этом отношении. Даже если моя подзащитная будет осуждена, апелляционный суд отменит приговор и освободит ее с формулировкой "в виду противоправных действий обвинения". Ведь это почище всяких там процедурных нарушений -- а сколько заведомо виновных людей было оправдано из-за несоблюдения мелких формальностей. Что же касается повторного расследования... -- Я покачал головой. -- Не припомню в нашей уголовной практике такого случая, когда после прекращения дела или отмены приговора суда человека вторично привлекали бы к ответственности за то же самое преступление. В принципе это возможно, но на деле невыполнимо. И совершенно не важно, сумеет ли следствие установить факт подделки тех записей. Это уже вопрос не доказательств, а чистой процедуры. -- Если тебя интересует мое мнение, то нет, не сумеет, -- сказал Ричард. -- Теперь уже никто не сумеет, даже я. К самим записям не придерешься -- тут я целиком доверяю выводам специалиста, каким является Сверчевский; ну а вторжение в базу данных, если оно произведено умелым хакером, можно обнаружить лишь по горячим следам. К тому же там после твоей клиентки уже поработали ребята из отдела убийств -- а в сети они ведут себя как медведи на пасеке. Так что теперь это гиблое дело. Я рассеянно отпил глоток вина. -- Послушай, Рич. А может... -- Я замялся и, кажется, покраснел. -- А может ли быть так, что эти записи -- настоящие? Он удивленно посмотрел на меня. -- А тогда пистолет с пальчиками твоей клиентки, получается, ненастоящий? И окурок с ее слюной. И комлог, по которому она звонила секретарше. Да, конечно, я понимаю: после того, как обнаружилось, что следствие сокрыло часть улик, мало того -- прибегло к подтасовке, ты можешь утверждать перед присяжными, что и остальные материальные доказательства сфальсифицированы. При таких обстоятельствах я бы, пожалуй, голосовал за невиновность барышни Габровой -- но не потому, что считаю ее невиновной, а из-за наличия тех самых сомнений, которые должны трактоваться в пользу обвиняемого. А еще -- чтобы государство не зарывалось. Если сейчас оно осудит действительно виновного человека, прибегнув к незаконным методам, и это сойдет ему с рук, то дальше оно станет подтасовывать улики против тех, кто только кажется ему виновным. -- Ричард умолк и быстро слопал последние куски шашлыка, запив их большущим глотком вина. Затем удовлетворенно откинулся на спинку кресла и закурил. -- Такова моя позиция как гражданина. Но если меня спросят как полицейского, могли ли быть сфальсифицированы улики, указывающие на виновность твоей клиентки, то я без колебаний отвечу "нет". Не могли и не были. Она в самом деле укокошила доктора -- и теперь выйдет сухой из воды, благодаря дремучей глупости и карьеризму Богдановича. Гм... Хотя я совсем не удивлюсь, если окажется, что факт подделки тех записей изначально был недоказуем. Сверчевский говорит, что она гениально подготовила себе алиби. Настолько гениально, что потом расслабилась и сваляла дурака с остальными уликами. Ей чуть не удалось совершить идеальное преступление... А впрочем, почему "чуть"? Ведь удалось же! Я горько вздохнул и выпил оставшееся в бокале вино. Поморщился. Встал из-за стола, сходил к стойке бара и вскоре вернулся обратно с бутылкой водки. Ричард пораженно уставился на меня: -- Игорь, ты что?! -- Будем праздновать завершение дела, -- с напускным весельем ответил я. -- А что -- гулять так гулять! В тот вечер я так напился, что бедному Ричарду пришлось тащить меня домой на собственном горбу... x x x Наутро я проснулся совершенно разбитый, с адской головной болью и тяжестью в желудке, однако таблетка антиабстинента вернула меня в человеческое состояние. Успешно избежав объяснения с дочерью по поводу своей вчерашней пьянки, я слетал к Ричарду домой, забрал из-под его опеки эксперта Сверчевского и вместе с ним отправился в Нью-Ванкувер, чтобы одним ударом покончить со всем этим делом. Как я и ожидал, мое заявление о противоправных действиях обвинения произвело эффект разорвавшейся бомбы. Богданович пытался протестовать, но делал это слишком неубедительно -- он сразу понял, что его карта бита, и уже, наверное, представлял себя перед Большим жюри, отвечающим на весьма