Оцените этот текст:


----------------------------------------------------------------------
   © Copyright Андрей Балабуха (balaboukha@mail.ru)
   OCR by HarryFan
----------------------------------------------------------------------





   ("Химия и жизнь", 1974, N 9)

   В тот день я задержался на работе. Вышел на улицу и  почувствовал,  что
вот сейчас просто  умру  от  голода.  Согласитесь:  что  для  здоровенного
двадцатипятилетнего  оболтуса  выпитый  в  полдень  стакан  чая   и   пара
бутербродов! И когда, наконец, в нашем КБ организуют столовую? Сколько лет
твердим об этом на каждом профсоюзном собрании, а воз,  как  говорится,  и
ныне там...
   У ворот Иоанновского равелина стояли  на  скамейке  прикрытые  клеенкой
дымящиеся корзины, и две женщины бойко торговали пирожками, Я споткнулся о
кабель, который тянулся из ленфильмовского автобуса к "юпитерам" в  проеме
ворот, - опять в крепости снимали какой-то фильм.  Сглотнув  слюну,  сунул
руку в карман, на ощупь вытащил два двугривенных и протянул продавщице.
   - Три с мясом, пожалуйста!
   Она дала мне пирожки и сдачу: трехкопеечную монету и два семишника. Это
- на телефон, Я сунул их в задний карман и, дожевывая  последний  пирожок,
вспомнил вдруг, что так и  не  позвонил  Володьке.  Пришлось  забраться  в
телефонную будку. Там была истинная  душегубка:  кажется,  это  называетс
парниковым эффектом. Хорошо бы оставить дверь приоткрытой, но трамваи  так
грохочут на повороте, что разговаривать невозможно.
   Чувствуя, что медленно превращаюсь в бульон на  собственных  костях,
достал из кармана оба семишника, опустил один из них  в  щель  автомата  и
набрал номер. Раздались длинные гудки. От нечего  делать  я  стал  крутить
второй в пальцах. Монетка была новенькая, блестящая,  словно  не  бывавша
еще в употреблении. Люблю такие. Сам понимаю, что это  смешно,  но  люблю.
Трубку все не снимали (опять его нет дома!). Жаль.
   Продолжая разглядывать монетку, я повесил трубку. И тут...
   Однажды, еще  в  школьные  годы,  мне  повезло:  в  троллейбусе  вместо
гривенника мне дали со сдачей десятипфенниговую монетку. Как и большинство
сверстников, я собирал монеты, и это было мне только наруку.
   Но такого!
   Я еще раз внимательно осмотрел семишник. На аверсе  -  герб  и  надпись
"СССР"; на реверсе - в  ободке  из  колосьев  крупная,  словно  взятая  из
школьной прописи двойка и написанное строгим бруском слово "копейки".  Две
копейки. И ниже - год.
   "1996"!
   Да нет же! Бывает так, перепутываются в голове цифры. Однако это был не
1969, а  именно  1996  год.  Я  вышел  из  будки  в  состоянии  некоторого
обалдения. Первым порывом было вернуться к тем продавщицам, но  тут  же
понял, что это бессмысленно. А что делать?
   Я вырвал  из  записной  книжки  листок,  завернул  монетку  и  убрал  в
бумажник, - чтобы не потерять, не спутать случайно с другой.  И  поехал  к
друзьям, которые, я надеялся, помогут разобраться в этом темном деле.
   Конечно, мы заболтались, и я вспомнил про монету только в самом  конце,
когда надо было уже уходить, если я хочу успеть на трамвай.
   - Фальшивая, - изрек Жора. - Но сделано здорово, ей-ей!
   - Брось ты свои детективные замашки, - откликнулся  Виктор.  -  Обычный
заводской брак, - он закурил  и  добавил,  -  чудеса!  Брак  на  "Монетном
дворе"!.. Рассказали бы - не поверил.
   - Ее потерял Путешественник по Времени, - подал из спальни голос  Жорин
сын, десятилетний Герка.
   - Ты почему это не спишь? - поинтересовался отец.
   - Уснешь тут, как же!
   И то правда: современные квартиры не для бурных дебатов.
   К единому мнению мы так и не пришли.
   Идея  у  меня  родилась  уже  дома:  надо  позвонить  Пуху.  Уж   он-то
разберется. С этой мыслью я и уснул.
   На следующий день перед обедом я позвонил ему.
   -  Федор  Феоктистович,  вы  не  смогли  бы  выглянуть  на   полчасика?
Консультация нужна. Давайте пообедаем вместе.
   - С удовольствием, - сказал Пух. - Где?
   - Ну хоть на проспекте Добролюбова...
   - Ладно. Ждите у Ботного домика.
   Пух  работал  старшим  технологом  на  "Монетном  дворе".  Мы   с   ним
познакомились в крепостном буфете, куда он попал по какой-то  случайности.
С тех пор мы несколько раз встречались, болтали на самые разные темы, чему
нимало не препятствовала разница в возрасте, - был Пух  без  малого  вдвое
старше меня, - хотя в дружбу наши отношения пока еще не переросли.
   - Давайте  сюда,  -  сказал  Пух,  выслушав  мой  рассказ.  -  Попробую
что-нибудь сделать. Выясню - позвоню.
   - Спасибо, Федор Феоктистович! Очень вы меня обяжете: терпеть не  могу,
надо признаться, всяких таинственных историй...
   Он позвонил мне через три дня, в пятницу. И мы снова встретились на том
же месте.
   - Вот, - сказал Пух,  протянув  мне  монету,  -  все,  что  можно  было
проверить, мы проверили. Монета настоящая.  Даже  присадка  радиоактивного
изотопа в норме. Представить себе возможность изготовления такой фальшивки
в кустарных условиях практически  невозможно.  Да  и  не  стали  бы  тогда
размениваться  на  двухкопеечные.  Представить  же  подпольный  завод  еще
сложнее, согласитесь. Не знаю уж, что еще сказать вам, Андрей.
   - А брака такого не могло быть, чтобы вместо 1969 отчеканили 1996?
   Пух молча пожал плечами, но потом все же снизошел до объяснения:
   -  Наша  продукция  идет  большими  сериями.  Брак  на   одной   монете
невозможен: только на всей серии. А такого ОТК не прозевает.  И,  простите
великодушно, мне лично сама эта мысль представляется более чем нелепой!
   Я согласился с ним.
   - И вообще, - сказал на прощание  Пух,  -  не  напоминайте  мне  о  ней
больше, прошу вас! Голову на  этом  сломать  можно.  Если  хотите  доброго
совета, -  выкиньте.  В  Неву.  Или  позвоните  кому-нибудь  по  телефону.
Впрочем, добрые советы даются лишь для очистки совести,  прислушиваться  к
ним вовсе не обязательно...
   И в этом Пух опять-таки был прав.
   Вечером я поехал к Севе Воробьеву, моему однокласснику,  с  которым  мы
когда-то вместе увлекались нумизматикой. Но я довольно  быстро  охладел  к
этому  делу,  а  он  так  и  остался  ярым  собирателем.   Его   коллекции
неоднократно выставлялись, он  даже  писал  какие-то  статьи,  выступал  с
докладами... Уж он-то поможет, решил я. Хотя бы ниточку даст.
   Но Сева только пожимал плечами.
   - Откуда мне знать? Ведь ты говоришь, что ее  подлинность  проверяли...
Эксперты там, конечно, квалифицированные. Так чего ты хочешь от меня? Если
избавиться от нее, как тебе советовали, - отдай мне. В моей коллекции  она
будет на месте. Или - продай.
   - Иди к черту! -  огрызнулся  я.  -  Стану  я  тебе  продавать,  торгаш
несчастный! А отдать... Подумаю. Может быть, потом. Но не сейчас. Извини.
   С тем мы и разошлись.
   Прошло две недели, но история эта не идет у меня из головы.
   Может быть, ты в самом деле есть, Путешественник  по  Времени?  Бродишь
сейчас где-то по Ленинграду и по ошибке употребил  монету  твоего  родного
(или - не родного?) 1996 года?
   Или  -  ты  еще  только  будешь?  Быть  может,   Машина   Времени   уже
сконструирована в каком-нибудь КБ или НИИ, и скоро ты отправишься на ней в
будущее - первый в истории времяпроходец? Экипируя тебя  для  путешествия,
отчеканили монеты года, а который ты отправляешься, и одна из них случайно
попала мне в руки?
   Или... Я не знаю, что думать. И потому решил написать этот рассказ.
   Если его напечатают, может  быть,  ты  найдешь  меня  и  заберешь  свой
семишник?
   Я сижу за столом и пишу. Рядом, тепло поблескивая  в  свете  настольной
лампы, лежит новенький двухкопеечник. Временами я смотрю на него -  лишний
раз удостовериться, что все это не сон человека, начитавшегося фантастики.


   Сейчас я выправлю текст и завтра отнесу его в  редакцию.  И  захвачу  с
собой монету - как вещественное доказательство.  Конечно,  хорошо  бы  еще
приложить справку от психиатра, но я оптимист и  надеюсь,  что  как-нибудь
обойдется.
   Если ты есть, Путешественник по Времени, - отзовись!






   Фантастический триптих с прологом




   Впереди, у близкого  горизонта,  догорал  неяркий  закат,  а  позади  -
человеку  незачем  было  оборачиваться,  чтобы  увидеть  это  -  золотисто
поблескивал в последних лучах солнца огромный и вместе  с  тем  невесомый,
словно парящий в воздухе купол Фонтаны. Наверху, в  темно-синей,  пожалуй,
даже чуть фиолетовой глубине неба мерцали звезды. И среди них одна. Сейчас
она была за спиной, но ее холодный игольчатый свет жег человека.  Двойная:
голубоватая - побольше и желтая - поменьше. Земля и Луна.
   Если долго смотреть на звезды, на глаза наворачиваются  слезы.  Впервые
человек заметил это еще в детстве, но тогда он не знал, почему так. Теперь
он знает. Ему объяснил Витька Марлин, бывший одноклассник, ныне  -  доктор
медицинских наук, когда они случайно встретились уже здесь, в  Фонтане,  и
Витька затащил его к себе в институт, где они сидели  и  разговаривали,  а
над Витькиной головой висели на стене офтальмоскопические  карты,  похожие
на старинные цветные фотографии Марса...
   - А ты? - спросил тогда Витька. - Чем здесь занимаешься?
   И когда человек ответил, в воздухе повисло: "Как? Все еще?  Бедняга..."
И   -   взгляд.   Такой   сочувственный,   такой   соболезнующий,    такой
сострадающий... Человек постарался  скорее  распрощаться.  Ему  было  пора
идти, его уже ждали в лаборатории...
   Взгляды пронизывали всю его жизнь. Такие же, как вот этот, Витькин. Так
смотрели на него родители, когда он  не  стал  поступать  в  Школу  высшей
ступени. Так смотрели друзья. Смотрели вот уже больше  двадцати  лет.  Так
смотрела на него Дина. Никто никогда ничего не говорил. Потому что все они
- очень хорошие люди. Тактичные. Чуткие. Талантливые.  Отец  преподавал  в
Школе высшей ступени. Мать была одним из лучших  операторов  Объединенного
Информатория.  Сверстники...  Вот  Витька  -  офтальмолог,  доктор,  автор
нескольких солидных  работ,  без  пяти  минут  светило;  Элида  Громова  -
координатор   в   заповеднике   на   Венере;   Хорст   Штейнман    -    на
микроклаустрометре Штейнмана человек работал каждый день... Да, они  имели
право глядеть на него так.
   Солнце постепенно исчезало  за  горизонтом,  и  звезд  становилось  все
больше. Они проступали на небе, крупные и едва заметные, - десятки, сотни,
тысячи... И на глаза наворачивались слезы, объясняемые простыми  и  ясными
законами физиологии, - теперь человек знал это  совершенно  точно.  И  все
же...
   Человек медленно шел  через  вересковую  пустошь.  Легкий  ветерок  был
прохладным и свежим, и все вокруг было таким  же  свежим  и  прохладным  -
краски, запахи, воздух...
   Человеку же было душно. Он шире  распахнул  ворот  комбинезона.  Солнце
исчезло совсем. Только верх золотистого купола над городом еще поблескивал
в темном небе. Но свет этот был отраженным. Человек старался дышать  ровно
и как можно глубже, но ощущение духоты не проходило. Он снова посмотрел на
звезды, напоминающие россыпь окон на стене гигантского здания. За каким из
этих окон его дом?
   ...Когда  человеку  было  лет  шесть,  отец  преподавал  в   Сиднейском
отделении Школы, и они жили в школьном  городке,  в  двух  часах  лету  от
Сиднея. В их коттедже было семь комнат, в которых властвовал Мурсилис (так
звали кота - дань увлечению отца хеттологией; вообще же кот не  откликалс
ни на какое имя и ходил сам по себе).
   Мурсилис всегда был игрив и весел.  Чего  только  не  выделывал  с  ним
человек, но ни разу кот даже не оцарапал его! Они были друзьями, человек и
кот.
   Иногда кот словно цепенел.  Он  часами  лежал  около  кондиционера  или
медленно бродил по дому, заглядывая во все комнаты и не находя себе места.
В такие моменты он не реагировал ни на тривиальную веревочку  с  бумажкой,
ни даже на специально для него  сконструированную  радиоуправляемую  мышь.
Взрослые говорили, что кот объелся. Но человек  знал  истинную  причину  -
недаром они с котом были друзья: коту становилось невыносимо душно в своих
семи комнатах, стены давили и угнетали его.
   Человек выпускал  кота  в  парк.  Мурсилис  долго  бродил  по  лужайке,
принюхиваясь и  словно  ища.  Потом  находил  какую-то  свою,  только  ему
известную траву, Никто  не  учил  его  этому  -  домой  его  принесли  еще
полуслепым котенком  с  расползающимися  во  все  стороны  лапами.  Но  он
находил. И становился прежним авантюристом, мог часами гоняться  за  своей
мышью  или  неподвижно  замирать  -  и  вдруг  стремительно  бросаться  на
невидимый  человеческому  глазу  зайчик,  отбрасываемый  стеклом  наручных
часов...
   Три года назад человеку стало душно  так  же,  как  сейчас.  Он  ощутил
какую-то сосущую пустоту, словно воздух перед ним вдруг стал  разреженным,
как на вершине Канченджонги. Все вокруг оказалось плоским  и  черно-белым,
словно лента старинного кинофильма. И тогда он вспомнил о Золотых  куполах
Марса.
   История куполов восходила к первым годам освоения Марса. Базы  Пионеров
были основаны в Мемнонии, Фонтане и Офире. Постепенно они  превратились  в
города - первые города на планете. Еще через полвека  над  ними  воздвигли
ауропластовые полусферы - такие же,  как  когда-то  ставили  над  городами
Арктики  и  Антарктиды.  Когда  же  был  осуществлен  "проект  Арестерра",
возродивший марсианскую атмосферу и по  сути  превративший  Марс  в  некий
седьмой континент Земли, необходимость в этих куполах исчезла. Однако  они
остались - как памятник первопоселенцам.
   Купола влекли человека. Свой выбор он остановил на  Фонтане,  одной  из
живописнейших областей Марса.
   Здесь ему стало дышаться легче. И  постепенно  жизнь  вошла  в  обычную
колею. Он так же работал в лаборатории, такой  же,  как  и  на  Земле;  он
встретил Витьку Марлина, и после этого сочувственные взгляды  снова  стали
опутывать его...
   Он понял, что Золотые купола оказались красивой сказкой, сияющей земным
светом. Под ними не росла трава.
   ...Когда   человеку   исполнилось   восемь   лет,   отца   перевели   в
Северно-Уральское отделение Школы. Теперь они жили на Пай-Хое в  таком  же
школьном городке. И коттедж был такой  же.  Только  за  окнами,  насколько
хватало глаз, лежал снег - было это в конце ноября.
   Однажды, когда Мурсилис захандрил, человек  не  смог  выпустить  его  в
парк, - травы еще не было. Были только голые черные щупальца кустарника  и
снег, белый и равнодушный. Но кот упорно сидел под дверью, и  когда  дверь
открылась, - кажется, это пришел  отец,  -  кот  увидел  снег.  Он  замер.
Понюхал. Попробовал лапой и потом долго брезгливо тряс ею в воздухе.
   Весь  остаток  дня  Мурсилис  лежал  возле  кондиционера,  грустный   и
безучастный. А утром он исчез. Его не  было  нигде.  И  только  от  дверей
уходила узкая цепочка маленьких следов.
   Как коту удалось выйти  из  дому,  так  и  осталось  неизвестным.  Мать
плакала. Отец несколько часов бродил по окрестностям  городка,  разыскива
своего любимца. Но вскоре ветер занес следы. Человек не плакал. Он знал: с
котом ничего не случится. Он просто ушел искать свою траву. И  хотя  никто
не учил его этому, он найдет. Обязательно. Неизбежно...
   Мокрый от  росы  вереск  потрескивал  под  подошвами.  Промокшие  брюки
противно липли к ногам.
   Человек смотрел  в  небо.  Там,  в  нескольких  сотнях  километров  над
поверхностью Марса, висели крейсеры Пионеров. Скоро они уйдут. "Скилур"  -
к НИС-78, "Сегун" - к НИС-31, "Паллак" - к Пси Большой Медведицы.
   Подкидыш из Соацеры стартует в четыре часа. Человек  вынул  "сервус"  и
набрал шифр вызова энтокара.
   Духота отступала.
   Крейсеры уйдут. И останутся только пунктиры радиобакенов - по одному на
каждый парсек пути. Как узкий след на снегу...
   Человек уйдет на одном из крейсеров. Куда? Неизвестно. И - неважно.
   Гуда, где растет трава.





   На  окраине  базы  они  остановились.  Здесь  кончалась  габропластова
дорожка  и  начиналась  земля,  поросшая  невысокой  травой,  похожей   на
чертополох, только голубоватый и гораздо изящнее.
   - Ну, я двинусь, - сказал Бродяга.
   - Еще минуту, - Координатор смотрел вдаль, туда, где у неощутимой линии
горизонта голубоватая равнина переходила в голубое небо. - Может, возьмете
все же энтокар?
   Бродяга, облокотившись на руль велосипеда,  смотрел  в  противоположную
сторону, на базу. Жилые коттеджи, лаборатории, ангары, ровные  темно-серые
полоски габропласта между ними, а в самом центре - огромный, по  сравнению
со всем этим, купол "Скилура". Трудно поверить, что еще неделю назад  базы
не было и в помине, а "Скилур", так органически влившийся теперь в пейзаж,
совершал первый виток облета.
   - Нет, - сказал Бродяга, - спасибо.
   - Не  верю  я  в  эти  добренькие  миры.  Не  верю.  Слишком  уж  здесь
гостеприимно... По крайней мере, возьмите леталер.
   - Нет, - снова сказал Бродяга. - Нет. Все, что  может  понадобиться,
уже взял.
   Координатор и сам знал это.
   - Так я, пожалуй, двинусь...
   - Счастливого пути! - ответил Координатор  традиционной  формулой.  Они
обнялись. Потом Бродяга вскочил на велосипед. Отъехав  метров  триста,  он
обернулся и помахал рукой. Координатор ответил. Затем, резко повернувшись,
направился к информаторию.
   Когда  он  уже  открывал  дверь,  из-за  купола   "Скилура"   поднялось
ослепительное желтое солнце. Остановившись в дверях, Координатор  смотрел,
как из жилых коттеджей появлялись и рассыпались по базе люди.  С  гудением
взлетел, оставляя за собой узкий след, высотный  зонд;  откуда-то  донесс
скрежет большого бура; из нижних  ангаров  выползли  четыре  геологических
танка и медленно двинулись на север... Координатор закрыл за  собой  дверь
информатория.


   Знакомый хор плеснул в уши:
   - База! База! Говорит семнадцатая...
   - ТРУ-семьдесят девять, в вашем периметре...
   - ...ваю, принят, но...
   - Высота - девять тысяч сто, плотность - восемь...
   - Эндорегистратор показ...
   - ...онял, почему задержка с габ...
   Не верилось, что такой галдеж может стоять над  планетой  с  плотностью
населения, равной одному человеку на три с половиной  миллиона  квадратных
километров, а производят его сто двадцать человек: сорок  семь  здесь,  на
базе, и  еще  семьдесят  два  в  восемнадцати  исследовательских  группах,
разбросанных по всей планете. Но сейчас Координатора интересовало не  это.
Он быстро вращал верньер настройки. Ага! Вот - тоненькая ниточка  сигнала,
такая тоненькая, что кажется, она вот-вот исчезнет, просто  растворится  в
эфире.  Координатор  невольно  увеличил  громкость.  Потом  повернулся   и
посмотрел на большой глобус,  где  на  конце  этой  невидимой  нити  горел
крошечный зеленый светлячок. Сейчас он был уже где-то на берегу  Каргобэя.
Координатор прикинул: это  около  двух  тысяч  километров  от  базы...  Он
попытался представить себе, что делает сейчас Бродяга,  но  не  смог.  Дл
того чтобы представить себе, что делает  человек,  нужно  понимать  его  и
знать обстановку, в которой он находится. Обстановку Координатор  еще  мог
себе представить, но вот Бродяг  никогда  не  понимал.  Это  не  порождало
отчуждения, нет. Скорее - наоборот: все Бродяги, с которыми он сталкивалс
на борту "Скилура", становились его друзьями. Но никогда он не мог  понять
их. Это были люди иной породы. И лишь  одно  Координатор  знал  наверняка:
Бродяга был на своем месте. Один на один с этой  новой  планетой,  он  был
счастлив.
   За месяц, прошедший после ухода Бродяги, Координатору не  раз  хотелось
надеть гравитр и слетать туда, откуда  тянулась  к  светлячку  на  глобусе
тонкая нить сигнала. Но делать этого было нельзя. Бродяга ушел  один,  без
связи, только с пеленг-браслетом, и мешать ему было бы просто  нетактично.
Поэтому  Координатор  приходил  сюда  и  подолгу  сидел,   слушая   ровное
попискивание сигнала  и  глядя  на  почти  неподвижную  зеленую  точку  на
глобусе:  заметить  ее  передвижение  можно  было   только   за   довольно
значительный промежуток времени, - слишком медленно  двигался  Бродяга,  и
слишком мелок был масштаб глобуса.
   Координатор  откинулся  на  спинку  кресла  и  сунул  в   рот   палочку
биттерола...
   Бродяги появились на кораблях Пионеров очень давно, больше  двух  веков
назад. Координатор не знал, кому впервые пришла в голову эта мысль: к тому
времени, когда он сам стал Пионером, присутствие Бродяг  на  кораблях  уже
никого не удивляло, оно стало привычным, даже традиционным.  Кто  придумал
это слово - Бродяги, Координатор тоже не знал. Просто так было: на  каждом
крейсере, кроме ста двадцати Пионеров и пяти членов экипажа, был Бродяга.
   Когда крейсер  садился  на  планету  и  организовывалась  первая  база.
Бродяга уходил. Он шел просто так, без всякой цели, и с базой его связывал
только непрерывный сигнал пеленг-браслета - на случай  экстренного  общего
сбора. Бродягами становились разные люди. По большей части это были поэты,
писатели, художники, композиторы, а иногда - просто люди, способные пешком
пройти планету по экватору. И то, что они приносили с собой, было не менее
ценно, нежели весь тот мегабитовый багаж информации, который несли Пионеры
человечеству, хотя и не существует  пока  прибора,  способного  определить
ценность трофеев Бродяг. Потому что какой бы полной информацией о  планете
ни  располагало  человечество,   этого   было   мало.   Нужно   было   еще
_почувствовать_ новый мир, ощутить его собой. И  это  делали  Бродяги.  Из
новых миров они несли песни и поэмы, картины и симфонии...
   Кто-то из первых Бродяг, с которыми Координатору пришлось  иметь  дело,
процитировал жившего много веков  назад  греческого  поэта.  Кажется,  его
звали Паламас. Эти строки запомнились Координатору:

   От ярости моря до скрипа жучка
   В природе повсеместно
   В молчании гор или в гуле громов
   Скрытая дремлет песня.

