- Ж-жарко, - выдохнула она. - Я посадила Володьку за обсчет, а сама сбежала... Отдыхаешь, дух? - Угу-м, - неопределенно промычал Аракелов. Духами называли батиандров. Повелось это с тех пор, как кто-то из газетчиков окрестил их "духами пучин", антиподами "ангелов неба" - космонавтов. "Ангелы неба и духи пучин"... Чье это? Из какого-то стихотворения... Аракелов попытался вспомнить, но не смог. А может, и не знал никогда. Впрочем, "небеса" и "пучины" в обиходе быстро отпали, но "ангелы" и "духи" прижились. Тем более что флотские традиции живучи и с исчезновением пароходов и кочегаров надо же стало называть кого-то духами... - Попить-то дай, - сказала Марийка. Именно сказала, а не попросила и даже не приказала. - Что там у тебя? Небось опять соки? - А как же... Грейпфрут и манго. Упоительное сочетаньице. Услада желудка. - Так угостишь? Марийка медленно, с видимым наслаждением выпила коктейль и протянула Аракелову пустой стакан... - На, забери... услада желудка. И куда же ты теперь? - В Ленинград, куда ж еще. Отчитаюсь, а там и отпуск. - И сколько тебе набежало? - Дней пятьдесят... Точно не знаю, не считал еще. А что? - Так просто... Решил уже, куда поедешь? - Нет, - сказал Аракелов, хотя перед глазами его мгновенно прокрутилась целая короткометражка: пронизанный солнцем сосновый бор, тот, что километрах в трех к северо-западу от Увалихи, мягкий, пружинящий под ногами, словно хорасанский ковер, мох, в котором кеды утопают по самые наклейки на щиколотках, одуряющий смолисто-хвойный запах... И чуть впереди - шагов на десять, не больше - Марийка, в синих джинсах и свитерке, с волосами, тщательно упрятанными под косынку... Такой он ее никогда не видел. Но такой она должна была быть - там, в Увалихе, вместе с ним. Каждое утро просыпаться под бабы Дусино пение, пить парное молоко и до одури бродить по лесу, а иногда уходить с палаткой или даже без, просто так, с одеялом в скатке, чтобы ночевать у костра где-нибудь на берегу Щучьего озера... Отпуск! Если бы он получился таким! - Нет, - повторил Аракелов. - Ничего я еще не решил. А ты? У тебя ведь тоже отпуск? Марийка кивнула. - Не знаю... Море надоело. В горы податься, что ли? Вот ребята на Памир зовут... Искупаемся, а? - Это было сказано безо всякого перехода, с естественной для Марийки непоследовательностью. - Давай, - сказал Аракелов. - В бассейне, по-моему, никого. - Ага, - отозвалась Марийка. - Сейчас. Лень вот что-то. Уходить не хочется. Да и разговор у нас с тобой увлекательный. Интеллектуальный. - Просто на диво интеллектуальный, - согласился Аракелов. - Душу радует и умы волнует. Так что давай иди. - И пойду. Вот только посижу еще немного. - Сиди, - милостиво разрешил Аракелов. - У тебя программа когда кончается? - Через две недели. - И в институт? - Конечно. - Ясно. - Аракелов помолчал. - Я тебя встречу, пожалуй. Если, конечно, в городе буду. Ты самолетом? - Самолетом. Они помолчали. Потом Марийка спросила: - Ты уже завтракал? - Нет еще. А ты? - Тоже нет. А неплохо бы... Аракелов посмотрел на часы. - Еще минут сорок. - Да, сейчас бы... Чего бы это такого? Котлет, например, картофельных с грибным соусом, а? Как ты думаешь? - Не знаю. Я их последний раз пробовал года четыре назад. В Таллине. В столовой на Виру. - Никогда не была в Таллине. - Кстати, о котлетах. Я, между прочим, по пельменям большой специалист. Как ты к ним относишься? - Положительно. - Это хорошо. Терпеть не могу, когда усладу желудка приносят в жертву сохранению фигуры... - Ничего с моей фигурой не будет. - Так придешь ко мне на пельмени? - В шесть часов вечера, после отчета? - Точно. - Я подумаю. - Только не слишком долго. Мне ведь всего два дня осталось. Даже полтора, собственно. "Если она согласится прямо сейчас, - загадал Аракелов, - то все будет. И то, что было, и то, чего не было. И Увалиха будет. И отпуск. И все, все, все..." Но прежде чем Марийка успела открыть рот, наверху, на ботдеке, всхрапнув, проснулся громкоговоритель: - Аракелова на мостик! Аракелова на мостик! Аракелов чертыхнулся. - Иди, - сказала Марийка. - Иди. Мастер [мастером на международном судовом жаргоне называют иногда капитана] ждать не любит. - Что там еще стряслось? - Вот потом и расскажешь. Иди. А я пока смесь твою допью. Договорились? - Договорились, - кивнул Аракелов. - Так как насчет пельменей? - Я подумаю. - Подумай, - сказал Аракелов. Он безнадежно вздохнул и встал. - Ну пошел. Марийка смотрела на него снизу вверх, и лицо у нее было... Аракелов так и не успел определить, какое, потому что вдруг - неожиданно для самого себя - наклонился и поцеловал ее. Губы у нее были мягкие, прохладные, чуть горьковатые от сока. - Убирайся, - шепотом сказала Марийка, отталкивая его. Но интонация совсем не соответствовала смыслу слов. Аракелов выпрямился и не оборачиваясь зашагал по палубе. Не оборачиваясь, потому что обернуться было страшно. Уже у самого трапа на мостик он нос к носу столкнулся с одним из трех радистов "Руслана". - Что там стряслось, Боря? - Мэйдэй [радиотелефонный сигнал бедствия; состоит из слова MAYDAY, повторенного три раза и слова ici ("здесь"); полный аналог радиотелеграфного сигнала SOS; иногда сигнал "мэйдэй" буквально переводят с английского как "майский день", хотя подобное толкование неверно, как неверно и распространенное толкование сигнала SOS - "спасите наши души"; на самом деле оба сигнала подбирались по удобному созвучию и сочетанию знаков азбуки Морзе], - коротко ответил тот и, довольно бесцеремонно отодвинув Аракелова, побежал дальше. Мэйдэй! Только этого не хватало! Что там еще стряслось? 