нелицеприятные вопросы. Судья Савченко отклонил все его возражения и разрешил мне вызвать свидетеля. Сверчевского и вправду не пришлось тянуть за язык. Он чистосердечно признался в своих и чужих грехах, ничего не скрывая и не предпринимая ни малейших попыток обелить самого себя. Сидевшая рядом со мной Алена слушала эту покаянную речь со странной смесью радости и недоверия. Раз за разом она тихо шептала что-то вроде: "Я же говорила вам! Я же говорила..." И слова эти, со всей очевидностью, были адресованы мне. Когда Сверчевский закончил говорить, судья Савченко задал ему несколько вопросов, затем потребовал передать в распоряжение суда копии записей и объявил в заседании трехчасовой перерыв. Я был готов к такому решению, поэтому сразу после его оглашения извинился перед Аленой, сославшись на срочные дела, и под этим предлогом позволил конвоирам немедленно увести ее в комнату для обвиняемых. Сейчас у меня не было ни малейшего желания обсуждать с ней случившееся и выслушивать от нее дежурные заверения в невиновности, теперь уже подкрепленные показаниями Сверчевского. Минут за двадцать до истечения времени перерыва меня разыскал по комлогу пристав и сообщил, что судья хочет поговорить со мной. Когда я пришел в судейский кабинет, там уже находились Богданович и его шеф, городской прокурор Тейлор. Богданович запальчиво убеждал судью, что показания Сверчевского не стоят и выеденного яйца, а предъявленные им записи -- фальшивка от начала до конца. Тейлор угрюмо молчал и смотрел на своего подчиненного с таким видом, словно у того на голове росли ослиные уши. Заметив меня, судья Савченко жестом прервал монолог Богдановича, предложил мне сесть, а потом сказал: -- Теперь мы можем поговорить серьезно. В присутствии защитника я хочу услышать от обвинения четкий и однозначный ответ: располагает ли оно убедительными доказательствами того, что предъявленные суду копии записей из базы данных Управления общественного транспорта являются сфальсифицированными? Богданович выразился в том смысле, что все остальные улики неопровержимо свидетельствуют об этом и что подсудимая никак не могла находиться в флайере, если в то самое время убивала доктора Довганя, -- и прочее, и прочее. Терпеливо выслушав его, судья посмотрел на Тейлора: -- А вы что скажете, советник? Тейлор устало пожал плечами: -- Я лишь два часа назад узнал об этом безобразии, -- он бросил испепеляющий взгляд на Богдановича, -- и еще не успел составить определенного мнения. -- Однако вы имели возможность переговорить с членами следственной группы, -- строго заметил судья. -- Что они вам сказали? Прокурор немного помолчал. -- Боюсь, -- неохотно признался он, -- доказательства имеются лишь косвенные, основанные на других уликах. -- Вы прекрасно понимаете, что этого недостаточно. Такую ситуацию закон трактует достаточно определенно: если в деле присутствуют взаимоисключающие улики, суд должен отдавать предпочтение тем, которые свидетельствуют в пользу обвиняемого. Инструктируя присяжных, я четко разъясню им это положение закона: они должны будут отвергнуть всю цепь ваших доказательств и на основании представленного защитой алиби оправдать подсудимую. Если же они, вопреки логике и руководствуясь тяжестью других улик, признают ее виновной, мне придется отменить их вердикт как необъективный и неправомерный. Возможно, другой судья, имеющий определенные политические амбиции, на моем месте предпочел бы оставить вердикт в силе и вынести соответствующий приговор, который непременно будет опротестован судом высшей инстанции. Однако я не привык прятаться за спины присяжных и уклоняться от принятия непопулярных решений. Вам все ясно, советник? -- Да, ваша честь. -- Поэтому я не вижу особого смысла тратить деньги налогоплательщиков на процесс с заранее определенным исходом, -- продолжал он. -- И если защита потребует закрытия дела, я буду склонен согласиться с ней. -- Защита настаивает на этом, ваша честь, -- сказал я. Судья поднялся из-за своего стола. -- В таком случае, я считаю вопрос исчерпанным. Когда заседание возобновилось, я выступил с формальным ходатайством о снятии с моей подзащитной всех обвинений. В ответ судья Савченко произнес короткую речь, в которой