   Эту-то  скрытую  песню  и  искали  Бродяги.  Они  были   эмоциональными
датчиками человечества.
   Пионеры уходили. На смену им приходили  строители.  Постепенно  планета
преобразовывалась, - и наконец становилась домом для еще одного передового
отряда человечества. Вечно растущего человечества.  Люди  работали  здесь,
жили, но им уже трудно было взглянуть со стороны на эту освоенную планету,
ставшую их домом.  Конечно,  здесь  появлялись  свои  художники,  поэты  и
композиторы, но то, что несли людям Бродяги, не умирало.
   Все дальше от Земли и Солнца уходила линия Границы. Все больше и больше
миров заселяло человечество, а впереди, раздвигая Границу, шли  Пионеры  и
Бродяги.
   Сигнал  вызова  был  настойчив  и  резок.   Координатор   встал.   Пора
приниматься за дело. Свое дело. Каждый должен  делать  свое  дело.  И  кто
может определить, какое из них важнее и лучше других?  Каждый  сам  решает
это для себя.
   В последний раз Координатор взглянул на зеленый светлячок, замерший  на
берегу Каргобэя. Он снова попытался представить  себе,  что  может  делать
сейчас Бродяга, но у него опять ничего не получилось. И только  в  глубине
души шевельнулось какое-то странное  чувство.  Может  быть,  зависть...  И
вспомнился тот же Паламас:

   Песня слагает стены из скал,
   Предрекает законы мира,
   У всех великих дел на земле
   Одна провозвестница - лира!

   Сигнал вызова повторился. Координатор направился к выходу. Но он  знал,
что будет приходить сюда еще и еще, до тех пор, пока не вернется  Бродяга.
Будет приходить, сидеть, слушая сигнал, похожий на  звон  падающих  капель
воды, и ждать - ждать новых песен, которые принесет с собой Бродяга.





   С экранов плеснул в рубку ровный серый свет - крейсер вышел в  аутспайс
[аутспайс - (внепространство) особое состояние пространства,  при  котором
возможно движение материальных тел со сверхсветовыми скоростями  (фант.)].
Теперь он с каждой секундой будет приближаться к базе. А база - это Земля.
Зеленая  Земля...  Двести  семьдесят  парсеков,  почти  месяц  хода  -  и,
вытормозившись из аутспайса в районе  Плутона,  крейсер  подойдет  к  ней.
Координатору вдруг немыслимо захотелось, чтобы это было не через месяц,  а
сейчас, немедленно, сию же минуту... Он еще раз взглянул на экраны:  везде
одинаковое серое свечение, и только на одном двоится  звездная  карта.  По
мере приближения к  базе  изображения  будут  сближаться  и  при  входе  в
Солнечную совместятся полностью. При входе  в  Солнечную  -  через  месяц.
"Схожу к Марсию, - подумал Координатор. - Так нельзя".
   Бард жил  на  второй  палубе,  и  Координатор  решил  пройтись  пешком.
Странное имя - Марсий. Двойственное. Как звездная карта на экране. Есть  в
нем что-то архидревнее, античное. Но что? Ведь выбрано это имя было только
потому, что родился он в Монтане-на-Марсе. И во  всем  облике  Барда  есть
какая-то неуловимая первозданность, -  недаром  он  любит  повторять,  что
происходит от пигмеев лесов Итури. Интересно, что это такое и где  -  леса
Итури? "Надо будет запросить "эрудита", - подумал Координатор. Впрочем, он
думал так уже не раз...
   В Синей лоджии он остановился. Это было здесь.  Тогда,  полгода  назад,
после концерта Мусагета...
   На всю жизнь запомнилось Координатору первое столкновение с декорацией.
Родившись  на  маленьком  форпосте  Сариола,  он,  тогда  еще   пятилетний
мальчишка, на борту лайнера "Стефан" возвращался на Землю, которую никогда
не видел - далекую планету своих родителей. В один из первых дней  полета,
до упаду набегавшись по корабельному парку, он увидел воду. Никогда еще он
не встречал столько  воды  сразу:  мощная  струя  низвергалась  со  скалы,
разбивалась о лежащие внизу камни, взрываясь мириадами пронизанных радугой
брызг, и журчащим потоком  устремлялась  в  непролазную  чащу  кустов.  Он
почувствовал яростную жажду. Во рту мгновенно пересохло; каждая  пора  его
тела, казалось, превратилась в такой же иссушенный рот, - и, не успев даже
скинуть одежду, он бросился под безудержно рвущуюся из толщи камня  струю.
Но вода, искристая и холодная, проходила сквозь него, с грохотом бросалась
на камни - и ни одна капля не смочила его неистово жаждущего тела.  Только
слезы, горько-соленые, липкие, но зато настоящие, а не созданные  усилиями
корабельных декораторов, невольно потекли по лицу...
   Такое же ощущение Координатор  испытал  и  тогда,  когда  по  окончании
концерта вместе с Бортинженером вышел из салона сюда, в  Синюю  лоджию,  и
сел в услужливо сгустившееся под  ним  кресло.  Музыка  Мусагета,  подобно
декоративной воде его детства, была  прекрасна,  бесконечно-прекрасна,  но
она протекала сквозь него, проносилась мимо, радугой вспыхивая в миллионах
звуков, но не порождала того ощущения соприкосновения, которого он ждал.
   Мимо них, разговаривая о чем-то, прошли Мусагет и  Марсий.  Бортинженер
проводил  их  взглядом,  потом   сказал   в   обычной   своей   манере   -
полувопросительно-полуутвердительно:
   - Зачем на кораблях Барды? Мусагет - это понятно,  ему  для  творчества
нужны впечатления. А Барды? Ведь в мнемотеке каждого корабля хранятся  все
шедевры человеческого искусства. Я  привык  во  всем  искать  рациональное
зерно. А здесь - не вижу.  -  И  закончил  неожиданно  резко:  -  Барды  -
балласт.
   - Балласт? - удивленно переспросил Координатор.
   - Лишний груз. Обуза. Человек, не приносящий  прямой  пользы.  Примерно
так. - Бортинженер  любил  выкапывать  какие-то  чуть  ли  не  ему  одному
известные слова и потом объяснять их.
   Теперь Координатор ответил бы ему. Тогда  же  -  промолчал.  Промолчал,
думая о Мусагете.
   Мусагет появился на борту крейсера во время захода на Пиэрию,  одну  из
первых планет, освоенных человечеством, и, пожалуй, самую  комфортабельную
и благодатную из всех, на которые когда-либо ступала  нога  человека.  Им
Мусагета, композитора, основоположника пиэрийской школы в искусстве,  было
широко известно не только на самой Пиэрии, но и на других мирах. Несколько
лет назад Координатору довелось услышать один из  концертов  Мусагета  дл
полигармониума - в записи, разумеется. Он не мог не оценить  гармоничности
замысла и виртуозности исполнения, некоторую же  аполлоничность,  холодную
отстраненность музыки он приписал свойствам записи, - недаром же при  всем
совершенстве  транслирующих  и  записывающих  устройств  люди  по-прежнему
стремятся в концертные залы и филармонии, и достать туда билет  сейчас  не
легче, чем несколько веков назад...
   В детстве  Мусагет  не  отличался  музыкальными  способностями.  Но  он
утверждал, что, рождаясь, каждый человек  равновероятен.  Почему,  говорил
он, инженером-строителем или физиком, историком или астрономом может стать
каждый, а поэтом  или  композитором  -  нет?  Искусство  -  такой  же  вид
интеллектуальной индустрии, как и все остальное. И убеждал своим примером.
Он решил стать композитором - и стал  им,  хотя  для  этого  ему  пришлось
мобилизовать все силы. И конечно, гипнопедию. Воля  и  внушение  дали  ему
мастерство, а непрестанный труд довел это мастерство  до  нечеловеческого,
роботического совершенства.
   Мусагет хотел отправиться в дальнюю разведку - это было  общепризнанным
правом художника. Правда, в большинстве случаев они  предпочитали  корабли
Пионеров или Линейной службы, у Разведчиков же были редкими гостями...
   Выйдя из лоджии в парк, Координатор двинулся напрямик, раздвигая руками
кусты и с наслаждением чувствуя, как руки становятся влажными  от  осевшей
на ветвях росы, - в парке был вечер. На  поляне  еще  никого  не  было,  и
костер едва теплился, лениво облизывая сучья.
   Пять месяцев назад был такой же вечер, только костер уже  разгорелся  и
гудел, выбрасывая похожие на кленовые листья языки.  Координатор  смотрел,
как они растворяются в воздухе, и слушал негромкий, чуть хрипловатый голос
Марсия.
   - Музыка...  -  говорил  Бард.  -  Музыка...  Ее  нельзя  сочинить  или
придумать. Она - во всем и везде. В нас и вокруг нас. Щелкните  ногтем  по
стакану и вслушайтесь - это музыка. Ударьте щупом по камню.  Слышите?  Это
тоже музыка. Приложите к уху раковину; сядьте ночью в тишине своей  каюты,
пойдите в лес, в степь, на море... Вслушайтесь -  и  вы  услышите  музыку.
Извлеките ее, оплодотворите своей мыслью, чувством, принесите ее  людям  -
вот искусство! Но чтобы услышать, надо  понять,  чтобы  понять  -  любить.
Любовь - вот суть всего. Без нее невозможны ни искусство, ни сам человек.
   В то время Координатору это показалось надуманным, непонятным и  вместе
- упрощенным. Только потом... Но потом был десант на Готу.


   ...Лес был самым обыкновенным, таким же,  как  в  земных  заповедниках:
такие же - во всяком случае, внешне - деревья; такие же  солнечные  столбы
между ними; в редких просветах крон такое же синее небо; и  только  воздух
был насыщен множеством мелких насекомых,  облеплявших  лицо,  забивавшихс
под одежду и  кусавших  так  болезненно,  что  пришлось  включить  силовую
защиту.  Может  быть,  именно  из-за   этих   бессмысленно-агрессивных   и
непередаваемо омерзительных существ у  Координатора  и  возникло  ощущение
скрытой враждебности окружающего. Ощущение, однако, противоречило  фактам:
все-таки лес был самым обыкновенным, почти не отличавшимся от земного.  Но
странно: если на Земле человек воспринимался как нечто  родственное  лесу,
то здесь люди, окруженные легким ореолом силовой  защиты,  вносили  острую
дисгармонию, порождавшую безотчетную тревогу. И  только  маленькая  гибка
фигура Марсия объединяла людей и лес, сглаживая, приглушая контраст.  Бард
обладал удивительным даром - везде быть на своем месте. На Земле, в  каюте
крейсера,  в  девственном  лесу  Готы  -  везде  он  казался   порождением
окружающего мира. Сейчас Координатор готов был поклясться,  что  Марсий  -
абориген. Он шел впереди, и кустарник сам расступался перед ним, сучья  не
трещали под ногами, и даже трава - словно не сминалась...
   То,  что  произошло  потом,  было  нелепейшей  случайностью  -   сейчас
Координатор знал это наверняка. Окажись они в любом другом месте  планеты,
окажись они здесь же днем позже или днем раньше празднества Хеер-Да, - все
было бы иначе. Гораздо спокойнее и лучше. Впрочем, лучше ли? Уверенности в
этом  не  было.  Но  тогда  случившееся  показалось  таким  же   диким   и
животно-мерзким, как пропитавшая воздух мошкара...
   До сих пор только она и была враждебной. И вдруг ожил и стал  таким  же
враждебным весь лес.  На  людей  посыпались  камни  и  стрелы.  Отражаемые
силовой  защитой,  они  не  могли   принести   вреда,   но   нелепость   и
бессмысленность происходящего подействовали угнетающе. Люди  остановились.
Невидимые лучники продолжали засыпать их стрелами, и Координатор не мог не
подивиться их ловкости: возникая ниоткуда, стрелы образовывали  в  воздухе
повисшие  в   кажущейся   неподвижности   цепочки,   напоминающие   трассы
микрозондов. Камни падали реже;  натыкаясь  на  силовое  поле,  они  гулко
плюхались на землю.
   - Лингвист! - отрывисто скомандовал Координатор.
   Лингвист  заговорил.  Он  испробовал  все  известные  ему  языки  -  от
протяжного, обильного гласными и сорокасемисложными словами языка  жителей
Энменгаланны, до  резкого,  щелкающего,  как  кастаньеты,  тойнского.  Лес
молчал. Только жужжали пестроперые стрелы, тяжело ухали о землю  камни,  и
сквозь все это лейтмотивом проходил тонкий, еле слышный звон мошкары.
   - Все! - устало произнес Лингвист.  -  Нужны  дешифраторы.  Большие.  С
комплексным вводом. Оставить здесь и уйти. Иначе - невозможно.
   - Остается одно - отступление, - резюмировал Биолог.
   - Нет. - Это сказал Марсий. Он повернулся к Мусагету с видом стороннего
зрителя, каким он, впрочем, и был, наблюдавшему за событиями, и  повторил:
- Нет. Музыка.
   Мусагет на мгновение оживился, но тут же угас.
   - Вы имеете в виду  гипноиндукцию  для  подавления  агрессивности?  Без
базисных излучателей это невозможно.
   - Нет, - возразил Марсий, - я имею в виду не гипноиндукцию.  Я  имею  в
виду музыку.
   Мусагет посмотрел на Координатора и непонимающе, даже чуть  раздраженно
пожал плечами.
   - Координатор, - тихий голос Марсия не допускал возражений. - Прикройте
меня, координатор.
   Не понимая еще зачем, Координатор и  Биолог  переориентировали  поля  в
купол, под защитой которого Марсий снял свое поле. Достав из кармана  нож,
он подошел к кусту, похожему на растущий из одного корня пучок  тростника,
срезал стебель и, несколькими движениями ножа сделав с ним что-то,  поднес
к губам.
   Дрожащий, какой-то металлический и одновременно удивительно живой  звук
взвился в воздух. Он рос, поднимался все выше и выше,  неощутимо  меняясь,
словно колеблемый ветром, и вслед за ним невольно поднимались лица - туда,
где в одном с мелодией ритме раскачивались кроны деревьев. В этом движении
было что-то притягательное, и Координатор  смотрел,  не  в  силах  отвести
взгляда. Как он не понимал этого раньше? Почему лес казался ему чужим?..
   Рука Координатора, лежавшая на регуляторе напряженности защитного поля,
упала  вниз,  увлекая  за  собой  рычажок.   Опасность   вернула   его   к
действительности. Рефлекторно рука рванулась на свое место и - замерла.
   Поле не было больше нужно - цепочки стрел неслышно оседали на траву.  И
вслед за ними, не долетев до цели, падали последние камни...


   ...Уже на  эскалаторе,  спускаясь  на  вторую  палубу,  Координатор  по
карманному  селектору  запросил  "эрудита".  Выслушав  ответ,  он   вызвал
Бортинженера и, едва лицо того появилось на экране, резко спросил:
   - Что такое балласт?
   Бортинженер чуть замешкался. Координатор смотрел на него в упор, точнее
не на него, а за него: вызов застал Бортинженера стоящим у дверей  чьей-то
каюты, и теперь Координатор по тонкой вязи орнамента, проступающей в  углу
экрана, пытался понять, чья же это дверь. Наконец  Бортинженер  заговорил,
но голос его звучал как-то непривычно:
   - Лишний груз...  Обуза...  Человек,  не  приносящий  прямой  пользы...
примерно так...
   - Не только, - возразил Координатор и вдруг сообразил:  такой  орнамент
был на дверях только одной каюты - каюты Марсия. - Не только,  -  повторил
он, чувствуя глубокое  удовлетворение.  -  Это  еще  и  старинный  морской
термин, обозначающий груз, принимаемый  судном  для  улучшения  мореходных
качеств.





   "Так  вот  ты  какая,  Танькина   заводь,   -   подумал   Бец,   сквозь
неправдоподобно чистую зелень воды разглядывая  мелкий  песок,  устилавший
дно. Чистота эта и в самом деле была неправдоподобной, она ассоциировалась
скорее не с тихой заводью, а с  быстрым  форельным  перекатом.  -  Вот  ты
какая..."
   Танькина заводь - эти два  слова  прорвались  в  сознание  Беца  сквозь
кордон  буднично-примелькавшихся  названий;  странным,  дразнящим  запахом
позвали его и заставили неизвестно зачем выскочить на  плавно  замедляющий
ход перрон.


   Вагончик карвейра выскочил из туннеля и помчался по поверхности,  легко
подминая  гранилитовую  ленту  пути.  Сразу   же   погасли   молочно-белые
иллюминаторы, а вместо  их  ровного  света  по  полу,  стенкам  и  креслам
запрыгали солнечные блики. На табло  в  переднем  конце  вагона  вспыхнули
слова: "Южные плантации". Открылись и снова закрылись двери, но пассажиров
не прибавилось: в это время дня карвейром почти никто не пользовался.  Бец
по-прежнему оставался один. Несмотря на бессонную ночь спать не хотелось -
скоро у него будет возможность отоспаться за год назад и  на  год  вперед.
Поэтому он просто сидел, удобно свернув вокруг себя кресло, и поглядывал в
окно, за которым мчалась навстречу чуть  всхолмленная  равнина  с  редкими
рощицами кедроберез да вспыхивающими порой  на  солнце  озерцами.  В  этом
ландшафте была вся Ксения, вернее, ее Южный материк - холмы, рощи,  озера,
рощи, холмы.
   Снова вспыхнуло табло: "Изыскательское".
   Через несколько минут: "Зеленый поселок".
   Бец прикрыл глаза. "Ох, - подумал он, - до  чего  же  мне  надоели  эти
поездки... Хорош Пионер, четверть времени проводящий на базе, половину - в
таких вот командировках, и только оставшееся - в настоящих маршрутах".
   Началось это после случайной поездки на Лиду. Бец  выбрал  эту  планету
для отпуска, а попутно Координатор базы  попросил  его  заглянуть  там  на
гребораторный завод. "Понимаешь, все  эти  переговоры  -  одно,  а  личный
контакт - другое. Ты же все равно там будешь..." Бец зашел.  Поговорил.  И
гребораторы были отправлены на базу двумя месяцами раньше обещанного.  "Ну
вот видишь, - сказал Координатор, - я же говорил, что тебе будет нетрудно.
Ты же у нас обаятельный..." И с тех пор Бец слышать не  мог  этого  слова.
Потому что как только оно долетало до его слуха, становилось  ясно:  нужно
ехать куда-то, чтобы на базу  скорее  отгрузили  гребораторы,  корабельные
компьютеры или еще что-нибудь в этом роде. "Уйду, - каждый раз клялся  Бец
перед новой поездкой, - вот съезжу - и уйду. Не могу я  так  больше..."  -
"Уйдешь, конечно, уйдешь, - успокаивал его координатор.  -  Вот  привезешь
компьютеры - и с первым же крейсером на Землю. Или - на  Лиду.  Или  -  на
Пиэрию. Это  уж  как  захочешь".  Но  когда  Бец  возвращался  на  базу  с
компьютерами,  обязательно  оказывалось,  что  завтра  уходит  в   маршрут
"Актеон" и там до зарезу нужен второй  пилот...  А  потом  все  начиналось
сначала.
   "Приют Бродяги" - возвестило табло. Бец улыбнулся - название  осталось,
очевидно, еще со времен Пионеров.
   Через пару часов начнется погрузка. В толстое  брюхо  каргобота  уложат
оборудование для базы, в том числе и последнюю новинку ксенийской  техники
- портативный ментообменник, из-за которого, собственно,  Бец  и  приезжал
сюда. Двадцать комплектов ему все же  удалось  отвоевать.  Но  какое  было
побоище!
   Потом погрузка закончится, и он с тем же каргоботом отправится на базу.
Вообще-то грузовым звездолетам не положено брать пассажиров, но пассажиром
Бец и не будет - для него приготовлено место резервного пилота.  И  в  его
распоряжении будет два месяца - за всю историю грузового флота еще не было
случая, чтобы кому-нибудь в рейсе понадобился резервный пилот. Можно будет
отоспаться.  Можно  будет...  Поскучать  можно  будет  -  вволю.  Зато  по
возвращении ему наверняка уготовлен какой-нибудь стоящий маршрут. Плата за
скуку. За эти дурацкие командировки.
   "Танькина заводь". Бец воззрился на  табло.  Все  правильно.  "Танькина
заводь"...
   Когда двери открылись, Бец  не  задумываясь  шагнул  на  перрон.  Здесь
только что кончился дождь - разогретый солнцем габропласт парил и  высыхал
чуть ли не на глазах. Бец взглянул вслед карвейру, но уже не увидел змейки
поезда.  Только  гранилитовая  полоска  пути   поблескивала   на   солнце,
постепенно превращаясь в нить, а потом исчезая совсем. Перрон поворачивал,
и путь пропал из виду. Когда скорость упала до минимума, Бец  соскочил  на
землю и огляделся.
   Прямо перед ним поднимались гигантские кедроберезы.  "Должно  быть,  им
лет по триста", - с невольным уважением подумал Бец.  В  широкие  просветы
между стволами виднелась полоска воды - скорее  река,  чем  озеро.  Справа
просвечивали крыши нескольких домиков - явно не промышленный  поселок,  не
ферма и даже не курортное поселение. Больше всего они напоминали био-  или
метеостанцию.
   Бец напрямик пошел к воде. Это  в  самом  деле  была  река.  Здесь  она
поворачивала и образовывала заводь, небольшую, но удивительно спокойную  и
чистую. Сквозь прозрачную зелень воды виднелся мелкий песок дна.