2 - Еще кофе, капитан? - Кора держала в руке кофейник - удлиненный, изящный, с эмблемой "Транспасифика" на боку: стилизованное кучевое облачко, кумула-нимбус, намеченное небрежными, округлыми голубыми линиями, на нем - маленький золотой самолетик со стреловидным оперением, а надо всем этим - восходящее солнце, которому золотые лучи придавали сходство с геральдической короной. Такой же знак был и на чашке, которую Стентон решительно отодвинул. - Нет, спасибо. Докурю и пойду в рубку. Давно пора бы появиться этому чертову тунцелову... - Не волнуйтесь, капитан, - Кора улыбнулась. Она всегда улыбалась, называя его капитаном, отчего уставное обращение превращалось чуть ли не в интимное. На Стентона эта ее улыбка действовала примерно так же, как стеклянный шарик провинциального гипнотизера: притягивая взгляд, она погружала Сиднея в какое-то подобие транса. Он, правда, старался не выдавать себя, но вряд ли это удавалось ему успешно. Во всяком случае, он был уверен, что Кора прекрасно все замечает. - Ну, потеряем мы полчаса, там наверстаем потом... - Так-то оно так... - отозвался Стентон. Кора перестала улыбаться, наваждение прошло, и он снова ощутил глухое раздражение. - Так-то оно так... - повторил он и с силой ткнул сигарету прямо в золотое солнышко на дне пепельницы. - Но все-таки... Спасибо, Кора. Я, пожалуй, пойду. Он поднялся из-за стола. Кора тоже. Немногим женщинам идет форма, Стентон знал это прекрасно, но про Кору сказать такого было нельзя. Как, впрочем, было нельзя и сказать ей об этом: в бытность свою стюардессой она наслушалась еще не таких комплиментов... Кора быстрым движением поправила - непонятно зачем, подумал Стентон - свою короткую и густую гриву цвета дубовой коры. - Пойдемте, капитан! - Удивительно, сколько оттенков можно придать одному и тому же слову! Теперь оно прозвучало как-то залихватски, вызвав в памяти призраки капитанов Мариэтта и Майн Рида, но сквозило в нем и скрытое уважение, объясняемое не только субординацией. - Вы к себе, Кора? - Да. С Факарао передали список грузов, надо прикинуть, что куда... С таким суперкарго, как Кора, не пропадешь. У нее было какое-то чутье, интуитивное ощущение корабля: почти без расчетов она всегда могла точно указать, в какой из тринадцати грузовых отсеков дирижабля и в какое место этого отсека надо уложить тот или иной груз, чтобы обеспечить равномерность нагрузок. Однажды Бутч Андрейт, второй пилот и большой любитель всяческих пари, взялся проверить ее работу на корабельном компьютере. В итоге ему пришлось угостить Кору обедом в уютном болгарском ресторанчике в Окленде, причем хитроумная Кора пригласила весь экипаж, благо условия пари предусматривали такой обед, "какой она захочет". Получилось, надо признаться, весьма неплохо... Пожалуй, именно в тот вечер Стентон впервые обратил на нее внимание - не только как на первоклассного суперкарго. - Хорошо, - сказал Стентон. - Посылка для тунцелова готова? - Конечно, капитан. - Кора вышла из салона. Стентон последовал за ней, невольно скользя взглядом по линиям ее фигуры и ощущая при этом волнение, ставшее уже каким-то привычным, чуть ли не ритуальным. В сущности, ему надо было только сделать первый шаг, в этом он был твердо уверен. И так же твердо уверен он был и в том, что шага этого не сделает. Может быть, потому, что, как и большинство мужчин, боялся сравнения, а Коре было с кем сравнивать. Возможно, были и другие причины, о которых не подозревал и он сам. Главное же - сейчас он не имел на это права. Потому что женщины не любят неудачников - за тем, разве что, исключением, когда неудачники эти остро нуждаются в сочувствии и жалости. Стентон же в них не нуждался. По крайней мере, он старательно и успешно убеждал себя в этом. Он быстро прошагал через весь коридор, бегом спустился по винтовой лестнице на грузовую палубу "В" и распахнул дверь рубки. Пассажиры на транспортных дирижаблях - явление почти исключительное. Иногда это бывают сопровождающие при грузах, еще реже - какие-нибудь особые представители различных ведомств, по тем или иным причинам не имеющие возможности воспользоваться пассажирскими рейсами. И когда они появляются на борту, их