объективно и беспристрастно проанализировал сложившуюся ситуацию, после чего объявил о прекращении дела и распорядился немедленно освободить подсудимую из-под стражи. Как только судья закрыл заседание и вышел из зала, Алена тут же бросилась мне на шею и крепко поцеловала меня в губы. -- Я знала! Я знала, что вы сможете... что найдете... Я ничего не ответил, ошарашенный той бурей эмоций, которую вызвал у меня ее поцелуй. Я понял, что безотчетно мечтал об этом с тех самых пор, как впервые увидел Алену, и сейчас мне больше всего хотелось крепко сжать ее в своих объятиях, снова и снова прикасаться к ее мягким и теплым губам, чувствовать трепет ее тела, вдыхать пьянящий запах ее кожи и волос... К нам подошли сияющие от счастья Петр и Марина Габровы и принялись благодарить меня за все, что я сделал для их внучки. Вежливо выслушав их восторженные излияния, я попросил немного подождать и направился в секретариат суда за письменным постановлением о прекращении дела. По пути мне пришлось несколько раз остановиться, чтобы принять поздравления от местных адвокатов, которые, как мне показалось, были до неприличия рады тому, что я погубил карьеру Богдановича. От парочки ошивавшихся в зале заседаний репортеров мне удалось ускользнуть, а других их коллег поблизости не наблюдалось -- у нас на Дамогране, в отличие от других планет, публика не особо интересуется преступлениями, поэтому здание суда не пользуется большой популярностью у журналистской братии. Секретариат работал весьма оперативно, и я почти сразу получил на руки готовое постановление, под которым уже стояла подпись судьи. После недолгих раздумий я попросил одного из секретарей сходить в зал и вручить это постановление моей подзащитной, а сам, словно вор, выбрался из Дворца правосудия через запасной выход, сел в свой флайер и был таков. Все, что от меня требовалось, я уже сделал -- вернул Алене свободу и фактически гарантировал ее от повторного судебного преследования. Теперь ни законы, ни правила адвокатской этики не обязывали меня общаться с ней. Оставалось только мое собственное желание -- но его я решил проигнорировать. На полпути до Нью-Монреаля зазвонил мой комлог. Это мог быть Ричард, удивленный моим исчезновением из суда, или Алена, по тому же поводу, или сам Томас Конноли, спешивший поблагодарить меня за освобождение дочери. Звонили мне долго и настойчиво, не менее полутора минут, потом комлог сделал пятиминутную паузу и затрезвонил снова. В конце концов я от этого устал и попросту отключил прием входящих звонков. Уже на подлете к зданию, где располагалась моя контора, я передумал появляться сегодня на работе и повернул к своему дому. Но вскоре я понял, что и домой возвращаться не хочу, поэтому посадил флайер на ближайшей стоянке возле набережной реки Оттавы и задумался, что делать дальше. Ничего умнее, чем пойти куда-нибудь и напиться, мне в голову не приходило, и меня это очень беспокоило. Я посмотрел на часы: скоро у дочки заканчивались уроки, потом у нее была репетиция в школьном шекспировском театре -- ребята готовили к Рождеству собственную постановку "Двенадцатой ночи", в которой Юля исполняла роль Оливии. Когда у меня выпадало свободное время, я с удовольствием посещал такие репетиции, мне нравилось наблюдать за дочкиной игрой, однако сегодня своим кислым видом я вполне мог испортить ей настроение. Она очень чуткая к таким вещам, поэтому мне не следовало попадаться ей на глаза, пока я немного не воспряну духом. К тому же после репетиции Юля наверняка станет спрашивать, почему я вчера напился, как свинья, а я сейчас был не в состоянии объясняться с ней по этому поводу. Как всегда во время занятий, Юлин комлог работал в режиме автоответчика. Я оставил для нее сообщение, что переключаюсь на резервный канал, известный только нам двоим, и попросил говорить всем, кто попытается связаться со мной, что я занят и ответить не могу. Затем я воспользовался электронным адресом, который дал мне Конноли для экстренной связи, и послал ему лаконичное письмо следующего содержания: "Ваш заказ выполнен. От дополнительного вознаграждения отказываюсь. Благодарить не нужно". Покончив с этим, я задал автопилоту флайера пункт назначения -- крыша моего