   "Так вот ты какая, Танькина  заводь",  -  подумал  Бец.  Он  оглянулся,
словно ища эту неведомую Таньку; он  уже  знал,  какая  она  должна  быть:
невысокая, рыжая, вся в невысохших еще капельках воды -  Танька,  вышедша
из своей заводи. Этакая русалка. Наяда. Но ни русалки, ни наяды  не  было.
Только в нескольких шагах от  него  крупный  -  почти  по  колено  Бецу  -
жук-любопыт привалился спиной к трухлявому пню и, упершись четырьмя лапами
в землю, остальными чистил усы. Бец подмигнул ему.
   Было четыре сорок. До ближайшего поезда оставалось еще больше получаса,
а делать Бецу, в сущности, было здесь ровным счетом нечего. Берег довольно
круто падал к воде. Бец спустился  на  несколько  шагов  и  растянулся  на
влажной серой траве, покрывавшей склон.
   Зачем он пришел сюда?  Его  завлекло  название.  И  само  по  себе  это
здорово. Ведь те места, где живет человек, уже именами своими должны звать
к себе. Южные плантации, вспомнил Бец, Изыскательское, Зеленый  поселок...
Это же сплошное назывательство. Описательство. Ничего не говорящее и ни  к
чему не обязывающее. "Что мне за дело, Южные это плантации или Северные? А
Зеленых, Синих и Красных  поселков...  Вообще,  -  подумал  он,  -  откуда
берутся эти имена?"
   Вот Разведчики открывают новую планету. Они называют ее - называют  как
угодно - по первому понравившемуся звукосочетанию  или  по  имени  любимой
девушки третьего пилота. Так появляются Лиды и Ксении.
   Приходят Пионеры, появляются карты, и все, что можно на них разглядеть,
получает свои имена. По большей части  это  имена,  принесенные  с  собой,
имена мемориальные. Кратер Циолковского, остров Маяковского, море Эйриса -
это история, память, символ мира, оставленного ради этой новой  земли.  Но
жить среди таких названий - жить в Пантеоне. В музее. Появляются  и  имена
описательные: Южный материк, Восточный океан. Желтая степь, Горькое озеро.
В этом что-то есть. Прочтя на карте: "оз. Горькое" - ты понимаешь:  кто-то
побывал здесь до тебя, пил эту воду. И ты уже не один.
   Потом настает черед Строителей, и они тоже вносят свою лепту,  вписыва
в карты поселок Изыскательский, речку Буровую, мыс Шурф. Порой среди  этих
названий мелькнет вдруг Приют Бродяги. Это явно лучше. Есть в нем какая-то
многосмысловость. Но все равно - лишь когда появится  вот  такая  Танькина
заводь, лишь тогда новый мир становится для человека по-настоящему  своим.
И прочтя это название на табло  в  вагоне,  ты  невольно  выскочишь,  хот
делать этого тебе ни с какой точки зрения не надо.
   Интересно, подумал Бец, как рождается такое название? Может быть, здесь
проходили изыскатели, и им встретилась  девчонка  из  соседнего  отряда  -
кареглазая, веснушчатая, только что вышедшая из воды... Может, у топографа
в этот день родилась дочка, он только что узнал  об  этом  и  на  радостях
написал ее имя на планшете. Быть может, у безымянной  еще  реки  построили
метеостанцию, и на ней наблюдателем или оператором работала рыжая девчонка
Танька. Постепенно это место стали называть  Танькиной  заводью.  А  когда
мимо прошла трасса карвейра,  ближайший  перрон  так  и  назвали:  "Перрон
Танькина заводь". Бесполезно гадать об этом. Ксения не  из  самых  молодых
планет, и вряд ли здесь сохранился еще кто-либо из первопоселенцев. А  дл
всех, живущих сейчас, это название так же загадочно, как для меня...
   Что-то щекотало Беца за ухом - словно там ползал  какой-то  жучок.  Бец
пощупал, но никого не поймал. Тогда он приподнялся на локте  и  посмотрел.
Над примятой его телом травой упруго вздрагивал похожий на прутик  антенны
стебелек. Весь он был  каким-то  вызывающе-дразнящим:  ярко-зеленый  среди
седой  травы,  гибкий,  изящный,  с  кокетливым  султанчиком  на  макушке.
Инстинктивно Бец протянул руку, сорвал его и пожевал  кончик.  Вкусом  это
больше всего напоминало  земную  подснежную  клюкву  -  зуболомно-холодной
кислотой  обволокло  рот,  а  вдыхаемый  воздух  словно  стал   свежее   и
ароматнее...
   Бец заложил руки  за  голову.  В  небе  медленно  проплывали  облака  -
сверкающие горы зеленой пены, такие зеленые и такие сверкающие,  что  Бецу
стало страшно. Такого не бывает, хотелось ему сказать. Но он-то знал,  что
такое бывает, есть - на Ксении. И вдруг  ему  захотелось  махнуть  на  все
рукой, послать на базу письмо, а самому остаться  здесь,  обосноваться  на
био- или метеостанции у Танькнной заводи, каждый день вот так  валяться  в
траве и смотреть  на  зеленые  облака,  величественно  плывущие  по  небу.
Величественно, как стартующий на гравитре каргобот.
   Через два месяца каргобот подойдет к базе и  встанет  на  разгрузку.  И
наверняка окажется, что уже завтра уходит в  маршрут  "Эксплорер",  а  там
вакантно место первого пилота, потому что их штатный  пилот  женился  и  у
него медовый месяц, а кто-то еще в отпуску... И координатор  скажет  Бецу:
"Что ты думаешь по этому поводу?" Скажет, как будто не знает, что Бец  уже
давно ждал этого.
   Бец рывком встал на ноги. Если он не хочет опоздать на следующий поезд,
ему пора двигаться.
   Входя в рощу,  он  оглянулся.  Вода  была  все  такой  же  спокойной  и
прозрачной. "Ну, что ж, прощай, - подумал Бец, - прощай, Танькина заводь!"


   Когда поезд и перрон уравняли  скорости,  пилот  Хорват  Бец  шагнул  в
радушно распахнувшуюся дверь. В вагоне никого не было. Он сел в  кресло  и
свернул его,  устраиваясь  поудобнее.  За  окном  мчалась  навстречу  чуть
всхолмленная равнина...
   "И все-таки, - думал Бец, - если когда-нибудь я устану и захочу осесть,
я приеду сюда и поселюсь в маленьком коттедже у Танькиной заводи. Впрочем,
вернусь я вряд ли. Скорее я останусь на каком-нибудь из молодых миров,  но
только в том месте, которое будет  называться  столь  же  человечески.  Не
важно, как. Лишь бы в имени чувствовалось тепло живущих там людей. А может
быть, я сам найду такое место и стану его первым жителем...
   Он провел языком по губам и, прикрыв глаза, вслушался, как снова волной
прокатился по рту что-то смутно напоминающий и вместе с тем ни на  что  не
похожий, свежий, кислый, горький, сладкий вкус - вкус травы.
   Танькина  заводь  осталась  уже  далеко  позади,   а   сейчас   карвейр
стремительно приближал Беца к Звездолетному парку. На табло в конце вагона
через каждые несколько минут вспыхивали названия:
   "Ферма Кентавр", "Индустриальное", "Рыбозеро"...
   Но теперь Бец был уверен: чем дольше и дальше будет уходить он  отсюда,
каждый гол и каждый парсек станут лишь приближать его к Танькиной заводи.






   - Пошли на третий, - сказал Баркан. Он имел в виду третий виток облета.
Поскольку он ни к кому в отдельности не обращался, ответа не  последовало.
Впрочем,  ответа  Баркан  и  не  ждал.  Он  слегка   ослабил   ремни,   но
оборачиваться не стал: чем заняты остальные четверо, было ясно и без того.
Баркан отчетливо представил их себе. Штурман Бурдо,  работа  которого  уже
практически кончилась, сидит сейчас с закрытыми глазами и мечтает. О  чем?
Трудно сказать. Но одно можно утверждать с точностью - мысли его  не  там,
внизу, а на Земле, в Академии Космонавигации. Он,  наверное,  больше  всех
думает о возвращении. Оно и понятно - годы  дают  себя  знать.  И  Баркану
понять это гораздо легче остальных: он и сам не намного моложе...  А  юна
троица,  пожалуй  и  после  трех  месяцев  полета  все   остается   внове,
мужественно вперила взгляды в экраны и ждет посадки. Сейчас они  чувствуют
себя героями-космопроходцами. В конечном счете именно  они  ведь  добились
организации этого перелета. Неразлучная тройка -  Банах,  Белин,  Беляков:
бортинженер, врач и связист.
   - Аварийная связь? - спросил Баркан.
   - Есть, шеф-пилот! - До чего же Уолт любит уставное  обращение,  просто
диву даешься! Впрочем, играть, так по всем правилам.
   - Посадка через пятнадцать минут. Проверить крепления. Беляков - салон.
Белин - кубрик.
   Баркан услышал, как  что-то  звонко  клацнуло,  -  наверное,  магнитна
подкова о комингс. "Да, - подумал Баркан. - Невесомость. Одно дело - сутки
на орбитальном тренажере, а другое - три месяца полета. Всю душу вымотало.
И эти магнитные подковы. Идешь как по болоту  -  ногу  поставил,  а  потом
приходится вытягивать. Нет, все-таки мы многого недооценили на Земле..."
   - Инженер, - спросил Баркан, - как твои пластыри, инженер?
   Банах, как всегда, ответил не сразу.
   - Пластыри... Что пластыри? Выдержат пластыри.
   "И это тоже, - подумал Баркан. - Пластыри. Хорошо, хоть они не подвели.
Не то, что противометеоритная автоматика. Пять дырок. Должно быть, снаружи
выглядит впечатляюще - термоброня аварийных пластырей придает кораблю  вид
этакого заслуженного ветерана, которому пора на отдых".
   - Порядок, шеф-пилот. Крепления проверены.
   - Хорошо.
   - В салоне порядок.
   - Хорошо. По местам!
   Теперь только посадка. Вроде бы все должно быть хорошо. И все-таки... А
все-таки главное, конечно, не это:  мелочи,  мелочи...  Самое  страшное  -
мелочи. Бытовые удобства. Похлебка из  хлореллы.  Тьфу!  Горячая  ванна  и
ионный душ - вот чего нам больше всего не хватало. Кто  бы  мог  подумать,
что нас заест быт? Вернее, отсутствие оного...
   Пора!
   Теперь только бы не уйти с луча. Держать его в кресте. Вот  так.  Ну  и
рысклив же ты, дружок...
   Сейчас Баркан был как бы мозгом, пересаженным  в  чужое  и  потому  еще
непослушное тело, которое надо было заставить подчиняться, потому  что  от
этого зависело все - вплоть до самой жизни. И тело подчинилось,  неохотно,
трудно, но подчинилось.
   И вдруг  корабль  словно  уткнулся  в  какую-то  тугую,  вязкую  стену.
Двигатели продолжали изрыгать пламя, корпус дрожал и стонал,  не  в  силах
сдвинуться с места. Амортизаторы противоперегрузочных  кресел  просели  до
упора.
   - Инженер! -  крикнул  Баркан.  Банах  кивнул.  И  сразу  же  наступила
удивительная тишина. И - легкость.
   Баркан тыльной стороной ладони провел по лицу.
   - Все, - выдохнул он. - Конец...


   Внешне здание музея истории Плутона напоминало первые  города  планеты:
ауропластовый  купол,  золотисто  поблескивающий  в  лучах  искусственного
солнца. Купол этот вздымался над  широко  раскинувшимся  парком  -  елями,
лиственницами, пихтами и сибирскими кедрачами, лучше всех  прижившимися  в
новом мире. Центр здания находился в одном из  фокусов  обширной,  залитой
габбропластом  эллиптической  площади,  а  в  другом   фокусе   возвышалс
пьедестал  будущего  памятника   первооткрывателям   -   огромная   плита,
вырезанная из первозданного вулканического плато в том  самом  месте,  где
когда-то сел "Аршак".
   Вся площадь была уже запружена людьми, но  все  новые  и  новые  потоки
продолжали вливаться из аллей парка;  целый  рой  повис  над  площадью  на
гравитрах. Весь воздух был наполнен сдержанным гулом и  говором.  И  вдруг
откуда-то раздался перекрывший этот шум возглас:
   - Идут! Вот они!
   В зените появились четыре темные точки, образовавшие квадрат, в  центре
которого яростным пламенем горела  маленькая  желтая  звездочка.  Вот  она
погасла, и на ее месте осталось темное  пятнышко  -  сразу  было  даже  не
понять, действительно ли там что-то есть или это только оптический  обман.
Но темное пятнышко медленно опускалось, постепенно  приобретая  вытянутую,
сигарообразную форму.
   - Взяли полем и ведут, - сказал кто-то.
   А потом тишина взорвалась фейерверком приветственных возгласов, криков:
рой гравитристов пришел в хаотическое, броуновское движение.
   Через несколько минут на плите-пьедестале уже стоял, слегка покачиваясь
на коленчатых  лапах-амортизаторах,  корабль,  темное  веретено,  покрытое
прогоревшей и изъеденной термоброней, с ясно видными заплатками  пластырей
и трудноразличимыми буквами по-русски и на  интерлинге  -  "Аршак".  А  по
выскользнувшей из  люка  лестнице  спускались  пять  человек  в  странных,
непривычных скафандрах...
   Цепочкой шли они через толпу, и та раздвигалась перед ними, пока кто-то
не крикнул:
   - Качать их! Качать!
   Шедший впереди пытался было отбиваться, но это было безнадежно.
   Только через час они наконец выбрались из парка и вошли  в  приземистое
здание станции телетранспортировки, чтобы мгновенно  выйти  из  такого  же
здания дома, на Земле.


   - ...состоялось открытие музея истории на  Плутоне.  К  открытию  музе
было  приурочено  и  прибытие  атомно-импульсного  корабля  "Аршак".  Этот
корабль, являющийся двойником того, на котором триста лет  назад  достигли
Плутона первые посланцы Земли, был собран по найденным  в  архивах  Совета
Космонавигации  чертежам  и  своим  ходом  перегнан  на  Плутон  экипажем,
состоявшим из преподавателей Академии  Космонавигации  Валерия  Баркана  и
Сергея Бурдо и курсантов  Уолтера  Белякова,  Ярослава  Белина  и  Виктора
Банаха. Сейчас "Аршак" поставлен перед зданием...
   Баркан выключил экран и поднялся. Пора идти в аудиторию. "А все-таки, -
подумал он, - для ребят это были неплохие каникулы. Да и практика тоже.  И
нам с Сережей не вредно было встряхнуться..."








   Когда третий и последний из реакторов "Коннора" был  катапультирован  и
взорвался в  полусотне  километров  от  места  посадки,  оставив  в  песке
спекшийся в стекло кратер, до поверхности планеты оставалось  чуть  больше
двух   километров.   Теперь   тормозить.   можно   было   лишь   аварийным
бороводородным двигателем, но, для того чтобы тридцать секунд  его  работы
при сложившейся ситуации дали ощутимый эффект, масса корабля была  слишком
велика. Бонк катапультировал двигательный отсек  -  это  две  тысячи  тонн
мертвого груза. Разноцветные кривые на экране вычислителя  сблизились,  но
не слились: мало! Еще четыреста девяносто тонн. И это  были  два  танка  с
питьевой водой. Бонк, не задумываясь, нажал клавишу катапульты. А затем  -
короткий, яростный, спасительный удар бороводородных двигателей. Еще. Еще.
Еще...
   Посадка оказалась не слишком мягкой. Крейсер тряхнуло, кресло обхватило
Бонка, удержало, отпустило. Он потер рукой грудь, по  которой  разливалась
тупая боль от ушиба.
   Реакторная  чума!  Откуда-то  приходит  поток   излучения,   достаточно
жесткого, чтобы свободно пронизать броню крейсера, и при  этом  достаточно
активного,  чтобы  вывести  из-под  контроля   реакцию   синтеза   тяжелых
хроноквантов в корабельных реакторах... Бонк никогда не верил  в  нее.  На
Звездном Флоте о ней ходили легенды, но ни разу ему не довелось  встретить
человека, который бы столкнулся с реакторной чумой  сам.  Где-то,  кто-то,
когда-то... Что ж, значит, он будет первым.
   Бонк утопил в подлокотник клавишу селектора.
   - Всем. Говорит шеф-пилот. Командирам техчастей представить доклады  по
форме "С". Членов совета прошу явиться в рубку. Конец.
   Принимать  доклады  было  обязанностью  Болла,   первого   астрогатора,
сидевшего в кресле справа, и Бонк прислушивался к ним  вполуха,  глядя  на
раздражающе мертвый пульт, где единственным страдным для  глаза  оставалс
сектор управления и контроля комплекса  жизнеобеспечения.  Этот,  кажется,
почти не пострадал.
   Бонк мысленно проверял себя: в момент катастрофы он  действовал,  почти
не  размышляя,  с  автоматизмом,  выработанным  долгими  годами   полетов.
Конечно, впоследствии комиссия Совета Астрогации может решить, что  был  и
другой выход, но сейчас он этого другого выхода не видел.  Все  правильно.
Если бы только не вода. Вода... Безусловно,  не  катапультируй  он  танки,
сейчас "Коннор" грудой металла и пластика лежал бы на поверхности планеты.
Однако оставшейся воды  даже  при  нормах  расхода,  предельно  урезанных,
хватит на неделю, а помощь к ним придет в лучшем случае через  полгода.  К
тому времени все они  успеют  превратиться  в  высохшие,  мумифицированные
трупы, как экипаж "Дануты" на Сэнде... Бонк провел ладонью по лицу, как бы
стирая эту картину... Правда, "Дануту" Бонк разыскал только год спустя. За
полгода, может быть, мумифицироваться они и не успеют...
   Если бы танки вскрыло взрывом, если бы вода в  них  стала  из-за  этого
таинственного излучения зараженной, если бы... Если бы только  не  сам  он
катапультировал их! Впрочем, надо не казниться, а искать выход, ибо у  них
есть по крайней мере неделя, что совсем не так уж мало.
   Кое в чем  им  даже  повезло.  Как  явствовало  из  докладов,  комплекс
жизнеобеспечения практически не пострадал, на замену  поврежденных  блоков
уйдет от силы несколько часов; станция аутспайс-связи  тоже  требует  лишь
незначительного ремонта, а значит, в ближайшие  дни  удастся  связаться  с
Базой на Рионе-3 и вызвать помощь; хотя пищевые синтезаторы вышли из стро
полностью, продовольственного НЗ хватит по  меньшей  мере  на  год.  Но...
энергоустановки погибли, а последние мегаджоули  из  запасников  полностью
израсходуются за один сеанс связи с Базой. Так что в их распоряжении  лишь
крохи,  заключенные  в  автономной  энергосети,   да   силовые   установки
вездеходов, геологических танков и остального машинного парка  экспедиции.
И это надо беречь: даже если кто-то находится к ним ближе Базы, все  равно
дна-три месяца ожидания гарантированы.
   "Корабельный совет" - понятие довольно условное. Тем более на  крейсере
Дальней Разведки. В него входят шеф-пилот, первый астрогатор, бортинженер,
координатор экспедиции и  руководители  исследовательских  групп  -  всего
человек  десять  -  двенадцать.  И  все,   что   происходит   на   совете,
транслируется по общей сети.
   Когда Болл коротко изложил сводку, составленную по собранным  докладам,
несколько минут все молчали. Первым заговорил Граве, координатор:
   - Можем ли мы запустить орбитальные зонды, Толя?
   Бонн покачал головой: аккумуляторы  зондов  заряжались  непосредственно
перед запуском. То, что Виктор, с которым Бонк летел  уже  в  третий  раз,
задал такой вопрос, само по себе говорило немало...
   - Ясно, - кивнул Граве. - Значит, в нашем распоряжении лишь зона  около
восьмисот километров в диаметре, доступная вездеходам... Я не уверен,  что
в ней найдется вода.
   В этом никто не был уверен. Ведь они находились на НИС-237-2,  как  она
значится в каталогах Базы, или на Песчанке, как  ее  называют  в  обиходе.
Песчанка - планета аномальная, потому их  и  направили  сюда.  Открыла  ее
экспедиция "Актеона" тридцать лет назад. По размерам Песчанка не  уступает
Земле, у нее примерно земная атмосфера,  которой  можно  дышать,  даже  не
опасаясь  инфекции,  -  вся  планета  словно  стерилизована.  Солнце  этой
системы, НИС-237, значительно крупнее и ярче земного. Воздух  раскален,  и
горячие сухие ветры носятся над поверхностью Песчанки, вполне  заслужившей
это имя, потому что вся ее поверхность - сплошная пустыня: барханы, редкие
суглинистые такыры, и снова песок - красный, белый, желтый, черный,  песок
крупный, мелкий, пылевидный...
   Бонк  вопросительно  посмотрел   на   Лойковского,   главного   геолога
экспедиции.
   - Раз зонд-разведка отпадает, остается только забросить робот-сеть.  Но
когда мы нащупаем ею  воду,  нельзя  сказать.  Тем  более  что  при  нашем
энергетическом голоде сеть будет довольно  редкой:  по  крайней  мере  две
трети киберов придется держать в резерве,  чтоб  постепенно  заменять  ими
разрядившиеся.
   -  А  если  собрать  для  них  солнечные  батареи?  -  спросил   Шрамм,
бортинженер "Коннора".
   - А потянут?
   - Посчитать надо. Думаю, что при здешнем уровне инсоляции - да.
   - Но и при этом неизвестно, когда мы найдем  воду.  Это  если  априорно
решить, что она вообще здесь есть. Ведь вода - соединение довольно редкое.
   - Синтезировать ее, пожалуй, проще, чем найти, - сказал кто-то, Бонк не
понял, кто именно.
   - О синтезе надо забыть. Где мы возьмем  для  него  энергию?  -  В  его
голосе прозвучало скрытое раздражение. Оно и понятно: впервые он  оказалс
в ситуации, когда "Коннор", самый мощный и надежный из кораблей,  которыми
он командовал и которыми располагала База в этом секторе, стал  совершенно
беспомощным; впервые он на практике узнал, что такое энергетический голод,
когда самые простые и естественные решения заранее  неосуществимы,  потому
что требуют затрат энергии, затрат по обычным мерам ничтожных,  но  сейчас
непомерных...
   - ...а искать... - это снова Лойковский. - Даже если мы выпустим первую
серию разведчиков,  а  тем  временем  займемся  переоснащением  остальных,
начать можно будет не сразу. Нужно еще перепрограммировать их на локальную
задачу - поиск воды, что снизит итоговые сроки, но само  по  себе  требует
времени.
   - Сколько? - спросил Бонк.
   - Дня три. Не меньше. Самое же главное - пройдет немало времени, прежде
чем в памяти разведчиков накопится  достаточно  материала  для  обобщений,
которые в дальнейшем позволят им отличать перспективные в принципе  районы
от  заведомо  бесперспективных.  А  до  тех  пор  они  будут  ползать   по
координатной сетке, брать пробы на каждом узле и...
   Все    достаточно    хорошо    представляли    стандартную    процедуру
геологоразведки  робот-сетью.   Точность   и   исчерпывающая   детальность
достигались в ней ценой потери времени,  что  в  обычных  условиях  вполне
допустимо.
   - Стоп! - Бонк  поднял  руку.  Лойковский  смолк.  Граве  вопросительно
поднял брови, Перигор и Зуйко переглянулись, Шрамм замер, запустив  пальцы
в шевелюру. - Мне кажется, нужно сменить сам метод нашего мышления. Сейчас
мы зашли в тупик, ибо все возможно, но требует времени  и  энергии,  а  ни
того, ни другого  в  нашем  распоряжении  нет.  Можно  найти  еще  десяток
абстрактных решений, которые опять же будут упираться в проблему  энергии,
времени или того и другого вместе. Мы привыкли делать все с размахом, мы -
в этом я уверен, потому что нахожусь в таком же положении, -  даже  сейчас
представляем себе энергетический голод чисто умозрительно. А воды  у  нас,
между прочим, на неделю...
   - Оборотный цикл! - Шрамм резко поднял голову. Все обернулись к нему.
   - А вы знаете, как он организуется, Юра? - спросил Бонк. - На  кораблях
его не делают уже лет триста, и разрабатывать схему придется заново. Через
неделю же у нас  не  будет  запаса  воды,  позволяющего  оборотному  циклу
функционировать...  Но  подумать  об  этом  стоит.   Будем   считать   это
направлением номер один.
   - Воздушные колодцы, - подал голос  Храмов,  атмосферник.  -  Пленочные
лабиринты, конденсирующие влагу.
   - Производительность? - поинтересовался Граве.
   - При здешней влажности и  небольшом  суточном  перепаде  температур  -
порядка 0,015 грамма в сутки на квадратный метр.
   - А пленка? - спросил кто-то, и Бонк снова не понял кто.
   - Что-нибудь придумаем, - ответил Граве.
   Бонк встал.
   - Кто еще?
   Молчание.
   - Тогда разойдемся. - Бонк взглянул  на  часы.  -  Сейчас  всем,  кроме
вахты, спать. Если у кого-то появится идея, сразу же  соберемся  снова.  И
главное, старайтесь исходить не из того, что у нас было, а из того, что  у
нас осталось, что есть сейчас.
   - У нас есть наши знания, - сказал Болл. - И бывший "Коннор" есть...
   - Это уже кое-что, - закончил Бонк.