специально приводят сюда - позабавиться и посмотреть на реакцию. Как правило, реакция, увы, не страдает разнообразием: нервная икота, легкий сердечный приступ... И неудивительно: сразу же за овальной металлической дверью начинается ничто, по которому, однако, спокойно расхаживает экипаж и в котором свободно висят пульты, штурвалы, кресла... Даже опытным пилотам, впервые попадающим на дирижабли, стоит некоторого труда преодолеть психологический барьер и шагнуть на абсолютно надежный и бесподобно прозрачный пол рубки, незаметно переходящий в стены. Зато здесь действительно чувствуется полет - не то что в тесной кабине самолета или ракеты. Ты висишь на высоте трех-пяти километров, нет ни вибрации, ни рева двигателей, и земля плавно скользит под тобой, земля близкая и прекрасная, а не та, далекая и почти чужая, какой представляется она со стационарной орбиты... Бутч Андрейт оторвал лицо от нарамника умножителя и обернулся к командиру: - Есть. Вот он, голубчик. По дальномеру - двадцать две мили. Стентон кивнул: - Давно пора. И так мы уже выбились из графика... Кой черт его сюда занесло! Тридцать с лишним миль от точки рандеву! Ты связался с ним, Джо? - обратился он к радисту. - Только что. Капитан приносит извинения. Они готовы. - Хорошо. Заходи на подвеску, Бутч. Стентон подошел к своему креслу и сел, положив руки на подлокотники: по традиции посадку всегда осуществляет второй пилот, и Сидней всем видом показывал, что происходящее его не касается, он просто любуется панорамой океана. В кресле справа Бутч Андрейт положил руки на штурвал. Горизонт медленно и плавно пополз вверх - совсем немного, настолько, что дифферент на нос почти не почувствовался. Молодец, подумал Стентон, на постепенной смене эшелона они выиграют по крайней мере четверть часа. При таком дифференте на вертикальный спуск уже непосредственно над тунцеловом останется метров полтораста, даже сто... Ювелир! Скорость падала одновременно с высотой, теперь суденышко уже было видно невооруженным глазом, и не точкой, а четким силуэтом. - Генеральный груз... [разнородный груз, доставляемый в разные адреса] - брюзгливо проговорил Андрейт, глядя прямо перед собой. Его большие руки, казалось, совершенно спокойно и неподвижно лежали на штурвале, но Стентон легко различал под этим мнимым спокойствием готовность к моментальному движению. - Генеральный груз, черт бы его побрал... - Не ворчи, Бутч. - Стентон оттолкнулся руками от подлокотников и встал. - Думаешь, на пассажирском веселее было бы? Утешал бы ты сейчас на палубе "Лидо" какую-нибудь дебелую матрону, для которой мал бассейн или вода в нем не той температуры... - Может быть... Да только утешать старую каргу и то веселее, чем развозить посылочки по тунцеловам... - А ты взгляни с другой стороны, Бутч. В этой посылочке - не одна сотн спасенных дельфиньих жизней. - То есть? - А ты даже не поинтересовался, что там? - Зачем, собственно? - Это ультразвуковой пугач для дельфинов. Они попадают в тунцеловные кошели. Что-то около десяти тысяч в год. А такой пугач их отгонит. - Любопытно, - сказал Андрейт безо всякого энтузиазма. - Знаешь, Сид, за что я тебя люблю? За идеализм. Дельфинчики... Между прочим, ты потому и на Кору смотришь только с двух кабельтовых... - Стоп, - оборвал его Стентон. Оборвал, пожалуй, даже резче, чем хотелось. - Хватит, Бутч. Займись-ка лучше подвеской, пора... Во втором трюме его встретили Кора и один из матросов ее команды. Стентона всегда забавляло смешение морских и авиационных терминов на дирижаблях: пилот и матрос, швартовка и взлет... Одно слово - воздухоплавание! - Зависнем через минуту-другую, - сказал Стентон. Кора кивнула. - Мы давно готовы. Дирижабль быстро пошел вниз, это чувствовалось даже в наглухо закрытом и лишенном иллюминаторов трюме - по характерному ощущению, знакомому всякому, кто спускался в скоростных лифтах; кажется, шахтеры называют его "подпояской". Стентон сказал об этом Коре, она улыбнулась, но улыбка сейчас получилась чисто формальной, надетой: было время работы. - Как передаем? - спросил Стентон. - На палубу? - На воду, - ответила Кора. Это было много проще. Значит, не нужно зависать точно над судном, достаточно сбросить контейнер где-то рядом, пускай парни с тунцелова выуживают его сами. С легким металлическим шорохом почти у самых ног Стентона раздвинулись створки малого грузового люка - квадрат два на два метра, сквозь который стали видны волны. Казалось, Стентон смотрел на них с балкона третьего этажа какого-нибудь приморского отеля. Сбоку, на самом краю поля зрения, виднелся тунцелов - черный корпус, белые надстройки, желтая палуба... До него было меньше кабельтова. Матрос легко скантовал к люку ящик и столкнул вниз. Стентон проводил посылку взглядом. Еще в воздухе вокруг контейнера вздулись два поплавка - тугие ярко-оранжевые колбасы, заметные даже издали. В тот же миг металлические