дома, и выбрался из кабины. Спустя минуту машина поднялась в воздух и улетела прочь, а я неспешно побрел вдоль пустынной набережной, временами поеживаясь от дувшего со стороны реки холодного, пронзительного ветра. В этом году природная осень почти в точности совпала у нас с календарной, что случалось довольно редко, поскольку дамогранский год длится 376 местных дней или 427 земных. Как и большинство миров Ойкумены, мы пользуемся стандартным галактическим календарем, немного подправленным с учетом продолжительности наших суток -- так, например, месяц ноябрь у нас состоит не из 30, а из 26 дней. Это, конечно, создает нам массу мелких и крупных проблем, от чисто бытовых до экономических и политических, но тем не менее за всю историю Дамограна еще не было такого случая, когда бы вопрос о введении собственного календаря поднимался на государственном уровне. Тут, наверное, сказывается комплекс окраинной планеты -- мы очень боимся прослыть отсталым, захолустным миром, который так мало контактирует с остальной цивилизацией, что даже не нуждается в общем летоисчислении. Поэтому мы предпочитаем жить по земному календарю, сопровождая даты короткими "сезонными" ремарками, как-то: "Это было тринадцатого января позапрошлого года в середине лета..." Я шел по набережной, сам не зная, куда иду. Под моими ногами шуршала опавшая листва кленов, над головой клубилось серыми тучами небо. Настроение у меня вполне соответствовало погоде -- такое же хмурое и унылое. Сегодня я выиграл дело, но ни малейшей радости от этого не испытывал. Представленные Сверчевским записи позволили оправдать Алену в глазах закона и в то же время лишили меня последней надежды найти ей оправдание в моих собственных глазах. Вердикт суда моей совести был суров и категоричен: виновна без смягчающих обстоятельств. Этот вердикт приводил меня в отчаянье, однако обжаловать его было негде... Впереди показалось небольшое летнее кафе со столиками на открытой площадке. В эту осеннюю пору оно еще работало, но посетителей в нем было мало -- лишь один мужчина, стоявший перед раздаточным автоматом и торопливо поглощавший гамбургер, запивая его горячим бульоном, да молодая девушка, которая сидела со стаканом сока, судя по цвету -- апельсинового, возле самого парапета, отделявшего набережную от крутого речного склона. Поначалу я собирался пройти мимо, но потом понял, что проголодался. Уже миновало время ланча (так у нас называется первый из двух обедов -- ввиду длительности наших суток мы едим четыре раза в день), а поскольку сегодня за завтраком я съел меньше обычного, то перекусить мне совсем не мешало. Я подошел к автомату, взял себе кофе с небольшой пиццей и устроился за ближайшим столиком. Между тем мужчина прикончил гамбургер, выбросил одноразовую чашку из-под бульона в пасть утилизатора и ушел, оставив нас с девушкой вдвоем. Уже доедая приццу, я краем глаза заметил, что девушка внимательно рассматривает меня. В ответ я быстро взглянул на нее и убедился, что никогда раньше ее не встречал. У меня вообще хорошая память на лица, а такое лицо, как у нее, я бы точно запомнил. Красивое лицо. Слишком красивое, чтобы его можно было забыть, хоть однажды увидев. Следующие две или три минуты я как ни в чем не бывало пил кофе, а девушка все не сводила с меня глаз, словно я представлял из себя какое-то диковинное зрелище. Наконец я не выдержал, повернулся и устремил на нее вопросительный взгляд. Ничуть не смутившись, девушка приветливо улыбнулась, тут же встала из-за столика и, прихватив свой стакан, подошла ко мне. На вид ей было от двадцати до двадцати пяти, точнее определить ее возраст я затруднялся. Она была среднего роста, стройная, темноволосая, с блестящими карими глазами. Оценить во всех деталях ее фигуру сейчас не представлялось возможным, так как на ней была длинная, до колен, куртка с утепляющей подкладкой, но я нисколько не сомневался, что она (в смысле, фигура) у нее под стать лицу -- то есть, идеальная, без малейших изъянов. -- Вы не возражаете, если я посижу с вами? -- спросила она и, не дожидаясь моего согласия, присела напротив меня. -- Мне одной скучно. -- Такая красивая девушка -- и вдруг одна, -- выдал я банальную фразу. -- Как же это