   Бонка  разбудил  дверной  сигнал.  Он  встал,  включил   свет.   Вместо
привычного яркого люминатора под  потолком  слабенько  зажелтел  плафончик
аварийной сети.
   - Да, - сказал Бонк, - Войдите.
   Вошел Юра Тулин, геофизик с Земли, для  которого  эта  экспедиция  была
первой; он недавно кончил Планетологическую Академию и полгода назад попал
на Рион-3.
   Бонк предложил ему сесть. Хотелось пить: не столько от жажды, вероятно,
сколько от сознания, что надо экономить.  Это  раздражало.  Бонк  облизнул
сухие губы.
   - Что у вас, Юра?
   - Есть у меня одна идея, Анатолий Сергеевич...
   - Какая?
   - ...только я не хочу, чтобы об  этом  узнали  раньте  времени.  Вполне
возможно, что воды здесь нет вовсе; могу не справиться и я. Лучше  о  моем
эксперименте пока не говорить.
   - Можно, если нужно, - сказал Бонк. - Но что вы предлагаете?
   - Я не предлагаю. Пока я прошу. Дайте  мне  вездеход  (двухместный,  он
наиболее экономичен), провизию и воду  дней  на  пять,  лучше  на  неделю.
Автономности вездехода на это время хватит.  Я  знаю,  что  по  инструкции
одного отпускать нельзя, но... по-моему, это случай  крайний,  инструкцией
не предусмотренный.
   - Инструкцией предусмотрены все случаи, Юра. Но что вы задумали?
   - До смешного простое, - Тулин прошелся по каюте. - Я понимаю, поверить
в это трудно, но попытаться надо, это  все-таки  шанс...  Впрочем,  судите
сами, Анатолий Сергеевич...
   Когда Тулин смолк, Бонк уже знал, что согласится  на  его  предложение;
как бы  неубедительно  все  это  ни  звучало,  но  в  их  положении  нужно
использовать каждый шанс, даже такой ненадежный. Он встал.
   - Хорошо. С вами пойдет Болл - одного я вас не пущу.
   Тулин кивнул.
   - Когда вы хотите отправиться?
   - Сейчас, - ответил Тулин. И Бонку  понравился  его  тон  -  деловой  и
спокойный.


   При  виде  корабля  Бонка  всегда   наполняло   чувство   человеческого
могущества,  создавшего  эту  громадину,  чтобы  затем...  Но  затем  была
катастрофа, и могучая готическая башня  "Коннора",  какая-то  недомерочна
после катапультирования двигателей, производила теперь впечатление  жалкое
и гнетущее. Маленький двухместный вездеход медленно  съехал  по  грузовому
пандусу, лихо развернулся, промчался по песку, поднимая за  собой  пыльные
усы, словно катер, идущий на редане, снова  повернул  (это  Болл  пробовал
машину) и наконец медленно взобрался на вершину бархана, где стоял Бонк.
   За пределами голубого конуса, бросаемого прожектором над  шлюз-камерой,
была чернота, в которой терялась граница между черными песками  и  черным,
малозвездным небом. Люди стояли как раз на грани света и тьмы.
   - Ну, добро, - сказал Бонк. - Очень хочу верить, что у  вас  получится,
Юра (ему действительно очень этого хотелось).  Связь  через  каждые  шесть
часов по корабельному. - Последнее относилось уже  к  Боллу.  Тот  кивнул.
Тулин улыбнулся и подмигнул командиру. Затем отступил к машине. В  светлом
обтягивающем костюме из холодящей крептотитовой ткани  тонкая  фигура  его
казалась какой-то  воздушной,  словно  на  этом  месте  просто  уплотнилс
голубоватый свет прожектора.
   Чмокнули, закрываясь, дверцы, машина тронулась, рывком  набрала  ход  и
мгновенно исчезла; вздымающийся за ней пыльный хвост поглощал неяркий свет
рубиновых кормовых огоньков.
   Бонк вернулся к кораблю. Даже ночью  здесь  было  жарко,  очень  жарко,
потому что песок отдавал накопленное за день тепло, а  ровный  и  довольно
сильный ветер, песчинками скрипевший на зубах, не  приносил  даже  подоби
прохлады.


   - Что ты задумал, Юра?
   -  Увидишь,  -  Тулин  колдовал  над  картой,  полученной   на   основе
аэроснимков "Актеона" тридцатилетней давности. - Вот, - он протянул  карту
Боллу. Тот посмотрел: по ровному желтому полю змеилась сложная спираль.  -
Это наш маршрут.
   - А дальше что?
   - Увидишь. - Боллу показалось, что Тулин словно стесняется чего-то.  Он
замолчал.
   - Стой, - сказал Тулин примерно через час. - Начнем здесь. - Он  открыл
дверцу, и в машину хлынул жаркий сухой воздух. Болла сразу бросило в  пот.
Он смотрел, как Тулин, раскрыв длинный цилиндрический  футляр  разрядника,
извлек оттуда тонкую и гибкую ветку длиной около  метра  и  толщиной  чуть
больше сантиметра у комля.
   - Ага, - сказал Тулин, отвечая на  вопросительный  взгляд  Болла.  -  В
парке срезал. - Он имел в виду корабельный парк. - Перед  самым  отъездом.
Да ничего, отрастет...
   Болл растерянно кивнул. Тулин шагнул наружу. Потом  вдруг  остановился,
скинул ботинки и бросил их в машину.
   - Так, пожалуй, будет лучше. Чище контакт.
   - С ума сошел! - ахнул Болл.
   - Ничего, - улыбнулся тот, - в академии мы по углям бегали, было  дело.
Не беспокойся.
   ...Тулин шел впереди,  шел  медленно,  держа  в  вытянутых  руках  свой
ореховый прутик. А сзади так же медленно,  выдерживая  дистанцию  в  сотню
метров, полз вездеход.
   Вставало и садилось солнце - день здесь был значительно короче земного.
Через каждые шесть часов Болл вызывал корабль. Бонк принимал доклад, потом
рассказывал о новостях. Велин связался с Базой, и спасатель к ним  идет  с
Тенджаба-12, так что его можно  ожидать  месяца  через  четыре.  Воздушные
колодцы дали первые литры  воды,  однако  их  производительности  явно  не
хватит - подспорье, но не больше того. А вот оборотный  цикл  Шрамму  пока
еще не удалось наладить. "А как там Тулин?" - "Нормально". На  этом  сеанс
кончался. И Болл снова вел машину, следя за  тонкой  фигуркой,  в  светлом
костюме кажущейся-обнаженной. Изредка Тулин останавливался, и  тогда  Болл
догонял его. Они наскоро перекусывали,  запивая  еду  несколькими  скупыми
глотками подсоленной воды. С каждым разом ее оставалось все меньше...
   Боллу, сидящему в машине с кондиционированным воздухом, было мучительно
стыдно перед Тулиным, шедшим босиком по раскаленной пустыне.  Ветер  насек
ему песком лицо; потемневшая,  потрескавшаяся  и  ссохшаяся  кожа  поросла
жесткой, темной щетиной. Они находились  в  маршруте  уже  четверо  суток.
Голова у Болла была тяжелой, как это всегда бывает, когда несколько  ночей
заглушаешь потребность в сне таблетками тониака. Он сунул руку в нагрудный
карман, чтобы достать очередную таблетку, как вдруг увидел, что Тулин упал
на песок. Рука опустилась сама, рывок -  машина  буквально  одним  прыжком
преодолела разделявшие их полсотни метров и замерла. Болл выскочил наружу.
"Тепловой удар, - решил он еще по дороге. - Доигрались..."
   Тулин был в сознании. Он лежал на песке, и его била крупная дрожь. Рука
со вздувшимися, затвердевшими буграми мышц все еще сжимала ореховый  прут.
А из глаз... - Болл не поверил себе, он не мог даже представить такого,  -
из глаз текли крупные слезы.
   - Все, - чуть слышно  прошептал  Тулин.  -  Вызови  Бонка,  Роб.  Нужна
буровая. Вода глубоко, но есть. Вызови Бонка, Роб...
   Какую-то секунду Болл колебался. Потом поднял Тулина и на руках отнес в
машину, уложил на заднем сиденье. Пока он вызывал  корабль,  Тулин  уснул,
разметавшись и приоткрыв рот.
   - Юре плохо, - сказал Болл, услышав голос Бонка. - На тепловой удар  не
похоже, но плохо. Бредит. Уверен, что нашел воду. И просит вас  немедленно
прислать буровую...
   - Дайте пеленг, - приказал Бонк. - И ждите. - Он отключился.
   Караван пришел через шесть часов: геотанк с буровой установкой,  тягач,
буксировавший волокуши с цистерной,  в  которой  Болл  узнал  резервуар  с
разведбота, и вездеход - большая двенадцатиместная машина, откуда  первыми
выскочили Бонк и Лео Стайн, корабельный врач. Потом  Болл  уже  ничего  не
помнил: он уснул.
   Его не разбудили ни скрежет буровой установки, ни  рев  двигателей,  ни
вой пронесшейся  над  ними,  к  счастью  короткой,  песчаной  бури...  Его
разбудил запах. Запах воды.  Воды,  фонтаном  бившей  из  скважины,  воды,
невероятным,    фантастическим,    многометровым    грохочущим     цветком
взметнувшейся над пустыней...


   Управляемый  автомедонтом  вездеход  шел   зигзагами,   лавируя   между
барханами и лишь на такырах выходя на  прямую.  Удлинение  пути  избавляло
пассажиров от изнуряющей  качки,  когда  приходилось  пересекать  песчаные
гряды. По временам Болл бросал взгляд на экран заднего обзора - туда,  где
тащился тягач с резервуаром на буксире. На том же он поймал и остальных. В
салоне было тихо:  Бонк  разговаривал  с  кораблем.  Но  вот  он  произнес
традиционное "конец" и убрал руку с  панели  телерада.  Тотчас  прерванный
очередным сеансом связи разговор возобновился.
   - В свое время я читал об этом, но, должен признаться, был уверен,  что
лозоискатели - столь же мифические персонажи, как всякие кикиморы и лешие.
- Лойковский говорил негромко, опустив глаза на камешек, который вертел  в
пальцах.
   - Естественно, - откликнулся Тулин, - и я не верил. Пока однажды, еще в
академии, одному из нас в Центральном Информарии Земляндии не попались  на
глаза отчеты группы голландских ученых, которые в XX веке по  специальному
заданию Организации Объединенных Наций изучали способ лозоискания. Правда,
они только подтвердили, что отдельные  люди  способны  обнаруживать  таким
образом различные  ископаемые,  но  никакой  объясняющей  эту  способность
версии выдвинуть не смогли. А потом, с развитием техники  геологоразведки,
интерес к лозоисканию иссяк сам собой. Ну,  мы  заинтересовались.  Собрали
группу, сами поэкспериментировали.
   - И?.. - Лойковский вскинул глаза на геофизика.
   - Мы пробовали работать с ореховой  ветвью,  с  ивовой,  с  вращающейс
металлической рамкой и с обыкновенной пружиной. У одних  -  получалось,  у
других - нет. И лучше всего - с веткой, предпочтительно ореховой.
   - Ну, это объяснимо, - подал  голос  Стайн.  -  Живое  дерево  обладает
биоэлектрическим потенциалом, взаимодействующим с потенциалом человека. Но
чем такое объяснение поможет?
   - Вероятно, поможет, - сказал Граве. - Но пока вы, Юра, говорили только
о технике эксперимента. А теория? Какие-нибудь  гипотезы  у  вашей  группы
возникли?
   - Как же иначе? Правда, это относится не столько к геологии, сколько  к
биологии...
   - Подробнее, Юра, - попросил Стайн.
   - В широком смысле - это один из аспектов взаимоотношений  человека  со
средой, которую он воспринимает, я бы сказал, очень выборочно: видим мы  в
узком диапазоне от инфракрасного до ультрафиолета,  слышим  от  инфра-  до
ультразвука и  так  далее.  Конечно,  все  эти  недостатки  мы  восполняем
техникой - ноктовизорами, радарами, сонарами  и  иже  с  ними.  Только  не
слишком  ли  мы   ими   увлеклись?   Человек   намного   сложнее,   богаче
возможностями, чем нам порой кажется. Так, мы считаема порядке вещей,  что
настоящим поэтом может быть один на миллион, потому что  для  этого  нужен
талант, гений,  вдохновение,  а  геологоразведка  -  дело  обыденное.  Оно
требует лишь знаний и умения обращаться с техникой. Так ли? Пожалуй,  нет.
И лозоискатели - лучшее тому подтверждение. Это еще один, пока неизвестный
нам, канал связи человека со средой. И, как и поэтический дар, это  умение
свойственно не всем. Я  вижу  два  пути:  развивать  его  у  всех  или  же
построить прибор, которым сможет пользоваться каждый.
   - Что, безусловно, удобнее, - заметил Лойковский.
   - И вероятнее всего, так и будет. - Бонк говорил медленно и раздумчиво.
- Вероятнее всего. Потому что, будь у нас прибор, мы сделали бы еще  один,
еще десять и нашли бы воду гораздо быстрее. С прибором  смог  бы  работать
после некоторой тренировки даже я. А ведь вас, Юра, могло среди нас  и  не
оказаться...  Так  что  проблему  эту  мы   обязательно   поставим   перед
Исследовательским отделом, как только вернемся на Базу.
   - Тем более что решение ее  -  решение  будущего  Песчанки,  -  добавил
Лойковский.
   - А может быть, и больше, - Болл впервые вмешался в  разговор.  -  Есть
слишком много знаний, которые мы утратили, увлекшись техникой. Лозоискание
- частность. Вспомните: проблему анабиоза помогла решить  древняя  йога...
Но и это частность. А за ними - новая наука. Хомотехнология, что ли?..
   - Сдается мне, этой идеей заинтересуется не только  Совет  Пазы,  но  и
Совет Миров, -  протянул  Граве.  -  Это  здорово  задумано,  Роберт...  С
размахом.


   Спасатель  прибыл  на  сто  девятнадцатые  сутки.  Его  огромное   тело
медленно, беззвучно и странно легко опустилось на песок в полукилометре от
"Коннора". Бонк смотрел на громаду этого живого  корабля,  и  где-то  там,
внутри,  поднималось  ликующее  чувство  от  сознания  мощи  человечества,
сумевшего построить, поднять в космос и перебросить через десятки парсеков
эту махину в сотни тысяч тонн...
   Но на фоне корабля Бонк почему-то  все  время  видел  совсем  другое  -
тоненькую человеческую фигурку с  ореховым  прутиком  в  вытянутых  руках,
медленно бредущую через раскаленную пустыню.





   ...Ривьер возвращается к своей работе, Ривьер Великий.
   Ривьер-Победитель, несущий груз своей трудной победы.
   Антуан де Сент-Экзюпери




   Дубах вел энтокар в седьмом - скоростном - горизонте, выжимая из машины
все, что она могла дать. Не то чтобы он так уж торопился или был  завзятым
гонщиком; пожалуй,  нельзя  было  сказать,  что  скорость  доставляла  ему
удовольствие; не было это и привычкой - в обычном понимании слова;  просто
скорость казалась ему необходимой и  естественной  -  как  ровное  дыхание
например. Как только комплекс Транспортного Совета оказался прямо под ним,
Дубах улучил момент, когда между  ним  и  посадочной  площадкой  в  потоке
энтокаров и вибропланов открылось "окно"  и,  не  снижая  скорости  бросил
аппарат вниз, затормозив лишь перед самым соприкосновением с пластолитовым
покрытием.
   Едва он  открыл  дверцу,  на  него  ударом  обрушилась  волна  жаркого,
влажного, не по-утреннему парного воздуха, отчего все тело сразу покрылось
липким потом: это февраль, самый тяжелый месяц в этих  широтах  Ксении.  К
нему трудно привыкнуть, даже прожив здесь больше сорока  лет.  Недаром  на
одном из древних языков Ксения значит  "чужая"...  Дубах  провел  по  лицу
тыльной стороной ладони и вышел из  машины.  Проходивший  мимо  Тероян  из
отдела индивидуального транспорта замедлил шаг:
   - Доброе утро, Тудор! Мастерская, скажу я вам была посадка. Виртуозная.
В старину нечто подобное именовали "адмиральским подходом"...
   - Спасибо, Весли. - Дубах улыбнулся. - А раз уж вы заговорили об  этом,
попробуйте  прикинуть,  как  организовать   систему   "окон"   над   всеми
посадочными площадками. Чтобы не приходилось выбирать  момент,  когда  над
тобой никого нет: утомительно это, да и не слишком надежно, всегда  кто-то
может неожиданно выскочить прямо на тебя.
   Весли вздохнул: вечно Дубах сразу  же  переводит  разговор  на  деловые
темы...
   - Хорошо, - сказал он, - прикинем.
   - И завтра скажите мне результат.
   Тероян только молча кивнул.
   В холле было прохладно и чуть  горьковато  пахло  цветами  вьющихся  по
стенам саксаукарий. Тероян свернул налево, к  лифту,  а  Дубах  подошел  к
шкафу продуктопровода, привычным  движением  набрал  заказ,  затем  открыл
дверцу и вынул высокий заиндевелый стакан. От первого же  глотка  заломило
зубы.  Тогда  он  повернулся  и,  продолжая  понемножку  отхлебывать  сок,
посмотрел на глобус.
   Глобус был огромен, не меньше шести-семи метров в диаметре. Он свободно
парил в воздухе посреди холла и медленно вращался, играя яркими  красками.
Последнее,  впрочем,  не  совсем  верно:  сам  глобус  был  блеклый  почти
бесцветный, контурный; слабым коричневато-зеленоватым тоном  были  подняты
оба ксенийских материка да чуть голубели пространства океанов. И  на  этом
бледном  фоне  чистыми,  броскими  красками  были   нанесены   все   линии
транспортных  трасс  и  основных  потоков.  Морские  -   редкие   маршруты
пассажирских лайнеров и прогулочных яхт и жирные синие линии сухогрузов  и
танкеров, ибо море все еще  остается  самым  экономичным  путем  перевозки
срочных  крупнотоннажных  грузов.  Сухопутные  -  тонкие   красные   линии
ТВП-трасс, двойные черные полосы трансконтинентальных экспрессов  пунктиры
карвейров и штрих-пунктиры метрополитенов.
   В  воздухе  вокруг  глобуса   переплетались   маршруты   дирижаблей   и
стратопланов, крутые кривые суборбитальников  и  обрывающиеся  в  полутора
метрах от поверхности гиперболы космических линий,  стягивающиеся  к  двум
космодромам планеты. В  целом  все  это  походило  на  муляж  нервной  или
кровеносной  системы  некоего  организма.  Да  оно  и  было,  в  сущности,
организмом, сложным, непослушным порой, - хотя и  редко,  очень  редко,  -
организмом, мозг которого  размещался  здесь,  в  комплексе  Транспортного
Совета.
   Конечно, системе этой было  далеко  до  глобальности:  наземные  трассы
покрывали  только  Эрийский  материк,  оставляя  Пасифиду  нетронутой   за
исключением  узкой  прибрежной  полосы  на  востоке.  Морские  линии  тоже
соединяли лишь порты Эрии выбросив в океан всего два уса - к Архипелагу  и
к Восточному берегу Пасифиды. Естественно: ведь Ксения всего  лишь  второй
век  обживается  Человечеством,  и  население  ее  составляет  еще  только
полмиллиарда...
   Дубах допил сок, бросил стакан в утилизатор и в последний раз  взглянул
на глобус. Пусть системе этой далеко до совершенства, но она живет, растет
развивается, - а в этом и  его  жизнь,  жизнь  координатора  Транспортного
Совета Тудора Дубаха.
   По дороге к себе он  заглянул  в  диспетчерскую  Звездного  Флота,  где
Гаральд Свердлуф, навалившись грудью на стол, отмечал  положение  кораблей
большого каботажа.
   Доброе утро, Гаральд!
   - Доброе утро, координатор, - откликнулся тот.
   Дубах заглянул в карту. Хорошо: все боты идут в  графике.  Впрочем,  на
каботажных маршрутах за последние десять лет сбой был лишь однажды...
   - Что транссистемники, Гаральд?
   Свердлуф поднял голову.
   - Каргоботы с  Пиэрии  вытормозятся  из  аутспайса  завтра  к  двадцати
ноль-ноль по среднегалактическому. "Бора"  прибыл  на  Лиду,  -  АС-грамма
принята сегодня в восемь семнадцать.
   - А "Дайна"? - спросил Дубах.
   - Там же,  -  тихо  ответил  Свердлуф  и  отвел  глаза.  Когда  корабли
опаздывали, он всегда почему-то  чувствовал  себя  виноватым.  -  Все  еще
опаздывает... Маршевый греборатор - это серьезно, Тудор.
   - Знаю. И об этом я буду говорить с заводом. Но выход из графика -  это
тоже серьезно. Уже двое суток; Гаральд, Двое суток! А на "Дайне" - сколько
пассажиров на "Дайне"?
   - Пятьсот.
   - В том-то и дело. Когда опаздывает каргобот  -  это  плохо.  Но  когда
опаздывает лайнер... Аварийник вышел?
   - Вчера.
   - Почему?
   - Болл хотел справиться сам.
   С греборатором? - Дубах усмехнулся. - Однако... Когда рандеву?
   - Аварийник идет на пределе, Тудор.
   - Когда?
   Свердлуф снова почувствовал себя виноватым.
   - Завтра. К семнадцати по среднегалактическому.
   Дубах кивнул.
   - Хорошо Гаральд. Если что-нибудь изменится - немедленно сообщите  мне.
И передайте по смене. Даже если ночью. Спокойной вахты!
   "Болл, - подумал Дубах, выйдя из диспетчерской. - Болл... Болл  хороший
пилот. Но - авантюрист  слегка.  Рассчитывает  справиться  с  греборатором
своими силами?! Жаль".
   Придя к себе, он прежде всего связался с отделом личного состава.
   - Лурд? Доброе утро. Да,  Дубах.  Вот  что,  Лурд:  свяжитесь  с  базой
Пионеров и узнайте, есть ли у них  вакантные  места  пилотов.  Есть?  Сами
запрашивали у вас? Превосходно. Откомандируйте в их  распоряжение  первого
пилота Болла с транссистемного лайнера "Дайна". Пионерам нужен  прекрасный
пилот, а не мальчик, не так ли? И Болл подойдет им. Больше, чем  нам,  да.
Нет, иначе я не дам  добро  на  выход  "Дайны".  Ну  вот  и  договорились.
Спасибо!
   Жаль. Впрочем, у Пионеров  Боллу  будет  только  лучше.  И  Пионеры  не
связаны никакими графиками. И не перевозят людей. А на линейных  маршрутах
нужны пилоты, при любых обстоятельствах приходящие вовремя.
   Насколько   все-таки   проще   с    наземными    коммуникациями:    все
автоматизировано до предела, человек выполняет только контрольные функции.
Да и на воздушных - тоже. Хуже всего приходится отделам  Звездного  Флота,
морских перевозок и индивидуального транспорта - им пространство поддаетс
труднее.
   Пространство... Дубах не признавал его. Потому что пространство -  лишь
функция времени. Оно измеряется не километрами, не парсеками,  а  временем
потребным на его преодоление. И Дубах боролся с  ним,  стремясь  уменьшить
это время. Потому что время, затраченное на  преодоление  пространства,  -
потерянное. И пусть жизнь человека за последние несколько веков изменилась
без малого вдвое, но увеличились и расстояния...
   Дубах взглянул на часы. Пора. Он включил селектор.
   - Прошу дать сводку по отделам.
   Сводка была хорошей. Вот только... Он вызвал Баррогский стройотряд.
   - Панков? Доброе утро. Говорит координатор. Что там  у  вас  стряслось,
Виктор?
   -  Между  отрогом  Хао-Ян  и  водоразделом  пошли   породы   повышенной
тугоплавкости. Геологи подкачали слегка.
   - С них спрос особый.
   - Плавление полотна замедлилось в полтора раза.
   - И?..
   - Войдем в график, когда пройдем водораздел.
   - Прекрасно. - Дубах улыбнулся. - А  пока  люди  должны  добираться  до
Рудного  воздухом?  На   гравитрах?   Вибропланами?   Энтокарами?   Триста
километров гравитром - это, наверное, очень хорошо? Как вы думаете?
   - А где я  возьму  энергию?  Скажите  все  это  план-энергетику,  -  не
выдержал Панков.
   - Скажу. И энергия вам будет - спрашивайте! Спрашивайте все, что нужно.
Но зато - давайте мне время. Ваша ТВП-трасса сэкономит каждому работающему
в Рудном больше часа, Виктор. Больше часа!
   - Мы не на Земле, координатор. И энергобаланс у нас пока что другой.
   - Да, не на Земле. Там шесть  миллиардов  людей,  а  у  нас  -  пятьсот
миллионов. Но разве поэтому они  должны  пользоваться  меньшим  комфортом?
Конкретно: что вам нужно, чтобы войти в график? Энергии у нас хватит, и не
надо беречь ее там где речь идет о людях!
   - Два "аргуса", комплект каналов Литтла и хотя бы три комбайна.
   - Будут вам "аргусы", - пообещал Дубах. - Но...
   - Ладно, - сказал Панков, и Дубах почувствовал, что  тот  улыбается.  -
Остальное наше дело.
   "Аргусы" - атомные реакторы  на  гусеничном  ходу  -  это  дефицит.  Их
привозят с Лиды и с Марса, а на  самой  Ксении  пока  что  производить  их
негде. И Дубах еще не знал, где он их достанет. Но в том, что достанет,  -
не  сомневался.   Правда,   ему   предстоял   пренеприятный   разговор   с
план-энергетиком,  но  к  этому  они  оба  уже   привыкли,   и   споры   и
препирательства их были скорее традицией, чем необходимостью. В  том,  что
при всей своей прижимистости Захаров "аргусы" выделит, Дубах был уверен. А
комбайны и каналы Литтла - это несложно, можно перебросить откуда-нибудь -
хоть с Терры например.
   Он снова включил селектор.
   - Весли, прошу вас, подготовьте мне быстренько цифры по пассажиропотоку
к Рудному, - для Захарова. А то баррожцы застряли с ТВП-трассой и им нужна
дополнительная энергия.
   - Когда?
   - Пары часов хватит?
   Слышно было, как Тероян выразительно вздохнул.
   - Вот и прекрасно, - сказал Дубах. - Спасибо Весли.
   Заверещал сигнал видеовызова. Дубах включил экран. Это  был  Ходокайнен
из морского отдела.
   - Тудор, в Лабиринте сел на риф контейнер...
   Этого Дубах всегда боялся, - контейнеры  с  нефтью,  буксируемые  через
Проливы... Дотянут они нефтепровод, наконец? На  мгновенье  перед  Дубахом
встала прекрасная в своей законченности картина. Он  увидел  расставленные
через каждые триста метров  трехногие  опоры  с  катушками  толкателей  на
вершинах и летящую  сквозь  них  тяжеловесную  нефтяную  струю...  Когда?!
Впрочем, теперь уже...
   - Сколько? - теперь уже оставалась только робкая  надежда  на  то,  что
контейнер малотоннажный.
   - Десять тысяч.
   Десять тысяч тонн нефти, пленкой, мономолекулярной пленкой  покрывающие
акваторию Проливов...
   - Совет Геогигиены оповещен?
   - Да. Химэскадрилья поднята... - Ходокайнен взглянул на часы, - ...семь
минут назад. Через шесть они будут над Проливами.
   - Так, - сказал Дубах, чувствуя, что у него начинают  болеть  скулы.  -
Что с бактериологами?
   - Извещены.
   Подведем итоги. Химэскадрилья прекратит расползание, локализует очаг, -
но и только. Дело за микрофауной, которая должна эту нефть уничтожить.  Но
ей нужно время, время...
   - Кто руководит операцией в целом?
   - Вазов.
   Это хорошо. Значит, ничего не будет упущено.
   - По окончании операции капитана буксира ко мне.
   Ходокайнен кивнул. Ему было жалко капитана, но  Дубах,  наверное  прав.
Почему-то получается, что Дубах всегда прав...