створки сомкнулись, и после дневного света белые плафоны осветительной сети показались тусклыми и унылыми. Дирижабль уже дал ход, как вдруг пол под ногами легко дрогнул, потом надавил на подошвы - не то чтобы сильно, но так, что Стентон успел это почувствовать. Значит, их подбросило. По ощущению - метров на тридцать-сорок. Словно сбросили аварийный балласт. Впрочем, никакого аварийного балласта на дирижаблях "Транспасифика" нет - не та конструкция. А значит... Уже у самых дверей рубки Стентон ощутил второй толчок, слабее первого. Дирижабль, спускаясь, описывал циркуляцию малого радиуса. Под самым полом рубки проскользнули мачты тунцелова, потом Стентон заметил на поверхности океана - впереди по курсу и румба на три вправо - яркий кружок, раскрашенный черно-оранжевыми секторами: Бутч сбросил сигнальный буй. Это второй толчок. А первый? - Седьмой трюм, Сид, - не оборачиваясь, сказал Андрейт. - Сработал большой люк. Стентон уже сидел в своем кресле. Он протянул руку и вдавил клавишу селектора: - Командир к суперкарго. Кора, что было в седьмом трюме? Хотя Кора ответила почти мгновенно, он все же успел подумать, что седьмой трюм - это хорошо, потому что это самый маленький из всех тринадцати грузовых отсеков дирижабля. И еще он успел обругать автоматику, потому что самопроизвольное открытие большого люка - это... А если бы открылся люк второго трюма, пока они стояли там и провожали взглядом посылку... - Седьмой трюм, - сказала Кора. - Глубоководный аппарат "Дип-Вью - 10000". Отправитель - компания "Корнинг гласс уоркс". Владелец - ПУТЕК [Pacific Undersea Test and Evaluation Center - Тихоокеанский центр подводных исследований и измерений]. Адресат - океанографическа лаборатория Международной базы Факарао. - Спасибо. - Почему "было", Сид? - спросила Кора, но Стентон ее уже не слушал. - Кора, через пять минут я буду в седьмом трюме. Прошу вас быть там же. И прихватите сопровождающего фирмы, как его - Кулиджа? - Он отключил селектор. - Подвесимся над буем, Бутч. Джо, свяжись с базой Факарао и с управляющим перевозками. Я пойду посмотрю, как все это выглядит на месте. Кора ждала его сразу за дверями трюма. - А Кулидж где? - спросил Стентон. Он прошелся по трюму - люк уже был закрыт, и, казалось, здесь ровным счетом ничего не произошло. Все было как положено. Вот только... Это что такое? В самолете количество проводов измеряется десятками километров. В дирижабле - сотнями. Но чтобы провода, да еще так небрежно, явно на скорую руку сплетенные, выходили из распределительной коробки и волочились по полу... - Что это такое?! - Капитан... - Кора стояла перед ним, и в лице ее было что-то неживое. - Кулидж... там. У Стентона заныли скулы: - Где? Кора молча показала рукой вниз. Так! Стентон понял, что это конец. - Зачем? - Ему нужно было что-то проверить... Он попросил разрешения поработать в аппарате, и я... Я разрешила. Стентон положил руки ей на плечи. - Вот что, Кора. Запоминайте. Это приказ. Вы ничего не знали. Это я дал разрешение Кулиджу работать в аппарате во время транспортировки. Поняли? Я. А вы ничего не знали. Стентон резко повернулся и вышел из трюма. Картина была до отвращени ясной. Этот идиот залез в свой "Дип-Вью", разряжать аккумуляторы ему жалко стало, и он присоединился к бортовой сети. Нашел распределительную коробку, руки бы ему, подлецу, оторвать, подсоединился, запитал внешние вводы аппарата... А когда замкнул цепь, автоматически сработал замок люка. Смотреть надо, куда присоединяешься, болван! 3 Дуракам счастье, подумал Аракелов. Плюхнуться с дирижабля в Тихий океан - и угодить на плоскую вершину гайота... [гайоты - плосковершинные подводные горы, открыты Хессом во время второй мировой войны] То же самое, что выпрыгнуть из самолета над Ленинградом и угодить в собственную постель... Свались он в километре к северу, югу, востоку или западу, все равно - и не пришлось бы сейчас даже помышлять о спасательных работах. Ведь "Дип-Вью" рассчитан на десять тысяч футов, грубо говоря, - на три километра. А глубина в этом районе вдвое больше... Впрочем, не такое уж счастье: сидеть, потирая синяки, и смотреть, как медленно истощается твой жалкий кислородный ресурс. - Мы к ним ближе всех, - сказал штурман. - Два с половиной, максимум три часа фул-спита [fool speed - полный ход]. Отозвался еще какой-то японец, у него донный робот-двухтысячник на борту, но ему идти минимум часов семь. Так что рассчитывать на него не приходится. - Сейчас туда идут две патрульные субмарины из отряда Гайотиды-Вест. Буй с маячком с дирижабля сбросили, но точного места это не дает, только ориентировочный квадрат поиска... Если патрули обнаружат этот самый "Дип-Вью", они сэкономят нам, по крайней мере, час работы, а то и больше, - добавил капитан. Зададаев, руководитель группы подводных работ экспедиции, или, по его собственному определению, "оберсубмаринмастер", хлопнул