получилось? -- Да вот так и получилось, -- она слегка пожала плечами. -- Беда в том, что я слишком разборчивая. Далеко не каждого я считаю достойным составить мне компанию. -- А я, по-вашему, достоин? -- Более чем, -- совершенно серьезно ответила девушка. -- Вы вне всякой конкуренции. В ее речи чувствовался акцент -- но совсем не такой, с каким говорят наши англоязычные соотечественники. Она заметно акала, сильно смягчала согласные перед "е", а полугласное "у краткое" произносила скорее как "в". Без сомнений, она была иностранка -- или, как часто говорят в быту, инопланетянка. Это слово когда-то предназначалось для гипотетических братьев по разуму, но позже, когда человечество убедилось, что оно одиноко в Галактике, инопланетянами стали называть людей, живущих на других планетах. -- Давно на Дамогране? -- поинтересовался я, отодвигая от себя пустую чашку. -- Нет, не очень. Недавно прилетела. -- Тем не менее, вы отлично говорите по-нашему. Она вновь пожала плечами. -- Научиться было нетрудно. Я знаю все пять языков, на основе которых возник ваш. Причем один из них -- мой родной. -- Русский? -- Угадали. -- Вы с Земли? -- Увы, нет. Даже ни разу там не бывала, хотя всю свою жизнь странствую по Галактике. -- На своем корабле? -- Нет. В основном на пассажирских судах или автостопом. Кстати, меня зовут Тори. А вас? -- Игорь, -- представился я. -- Если не ошибаюсь, "Тори" -- это уменьшительное от "Виктория"? -- Только не в моем случае. Я просто Тори, а Викторией зовут другую... мою сестру. -- У вас есть сестра? -- Да. Но я уже давно ее не видела. -- Она осталась дома? -- Нет, тоже странствует. У нас обеих это в крови. -- И на многих планетах вы побывали? -- Точно не помню. Но штук семьдесят наберется. -- Здорово! -- с невольной завистью произнес я. -- А я, кроме родного Дамограна, больше ничего не видел. -- Ваша планета очень мила, -- заметила Тори. -- Я говорю это не просто из вежливости, она мне действительно нравится. Тихая, мирная, спокойная -- и очень цивилизованная. Как раз на мой вкус. Если бы мне пришлось бросить свои странствия и где-нибудь осесть, я бы выбрала либо Дамогран, либо Хайфу, либо Магратею. Ну, может, еще Землю -- но от окончательного решения я воздержусь, пока не увижу ее собственными глазами. Боюсь, она окажется слишком шумной для меня. -- Вы были на Магратее? -- переспросил я. -- Да. А что? -- Она в некотором роде сестра Дамограна. Обе планеты были открыты одним и тем же человеком -- капитаном Свободного Поиска Дугласом Адамсом. За свою жизнь он нашел целых шесть кислородных миров, и двое из них оказались пригодными для колонизации -- редкий в истории случай. Капитан Адамс был большим любителем фантастики докосмической эры, названия для всех открытых им планет он взял из книг своего тезки, писателя-фантаста конца XX века. -- Вот этого я не знала, -- сказала Тори таким тоном, как будто с ее стороны это было огромным упущением. -- Нужно будет внести уточнения в мой справочник. Мы продолжали болтать о всяких пустяках, и я даже сам не заметил, как мое скверное настроение куда-то улетучилось. Тори была умна, общительна, обаятельна, с ней было интересно разговаривать и, наконец, на нее просто приятно было смотреть. Она принадлежала к тому типу женщин, чья внешность действует на мужчин безотказно, на уровне чистых рефлексов, а то, что наряду с красотой она обладала также острым умом, хорошо подвешенным языком и тонким чувством юмора, делало ее совершенно неотразимой. Раз за разом я ловил себя на том, что откровенно любуюсь Тори, восхищаюсь ее прекрасным лицом с тонкими, классически правильными чертами, роскошными темно-каштановыми волосами, свободно ниспадавшими ей на плечи и грудь. А когда я встречался взглядом с ее большими карими глазами, то словно утопал в них, растворяясь без остатка. Тори смотрела на меня со спокойной улыбкой, как будто видела меня насквозь и отлично понимала, какие мысли роятся в моей голове. Без сомнений, она хорошо знала, как действует на мужчин ее внешность, и давно уже привыкла к тому, что в ее присутствии они зачастую ведут себя как форменные идиоты. Впрочем, несмотря на свое спокойствие и внешнюю невозмутимость, Тори явно не оставалась равнодушной