   О предстоящей поездке к Бихнеру он вспомнил только в три  часа.  Словно
сработал в нем какой-то механизм, выудивший  из  памяти  нужную  карточку:
ведь, казалось, забыл, напрочь забыл, но в последний момент вспомнил-таки.
И ровно за тридцать секунд  до  того,  как  прозвучал  контрольный  сигнал
Таймера.
   ...Бихнер позвонил вчера в конце дня.
   - Добрый день, Тудор! Знаю вашу постоянную занятость, но  все  же  хочу
попросить  вас  завтра  в  четыре   поприсутствовать   при   одном   нашем
эксперименте. Любопытном, я бы сказал,  эксперименте.  Надеюсь,  вам  тоже
будет любопытно.
   - Хорошо, - сказал Дубах. Непременно буду. Спасибо, Эзра.
   Лаборатория  Бихнера  весь  последний  год  терроризировала  его.   Они
ежемесячно съедали годовой энергетический лимит, и Дубах сам не  до  конца
понимал, каким образом ему удавалось получить от Захарова энергию  для  их
ненасытной аппаратуры. Но похоже они добились чего-то стоящего -  судя  по
тону Эзры и его непривычному лаконизму.
   Дубах в последний раз включил селектор.
   - Я буду в Исследовательском, у Бихнера.  Если  поступят  информации  о
"Дайне" и Проливах - передайте мне немедленно. Спасибо!
   Исследовательский Центр находился на равнине, километрах  в  пятидесяти
от Совета и  Дубах  решил  добираться  энтокаром.  Это  минут  пятнадцать.
Впрочем, через несколько месяцев  здесь  пройдет  линия  метрополитена,  и
тогда время сократится до двенадцати минут. Каждая минута,  отвоеванная  у
пространства, была для Дубаха личной победой, потому что  борьбе  этой  он
отдал всего себя. В  среднем  согласно  статистике  каждый  житель  Ксении
ежедневно тратит на транспорт около полутора часов. А это значит,  что  на
полтора часа человек выбывает из активной жизни. Конечно, в  дороге  можно
думать; можно читать, разговаривать по связи. Но все  это  -  паллиативные
решения.  Компромисс.  Уступка  вынужденности.  Дубах   всегда   ненавидел
компромиссы, хотя ему и случалось - достаточно часто случалось -  идти  на
них.
   Бихнер поднялся ему навстречу.
   - По вашему появлению  можно  проверять  часы,  Тудор!  Признайтесь  по
секрету - я никому не скажу! - с вами не занимались вивисекторы из  группы
Оффенгартена?
   Дубах рассмеялся: Оффенгартен занимался проблемой биологических часов.
   - Нет, - сказал он. - И не выдавайте меня: я по характеру не  гожусь  в
подопытные. И вообще - давайте без дипломатии. Знаю я эту  вашу  слабость,
как и вы мою... Так какими чудесами вы хотите меня поразить?
   - Как вам сказать, Тудор?.. Имейте терпение; сами увидите.
   И Дубах увидел. Внешне все выглядело весьма буднично.  Стол  -  большой
лабораторный стол метров пять длиной с матовым покрытием из  лондропласта.
На каждом конце стола стояло по маленькой клетке, в одной из них  спокойно
охорашивался белый мышонок. От обеих клеток вертикально вверх уходил пучок
проводов.
   - Начнем? - спросил Бихнер.
   - Я весь внимание - сказал Дубах, и это было правдой.
   Исследовательский Центр был его детищем в  полном  смысле  слова.  Если
транспорт на Ксении существовал задолго до  появления  Дубаха  и  он  лишь
способствовал росту, расширению, совершенствованию коммуникаций, то  Центр
создавал он - от начала и до конца. Он сумел  подключить  к  работе  самых
талантливых и оригинальных ученых -  не  только  Ксении,  но  и  с  других
планет. Бихнера, например, он сманил из Института Физики  Пространства  на
Земле. Центр доставлял Дубаху хлопот не меньше чем все транспортные  сети,
вместе  взятые.  Он  поглощал  энергию   в   неимоверных,   фантастических
количествах. Он требовал уникальную аппаратуру чуть ли не до ее появления:
стоило просочиться сообщению, что где-нибудь на Пиэрии  разработана  нова
конструкция ментотрона например, как неизбежно оказывалось, что Центру  он
нужен прямо-таки позарез, и Феликс Хардтман из отдела  снабжения  хваталс
за голову и обрушивал на Дубаха такое... Но зато Центр  работал.  Как  это
бывает всегда, девяносто девять из ста их идей оказывались просто  бредом,
но они наталкивали на ту сотую... Кто знает, может быть сейчас ему покажут
результат именно сотой идеи?
   - Смотрите, - сказал Бихнер. - Смотрите внимательно.  -  И  в  сторону:
Вано, пуск!
   Сперва Дубах вообще ничего не заметил. И лишь  через  несколько  секунд
осознал что мышонок продолжает умываться уже в _другой_ клетке.
   - Что это? - спросил он у Бихнера.
   - Не кажется ли  вам,  координатор,  что  вы  хотите  от  меня  слишком
многого? Я вам показал - этого мало?
   - Мало, - сказал Дубах каким-то петушиным голосом.
   -  Условно  мы  назвали  его  "телепортом".  Весьма  условно.  Суть   -
мгновенное перемещение объекта в пространстве.
   - Мгновенное, - повторил Дубах. - Мгновенное. Очень интересно...  Но  -
как?
   - Мы сами еще до конца не понимаем. Очень грубо, я  бы  даже  сказал  -
примитивно грубо, это можно уподобить тому, как электрон не  существует  в
момент перехода с  орбиты  на  орбиту,  исчезая  с  одной  и  одновременно
появляясь на другой. Но это не аналогия, пожалуй. Это скорее метафора.
   - Дистанция?
   - Как вам сказать, Тудор...  Пока  мы  дошли  до  пяти  метров.  Причем
переброска одного этого мышонка через стол  обошлась  по  крайней  мере  в
полет к Лиде. Да и проживет  этот  мышонок  не  дольше  суток:  происходят
какие-то изменения на субатомном уровне,  а  какие  именно  -  мы  еще  не
установили. Обещали помочь ребята из Биоцентра, но боюсь, им  этот  орешек
не по зубам. Вот  если  бы  привлечь  группу  Арендса  и  Ривейры,  -  они
занимаются сходной проблемой... - Бихнер метнул на  Дубаха  косой  взгляд;
тот кивнул, - что ж, ничего невозможного. - Потому-то мы пока и пригласили
только вас, Тудор. Строить, как это называлось?.. Триумфальную арку вот, -
строить  ее  еще  рано.  До  практического  применения  -  годы,  а  то  и
десятилетия.  Эффект  получен  экспериментально;  его  нужно   обосновать,
изучить, изменить. Многое, очень многое, - да что я вам  объясняю,  Тудор!
Дальние же перспективы вы видите лучше меня.
   Дубах видел.
   Это была победа. Победа окончательная и обжалованию  не  подлежащая.  И
уверенность в этом  ему  придавала  будничность,  заурядность  обстановки.
Победа! Ибо время перемещения в пространстве сведено к нулю. К _нулю_! Это
- последнее поражение пространства, которое до  сих  пор  лишь  отступало,
медленно, с трудом, огрызаясь, требуя жертв, - и временем, и людьми  даже,
что еще страшнее, что самое странное, самое нетерпимое для человека. Но от
этого удара пространству уже не оправиться. Никогда. Во веки веков.
   - Эзра, - сказал Дубах. - Вы знаете,  что  это  такое?  Это  не  жалкие
клочки, не увеличение скорости карвейра. Это - победа!
   Бихнер счастливо улыбнулся:
   - До победы еще  очень  далеко,  Тудор.  Оч-чень.  Но  я  рад,  что  вы
понимаете это так. Я знал, что вы первый, кто поймет это. Спасибо!





   Перед уходом Дубах еще раз связался с Советом. Аварийник  шел  к  точке
рандеву с "Дайной", выжимая из своих гребораторов все,  что  можно.  Может
быть, он придет даже раньше, чем обещал. Бактериологи  вылетели  и  сейчас
уже приступают к севу. Похоже, на этот раз все обойдется более  или  менее
благополучно.  Хотя  о  каком  благополучии  можно  говорить,   когда   по
поверхности Проливов разлилось десять  тысяч  тонн  нефти?!  "Да,  веселый
будет разговор в Совете Геогигиены, - подумал Дубах. И  они  будут  правы,
абсолютно правы. Когда же, наконец, нефтяники справятся с нефтепроводом  и
мы скинем с плеч танкерный флот? Нескоро еще ох, нескоро..."
   Дубах с места рванул энтокар вверх  прямо  в  седьмой  -  скоростной  -
горизонт. До дому  отсюда  около  часа  лету.  Он  перевел  управление  на
автоматику, повернул к себе проектор и вставил в него  маленькую  кассетку
книгофильма.
   "Пройдет десять, пусть двадцать  даже  лет,  -  и  не  нужно  будет  ни
энтокаров, ни вибропланов, ни карвейров, - подумалось ему.  -  Это  всегда
казалось мечтой, недостижимой, как горизонт. Целью, к которой  можно  лишь
асимптотически приближаться, как к скорости света в обычном  пространстве.
И вот мечта стала реальностью,  хотя  и  отдаленной  еще,  но  уже  вполне
достижимой и ощутимой. Доживу ли я до этого, - подумал он. - Очень хочетс
дожить..."
   И вдруг ему стало  грустно.  Он  понял,  не  только  разумом,  но  всем
существом ощутил, что жизнь его уже _сделана_. Как  бывает  сделана  вещь.
Может быть, причина крылась в его фанатической почти приверженности  одной
идее?
   "Нет, - сказал он себе. - Нет, так нельзя. Думай о том, как это будет -
победа".
   "Я и думаю, - ответил он себе, - и я сделаю все,  чтобы  победа  пришла
скорее. Как делал до сих пор.  Как  не  умею  делать  иначе.  Но  все-таки
хорошо, что она наступит еще не сегодня. Будь она  возможна  сегодня  -
сделал бы все, что могу. Но это будет еще  нескоро  -  "телепорт",  -  как
говорит Эзра. И, может быть, я просто не доживу. Ведь победа победе рознь.
И бывают сокрушительные победы, - как эта, потому что  она  отменит  меня.
Ведь я знаю, как жить для победы. Точнее - как жить для борьбы за  победу.
Но что делать, когда победа отменяет тебя?.."
   На  мгновенье  его  охватило  острое  сочувствие   к   пространству   -
пространству,  с  которым  он   боролся   всю   жизнь.   Ведь,   уничтожив
пространство, "телепорт"  отменит  и  Дубаха,  координатора  Транспортного
Совета Ксении.
   В это время раздался сигнал вызова.
   - Слушаю, - сказал Дубах.
   - Говорит Свердлуф. Болл сообщил, что авария  ликвидирована  и  "Дайна"
идет своим ходом. Я возвращаю  аварийник  координатор,  -  последнее  было
сказано тоном полувопросительным-полуутвердительным.
   - Да, - сказал Дубах, чувствуя, как отходит куда-то его ненужная тоска.
- Правильно Гаральд. Спасибо.
   "Все-таки молодец этот Болл! С таким пилотом расставаться  жаль.  Но  у
Пионеров ему будет только лучше. А на линейных трассах  нужны  пилоты,  не
выходящие из графика ни при каких обстоятельствах. Потому что...  Зачем
объясняю все это себе, - подумал  Дубах.  -  Оправдываюсь?  В  чем?  Разве
что-нибудь неясно? Разве я сомневаюсь? Нет. Все правильно. Все  идет  так.
Как должно быть".
   Внизу, под энтокаром, стремительно скользила назад травянистая  равнина
с одинокими купами деревьев, отталкивающихся  от  своих  вытянутых  теней.
Пространство ее казалось безграничным - от горизонта до горизонта. И столь
же безграничное воздушное пространство охватывало  точку  машины  со  всех
сторон. Но Дубах явно ощущал всю эфемерность,  обреченность  пространства.
Ибо каким бы ни казалось оно  могучим,  уже  существовал  маленький  белый
мышонок, спокойно охорашивающийся в своей клетке. И сейчас Дубах думал  об
этом с отстраненным спокойствием триумфатора,  одержавшего  сокрушительную
победу.






   Чем больше времени проходит со дня,  когда  явилось  нам  "усть-уртское
диво", тем чаще я вспоминаю и думаю о нем. Интересно, происходит ли то  же
с остальными? Как-нибудь, когда все мы соберемся вместе, я спрошу об этом.
Впрочем, все мы не соберемся никогда. Потому что... Мне кажется, что это
должен был пойти туда, но тогда у меня просто не хватило  смелости.  Да  и
сейчас - хватило бы? Не знаю. К  тому  же  это  неразумно,  нерационально,
наконец, просто глупо - в чем я был уверен еще тогда,  остаюсь  убежден  и
сейчас. И все же...
   "Усть-уртское диво..." О нем говорили и писали не много. Была статья  в
"Технике-молодежи", в разделе "Антология таинственных  случаев",  с  более
чем скептическим послесловием; небольшую заметку поместил "Вокруг  света";
"Вечерний  Усть-Урт"  опубликовал  взятое  у  нас  интервью,   которое   с
разнообразными комментариями перепечатали  несколько  молодежных  газет...
Вот и я хочу об этом написать.
   Зачем? Может быть, в надежде, что, описанное, оно отстранится от  меня,
отделится, уйдет, и не будет больше смутного  и  тоскливого  предутреннего
беспокойства. Может быть, чтобы еще раз вспомнить  -  обо  всем,  во  всех
деталях и подробностях, потому что, вспомнив, я, наверное,  что-то  пойму,
найду не замеченный раньше ключ. Может быть, ради  оправдания,  ибо  порой
мне кажется, что все мы так и остались  на  подозрении.  Впрочем,  не  это
важно. Я хочу, я должен написать...