Аракелова по плечу: - Итак, вводные, Александр Никитич. "Дип-Вью" лежит на грунте ориентировочно на глубине девятисот метров. Кислородный ресурс аппарата - девять часов, энергетический запас - семьдесят два часа, последнее, впрочем, принципиального значения не имеет. Самостоятельно отделить аварийный балласт и всплыть Кулидж не может - аппарат к погружению подготовлен не был, не вынуты контрольные чеки. По данным, сообщенным фирмой-изготовителем, всего контрольных чек девять. Таким образом, ваша задача сводится к следующему: обнаружить глубоководный аппарат, вынуть контрольные чеки и подать сигнал Кулиджу; если он почему-либо не сможет включить систему отделения балласта, осуществить это снаружи. Все. Аракелов кивнул. Ясно. В принципе - простейшая спасательная операция в горизонте ноль девять - один ноль. - Тогда пошли, - сказал Зададаев. - Лучше подготовиться заранее, чтобы к подходу была готовность ноль. - Международники, - ворчал Аракелов, выходя вслед за Зададаевым из рубки. - М-международники, чтоб им... Голубой флажочек с глобусиком... Эмблемочка! Другую бы им эмблемочку! - Какую? - полюбопытствовал Зададаев. - Лебедь, рак и щука на лазоревом поле. Зададаев коротко хохотнул. - За что вы их так, Александр Никитич? - Вечно у них ЧП на ЧП... Кто в лес, кто по дрова. А потом люди тонут. Нет, ну какой болван пустит инженера обслуги в аппарат во врем транспортировки? Под суд за это надо! Я ж говорю - лебедь, рак и щука на лазоревом поле... - А равнодействующая куда? - Туда, куда я полезу. На дно. К дедушке Нептуну. - Ладно, - сказал Зададаев. - Не ворчите. Вот выручим парня, тогда лайтесь, сколько влезет. - И облаюсь, - пообещал Аракелов. - Всенепременнейше. Чтобы всей этой банде Факарао жарко стало. - Это ему понравилось, и он повторил: - База Факарао... Не база, а банда. Они вышли на крыло мостика. Зададаев остановился закуривая. Аракелов посмотрел вниз, на палубу. Отсюда она просматривалась вся - широкая, прямоугольная, что было немаловажным преимуществом перед другими исследовательскими судами. "Руслан" приходился не то внуком, не то правнуком "Эксперименту", первому двухкорпусному судну, и оправдывал себя, пожалуй, с еще большим блеском, чем предок. На корме, возле уткнувшейс носом в лебедку "Марты", в этом ракурсе казавшейся какой-то кургузой, все еще сидела Марийка. Только теперь она перетащила шезлонги - оба, почему-то отметил Аракелов, на другой борт. Яркая ткань шезлонгов отчетливо выделялась на фоне металлической трапеции слипа. Вся палуба "Руслана" была обычной, пластик под дерево, но слип на корме состоял из склепанных металлических листов. Он был чертовски многоголосым, этот слип. Аракелов вспомнил, как скрежетала сталь, когда слип спускался к воде, превращаясь в пологий пандус, как повизгивали колесики тележки, на которой "Марта" медленно съезжала в море, притормаживая поющим от напряжения тросом... И как стонал он потом, когда "Марта" возвращалась, подтягиваемая лебедкой, под аккомпанемент натужного хрипения храповика... Недаром за этим местом утвердилось на "Руслане" название "музыкальный салон". Зададаев тронул его за плечо. - Ну, пошли, Александр Никитич? Они спустились на главную палубу. - Вот что, - сказал Аракелов. - Вы идите, Константин Витальевич, скомандуйте там, а я еще задержусь немного. Время есть. Зададаев кивнул, ушел, и Аракелов отправился на корму. Марийка поднялась ему навстречу, и они встали рядом, облокотясь на планширь. Море было все таким же синим и спокойным, дельфины все так же неутомимо резвились в полукабельтове от "Руслана", и вообще ничего не изменилось из-за того, что где-то там, в ста с небольшим милях к востоку и почти на километровой глубине лежал на боку (Аракелов и сам не мог взять в толк, почему именно на боку, но виделось ему только так) стеклокерамический кокон "Дип-Вью", а в нем этот лопух Кулидж считал оставшиеся ему часы. Часы, оставалось которых только чуть больше восьми. Если, конечно, его не вытащат. Аракелов смотрел на море, но видел уже не томную, блаженную гладь, а ту черную, тугую, холодную бездну, в которой он окажется через несколько часов. В этой бездне можно работать, может быть, даже жить, но привыкнуть к ней нельзя, пусть тебя уже семь лет называют "духом пучин". Это не воды шельфа, это бездна, и в ней нельзя полагаться ни на что, ни на зрение, ни на слух, только легкий зуд эхолокатора указывает путь - как в детской игре "холодно, холодно, холодно, теплее, еще теплее, горячо, совсем горячо...". Сейчас Аракелов был уже не здесь, но еще и не там, и здесь его удерживало только Марийкино присутствие. Она поняла это. - Ну ты иди. Я тоже пойду займусь делом. Мне надо в "Марте" посидеть, на следующей станции она по моей теме работать будет. Ты сюда с собой приемника не брал? - Нет. - Жаль. Ну да ладно, схожу к себе. Все под музыку веселее будет. Знаешь, совсем