ко мне. Чувствовалось, что ей приятно мое общество, и наш разговор доставляет ей не меньше удовольствия, чем мне. Иногда, хоть и крайне редко, между людьми с первого взгляда возникает привязанность, казалось бы, ни на чем не основанная, но тем не менее сильная и глубокая, соединяющая их крепче, чем даже годы самой тесной дружбы. У нас с Тори был как раз такой случай... Минут сорок мы просидели на набережной, потом я вызвал из дому свой флайер и устроил для Тори экскурсию по моему родному Нью-Монреалю -- самому большому и самому старому городу Дамограна, возникшему на месте лагеря первых исследователей планеты. Я рассказывал много и охотно, словно заправский чичероне, а Тори слушала меня с неподдельным интересом, хотя временами мне начинало казаться, что все, о чем я говорю, она и так хорошо знает. Может, она действительно это знала, просто ей было приятно меня слушать. Льщу себя надеждой, что я не самый худший рассказчик -- хороший адвокат должен уметь внятно и, главное, занимательно излагать свои мысли. После импровизированной экскурсии по городу мы отправились вниз по течению Оттавы к Гудзонову морю, чтобы с высоты птичьего полета посмотреть на начинавшийся шторм. Тори получила от этого массу удовольствия -- а я наслаждался ее детским восторгом, той милой непосредственностью, с которой она отдавалась новым впечатлениям. Позже мы вернулись в Нью-Монреаль и пообедали в одном тихом и уютном семейном ресторане. Затем снова гуляли по городу, но уже пешком. К вечеру погода еще ухудшилась, начал даже моросить мелкий дождик, зато на душе у меня было ясно и безоблачно. Тори, словно добрая фея, подарила мне весну в этот ненастный осенний день, и рядом с ней мои проблемы казались такими далекими, нереальными, не заслуживающими того, чтобы из-за них убиваться... Когда я, рассказывая про свою дочь, упомянул о ее увлечении театром и, в частности, творчеством Шекспира, Тори с воодушевлением заявила, что тоже обожает старый добрый театр, где актеры играют перед зрителями "в живую", а не делают десятки дублей на один эпизод, как в кино, и не прячутся за смоделированными компьютером образами, как в виртуальной реальности. Жаль только, посетовала она, что ей не часто приходится видеть действительно хорошие постановки -- на большинстве планет классические театры не в моде. Поскольку у нас на Дамогране театральное искусство всегда было в почете, я решил сводить Тори в "Скрижали" на оригинальную постановку "Вишневого сада", которую недавно расхваливала мне дочка. С билетами, конечно же, вышла заминка, но я вовремя вспомнил, что один мой старый клиент имеет широкие связи в театральных кругах (его связями часто пользовалась Юля, чтобы попасть на премьеры), поэтому в конечном итоге все уладилось, и я смог порадовать Тори отличным спектаклем. Она была в полном восторге и заверяла меня, что еще никогда не видела такой замечательной игры актеров в сочетании с безупречной режиссурой. Когда мы покинули театр, уже наступила ночь. По моему приказу автопилот поднял флайер над тучами, и в чистом, глубоком небе засияли густой россыпью бриллиантов крупные, яркие звезды. Я немедленно снял с прозрачных стенок кабины затемнение и погасил свет. Тори прислонилась к моему плечу, запрокинула голову и устремила взгляд вверх. -- Как здорово! -- с восхищением произнесла она. -- У вас изумительное звездное небо. По сравнению с ним, небеса моей родной планеты -- настоящая пустыня. -- Раньше ты никогда не была в нашей области Галактики? -- спросил я. -- Нет, никогда. Я впервые так близко к Ядру. Правда, однажды я была в районе шарового скопления М22. Там тоже много звезд -- но не так много, как здесь, и они не такие яркие. Еще несколько минут мы молча сидели в полутемной кабине, освещенной лишь огоньками на приборной панели да призрачным светом звезд. Тори любовалась дамогранским небом, а я -- ее вдохновенным лицом. Наш флайер продолжал парить над облаками, дожидаясь, когда я задам автопилоту маршрут. -- Куда тебя отвезти? -- наконец спросил я. Она посмотрела на меня с лукавой улыбкой: -- Спешишь от меня избавиться? Я энергично покачал головой: -- Совсем наоборот. Я не хочу с тобой расставаться. Мне уже давно не было так хорошо, как