   Как всегда, разбудил нас в  то  утро  Володька.  Хотя  "всегда"  -  это
слишком громко сказано. Просто за пять дней похода мы привыкли уже, что он
первым вылезает из палатки - этакий полуобнаженный юнги бог  -  и,  звучно
шлепая по тугим крышам наших надувных микродомов, орет во всю мочь:
   - Вставайте, дьяволы! День пламенеет!
   И мы, ворча, что вот не  спится  ему  -  и  без  того,  мол,  вечно  не
высыпаешься, так нет же,  и  в  отпуске  не  дают,  находятся  тут  всякие
джеклондоновские сверхчеловека! - выбирались в колючую прохладу рассвета.
   Но на этот раз вашему возмущению не было предела. Потому что день еще и
не собирался пламенеть, и деревья черными тенями падали в звездную глубину
неба.
   - Ты что, совсем ополоумел? - не слишком вежливо  осведомился  Лешка  и
согнулся, чтобы залезть обратно в палатку.
   Я промолчал: не то чтобы мне нечего было сказать  -  просто  я  еще  не
проснулся до конца, что вполне понятно после вчерашней болтовни у  костра,
затянувшейся часов до трех. Промолчали и Толя с Наташей - думаю, по той же
причине. Все-таки будить через два часа - это садизм.
   - Сам сейчас ополоумеешь, - нагло пообещал Володька. - А  ну-ка  пошли,
ребята!
   Хотя  Володька  был  самым  младшим  из  нас,  двадцатилетний  студент,
мальчишка  супротив  солидных  двадцатисемилетних  дядей   и   тетей,   но
командовать од умел здорово. Было в его  голосе  что-то,  заставившее  нас
пойти за ним без особого сопротивления. К счастью, идти пришлось  недалеко
- каких-нибудь метров сто.
   - Это что за фокусы? - холодно поинтересовался Лешка и пообещал: - Ох и
заработаешь ты у меня когда-нибудь, супермен, сердцем чую...
   - А хороший проектор! - причмокнул Толя. - Где ты его раздобыл?
   Действительно,  первое,  что  пришло  нам  в  голову,  -  это  мысль  о
проекторе. И естественно. Между двумя соснами был натянут экран, а на  нем
замер фантастический пейзаж в стиле Андрея Соколова.  Четкость  в  глубина
изображения  вызывали   восхищение.   Казалось,   между   соснами-косяками
открылась волшебная дверь, ведущая в чужой мир. Багровое  солнце  заливало
густым, словно сжиженным светом темный лесок, волнами  уходивший  вдаль  -
туда, где вычертились в изумрудно-зеленом небе горы,  внизу  неопределенно
темные, не  то  исчерна-синие,  не  то  иссиня-зеленые,  увенчанные  алыми
снежными шапками. Справа высилась  густо-фиолетовая  скала,  отбрасывавша
ломаную, какую-то даже изорванную тень. Формой она  походила  на  морского
конька,  стилизованного  под  новомодные  детские  игрушки,   изображающие
зверей, и в этой тени едва ощутимо чувствовалось что-то - не то  куст,  не
то щупальца какого-то животного.
   - Замечательно  красиво!  -  Наташа  передернула  плечами.  -  Молодец,
Володька, днем не рассмотреть было бы!
   - Да при чем здесь я! - обиделся Володька. - Я из палатки вылез, отошел
сюда, увидел - и побежал вас, чертей, будить!
   - А проектор сюда господь бог принес? - невинно полюбопытствовал Лешка.
   - В самом деле, Володька, хватит, - поддержал я. - Поиграли - и  будет.
Мы не в обиде, картинка великолепная...
   - Дался вам проектор! Да где он? Где? И где его луч?
   Луча и впрямь не было - сразу это как-то не дошло.
   Мы переглянулись.
   - Может, голограмма? - неуверенно спросила Наташа.
   Никто ей не ответил: представления о голографии у  нас  были  одинаково
смутные. Кто его знает!..
   - Или мираж?.. - предположил я.
   - Мираж? - переспросил Толя с убийственным презрением. - Где  ты  видел
мираж ночью? Да еще с таким неземным пейзажем?
   - Неземным? - настороженно повторил Володька. - Ты сказал  -  неземным?
Верно ведь! А если это...
   - ...мир иной? - съязвил Лешка. - Вогнуто-выпуклые  пространства?  Тоже
мне Гектор Сервадак! Робинзон космоса!
   - А я верю, - тихо проговорила Наташа.  Наверное,  женщины  больше  нас
подготовлены к восприятию чуда. - Это действительно - мир иной.  Только  -
какой?
   - Бред, - бросил Лешка, помолчал,  потом  развернул  свою  мысль  более
пространно: - Поймите вы, я сам фантастику читаю  и  почитаю.  Но  всерьез
новая гипотеза может привлекаться лишь тогда,  когда  ранее  известное  не
объясняет факта.  Это  -  азы  корректности.  Зачем  звать  пришельцев  из
космоса,  когда  загадки  земной  истории  можно  объяснить   земными   же
причинами? Зачем говорить об иных мирах, когда мы еще  не  выяснили  -  не
галлюцинация ли это? Не мираж ли? Не какое-нибудь наведенное искусственное
изображение? Мы не видим луча проектора?  Но  ведь  есть  и  иные  способы
создания изображения. Мираж ночью? А вы точно знаете, что  ночных  миражей
не бывает? Можете за это поручиться? Ты? Ты? Ты?  -  Он  поочередно  тыкал
пальцем в каждого из нас. - Так зачем же  зря  фантазировать?  Это  всегда
успеется.
   Возразить было трудно. Мы стояли, молча вглядываясь в картину.
   - Стоп! - сказал вдруг Володька. - Сейчас мы  все  проверим.  Я  мигом,
ребята! - И он убежал к палаткам.
   - А ведь это... диво появилось недавно, - сказал Толя. Так родилось это
слово - "диво": усть-уртское диво. - Часа три назад.  От  силы  -  четыре.
Когда сушняк для костра собирали, я как раз между этими соснами  прошел  -
тут еще куст есть, я об пего ободрался, о можжевельник чертов...
   - Любопытно. - Лешка закурил,  огонек  отразился  в  стеклах  очков.  -
Знаете, чего мы не сообразили? Проектор, проектор... А экран? Мы ведь  его
только вообразили: есть проектор - должен быть и экран. Ведь эта штуковина
болтается в воздухе.  Правда,  сейчас  умеют  создавать  изображения  и  в
воздухе, насколько я знаю.
   - Возможно. - Толя похлопал себя по карманам. - Дай-ка сигарету, я свои
в палатке оставил. Спасибо. Как вы думаете, почему оно не светит? Ведь там
- день, а сюда свет не попадает... Слушайте, а что Володька задумал, а?
   - Увидим, - коротко сказала Наташа.
   Лешка тем временем обошел сосну, ограничивающую "диво" справа, и  сразу
же исчез.
   - А отсюда ничего не видно. Только сгущение какое-то в воздухе.  Сейчас
я его ощупаю.
   - Давай вместе, - сказал я и пошел к нему.
   Уже начинало светать, и  мы  ориентировались  свободнее.  Сразу  же  за
деревом начиналось,  как  сказал  Лешка,  "сгущение".  Воздух  быстро,  на
протяжении каких-нибудь двадцати сантиметров, уплотнялся, превратившись  в
конце концов в твердую, идеально  гладкую,  прохладную  на  ощупь  стенку,
полукругом идущую от дерева к дереву. Дотянуться до ее верха мы не сумели,
даже когда Лешка взобрался ко мне на плечи.
   Вернулся Володька в сопровождении Чошки. Чошка - полугодовалый кобелек,
если верить Володьке - карельская лайка. Их два брата - одного помета: Чок
и Получок. Это охотничьи термины, значения коих я никогда не понимал.  Чок
- интеллектуал. При любой возможности он садится и предастся размышлениям,
уставясь в одну точку, сосредоточенно морща лоб и нос. Наташка утверждает,
что это у него "наружные извилины".
   Володька притащил свою гордость и предмет всеобщей зависти усть-уртских
охотников: скорострельный  охотничий  "манюфранс"  -  изящный,  легкий,  с
полупрозрачным прикладом из какого-то пластика. В  день  восемнадцатилети
его подарил Володьке Трумин, сам заядлый охотник, купивший ружье во  врем
не то конгресса, не то симпозиума в Лионе и потом два года сберегавший дл
этого случая.
   - Смотрите! - Володька показал пальцем на какую-то точку в зеленом небе
"дива". - Видите, птица не  птица  -  летает  что-то  такое,  птеродактиль
тамошний?
   Приглядевшись, мы убедились, что  это  не  просто  точка,  а  крохотный
черный треугольник, по-орлиному пишущий в  небе  круги.  Володька  вскинул
ружье, прицелился.  Грохнуло.  Полет  треугольничка  словно  сломался,  на
мгновенье он замер, а потом  наискось  скользнул  вниз.  Володька  опустил
ружье.
   - Ну что, Лешенька? Мираж? Галлюцинация? Диапозитив?
   Лешка смолчал.
   - Н-да, диво!.. - раздраженно проворчал Толя.
   И вдруг мы вздрогнули от Наташиного истошного:
   - Чок! Чок!
   То ли,  пошевелив  наружными  извилинами,  Чок  решил  принести  добычу
хозяину, то ли ему просто захотелось рассмотреть поближе, что там такое, -
трудно сказать. По словам Наташи, он легко, одним прыжком проскочил  между
соснами - туда, в экран, в картину, в "диво", на миг остановился  обалдело
и помчался вперед, оставляя на песке ямки следов.
   - Чок! - заорал Володька. - Чок! - Он пронзительно  засвистел,  но  Чок
игнорировал все наши призывы. Характерец  у  него  всегда  был  более  чем
самостоятельный...
   В какой момент Володька ринулся вслед за ним, а  не  заметил  -  только
услышал сдавленное Лешкино: "Стой, кретин!", а потом  меня  сшибло,  и  мы
оказались на земле - все трое: Лешка, Володька и я.
   - Держи его! - скомандовал Лешка, и я рефлекторно вцепился во что-то  -
не то в руку, не то в ногу, успев предварительно получить хороший удар  по
скуле.
   - Вот теперь вы и в самом деле ополоумели! - Над  нами  стояла  Наташа.
Она сказала это так отчужденно, что мы сразу остыли.
   - Где моя очки? - спросил Лешка, поднимаясь на ноги,  вид  у  него  был
сконфуженный. - Никто их не видел?
   - На. - И Наташа отвернулась, глядя в "диво".
   Мы тоже посмотрели туда. Багровое солнце поднялось  выше.  А  из  песка
фантастически быстро, как в замедленной  киносъемке,  прорастали  какие-то
черные стебельки. Вблизи они еще только высовывались  на  поверхность,  по
мере удаления становились  крупнее  и  на  глазах  раскрывались  навстречу
солнцу, напоминая  выгнутые  стрекозиные  крылья.  Чок  потерялся  в  этих
проросших зарослях.
   Володька вскочил, протянул мне руку. Я тоже поднялся и отряхнул брюки и
рубашку от хвои.
   -  В  герои-первопроходцы  захотел?  -  спросил  Лешка  зло.  -  А  как
вернуться, ты подумал? А если там воздух ядовитый?
   - Чошка-то там дышал! - возразил Володька.
   - Допустим. Но про всякие местные вирусы и прочую мелочь мы понятия  не
имеем... И вообще, пора кончать эту самодеятельность. Хватит.  Так  знаете
до чего доиграться можно?
   - До чего? - наивно спросил Володька.
   Лешка промолчал.
   - Что ты предлагаешь, Лекс? - поинтересовался я.
   - Для начала - пойти позавтракать. И посоветоваться. А там видно будет.
   Поминутно оглядываясь, мы молча пошли к палаткам.
   За завтраком было решено,  что  Толя  с  Наташей  отправятся  в  город.
Напрямик отсюда до Греминки километров тридцать, так что, идя  налегке,  к
последней электричке на Усть-Урт успеть можно. Вот  только  как  притащить
сюда "научную общественность"? Лешке пришла мысль обратиться к Трумину: он
знает нас и должен поверить, а там уже  поверят  ему  -  как-никак  доктор
исторических наук, профессор...
   И мы остались втроем.
   Володька весь день просидел перед "дивом", хотя кидаться в него  очерт
голову  уже  не  порывался.  Чок  не  появлялся,  даже  не   вернулся   по
собственному следу. Что с ним?
   Настроение  у  нас  было  смутное:  и   подавленное,   и   одновременно
приподнятое, ибо мы  соприкоснулись  с  чудом,  и  тревожное,  потому  что
неизвестность всегда порождает тревогу...
   Солнце  "дива"  закатилось  около  шести  часов  вечера.  Теперь  между
деревьями  повис  провал  почти  абсолютной   тьмы,   кое-где   пронзенной
тончайшими  жалами  мелких  и  редких  звезд.  Но  чернота  этого  провала
казалась... Как  бы  это  сказать?  Живой,  пожалуй.  Да,  другого  слова,
кажется, не подобрать.
   -  Ноктовизор  бы  сюда,  -  вздохнул  Лешка.  -  В   инфракрасном   бы
посмотреть...
   Ноктовизора  у  нас,  увы,  не  было,  и  мы  пошли  ужинать.  Темнело.
Напряжение наше чуть-чуть слало, и мы понемногу разговорились, потому  что
надо же было в конце концов - не обменяться мнениями, как утром, а  просто
поговорить. Лешка выудил из недр своей  "абалаковки"  плоскую  четвертинку
коньяка.
   - Черт с вами, поглощайте НЗ. Как раз к случаю... Настоящий.  Армянский
ереванского розлива.
   Мы развели растворимый кофе, причем не в обычных кофейных  дозах,  а  в
поллитровых эмалированных кружках. Володька обвел это хозяйство глазами  и
вдруг задумчиво спросил:
   - Между прочим, мне только кажется, что мы сегодня не обедали, или  это
в самом деле так?
   Вот что значит остаться без женской заботы! Мы сразу  же  почувствовали
зверский голод, который едва утолили тремя банками тушенки с хлебом.
   - Вот тетерь и выпить не грех, - изрек  Володька,  бросив  опустошенную
банку в костер. Бумажная обертка  вспыхнула,  искристо  затрещали  остатки
жира.
   Мы по очереди приложились к бутылке. Коньяк и впрямь был хорош.
   Володька, слава богу, совсем отошел. Он растянулся  на  спине,  заложив
руки за голову и попыхивая зажатой в губах сигаретой.
   - А знаете, братцы, что меня больше  всего  беспокоит?  Появилось  диво
нежданно-негаданно,  вдруг,  уже  при  нас.  Значит,  и  исчезнуть   может
аналогично. Найди мы его уже существующим, было бы спокойнее...
   - Логично, - согласился Лешка. - Хотя и не обязательно.
   - А я ничего, между прочим, не  утверждаю.  Я  только  высказываю  свое
мнение. Вотум сепаратум, так сказать. Есть у нас свобода слова или нет?
   - Есть, - подтвердил я, - есть, Володечка, только ты на  всякий  случай
сплюнь через левое плечо. Троекратно. А то накаркаешь еще...
   Володька поплевал.
   - И все же что  оно  такое  -  наше  диво?  -  вздохнул  я.  -  Неужели
действительно выход в какой-то мир, пресловутая нуль-транспортировка?
   - Похоже. Во всяком случае мне ничто другое в  голову  не  приходит,  -
сказал Володька. - Меня другое интересует: где те, кто этот самый  переход
создал?
   - А ты уверен, что его кто-то создавал? - спросил Лешка.  -  Представь:
прилетел на Землю какой-нибудь шестиногий и жукоглазый  марсианин,  увидел
шаровую молнию  и  спросил:  "А  где  те,  что  создали  эту  великолепную
магнитную бутылку с плазмой?.."
   - Спонтанное образование? - удивился я.
   - А почему бы и нет? Сам посуди:  если  бы  проход  кто-то  создал,  то
воспользовался бы им. Логично?
   Я кивнул.
   - А может, он им уже воспользовался, только мы не заметили?  Или  -  до
того, как мы нашли диво. Или  мы  его  и  не  можем  увидеть?  -  возразил
Володька.
   - Цивилизация человеков-невидимок? - В Лешкином голосе опять  зазвучало
ехидство. - Романы бы тебе писать, дружок!
   - Но ведь и обратного утверждать  нельзя,  -  вступился  я.  -  Зря  ты
язвишь, Лекс.
   - Что гадать! Теоретически тут все равно ни до чего не  додумаешься.  -
Володька сел, бросил окурок в костер. - Да и не важно  это.  Не  по  нашим
зубам  орешек.  Паче  того:  самая  сверхкомпетентная  комиссия  сразу  не
разберется, если вообще разберется. А главное - и так ясно.  Нам  открылс
выход в чужой мир. Не земной. И мы - на пороге. Шагнул  -  и  там.  Этакое
окно в Европу...
   - Только где она, Европа твоя?  Астрономы  радиоисточник  с  оптическим
объектом и то не всегда идентифицировать могут. А тут как?
   - Спроси  что-нибудь  попроще,  а?  -  Володька  потянулся,  зевнул.  -
Все-таки недоспали мы сегодня крепко,  ребята...  Лишь  бы  окошко  раньше
времени не  захлопнулось!  Кстати,  я  там  поснимал  кое-что.  Жаль,  что
кинокамеры нет, так что  в  динамике  не  получится.  Но  на  худой  конец
сгодится. Две пленки нащелкал, а больше нету - не взял с собой...
   - Ты гений! - возгласил Лешка. - Преклоняюсь перед твоим величием!
   - А вам не кажется, что мы не о том говорим?  -  Я  встал,  прислонилс
спиной к дереву. Рельефная кора вдавилась в кожу.  Говорить  было  трудно,
каждое  слово  приходилось  напряженно  подбирать.  -  Мы  идем  по   пути
наименьшего  сопротивления.  Конечно,  рассуждать  о  физической   природе
явления проще - это область категорий рациональных. Но ведь мы  с  вами  в
этом некомпетентны, и вряд ли  наши  суждения  будут  иметь  значение  дл
кого-то, кроме нас самих.
   - А кто компетентен? - спросил Лешка. - Ты знаешь такого?
   - Не знаю. И ты не  знаешь.  Но  когда  соберут  здесь  роту  ученых  -
надеюсь, в сумме одна  компетентная  единица  получится.  И  вообще  -  не
перебивай, Лешка, сбиться я и сам могу. По-моему, сейчас главное - область
категорий эмоциональных. Мы соприкоснулись с чудом. Перед  нами  открылась
волшебная дверь в...
   - Куда? - Лешка порой бывает попросту невыносим.
   - Почем я знаю, куда?! А мы сидим тут и  спокойненько  рассуждаем,  как
будто решаем, сколько, десятков тысяч ангелов может разместиться на острие
швейной иглы. Разве это не парадоксально?
   - Что, и тебя заело,  Дим?  Это  похоже  на...  Черт,  забыл,  как  оно
называется! Ну да ладно! Знаете, в музеях есть такие ящики со  стеклом,  а
внутри  -  фигурки...  Какое-нибудь  там   Ледовое   побоище   или   охота
питекантропов на мамонта... В детстве я их  ужасно  любил.  И  мне  всегда
хотелось  самому  стать  таким  маленьким-маленьким...   Как   мальчик   с
пальчик... Чтобы войти в жизнь этого закрытого мира, Смотреть на нее через
стекло - не интересно. Вернее, нет - интересно, но извне видишь всегда  не
то, что изнутри. Конечно, это я теперь  так  формулирую.  А  тогда  просто
чувствовал - смутно, нутром, как говорится.
   Я кивнул. Мне было знакомо подобное ощущение.
   - Сантиментщики несчастные, - буркнул Лешка.  -  Знаю  я,  к  чему  ты,
Володька, подбиваешься. Не выйдет! Если нужно, я тебя  свяжу  и  сторожить
буду, дурня,  понял?  Я  сказал:  никакой  самодеятельности!  Чок  вот  не
вернулся, а с его чутьем это легче, заметь. Может,  диво  только  с  нашей
стороны видно, какое-нибудь оно одностороннее. Туда  можно  только  хорошо
оснащенной, продуманно организованной  экспедицией  идти.  Гусары-одиночки
нынче ни к чему. Сам посуди, чего ты добьешься? Ведь если это чужой мир  -
его же  исследовать  надо,  изучать!  А  что  ты  можешь  один?  С  твоими
возможностями,  знаниями?  Колумб-третьекурсник...   Даже   если   сумеешь
благополучно вернуться, ты не принесешь никакой ценной информации, а лезть
туда ради самовыражения - не слишком ли эгоистично! Предположим даже,  что
ты что-то узнаешь, поймешь. Кому и что это даст, даже если ты вернешься? А
это не только не гарантировано, но просто-напросто почти невероятно.
   - Можешь не сторожить! - великодушно разрешил  Володька.  -  Не  сбегу.
Чошку вот жалко...
   - Жалко, - согласился Лешка. - Хороший был  щен.  Почему  собаки  вечно
должны за людей страдать?..
   Мы  помолчали.  Еще  по  разу  приложились  к  бутылке,   потом   Лешка
размахнулся и бросил ее в темноту - она с треском упала.
   - Зря, - сказал я. - Зачем лес загаживать, Лекс?
   Лешка не прореагировал.
   - Ну, я спать пошел, - сказал он после паузы. - Вы еще долго?
   - Нет, - отозвался Володька. - Поболтаем еще  чуть-чуть  -  и  тоже  на
боковую.
   Проходя мимо меня, Лешка шепнул:
   - Ложись сегодня с ним, Дюдыч. На всякий случай...
   Я кивнул.
   Володька вытащил из костра ветку, прикурил.
   - Знаешь, Дим, меня это порой пугает...
   - Что?
   - Рассудочность наша. Это - неразумно, то  -  нерационально.  И  верно,
неразумно и  нерационально.  Только  вот  попалось  мне,  помнится,  такое
определение... Не то у Веркора, не то  еще  где-то:  человек  -  существо,
способное  на  алогичные  поступки.  Скажи,  ты  никогда   Армстронгу   не
завидовал?
   - Терпеть не могу джаз.
   - Дурак, я про Нейла! Я вот  часто  думаю:  каково  ему  было,  впервые
ступившему на Луну? Впервые в чужом мире - и он вокруг тебя, под ногами...
Как я ему завидовал, Дим! Я тогда еще совсем мальчишкой был. Да  и  сейчас
завидую, что греха таить. И Крымову со Скоттом - на Марсе.
   - Никогда им не завидовал. Понимаешь, они к этому готовились  -  долго,
тщательно. Без малого всю жизнь. Это мы отсюда им завидуем: ах, сверкающа
почва Луны!.. А для них это работа. Тяжелая. И, конечно,  интересная.  Вот
чему можно позавидовать: они место свое нашли, дело  свое.  А  это  все  -
романтика, которая, как известно, уволена за выслугой лет.
   - Шиш тебе! - Избытком вежливости Володька, увы, не страдал.
   Мы опять помолчали. Кофе совсем остыл, и я допил его одним глотком.
   - Ну, пошли спать, что ли?
   - Иди. Я сейчас, только взгляну еще раз на диво. Эх, Дим, до чего Чошку
жалко!.. Может, вместе сходим?
   - Сейчас там все равно ничего не видно - темь одна. Попозже надо, когда
там рассветет.
   - Ладно, иди спи, медведь. Спокойной ночи! И не бойся, не сбегу.
   Володька  ушел.  Я  забрался  в  их  палатку  -  она  была  просторная,
четырехместная, не то что наша с Лешкой "ночлежка".  Через  открытый  вход
был виден костер - тлеющие  угли,  по  которым  изредка  пробегали  робкие
язычки умирающего огня. От вида гаснущего костра всегда становится неуютно
и грустно... Уже засыпая, я услышал, как вернулся Володька.  Он  проворчал
что-то насчет бдительности и опеки и улегся. Через пару минут он уже спал,
посапывая и изредка всхрапывая. Тогда и я уснул окончательно.
   Когда я проснулся, было еще совсем темно. Я взглянул на часы -  четыре.
Но спать почему-то уже не хотелось. Я встал и тихонько, чтобы не разбудить
Володьку, выбрался из палатки.
   "Диво", слава богу, никуда не делось. Рассвет там еще  не  наступил,  и
оно сгустком тьмы висело на фоне темного леса. Я долго всматривался в  эту
черную бездну - так долго, что под конец мне стало мерещиться, будто  там,
в  глубине,  движется  робкая  светящаяся  точка,  словно  кто-то  идет  с
фонарем... Я протер глаза. Точка исчезла.
   Вернувшись к палаткам, я постоял в раздумье,  покурил.  Будить  их  или
нет? Я представил себе сердитую Лешкину физиономию и рассмеялся. Набрав  в
грудь побольше воздуху, я заорал во всю мочь:
   - Вставайте, дьяволы! День пламенеет!
   Володька вылетел из палатки, как чертик из табакерки.
   - Что случилось?
   - Ничего, Володечка, просто я хотел пожелать тебе доброго утра.
   Володька аж задохнулся:
   - Ну, Димка!..
   - Что-то Лешка не просыпается, - сказал я.  -  Пошли,  вытащим  его  из
берлоги!
   Лешки в палатке не было. Мы удивленно посмотрели друг на друга:
   - Куда его унесло?
   - Может, прогуляться решил? С ним бывает. Ничего, скоро вернется.
   Через час Лешка еще не  вернулся.  Мы  наскоро  позавтракали,  петом
обнаружил, что у меня кончились сигареты,  и  полез  за  ними  в  палатку.
Тогда-то я и обнаружил записку, прижатую "Спидолой".

   "Ребята!  Я  ухожу.  Это  неразумно,  знаю.  Но  не  могу  иначе.  Чудо
происходит лишь один раз, а не то - какое ж оно чудо? И нельзя  пропустить
его, чтобы потом не каяться всю жизнь, Это эгоистично - я иду для себя,  а
не для других. Но идти должен.
   Я взял твое ружье, Володя,  кое-что  из  продуктов  и  почти  все  ваши
сигареты - не серчайте.
   И не думайте, что я собираюсь жертвовать собой, - уходя, всегда думаешь
о возвращении. Я вернусь.
   Постарайтесь понять и не осудить.
   Ваш Лешка".

   Впрочем, записку мы дочитали уже потом.  А  тогда,  переглянувшись,  мы
ринулись напролом, обдираясь о ветви елей и колючие кусты можжевельника. И
- с разгона проскочили  между  соснами,  ограничивавшими  "диво".  "Диво",
которого уже не было.
   - Леша! - заорал я, понимая, что это бессмысленно, что он  не  услышит,
что его уже нет нигде в нашем мире. - Лешка! - Я ругался, что-то кричал  -
не помню уже что, но что-то бессмысленное и громкое,  а  в  мыслях  билось
одно: "Что ты наделал, дурак, что ты наделал?!"
   Володька тряс меня за плечо. Лицо у него было совершенно мертвое, глаза
сразу ввалились, губы вытянулись в ниточку.
   - Это я, - сказал он механическим, странно спокойным и ровным  голосом.
- Это я должен был пойти, а не он. Он мое место  занял.  Я  болтал,  а  он
пошел. Понимаешь, это я должен был пойти...