не могу в тишине. Нужно, чтобы фон был. Ну иди, иди, все равно тебя уже нет. - Я буду вечером, - сказал Аракелов. - Ты же устанешь, как бес. - Все равно. Вечером я буду. А сейчас в самом деле пойду. В холле перед кают-компанией сидели вертолетчик Жорка Ставраки, Генрих и двое ребят из палубной команды. Когда Аракелов поравнялся с ними, Жорка приветственно помахал рукой: - Везет же тебе, дух! Нырнешь сейчас - и еще три дня к отпуску набежит... Нам бы так, простым смертным... Аракелов остановился: - Ну давай поменяемся. Я здесь за тебя потреплюсь, а ты за меня вниз сходи, ладно? - Ха, кто меня пустит? Я бы и рад... - Жорка развел руками. - Да и вообще, не люблю я этого - темно и сыро. Летать рожденный нырять не может! - Летать! - Генрих могучей рукой шлепнул Жорку между лопаток. - Порхатель ты, ясно? - и, обращаясь к Аракелову, спросил: - Заглянешь вечером? - Не знаю, - отозвался Аракелов. - Там видно будет... Он помахал Жоре рукой и сбежал по трапу вниз, в "чистилище". "Чистилищем" его называли не зря. Потому что прежде всего Аракелова в течение получаса чистили всеми известными современной медицине способами, в том числе и весьма далекими от эстетики. Потом он ел горьковато-солоноватый баролит, чувствуя, как все внутренности наполняютс чем-то упругим, пухнущим и тяжелеют. Казалось, больше нельзя проглотить ни грамма, но надо было съесть еще как минимум полкило, и он глотал, морщась, с трудом подавляя тошноту, глотал, потому что знал: каждый, нет - один-единственный несъеденный сейчас грамм, там, внизу, обретет им "смерть". Теперь все подчинялось жесткому, до долей секунды расписанному графику. Прямо из-за стола его под руки повели в "парилку", где на него со всех сторон обрушились горячие волны вонючего пара, впитывавшегося в тело, в каждую пору кожи, нещадно щипавшего слизистую носа и глаз, из которых горохом скатывались слезы. Это продолжалось сто тридцать пять секунд, а потом пол под ним начал проваливаться, и Аракелов ухватился за поручни, окружавшие пятачок, на котором он стоял, не потому, что спуск был резким, а потому, что его шатало. Теперь нужно было сделать три шага к люку "купальни". Три шага. Первый. Второй... Теперь люк. Два оборота влево. Ручка на себя. Вперед. Снова ручки на себя. Два оборота вправо. И вот он внутри. Теперь уже обратного хода нет. Впрочем, обратного хода не было с той секунды, когда он проглотил первый грамм баролита. Еще два шага. Эти шаги всегда даются особенно тяжело. И - бассейн. Мерзкая, маслянистая, желеобразная масса, в которую плюхаешься, как в болото. Она чавкает, глотая тебя, и ты начинаешь глотать ее, дышать ею, делать самое, казалось бы, противоестественное, и весь организм, весь, до последней клетки бунтует против этого, но ты все равно дышишь и глотаешь, глотаешь и дышишь, и постепенно становится все легче, легче, постепенно тело приобретает звенящую и упругую силу, ловкость, это приходит на исходе третьей минуты, и этот момент тоже пропустить нельзя. Надо быстро выбраться из бассейна - обратно в сухой объем "купальни". Впрочем, сухим его назвать трудно, потому что с потолка сейчас низвергается не душ - настоящий тропический ливень, смывающий с тебя остатки гнусного желе. Под секущими струями этого дождя нужно сделать еще три шага - к люку баролифта. Опять два оборота влево, ручки на себя, вперед, снова ручки на себя... Этот люк двойной, и всю операцию приходится повторять снова. Но это уже конец. Теперь ты в самом баролифте, где светло и уютно, а давление поднято до того уровня, который будет ждать тебя внизу. Ты ложишься на диван, вернее, он только называется диваном, на самом деле это весьма неудобное сооружение, гибрид прокрустова ложа со стандартной больничной кушеткой, и диван обнимает тебя десятками датчиков, щупальцами, лентами, и это надо терпеть полчаса, пока контроль не удостоверит, что с тобой все в порядке и ты готов к выходу вниз. А когда полчаса кончаются, вся эта сбруя отпускает тебя, как щупальца осьминога, которому нажали на хрящевой колпачок, и ты встаешь. Уже не человек, не тот Аракелов, который восемьдесят минут назад вошел в "чистилище", - батиандр, "дух пучин", покрытый гладкой, жирно блестящей, маслянистой на ощупь кожей, с выпученными немигающими глазами, с пленкой между пальцами рук. Теперь снаряжение: моноласт, шлем, браслеты - эхолокатора, компаса и глубиномера, - пояс с ножом и сеткой... Ну вот ты и готов, Аракелов. Теперь остается ждать. "Слава богу, - подумал Аракелов, - что Марийка не видит меня сейчас..." Он подошел к телетайпу (для батиандра разговоры на акустике невозможны), подумал с минуту, перебирая пальцами над клавиатурой, потом отстучал коротко: "Скоро?" Скорее бы! Чтобы баролифт пошел вниз, а там открыть люк - и к себе. Он так и подумал: к себе. И поразился, поймав себя на этой мысли. За прозрачным окошком поползла лента: "До подхода сорок минут". Сорок минут! Сидеть и ничего не делать, ждать, ждать, ждать... О чем они там думают? Аракелов стал проверять снаряжение. Попробовал, хорошо ли фиксируется в ножнах кинжал и достаточно ли свободно выходит; проверил на упругость моноласт, подумал, потом взял другой из сменного комплекта, попробовал тоже, в конце концов остановился на первом и снова убрал в рундук запасной. И только тогда, подняв голову, увидел, что сигнальна лампочка телетайпа нервно мигает. 