сейчас. Тори придвинулась ко мне вплотную. Я почувствовал на своем лице ее теплое дыхание. -- Мне тоже хорошо, Игорь. Очень хорошо. Но может стать еще лучше. -- Как? В ее глазах заплясали огоньки: -- А ты догадайся! Конечно же, я догадался. И без раздумий поцеловал ее. x x x Утро следующего дня было совершенно не похоже на предыдущее. После всего, что случилось накануне вечером и в первую половину ночи, я проснулся в отличном расположении духа. Правда, в первый момент меня немного встревожило, что я в постели один, но сильно расстроиться я не успел, так как сразу обнаружил на соседней подушке короткую записку. Она гласила: "Ты так сладко спал, что я не решилась будить тебя. Ухожу по делам, вернусь после обеда. Целую, Тори". Часы показывали без четверти десять. Сегодня была суббота, выходной, так что я позволил себе еще немного поваляться в постели, с удовольствием вспоминая вчерашнее и думая о том, как все-таки странно устроен человек. Целых пятнадцать лет, со времени смерти жены, мне никак не удавалось полюбить другую женщину. Это, впрочем, не значило, что все эти годы я жил бобылем и не пытался найти для своей дочери мать -- искать-то я искал, да только без особого энтузиазма, скорее ради проформы, заранее убежденный в том, что мне не найти такую, которая могла бы сравниться с Ольгой. У меня было несколько романов, но протекали они весьма вяло, без сильных чувств как с той, так и с другой стороны. И вдруг меня словно прорвало: сначала я, как сдурел, влюбился в свою шестнадцатилетнюю клиентку, а потом повстречал Тори -- и сразу понял, что все пятнадцать лет ждал именно ее. Одну ее -- и никого другого. А мое увлечение Аленой служило только одной цели: чтобы я, в расстроенных чувствах, оказался в нужное время в нужном месте и встретился там со своей судьбой. Все это здорово отдавало фатализмом, но такой фатализм, оптимистический фатализм, был мне по душе... Наконец я выбрался из постели, принял холодный душ, побрился, оделся и потопал на кухню. Как раз в тот момент, когда я туда вошел, раздался мелодичный перезвон кухонного лифта, сигнализируя о том, что уже прибыл завтрак, который я заказал из спальни еще перед душем. Я достал из кабинки лифта тарелки с омлетом и грибным салатом, налил в стакан томатного сока и приступил к еде. Вскоре в кухню впорхнула Юля, одетая в легкий цветастый халатик. На лице ее сияла улыбка. -- Приветик, па! Сегодня хорошее утро, правда? -- Здравствуй, зайка, -- ответил я. -- Утро замечательное. Ты уже завтракала? -- Ага. -- Дочка присела по другую сторону стола. -- Вместе с Тори. Она ушла час назад. Просила передать, что к вечеру обязательно вернется. Я непроизвольно улыбнулся. -- Надеюсь, она тебе понравилась? -- Очень! -- с жаром ответила Юля. -- Тори такая классная! Умная, красивая, интересная... -- Она склонила голову набок и внимательно посмотрела мне в глаза. -- Это моя будущая мама? -- Почему ты так решила? -- Потому что сейчас ты весь цветешь. Потому что раньше ты никогда не приводил домой своих знакомых женщин -- кроме как по делу, разумеется. Потому, наконец, что лучше Тори ты все равно никого не найдешь. Лучше просто не бывает. -- Ты даже не спросила, как давно я ее знаю. Юля безразлично пожала плечами: -- А хоть и только со вчерашнего дня. Это не имеет значения. Главное, что она подходит тебе. И мне тоже. Я хмыкнул, доедая салат. По всему было видно, что Тори не теряла времени даром и уже успела покорить Юлино сердце. Я еще не встречал человека, который излучал бы вокруг себя столько обаяния. Дочка совершенно права: лучше я никого не найду. Да и искать не хочу. Вопрос лишь в том, согласиться ли Тори стать матерью пятнадцатилетней девочки и, по совместительству, женой сорокалетнего мужчины... Между тем Юля приготовила мне кофе с молоком и подала чашку на стол. -- Спасибо, -- сказал я. -- Кстати, вчера меня никто не искал? -- Искали, да еще как. Дядя Ричи, тетя Агнешка, господин Габров и его внучка -- твоя клиентка. Она, между прочим, звонила мне раз пять или шесть, а поздно вечером, где-то в тринадцать, когда я уже собиралась ложиться, заявилась собственной персоной -- принесла чек от своего деда и какой-то кейс. Сказала, что он твой, хотя раньше