   Вот, собственно, и все.
   К вечеру приехали на мотоцикле Толя с  Наташей  и  привезли  в  коляске
Трумина. Он нам поверил, но...
   Началось  следствие.  Боюсь,  следователь  до  сих  пор   пребывает   в
уверенности, что мы злодейски расправились с Лешкой, а  потом  для  отвода
глаз придумали всю историю с "дивом". И не судили  нас  только  за  полным
отсутствием улик.
   Еще была академическая комиссия. Работала она долго: снимки,  сделанные
Володькой, изучались и так и этак;  нам  устраивали  перекрестные  допросы
почище, чем во  время  следствия...  К  единому  мнению,  как  я  понимаю,
комиссия так и не  пришла.  Некоторые  считали  нас  мистификаторами  или,
наоборот,  жертвами  мистификации;  другие  утверждали,   что   "диво"   -
галлюцинация, непонятным образом за  фиксированная  на  пленке,  третьи...
Пожалуй, один лишь Бармин принял вас и нашу версию всерьез.  Но  тогда  он
был одинок в этом мнении. Почти одинок.
   С тех пор прошло более двадцати лет.
   Иногда, когда я попадаю в Усть-Урт, я заезжаю на это место. Четыре года
назад, по предложению Бармина, уже академика, ученого  мирового  масштаба,
нобелевского лауреата, там была поставлена автоматическая станция слежени
и огорожена охранная зона. Я смотрю на сосны - теперь из них осталась лишь
одна, вторую повалило ветром лет семь назад...
   И уезжаю.
   Я знаю, ты неправ, Лекс. Знал тогда, уверен в  этом  и  теперь.  И  все
же...
   И все же где-то в глубине души, там, на самом две,  шевелится  странное
чувство, похожее на зависть.
   Иногда и вижу его во сне. Обросший, истощенный, бредет он, по щиколотку
увязая в темном,  рыхлом  песке,  раздвигая  руками  похожие  на  выгнутые
стрекозиные  крылья  растения.  И  тогда  мне  кажется,  что  он   должен,
непременно должен вернуться. Я чувствую это. Может, он уже -  вот  сейчас,
только что - вернулся? Или - сегодня? Завтра?
   Ты должен вернуться, Лекс!




   - Спасибо, - Гранж улыбнулся. Улыбка у него была обворожительная.
   Брод тоже улыбнулся, но скупо, краешками губ.
   - Пожалуй, это я должен благодарить вас за оказанную честь.
   - Вы настолько верите в успех?
   - Дело даже не в этом. Благодаря вам я попал в такую компанию... - Брод
снова пробежал глазами лежащий перед ним список.
   Список и в  самом  деле  был  внушительным.  Двадцать  семь  Хортовских
лауреатов, шесть Нобелевских...
   - И все согласились?
   - Не все. - Гранж непонимающе повел плечами. - Трое отказались.
   - Почему?
   -  Брендон  сказал,  что  не  хочет  рыть  могилу  самому  себе.   Кому
понадобятся исследователи после рождения "Гениака"? Акоста  отказался,  не
объясняя причин. Дорти заявил, что считает  работы  по  цереброкопированию
недостаточно отработанными, а потому не хочет рисковать своей головой.
   Но как раз  это-то  Брода  не  смущало:  цереброкопированием  занималс
институт Штамба, а в их работу он верил. Смущало Брода совсем другое...  В
целом же, надо отдать Гранжу  должное,  проект  был  задуман  с  размахом.
Мощная электронно-вычислительная  машина  с  объемом  памяти,  позволяющим
вложить в нее чуть ли не всю информацию, накопленную со времен  Адама.  Но
это только базовая память, мертвая, как библиотека конгресса.  А  затем  -
затем в памятные блоки  методом  цереброкопирования  переносятся  личности
крупнейших ученых века. Первоначально они записываются каждая на отдельный
блок, и только потом между ними постепенно возникают  связи,  объединяющие
их в единое целое - "Гениак". Проект изящный. Но...
   - Значит, остальные согласились... - повторил Брод. - Когда я буду  вам
нужен?
   - Копирование - процесс сложный и длительный, а  нам  нужно  обработать
сорок семь объектов. (Как легко это у Гранжа получилось - "объектов"! Ведь
каждый из них - человек...) Думаю, с вами мы займемся  месяца  через  три.
Точнее мы сообщим дополнительно.
   - Только не позже, чем за три дня,  -  сказал  Брод  к  поднялся  из-за
стола, протягивая Гранжу руку...
   Сперва Гранж позвонил ему по телефону.
   - Простите, что беспокою вас во время уик-энда, Брод. Помните,  что  вы
сказали мне тогда, после копирования?
   - Да, - ответил Брод. - Помню, конечно (Тогда, расставаясь  с  Гранжем,
он не удержался и  сказал:  "Если  у  вас  начнутся  какие-либо...  м-м...
чудеса, сообщите, пожалуйста, мне. Хорошо?") Так что у вас случилось?
   - Скажите, вы не смогли бы приехать к нам в Центр?
   Брод подумал.
   - В понедельник, в четыре часа вас устроит?
   - Спасибо, Брод, я вам очень признателен!
   И вот теперь они сидели друг против друга в кабинете Гранжа.
   - Так что у вас случилось?
   - Если бы я знал! Пока  мы  налаживали  коммуникации  между  отдельными
индивидуальностными блоками и подсоединяли их в базовой  памяти,  все  шло
очень хорошо. Месяц назад этот  этап  работы  был  закончен.  И  тогда  мы
поставили перед "Гениаком" первую проблему. Какую, не суть важно пока, тем
паче что  заказчик  категорически  против  разглашения  тайны  заказа.  Мы
ожидали чего угодно, любого невероятного ответа. А получили...
   - Получили?
   - Мы сами не знаем, что  получили.  Вот  уже  месяц  наши  программисты
пытаются расшифровать ответ,  но  ничего  осмысленного  получить  пока  не
удалось. Понимаете, если бы "Гениак" ответил, что дважды два -  пять,  это
могло бы быть или ошибкой, или открытием. Но когда он отвечает, что дважды
два - крокодилий хвост ночью...
   Брод улыбнулся.
   - Неадекватность реакции. Все правильно.
   - То есть?
   - Я хочу сказать, что примерно так и должно было быть.
   - Почему?
   - Вы хотели создать сверхинтеллект, Гранж. А создали... Знаете, что  вы
создали? Сорок семь личностей в одной - это сверхшизофреник, Гранж!
   - И вы знали это с самого начала?!
   - Знал?.. Нет, пожалуй. Предполагал - это точнее.
   - И все-таки молчали? - В голосе  Гранжа  прорвались  какие-то  хриплые
ноты.
   - Вы даже не представляете, как нужен ваш "Гениак" нам, психиатрам...







   Коуп-Ридж львиной шкурой распластался по равнине, вытянув передние лапы
вдоль шоссе. В левой был зажат столб со щитом, украшенным надписью:

   ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В НАШ УЮТНЫЙ КОУП-РИДЖ,
   ГДЕ ЖИВУТ ДВАДЦАТЬ ДВЕ ТЫСЯЧИ ВЕСЕЛЫХ ЛЮДЕЙ
   И ДВЕ СТАРЫЕ ГРЫМЗЫ!

   Джеральд скользнул по щиту взглядом, сбавил скорость и еще раз сверилс
с  планом.  Теперь  не  пропустить  бы  четвертый  поворот   направо,   по
Ганновер-стрит, а потом вверх по Гринхилл-род - уже до  самого  места.  Он
стал считать повороты. будь трижды  неладны  эти  провинциальные  городки!
Насколько проще там, где существует единая адресная система  и  достаточно
накрутить на диске автомедонта  код,  чтобы  машина  сама  остановилась  у
нужных дверей, а затем сама же припарковалась на ближайшей стоянке... Ага!
Он резко бросил свой "тандерсторм" вправо, отчего  оба  правых  колеса  на
мгновение зависли. Джеральд покачал головой и еще сбросил скорость.
   Его привела сюда одна из выдумок шефа, вечно  озаряемого  какими-нибудь
гениальными идеями.  "Вот  что,  Джеральд,  -  сказал  он  как-то  раз.  -
Свяжитесь со всеми патентными бюро и  под  каким-нибудь  более  или  менее
благовидным  предлогом  выудите  у  них  сведения  о  всяких   сумасшедших
изобретателях - из тех, что приносят заявки на антигравитацию и  аппараты,
делающие все из ничего. Вдруг в этом навозе обнаружится  жемчужное  зерно?
Ведь педанты из Патентного запросто могут его прохлопать..."
   Так родилась "Операция "Жемчужина". За  месяц  составленный  Джеральдом
список достиг внушительных размеров.  "Хватит,  -  сказал  шеф.  -  Теперь
прощупайте их, но осторожненько.  Или  нет,  это  будет  слишком  долго...
Возьмите в помощь Джонсона и Брентлея".
   Список они поделили на три части.  Себе  Джеральд  оставил  всех,  кого
считал хоть мало-мальски перспективными,  скинув  Бобу  и  Дорси  Брентлею
остальную мелочь. Увы, ни одному из них не удалось обнаружить  пресловутой
шефовой "жемчужины". И этот "mad scientist" из  Коуп-Риджа  был  последней
надеждой Джеральда. Впрочем, он не слишком обольщался. Надо сказать,  идеи
шефа редко оказывались плодотворными. Зато когда в них обнаружилось все же
рациональное зерно, оно окупало все холостые ходы, вместе взятые.  Потому,
очевидно, шефа и ценили наверху. В ближайшем будущем он получит бригадного
генерала и уйдет из Отдела перспективных разработок, а тогда...  Чем  черт
не шутит! Во всяком случае, в отделе у Джеральда наибольшие  шансы.  Да  и
сам шеф, пожалуй, будет рекомендовать именно его.
   По Гринхилл-род он вел машину медленно, всматриваясь  в  номера  домов.
Вот. Он проверил адрес. Все верно. Джеральд нажал кнопку на щитке,  дверца
беззвучно скользнула назад, в кресло - вбок, в открывшийся проем. Он встал
на асфальт, разминая затекшие за три часа ноги.
   Майкл У.Крафтон.  Окончил  Массачусетский  политехнический.  Работал  в
"Восточной электрической", затем в "Дженерал энергетик лимитед". Шесть лет
назад оставил службу, хотя считался работником перспективным. И с тех  пор
тринадцать раз обращался в различные патентные бюро с  заявкой  на  вечный
двигатель. Естественно, его осмеивали. Прошел слух, что бедняга Крафтон...
Что ж, пощупаем его.
   Участок был окружен высокой живой изгородью, плотной и  издали  похожей
на зеленую губку. Но в редких просветах пробивался кое-где  серый  тон,  в
котором опытный взгляд Джеральда  без  труда  угадал  скрытую  за  зеленью
бетонную ограду  Над  ней  виднелись  кроны  растущих  внутри  деревьев  и
какой-то сферический купол, напоминающий не то  газгольдер,  не  то  кожух
антенны радиотелескопа. Металлические ворота были плотно закрыты. Джеральд
на мгновение остановился перед ними. Потом вдавил клавишу сигнала.
   - Слушаю, - раздалось из скрытого динамика.
   - Джеральд Кремаски из Олдкрикского Патентного бюро.
   -  Долго  же  вы  раскачивались,  мистер  Кремаски...  Что   ж,   добро
пожаловать, как сказано на щите, который вы,  без  сомнения,  заметили.  А
одна из старых грымз, к вашему сведению, - это я.
   Ворота провалились вниз, открыв проезд,  достаточно  широкий  даже  дл
армейского грузовика. В глубине виднелся дом-вилла из стекла  и  бетона  в
стиле Луиса Кана.
   - Гараж за домом слева, - закончил голос. - Я сейчас выйду.
   Джеральд вернулся в машину и медленно въехал  на  территорию  виллы.  В
зеркало он заметил, как створки ворот поползли  вверх,  едва  их  миновала
тяжелая корма "тандерсторма".
   - Хороший зверь, - прозвучал неведомо откуда тот же  голос.  -  Лошадей
триста?
   - Триста восемьдесят.
   - Экий динозавр...
   - Почему, собственно?
   - Потому что скоро таких не будет.  Как  только  пойдет  в  работу  мой
двигатель, они неизбежно отомрут. К тому же поддержка  сенатской  комиссии
по охране среды гарантирована.
   "Начинается, - подумал Джеральд. Ему стало тоскливо. - Надо  отделатьс
от него побыстрее".
   Черт возьми, но где же гараж? Салатная лента  асфальта  вывела  его  на
прямоугольную площадку, где могла разместиться максимум  одна  машина.  Он
резко затормозил. В тот же момент площадка провалилась вниз, и он очутилс
в подземном гараже, где стояли уже "лендровер-сафари" и машина  незнакомой
Джеральду марки - тупорылая, как автобус, микролитражка.
   - Это и есть мое чадо, - сказал голос гулко;  акустика  в  гараже  была
великолепная. - "Жучок". Как вы думаете, мистер Кремаски,  сколько  в  нем
сил?
   - С полсотни. - Джеральд еще раз критически осмотрел машину.
   - Вы ошиблись ровно в четыреста раз, - в голосе послышалось ехидство.
   Бедняга Крафтон! Похоже, он действительно...
   - У вас будет возможность самому убедиться в этом, мистер  Кремаски,  -
пообещал голос с той же  ехидной  ноткой.  -  А  пока  загоните-ка  своего
динозавра в стойло.
   - Благодарю, - сказал Джеральд. - Ну, тронулись, динозавр.
   Поднявшись на поверхность, Джеральд увидел, наконец,  самого  Крафтона.
Они поздоровались.
   - Неужели эти тупицы из Патентного поняли, что со мной стоит поговорить
всерьез? - поинтересовался Крафтон.
   - Почти,  -  осторожно  сказал  Джеральд.  -  Скорее  это  моя  частна
инициатива. Я наткнулся в архиве на ваши заявки, выяснил, что  аналогичные
поступали и в другие патентные бюро, и ваша  настойчивость  заинтересовала
меня, тем более что я немного знаю вас еще по "Дженерал энергетик".
   - А вы честолюбивы, мистер Кремаски... Наверное, утешаете себя  мыслью,
что и Эйнштейн некогда служил в Патентном  бюро?  Впрочем,  это  не  самый
страшный недостаток. Скорее То  даже  достоинство.  Только  вот  почему  у
вашего динозавра вашингтонский номер? И давно ли  на  службу  в  Патентное
бюро стали поступать выпускники Вест-Пойнта?
   Джеральд прикусил губу. И как он забыл сменить номерные знаки?!
   - Так что давайте говорить всерьез, - продолжил Крафтон. - Правда,  это
лучше делать в более уютной обстановке. Вы согласны?
   Тем временем они подошли к дому.
   - Что вы предпочитаете? - спросил Крафтон, открывая бар.
   - Дайкири, если не возражаете.
   - Неплохой вкус, мистер Кремаски. Кстати, кто вы по званию?
   - Майор, Майор Джеральд Кремаски из Отдела перспективных разработок.
   - Примерно так я и думал. Прошу вас.
   Джеральд опустился в низенькое кресло, вытянул ноги и отхлебнул глоток.
Дайкири был в меру сухим и холодным, в выпивке, похоже, Крафтон толк знал.
Хорошо, если б не только в выпивке: почему-то этот "mad scientist"  вызвал
у Джеральда невольную симпатию, и будет обидно, если и на  сей  раз  невод
вернется пустым.
   - Скажите, мистер Крафтон, зачем вам понадобилось превращать свой дом в
шедевр  фортификации?  Не  удивлюсь,  если  в  стене  обнаружатся  еще   и
замаскированные амбразуры.
   - Видите ли, мистер Кремаски...
   - Просто Джеральд, если не возражаете. Так, наверное, будет проще.
   - Согласен, Но и вы называйте меня Майклом.  Это  так  славно,  истинно
по-американски, правда? Так вот, о доме. Наши английские  друзья  говорят:
мой дом - моя крепость. Я овеществил эту метафору. Преполезное  занятие  -
овеществлять метафоры... Как-нибудь я расскажу вам подробнее, Джеральд.  А
пока давайте поговорим о деле.  Как  вы  прекрасно  понимаете,  никогда  и
никаких вечных двигателей я не изобретал.
   Джеральд вскинул на него глаза. Лицо Крафтона было серьезным, только  в
углах губ и мелких морщинках у глаз притаилась улыбочка, столь же ехидная,
как недавняя интонация его голоса.
   - Вы хотите сказать...
   - ...что это был способ привлечь внимание. Если инженер, в определенных
кругах пользующийся известностью, вдруг бросает службу, а затем  рассылает
чуть ли не во все патентные бюро заявки на вечный двигатель, первое, что о
нем подумают, - он свихнулся.  Но  кое-кого  заинтересует,  нет  ли  здесь
чего-нибудь серьезного... Как, например, вас. Как видите, способ  оказалс
достаточно действенным.
   - Вынужден огорчить вас, Майкл.  Мы  обратили  внимание  не  на  одного
Крафтона, а на всех... свихнувшихся.
   - И?
   - Об этом говорить пока рано.
   - Понимаю. Вы, должно быть, очень секретный работник, майор?
   - Очень. -  Джеральд  улыбнулся.  Улыбка  у  него  была  обезоруживающе
обаятельной, и он знал об этом.
   - Хорошо. Надеюсь, от меня вы уйдете не с пустыми руками. Только вот...
Согласитесь, я не мог ждать вашего визите. И подготовиться к какой  бы  то
ни было демонстрации - тоже. Ну да ладно. Пойдемте  для  начала  в  свята
святых,  а  там  видно  будет,  вдруг  да  придет  в  голову  какая-нибудь
ослепительная идея... Вы верите в неожиданные озарения, Джеральд?
   Вилла была двухэтажной, и Джеральд удивился, когда, пройдя по  длинному
коридору, они очутились перед лифтом. Крафтон  нажал  на  щитке  кнопку  с
цифрой 3. Джеральд ждал. Створки сомкнулись, и  кабина  провалилась  вниз.
Падение длилось секунды три - иначе, чем падением, этот спуск назвать было
нельзя. Дверь  распахнулась,  открыв  коридор  с  бетонными  стенами.  Под
потолком неярко горели молочно-белые плафоны.
   - Противоатомное убежище, - восхищенно протянул Джеральд.
   - Шедевр фортификации, -  в  тон  ему  отозвался  Крафтон.  -  Все  это
досталось мне по наследству. А вот и святая святых.
   Джеральд ожидал  увидеть  машинный  зал,  аппаратную,  лабораторию,  но
только не то, что предстало его глазам, настолько это показалось убогим  и
не  соответствующим  пышному  наименованию.  Комната  не  больше  двадцати
квадратных ярдов с такими же голыми бетонными  стенами,  как  в  коридоре.
Вдоль левой стены -  металлический  стеллаж,  уставленный  ровными  рядами
черных кубов с ребром около фута. На глаз их  было  штук  сорок-пятьдесят.
Посредине на бетонном пьедестале стоял еще один такой же кубик. На верхней
грани видна была пластмассовая  ручка  для  переноски  и  две  клеммы,  от
которых к небольшому распределительному  щиту  на  правой  стене  тянулись
толстые кабели.
   - Вот они, мои цыплята, - сказал  Крафтон.  -  Как  они  вам  нравятся,
майор?
   - А что это такое, собственно?
   - Хроноквантовые генераторы. Помните, я говорил о метафорах? Есть среди
них и такая: время - деньги. Но что такое деньги, если не мерило  ценности
в нашем мире, такое же, как энергия? Время -  энергия...  Впрочем,  я  был
далеко не первым, искавшим  в  этом  направлении.  Первым,  насколько  мне
известно, был некий русский, Козырев. За  ним  -  Ройтблат  в  Германии  и
Шеллингтон в Новой Зеландии. Мне же  посчастливилось  найти  то,  что  они
искали. Эти цыплятки превращают энергию времени в электрическую. Правда,
практик, и сам не могу объяснить, а порой  даже  понять,  как  именно  это
получается. Ну да это уже  ваша  забота:  думаю,  вы  найдете  целый  полк
теоретиков. Вот этот, - он указал на центральный куб, - снабжает  энергией
все мое хозяйство. Если хотите, справьтесь а "Восточной электрической",  и
вам скажут, что никаких кабельных вводов на мой участок нет.  Впрочем,  вы
вольны мне не верить, я вас отнюдь не уговариваю. Причем должен сказать,
использую едва  ли  процент  потенциальной  мощности  генератора.  А  этот
выводок вполне  смог  бы  удовлетворить  энергетические  потребности  всех
восточных штатов...
   - Эти? - Джеральд кивнул на стеллаж.
   - Я леплю их в  среднем  по  штуке  в  неделю.  С  большими  одному  не
управиться. Мне же этих вполне хватает. Один вы видите  в  работе,  второй
стоит в моем "Жучке". Куда еще? А теперь придется вам слегка  поразмяться,
майор, - мышцы у вас,  наверное,  малость  одрябли  от  кабинетной  жизни.
Возьмите-ка один из них и пойдемте наверх...
   - Куда бы мне вас затащить?.. - продолжал Крафтон, когда они  вышли  из
лифта наверху. - Идея! Пошли.
   Джеральд покорно последовал за ним. Ящик оказался неожиданно легким, не
больше полустона. Они свернули направо, потом еще раз  остановились  перед
дверью, которую Крафтон и распахнул широким жестом. Это была ванная.
   - Что вы задумали, Майкл?
   - Увидите. Ставьте его сюда, - Крафтон указал на фаянсовую раковину.  -
Не беспокойтесь, она выдержит. - Нагнувшись над ванной, он заткнул пробкой
сток. - А теперь  притащите-ка  откуда-нибудь  пару  кресел,  пока  я  тут
вожусь. Найдете?
   - Ориентироваться в чужих домах - одна из моих профессий, - откликнулс
Джеральд. Его разбирал смех: уж очень нелепо все выглядело.
   Кресла нашлись в гостиной. Они  были  легкие  -  алюминиевые  трубки  и
поролон, - и он смог взять оба а один заход. Когда  он  вернулся,  Крафтон
стоял над ванной, в которую из развернутого до отказа крана хлестала туга
струя, и сыпал в воду соль из пластикового пакета.
   - Нужно примерно два процента, Джеральд, как в  морской  воде.  Как  вы
думаете, полпачки хватит? Только учтите: одну  я  уже  всыпал.  А,  ладно,
пусть нам будет хуже, - с этими словами он решительно вытряхнул пакет. - А
кресла поставьте здесь: слава богу, мой родитель любил  комфорт,  и  места
хватит на десятерых... Из вас вышел бы  превосходный  ассистент,  клянусь!
Может, подумаем впоследствии о таком варианте, когда я получу  Нобелевскую
премию, а армия не захочет выпускать меня  из-под  контроля?  -  Продолжа
разглагольствовать в таком же тоне, Крафтон привинтил к клеммам генератора
два провода, оканчивающихся металлическими пластинами примерно  восемь  на
восемь дюймов, и опустил их в воду так, что между пластинами остался зазор
дюйма в четыре. Ванна тем временем наполнилась, и он  закрыл  кран.  Сразу
стало тихо.
   - А теперь садитесь, Джеральд. И давайте рассудим. Предположим,  я  вас
надуваю, и это обычный аккумулятор, хотя вы могли убедиться в обратном  по
одному лишь весу. Но допустим. Какова на глаз его емкость?
   - Примерно как у автомобильного. Сорок-пятьдесят ампер-часов.
   - Прекрасно. Теперь предположим, что я гений - а это и в самом деле так
- и сконструировал аккумулятор,  с  емкостью  на  единицу  объема  и  веса
вдесятеро больше нормальной, то есть четыреста ампер-часов.
   Джеральд кивнул.
   - Поскольку ничего больше солидного и впечатляющего я  сразу  придумать
не  могу,  мы  позабавимся  на  школьном  уровне  с   водяным   реостатом.
Посчитайте,  сколько  воды  испарит  в  час   аккумулятор   нормальный   и
десятикратный. А я пока принесу выпить. Договорились? Только не  пытайтесь
вскрыть генератор - это предусмотрено и к добру не приведет.
   Джеральд  улыбнулся.  Когда  минут  через  десять  Крафтон  вернулся  с
корзиной, ощетинившейся ежом бутылочных горлышек, он сказал:
   - Подсчитал, Майкл. Соответственно семьдесят  два  и  семьсот  двадцать
граммов. И если вы в самом деле создали такой аккумулятор... Только как мы
найдем семьдесят два грамма в объеме ванны? И даже семьсот двадцать?
   - Я создал хроноквантовый генератор, - внушительно произнес Крафтон. Он
подошел к кубу и нажал не замеченную Джеральдом кнопку под  ручкой.  Потом
достал из корзины серебряный  шейкер  и  бросил  Джеральду  на  колени.  -
Сообразите пока что-нибудь по своему усмотрению, майор. - Сам же присел на
край ванны и стал смотреть в воду.
   - Глядите, - сказал он минут через пять.
   Джеральд,  с  руками,  занятыми  шейкером,  кое-как   выкарабкался   из
низенького  кресла  и  присвистнул:  вода  закипела,  она  бурлила   между
пластинами, крупные пузыри  всплывали  и  лопались,  покрывая  поверхность
рябью, а мелкие разбегались в стороны, как водяные жучки. Вверх  потянулс
столбик пара.
   Через полчаса ванна была уже на четверть пуста, а помещение полно пара.
Одежда отсырела и набрякла. Джеральд спустил галстук и расстегнул ворот.
   - Уф, -  сказал  он,  -  ж-жарко,  не  могу!  Пойдемте  отсюда,  Майкл.
Считайте, что вы меня убедили.
   - Э, нет! Лучше я принесу холодного пива, хотите? И вообще, пар  костей
не ломит, как говорят не то русские,  не  то  финны,  -  словом,  какой-то
"банный" народ. Еще могу предложить вам раздеться...
   Холодное пиво - это было замечательно. Но и несколько рискованно вместе
с тем. На второй дюжине оба сидели в одних трусах, успев уже выяснить, что
послужной  список  Джеральда  намного  богаче,  чем  у  Крафтона,  каковой
исчерпывался участием в учениях национальной гвардии, но зато Крафтон знал
гимн Хулиганского патруля, которого не знал Джеральд и который  они  стали
разучивать под аккомпанемент банджо, невесть откуда выуженного  Крафтоном,
и вскоре они пели этот гимн довольно слаженно, хотя голоса вязли в  парном
тумане, как мухи в патоке. Время от времени Крафтон вставал, чтобы  долить
в ванну воду, досолить ее или принести  еще  несколько  жестянок  ледяного
пива, и пар действительно не ломил костей, и Джеральд был уверен, что  ему
совершенно  незачем  связываться  с  руководством   Отдела   перспективных
разработок,  если   открывается   столь   заманчивая   перспектива   стать
ассистентом Майкла Крафтона, который умеет кипятить воду в ванне и  варить
в ней раков, которые так хорошо гармонируют с пивом, и он чувствовал  себ
совсем недавно  рожденным,  здоровым  и  сильным,  как  сборная  Йельского
университета по регби.
   Когда полностью выкипела третья ванна, Джеральд  решил,  что  испытани
прошли донельзя удачно и  что  ему  необходимо  немедленно  отправиться  в
Вашингтон и вытащить сюда шефа,  чтобы  поздравить  с  осуществлением  его
великолепной идеи и познакомить с Крафтоном,  его  генератором  и  финской
парной баней, в которой - Джеральд готов был поставить свои будущие погоны
подполковника против  десяти  центов  -  шеф  никогда  не  бывал.  Крафтон
уговаривал заночевать, но Джеральд был непреклонен, и они пошли туда,  где
уже стоял поднятый из гаража "тандерсторм",  при  виде  хозяина  услужливо
распахнувший дверцу и выдвинувший кресло.  Они  обнялись  на  прощанье,  и
Джеральд сел было на водительское место, но проклятый динозавр - правильно
обозвал его умница Майкл! - учуял-таки запах  и  успел  убрать  сиденье  и
захлопнуть дверцу, и Джеральд так и замер в весьма неудобной и  не  совсем
приличной позе на корточках, благо еще не упав от неожиданности. Проклятые
хеморецепторы! Он злобно пнул ногой баллон, но тут  же  скривился,  только
теперь осознав, что бос и гол, и тогда он поддался на уговоры  Крафтона  и
решил заночевать, но перед сном стоило  все  же  посидеть  еще  немного  и
выпить по последней порции... Потом в  памяти  зиял  какой-то  провал,  за
которым следовала картина: голый Крафтон,  похожий  на  шеф-повара  адской
кухни, огромным черпаком на деревянной ручке  помешивает  в  ванне  жуткое
варево, которое называет пуншем, и горстями сыплет туда корицу, гвоздику и
еще какие-то специи, приговаривая:
   - Сказано: по вкусу. Как ты думаешь, Джерри, хватит или еще немножко?..