4 Серебристая изнанка морской поверхности беззвучно лопнула, и с обзорного экрана ударил в центральный пост ослепительный солнечный свет. Несколько секунд Джулио делла Пене, щурясь, привыкал к нему, потом поднялся, разминая затекшие от долгого сидения ноги, в два шага пересек тесную рубку и, встав на нижнюю ступеньку трапа, стал открывать замок люка. Одновременно с последним - шестым - поворотом штурвальчика кремальеры и мелодичным контрольным звонком тяжелая стальная крышка резко откинулась и замерла, как поставленная на ребро монета. В тот же миг в лодку хлынул воздух, и делла Пене почувствовал, что пьянеет. Так пьянеешь от первой затяжки, когда несколько суток не курил. Тридцать четыре года над головой делла Пене распахивались люки подводных лодок. Самой первой была старенькая дизель-электрическая, доживавшая последние годы в учебном отряде. Мало кто сегодня помнит эти корабли-ветераны - длинные и узкие, как барракуды, с высокими боевыми рубками и стомиллиметровым орудием на палубе... Но именно на такой - даже не ракетной, а еще торпедной лодке молоденький гардемарин делла Пене ушел в свой первый учебный поход... Потом были другие - могучие атомные левиафаны, в которых чувствуешь себя Ионой во чреве китовом, причем не просто Ионой, а Ионой-долгожителем, особенно к концу десятимесячного автономного плавания. И наконец, был "Тельхин". Красавец "Тельхин", воплощение целесообразности и мощи - двадцать четыре ракеты "Редикул-4А", двадцать четыре месяца автономности и всего двадцать пять человек команды, подобранной зато один к одному; офицерская лодка - две дюжины офицеров и он, командир "Тельхина", капитане ди фрегатто Джулио делла Пене... Чем, ну чем уступал "Тельхин" какому-нибудь "Микеланджело" или "Рафаэлю"? Плавательный бассейн и теннисный корт на подводной лодке - мог ли представить себе такое даже бессмертный создатель "Наутилуса"? Какими же убогими показались после этого контр-адмиралу делла Пене юркие субмарины Океанского Патруля, отдаленные потомки "Биберов" и "Зеехундов"! Впрочем, за восемь лет он почти свыкся с ними. Тридцать четыре года... И каждый раз, когда лодка всплывала и распахивался люк, делла Пене замирал, вдыхая морской воздух, впитывая его всем существом, купаясь в нем, потому что, как бы ни была чиста и свежа внутрикорабельная атмосфера, кондиционированная, ароматизированная и еще черт знает какая, в ней неизбежно ощущался привкус искусственности. Никакими ухищрениями химиков его не удавалось отбить. А морской воздух... Попробуйте неделю-другую посидеть на оборотной воде, а потом вдоволь напиться ключевой. До сеанса связи оставалось тринадцать минут. Собственно говоря, делла Пене всплыл чуть-чуть рановато, но в последние годы он изредка позволял себе подобные вольности. Тем более что там, внизу, кругами ходила втора субмарина его звена. Делла Пене поднялся по трапу и сел на верхней ступеньке, опершись спиной на откинутую крышку люка. Из нагрудного кармана рубашки он вынул сигареты "я зажигалку. Зажигалка была французская, напалмовая - опять же использование военной техники в мирных целях. Веяние времени... Делла Пене улыбнулся и закурил. Океан был спокоен и ласков. Именно таким должен был увидеть его пять веков назад великий португалец, чтобы наречь Тихим. Будь вода чуть зеленее, а волна чуть короче, - и делла Пене смог бы вообразить себ сидящим не на башенке патрульной субмарины, а где-нибудь на берегу Лигурийской Ривьеры. Стоит повернуть голову направо и посмотреть вдоль пляжа, как взгляд натолкнется на впившийся в горизонт зуб небоскреба Итальянской телефонной компании. Впрочем, делла Пене не любил тешить себя иллюзиями. Не пристало это военному моряку. Даже, если он уже восемь лет не военный моряк. Даже, если военного флота уже не существует... Пора! Делла Пене спустился вниз, сел в кресло. Несколько движений - и над субмариной взвился антенный зонд, а прямо перед делла Пене осветилась небольшая панелька рации. - Патруль шестнадцатый в квадрате PX вызывает Гайотиду-Вест. Как слышите меня? Прием. Гайотида ответила сразу же. Из динамика донесся голос дежурного диспетчера - сегодня это был Захаров. - Гайотида-Вест к патрулю шестнадцатому. Слышу вас хорошо. Прием. - Докладываю: патрулирование во вверенном мне квадрате PX закончено. Прошу разрешения на передислокацию в квадрат QX. Прием. Делла Пене был не прочь поболтать с Захаровым, может