я его у тебя не видела. Надеюсь, там нет бомбы. -- Где он? -- И чек и кейс в твоем кабинете. -- Хорошо, сейчас посмотрю. Допив кофе, я прошел в свой кабинет. Небольшой черный кейс, о котором говорила мне дочь, лежал у меня на столе. Я догадывался, что в нем может быть, и не обманулся в своих ожиданиях -- он был заполнен аккуратным пачками новеньких, еще пахнущих краской банкнот Федерального банка Дамограна. Такого количества наличности я не видел за всю свою жизнь, да и вообще я не мог вспомнить, когда в последний раз держал в руках бумажные деньги. Поверх пачек банкнот лежал конверт, в котором я обнаружил пластиковую карточку с видеозаписью, квитанцию за подписью Томаса Конноли о выдаче мне наличными гонорара за конфиденциальные юридические услуги, а также письмо от того же таки Конноли: "Уважаемый господин Поляков! Я не могу принять Ваш отказ от вознаграждения, не в моих привычках брать что бы то ни было, ничего не давая взамен. Вы освободили мою дочь из тюрьмы, и теперь я перед Вами в неоплатном долгу. Эти деньги -- самое малое, чего заслуживают Ваши труды, и, к сожалению, единственное, чем я могу Вас отблагодарить. Всю сумму передаю наличными, чтобы до того момента, когда Вы решите (и если решите) задекларировать ее, никто не узнал о наших контактах. Я улетаю с Дамограна и больше сюда не вернусь, поэтому месяца через два-три мои политические противники перестанут интересоваться Вашей планетой, и тогда Вы сможете без опаски воспользоваться полученными деньгами. Какую их часть заработал мистер Леклер, оставляю на Ваше усмотрение. Еще раз благодарю за все, что Вы сделали для Элен. С уважением, Томас Ф. Конноли". Я отложил в сторону письмо и внимательно перечитал квитанцию. Она была составлена по всей форме и позволяла избежать любых проблем, связанных с налоговой отчетностью. Фискальные органы, конечно, удивит, за какие же услуги я получил такой бешеный гонорар, но никаких деталей моего сотрудничестве с Конноли они требовать не станут -- наши законы охраняют конфиденциальность отношений адвокатов с клиентами. После выплаты налогов и отчисления положенных конторе процентов у меня останется примерно четверть необходимой для покупки яхты суммы, а другие три четверти я уже скопил за последние десять лет. Что же касается Ричарда, то с ним я рассчитаюсь просто -- сделаю пайщиком своей яхты. Уверен, что он не станет возражать. Я переложил деньги из кейса в сейф, туда же отправил и письмо с квитанцией, после чего опустился в кресло и вставил в считывающее устройство карточку. Как я и ожидал, над консолью возникло изображение Алены. Одетая в длинное зеленое платье, маленькая и хрупкая, она парила передо мной в воздухе, похожая на сказочного эльфа. Ее лицо было бледным, нефритовые глаза лучились грустью. -- Здравствуйте, Игорь, -- заговорила она. -- Я пыталась дозвониться до вас, но вы не отвечали, и вот я решила связаться с вами таким образом. Чтобы попрощаться... Несколько секунд Алена молчала, нервно покусывая губы. Затем продолжила: -- Завтра вечером я улетаю с отцом. Хотя, наверное, вы будете смотреть эту запись уже завтра, а значит для вас я улетаю сегодня. Улетаю насовсем. Как и вы, отец не верит в мою невиновность, поэтому спешит увезти меня с Дамограна, пока я еще на свободе, пока меня снова не арестовали. Дед и бабушка полетят вслед за нами на рейсовом корабле. Мы договорились встретиться с ними на... впрочем, это не важно. Важно то, что я больше никогда не вернусь на Дамогран, который стал для меня родиной. Мне не хочется улетать, но вместе с тем я не хочу оставаться на планете, где все считают меня убийцей... в том числе и вы. Особенно вы. -- Она покачала головой. -- Нет, лучше улететь. Если вы будете далеко, я, может, сумею смириться с тем, что вы... что вы думаете обо мне плохо, что для вас я лгунья и преступница... -- Алена умолкла, смахнула с ресниц слезу и подалась вперед, к невидимому мне пульту. -- Прощайте, Игорь. Счастья вам и удачи. Ее фигурка растаяла в воздухе. Я со вздохом вынул из гнезда карточку и положил ее в сейф, затем еще долго сидел за столом, отрешенно глядя в противоположную стену и думая, что мне делать. Это было не прощальное послание, а отчаянный призыв, м