быть, договоритьс о встрече вечерком - посидеть, сыграть в шахматы или го - два старика, два адмирала. Только Захаров был в прошлом вице-адмиралом и держал свой флаг не на подводной лодке, а на крейсере. Но, во-первых, связь запрещено использовать для личных разговоров, а во-вторых, слишком въелась в делла Пене привычка ни о чем не говорить по радио клером [открытым, незашифрованным текстом]. - Шестнадцатый, передислокацию запрещаю. Значит, какое-то изменение в обычной, рутинной патрульной службе. Руки действовали сами, в автономном режиме: правая включила вызов ведомой субмарины по гидроакустическому каналу и, как только на панели акустической связи замигала квитанционная лампочка, перебросила вверх тумблер ретранслятора: теперь Чеслав услышит все, что будет говорить диспетчер Гайотиды: левая одновременно включила бортовой магнитофон, а когда Захаров назвал координаты района поисковой операции, сразу же перенесла их в память курсопрокладчика. - ...по обнаружении глубоководного макаемого [аппараты дл глубоководного исследования делятся на автономные, то есть способные самостоятельно передвигаться под водой (например, батискаф), и макаемые - все время связанные с надводным кораблем (например, батисфера)] аппарата "Дип-Вью" всплыть на поверхность и вступить в радиоконтакт с советским научно-исследовательским судном "Руслан". Позывные "Руслана"... Делла Пене, продолжая слушать, встал и задраил люк, - вот когда теснота патрульных субмарин даже удобна. Потом вернулся в кресло. - Как поняли меня, шестнадцатый? Прием. - Гайотида-Вест, вас понял. Следующая связь - вне графика: Прошу вести дежурство на моей волне. Прием. - Добро. - И совсем уже не по-уставному Захаров добавил, не удержался-таки, старый черт: - Славную работенку я тебе сосватал, адмирал? Отведи душу! И делла Пене стал отводить душу. Это было подлинно блестящее аварийное погружение: еще не успела вернуться в свое гнездо зонд-антенна, как лодка встала почти вертикально, так, что делла Пене удерживался в кресле только благодаря пристежным ремням, и, ревя обеими турбинами, стремительно пошла вниз, словно над ней кружил бомбардировщик, в любую секунду готовый сбросить кассету глубинных бомб. "Такой маневр был бы не под силу даже "Тельхину", - подумал делла Пене. Мысль эта была одновременно и горькой и гордой. На пятистах метрах делла Пене выровнял субмарину и лег на курс, идти которым предстояло теперь минут тридцать-сорок. Он по гидроакустике связался с Чеславом. Собственно, до выхода в район поиска этого злополучного "Дип-Вью" им не о чем было договариваться, так как вс захаровская инструкция была записана и на бортовой магнитофон ведомой лодки. Поэтому делла Пене уточнил дистанцию между лодками - место ведомого было на полмили позади и на три кабельтовых правее ведущего в том же глубинном поясе. По выходе в район поиска они должны были сблизиться и работать в более тесной паре. Конечно, по гидроакустике можно было бы и просто поболтать, но делла Пене этого не хотелось. В сущности, он недолюбливал Чеслава, хотя упрекнуть его в каких-либо служебных просчетах при всем желании не мог. Просто его раздражал этот тощий, вечно лохматый парень, всюду шлявшийся в расстегнутой до пупа рубашке-безрукавке и бежевых шортах с разрезами на боках. К тому же Чеслав не знал ни слова по-итальянски, так же как делла Пене по-чешски, и объясняться им приходилось на английском. Правда, с Захаровым тоже... Но Захаров - это Захаров, и с ним они вечерком обязательно сыграют в го. С Чеславом же они слишком разные люди. Чеслав - просто молоденький подводник, кончивший двухгодичные курсы Океанского Патруля. А Захаров, как и делла Пене, потомственный военный моряк. Потомственный... Сколько же поколений рода делла Пене связало себя с морем? Поколений двадцать, если считать по четыре на столетие. Первым был Пьетро делла Пене, который командовал галерой в армаде Андреа Дориа и потерял руку в абордажном бою с пиратами алжирского султана Барбароссы Второго. Потом были другие, множество других, пока очередь не дошла до Луиджи делла Пене, который первым изменил морской поверхности ради глубин. Именно он, Луиджи, сперва вытащил из затонувшей подводной лодки последнего оставшегося в живых члена экипажа, а потом, пройдя боновое ограждение Александрии, торпедировал английский линкор "Вэлиент". Мало кто из них, этих бесчисленных делла Пене, был похоронен в фамильном склепе на кладбище Кампо Санто. Там спали вечным сном рыцари и художники, купцы и аббаты, жены и дочери рода делла Пене. Правда, на многих могильных камнях можно было прочесть и имена моряков, но надгробия эти являлись лишь символами, ибо не может человек уйти из этого мира бесследно. Ибо должна существовать могила в освященной земле, пусть даже в могиле этой покоится не тело, а лишь проэлла, маленький восковой крест с именем того, кто погиб в море. А тела лей