   Какой-то подлец умудрился засунуть ему в череп  чугунное  ядро,  и  при
малейшем движении оно перекатывалось, сминая мозг и дробя кости.  Полжизни
за таблетку аспирина! Но аспирина не было.  Постель  плавно  покачивалась.
Как он попал на  судно?  И,  если  он  в  каюте,  почему  за  окном  видны
деревья?.. Ах да, он на вилле у Майкла. Ясно. Но где же достать аспирин?
   Он встал. Ядро перекатилось  и  замерло.  Раз  нет  аспирина,  надо  по
крайней мере принять холодный душ. Он направился  в  ванную.  Но  едва  он
раскрыл дверь, навстречу рванулось облако пара. Из  крана  хлестала  вода,
ванна бурлила и  парила,  в  воздухе  висел  густой,  отвратительно-пряный
запах. Джеральд захлопнул дверь, с трудом удерживая в себе  подкативший  к
горлу кисло-сладкий ком.
   - Да когда же это кончится, черт побери? - вырвалось у него.
   - Никогда. Ибо хроноквантовый генератор потребляет энергию вечности.  -
Сзади стоял Крафтон. Вид у него был значительно менее помятый,  чем  можно
было ожидать. - Доброе утро, Джерри.
   - У тебя есть аспирин, Майкл?
   - Зачем тебе аспирин? Пошли.
   В кухне Крафтон плеснул в стакан содовой  и  накапал  туда  нашатырного
спирта. Джеральд выпил. Тошнотворно-свежая, отвратительная аммиачная стру
ударила в мозг, вызвав в памяти Вест-Пойнт и внеочередные наряды на чистку
клозетов. Но потом стало легче, и ядро выкатилось из черепа.
   - А теперь завтракать. - Крафтон, взяв Джеральда под руку, повел его  в
столовую.
   После яичницы с  беконом  и  двух  чашек  крепчайшего  ароматного  кофе
Джеральд почувствовал себя вполне приемлемо. На всякий случай спрыснув рот
дезодором, он на этот раз без приключений  сел  в  свой  "тандерсторм"  и,
попрощавшись с  Крафтоном  и  договорившись  с  ним  о  времени  следующей
встречи, выехал за ворота виллы.
   Через десять минут он уже оставил позади Коуп-Ридж и  по  сто  двадцать
восьмой дороге мчался к Вашингтону, насвистывая "Стинки Стон" и  думая,  в
каких выражениях лучше доложить обо всем шефу.


   Проводив гостя, Крафтон выпил еще чашку кофе и растянулся в шезлонге на
террасе. Голова  была  тяжелой,  как  это  всегда  бывает  после  обильных
возлияний, нейтрализованных двумя таблетками алкаламида - одной до и одной
после. Он закурил. Дым, поднимаясь тонкой,  гибкой  струйкой,  голубоватым
волокнистым облачком расползался под тентом. И только теперь  он  отпустил
поводья.
   Наконец-то! Клюнули!
   Это была победа. Точнее, ее провозвестие, ибо еще не одна схватка  ждет
его впереди. Но первый бой выигран. Только до чего же  это  смешно,  дико,
мерзко и глупо: хитрить, изворачиваться  и  лгать,  желая  подарить  людям
бездны и бездны даровой энергии! Впрочем, на что еще можно рассчитывать  а
этой благословенной стране, где Джо Беллу некогда пришлось первую половину
жизни доказывать, что такой простой аппарат, как телефон, может  работать,
а вторую - судиться, доказывая свой бесспорный приоритет...
   Но его урок не пропал  даром.  И  Крафтон  действовал  и  впредь  будет
действовать намного осмотрительнее. Эти тупицы из Патентного бюро  осмеяли
его: да, конечно, камни не могут падать с неба, вечный двигатель не  может
быть изобретен, а аппараты тяжелее воздуха не могут летать. Что ж,  теперь
им придется посчитаться с Крафтоном. Хроноквантовый генератор работает,  и
оспорить это невозможно. Теоретики начнут  копаться  и  строить  гипотезы,
объясняющие факт существования этого феномена, а уж он постарается подлить
в огонь их полемики побольше масла, дающего густой и черный дым.
   И пройдет не один год - не меньше, чем понадобилось  ему  создать  этот
агрегат, - прежде чем они, свыкшись уже с генератором,  докопаются  вдруг,
что вся хроноквантовая техника - это бред,  чушь,  бессмысленная  мешанина
вокруг одного маленького и действительно работающего узла  -  пресловутого
перпетуум мобиле, вечного двигателя.









   Света Баржин зажигать не стал. Отработанным движением повесив  плащ  на
вешалку, он прошел в комнату  и  сел  в  кресло.  Закурил.  Дым  показалс
каким-то  сладковатым,  неприятным,  -  и  то  сказать,  третья  пачка  за
сегодня...
   В квартире стояла тишина. Особая, электрическая: вот  утробно  заворчал
на  кухне  холодильник,  чуть  слышно  стрекотал  в  прихожей  счетчик   -
современный эквивалент сверчка;  замурлыкал  свою  песенку  кондиционер...
Было в этой тишине что-то чужое, тоскливое.
   Баржин протянул руку  и  дернул  шнурок  торшера.  Темнота  сгустилась,
полумрак комнаты распался на свет  и  тьму,  из  которой  пялилось  бельмо
кинескопа. Смотреть на него было неприятно.
   "Эк меня! - подумал Баржин. - А впрочем,  кого  бы  не  развезло  после
столь блистательного провала? И всякому на моем месте было бы так же худо.
Ведь как все гладко шло, на диво гладко! Со  ступеньки  на  ступеньку.  От
опыта к опыту. От идеи к идее. И вдруг, разом - все! Правда, сделано и без
того  немало.  Что  ж,  будем  разрабатывать  лонг-стресс.  Обсасывать   и
доводить. Тоже неплохо. И вообще... "Камин затоплю, буду пить.  Хорошо  бы
собаку купить..."
   Он встал, прошелся по комнате. Постоял у окна, глядя,  как  стекают  по
стеклу дождевые капли, потом прошел в спальню  и  открыл  дверь  в  чулан.
"Хотел бы я знать, - подумал  он,  -  что  имели  в  виду  проектировщики,
вычерчивая на своих ватманах эти закутки? Как только их не  используют:  и
фотолаборатории делают,  и  библиотеки,  и  альковы...  Но  для  чего  они
предназначались первоначально?" Впрочем, ему эта конура очень пригодилась.
Он щелкнул выключателем и шагнул внутрь,  к  поблескивающим  желтым  лаком
секциям  картотеки.  Баржин  погладил  рукой  их  скользкую   поверхность,
выдвинул и задвинул несколько ящиков, бесцельно провел пальцем  по  торцам
карточек...  Нет,  что  ни  говори,  а  сама  картотека  получилась  очень
неплохой. И форму для карточек он подобрал удобную. Да и мудрено  ей  было
оказаться неудачной: ведь позаимствовал  ее  Баржин  у  картотеки  Второго
бюро, на описание которой наткнулся в свое время в какой-то книге. Правда,
ему никогда не удалось бы навести в  своем  хозяйстве  такого  образцового
порядка, если бы не Муляр. Страсть к систематизации у Муляра прямо-таки  в
крови. Недаром он в прошлом работал в отделе кадров...
   Баржин обвел стеллаж взглядом. Полсотни ящиков, что-то около - точно он
и сам не знал - пятнадцати тысяч карточек. В сущности, не так много:  ведь
картотека охватывает все человечество на протяжении примерно  двух  веков.
Но это и немало, несмотря даже на явную неполноту.
   Сколько сил и лет вложено сюда!..
   Если искать начало, то оно, безусловно, здесь...





   ...только на четверть века раньше, когда не было еще ни этой картотеки,
ни этой квартиры, а сам Баржин был  не  доктором  биологических  наук,  не
Борисом Вениаминовичем, а просто Борькой,  еще  чаще  -  только  не  дома,
разумеется, - и вовсе Баржой.
   И было Борьке Барже тринадцать лет.
   Как и любви, коллекционерству покорны все возрасты. Но только в детстве
любое  коллекционирование  равноправно.  Бывает,  конечно,   и   почтенный
академик собирает упаковки от бритвенных лезвий, - но тогда его  никто  не
считает собирателем всерьез. Чудак - и только.  Вот  если  бы  он  собирал
фарфор,  картины,  марки,  наконец,  или  библиотеку,  -  но   только   не
профессиональную, а уникумы, полное собрание прижизненных изданий  Свифта,
- вот тогда это настоящий собиратель, и  о  нем  отзываются  с  уважением.
Коллекционирование придает человеку респектабельность. Если хотите,  чтобы
вас  приняли  всерьез,  не  увлекайтесь  детективами  или  фантастикой,  а
коллекционируйте академические издания!
   Не то в школе. Что бы ты ни собирал, это вызовет  интерес,  и  неважно,
увлекаешься  ли  ты  нумизматикой   или   бонистикой,   лотеристикой   или
филуменией, филателист ты или библиофил...  Да  и  слов  таких  обычно  не
употребляют в школьные годы. Важен сам священный дух коллекционирования.
   Борькин сосед по парте собирал марки; Сашка Иванов каждое лето пополнял
свою коллекцию птичьих яиц; на уроках и  на  переменах  всегда  кто-нибудь
что-нибудь выменивал,  составлялись  хитрые  комбинации...  Эти  увлечени
знавали свои бумы и кризисы, но  никогда  не  исчезали  совсем.  И  только
Борька никак не мог взять в толк, зачем все это нужно.
   Но что-то собирать надо было, хотя бы для поддержания реноме. И  такое,
чтобы все ахнули: ай да Баржа! И тут подвернулся рассказ  Нагибина  "Эхо".
Это было как откровение. Конечно, Борька был далек от прямого плагиата. Но
он понял, что можно собирать вещи, которые не пощупаешь руками. И он  стал
коллекционировать чудеса.
   Конечно, не волшебные. Просто из всех журналов,  газет,  книг,  которые
читал, он стал выбирать факты о необычных людях. Необычных в самом широком
смысле слова. Все, что попадалось ему  о  подобных  людях,  он  выписывал,
делал вырезки, подборки. Сперва они наклеивались в общие тетради. Потом на
смену тетрадям пришла система библиотечных каталожных карточек -  Борькина
мать работала в библиотеке.
   К  десятому  классу  Борис  разработал  уже  стройную  систему.  Каждое
сообщение   сперва   попадало   в   "чистилище",   где   вылеживалось    и
перепроверялось;  если  оно  подтверждалось  другими  или   хотя   бы   не
опровергалось,  -  ему  открывалась   дорога   в   "рай",   к   дальнейшей
систематизации. Если же оказывалось "уткой", вроде истории Розы Кулешовой,
то оно не выбрасывалось, как сделал бы это другой на  Борькином  месте,  а
шло в отдельный ящик - "ад".
   Чем дальше, тем больше времени  отдавал  Борька  своему  детищу  и  тем
серьезнее к нему относился. Но было бы  преувеличением  сказать,  что  уже
тогда в нем пробудились дерзкие замыслы. Нет, не  было  этого,  если  даже
будущие биографы и станут утверждать обратное! Впрочем, еще вопрос, станут
ли биографы заниматься  персоной  д.б.н.  В.В.Баржина.  Особенно  в  свете
последних событий.
   Так или иначе, к  поступлению  Бориса  на  биофак  ЛГУ  коллекция  была
непричастна. Если уж кто-то и был повинен в этом, то только Рита  Зайцева,
за которой он пошел бы и значительно дальше. Ему же было более  или  менее
все равно,  куда  поступать.  Просто  мать  настаивала,  чтобы  он  шел  в
институт. А на биофак в те годы был к тому же не слишком большой конкурс.
   И только встреча со Стариком изменила все.
   А было это уже на третьем курсе.
   Старик в ту пору был доктором, как принято говорить  в  таких  случаях,
"автором целого ряда работ", что, заметим, вполне для доктора естественно,
а также автором нескольких научно-фантастических повестей и рассказов. что
уже гораздо менее естественно и снискало ему  пылкую  любовь  студентов  и
младших научных сотрудников, в то время  как  коллеги  относились  к  нему
несколько скептически. Уже тогда все  называли  его  Стариком,  причем  не
только за глаза. Да он и в самом деле выглядел  значительно  старше  своих
сорока с небольшим лет, а Борису и его однокурсникам казался и вовсе... ну
не то чтобы старой песочницей, но вроде того.
   Старик подошел к Борису первым: от кого-то он узнал  про  коллекцию,  и
она заинтересовала его. На следующий вечер он нагрянул к Баржиным в гости.
   - Знаете, Борис Вениаминович, - сказал он, уходя (это было  характерной
чертой Старика: всех студентов он звал по имени и отчеству  и  никогда  не
называл иначе),  -  очень  получается  любопытно.  Сдается  мне,  к  этому
разговору мы еще вернемся. А буде мне попадется что-нибудь в  таком  роде,
обязательно  сохраню  для  вас.  Нет,  ей-ей,  золотая  это   жила,   ваша
хомофеноменология.
   Он впервые ввел это слово. И так оно и  осталось:  "хомофеноменология".
Несмотря на неудобопроизносимость. Из уважения к Старику? Вряд ли.  Просто
лучшего никто не предложил. Да и нужды особой в терминах Борис не видел.
   А жизнь шла своим чередом. Борис кончил биофак, кончил,  если  и  не  с
блеском,  то  все  же  очень  неплохо,  настолько,  что  его  оставили   в
аспирантуре. А когда он наконец защитил кандидатскую и смог ставить  перед
своей фамилией кабалистическое "к.б.н.", Старик взял его  к  себе,  потому
что сам Старик был теперь  директором  Ленинградского  филиала  ВНИИППБ  -
Всесоюзного  научно-исследовательского  института  перспективных   проблем
биологии, именовавшегося в просторечии "домом на Пряжке". Нет-нет,  потому
лишь, что здание, в котором помещался филиал, было действительно построено
на набережной Пряжки, там, где  еще  совсем  недавно  стояли  покосившиес
двух-трехэтажные домишки.
   Старик дал Баржину лабораторию и сказал:
   - Ну а теперь работайте, Борис Вениаминович. Но сначала подберите  себе
людей. Этому вас учить, кажется, не надо.
   Люди у Баржина к тому времени уже  были.  И  работа  была.  Потому  что
началась она почти год назад.
   В тот  вечер  они  со  Стариком  сидели  над  баржинской  коллекцией  и
рассуждали на тему о том, сколько  же  абсолютно  неиспользуемых  резервов
хранит в себе человеческий организм, особенно мозг.
   - Потрясающе, - сказал Старик. - Просто потрясающе! Ведь все  эти  люди
абсолютно нормальны. Во всем,  кроме  своей  феноменальной  способности  к
чему-то одному. Это не патологические типы, нет. А что,  если  представить
себе все эти возможности, сконцентрированными в одном  человеке  -  этаком
Большом  Бухарце,  а?  Впечатляющая  была  бы   картина...   Попробуйте-ка
построить такую модель, Борис Вениаминович.





   Звонок.
   Баржин задвинул ящики картотеки, вышел из чулана, погасил свет.  Звонок
повторился. "Ишь не терпится кому-то", - подумал Баржин.
   За дверью стоял Озол. Если кого-либо  из  своих  Баржин  и  мог  сейчас
принять, то именно Озола. Или Муляра, но Муляр где-то в  Крыму.  Ведь  оба
они не были сегодня в лаборатории, они "внештатные".
   - Привет! - сказал Озол. - Между прочим, шеф, это хамство.
   - Что - это? - удивился Баржин. Он никак не мог  привыкнуть  к  манерам
Озола.
   - Чистосердечное раскаяние облегчает вину, -  мягко  посоветовал  Озол.
Потом прислушался:  -  У  вас,  кажется,  тихо?  Ну,  да  в  любом  случае
разговаривать на лестнице - не лучший способ.  -  Прошел  в  квартиру;  не
раздеваясь, заглянул в комнату. - Неужто я первый?
   - Первый, - подтвердил Баржин. - И надеюсь, последний.
   - Не надейтесь, - пообещал Озол и спросил: - Чем вы боретесь  с  ранним
склерозом, Борис?
   Тем временем он разделся, вытащил из портфеля бутылку вина, сунул ее  в
холодильник.
   - Что вы затеяли, Вадим? - спросил Баржин.
   - Отметить ваш день рождения.
   Баржин крякнул.
   - Нокаут, - констатировал Озол. - Вот они,  ученые,  герои,  забывающие
себя в труде!..
   - Уел, - сказал Баржин. - Ох и уел же ты меня, Вадим  Сергеевич!  Ну  и
ладно, напьемся. "Камин затоплю, будем пить..."
   - Цитатчик, - грустно сказал Озол. - Начетчик. Как там еще?
   "Знает он или не знает? - размышлял Баржин. - Похоже, что нет. Но тогда
почему не спрашивает, чем сегодня кончилось? Выходит, знает.  Черт  бы  их
всех побрал вместе с их чуткостью и тактичностью!"
   - Кстати, шеф, заодно обмоем маленький гонорар, - скромно сказал Озол.
   - Что?
   - "Сага о саскаваче".
   - Где?
   - Есть такой  новый  журнал,  "Камчатка".  В  Петропавловске.  Случайно
узнал, случайно послал, случайно напечатали... Бывает!
   - Поздравляю!
   - Ладно, - буркнул Озол. - Поздравлять  после  будете.  Потом.  А  пока
накрывайте на стол. Ведь сейчас собираться начнут. Не у всех же склероз. А
я займусь кофе. Что у вас там есть?
   - Сами разберетесь, - сказал Баржин.
   - Разберусь, естественно. - Озол  скрылся  в  кухне,  и  вскоре  оттуда
раздался его страдальческий голос: - И когда я научу вас покупать кофе без
цикория, Борис?
   "Знает, - решил Борис. - Конечно, знает. Ну  и  пусть".  Почему-то  ему
стало полегче - самую малость, но полегче.





   Озол таки знал.
   С самого утра у него все валилось из рук. Даже правка старых  рукописей
- работа удивительно интересная, которой он всегда вводил себя в норму,  -
и то не шла. Он пытался читать, валялся  на  диване,  курил...  С  четырех
начал дозваниваться в лабораторию  -  тщетно!  И  только  около  семи  ему
позвонил Гиго.
   Итак, первая попытка оказалась неудачной. Плохо... Но и не трагедия.
   - С шефом здорово неладно, - сказал Гиго. - Я,  конечно,  понимаю,  что
ему тяжелее всех нас, но... Он даже не попрощался ни с кем.  Я  такого  не
помню.
   Ну конечно, это же Баржин, "счастливчик  Баржин",  не  знавший  еще  ни
одного поражения...
   - Ладно, - сказал Озол. - Это поправимо. Кстати, ты не забыл,  что  шеф
нынче именинник?
   - Но он никого не приглашал.
   - Я приглашаю. - Озол повесил трубку.
   Ему не нужно было напрягать воображение, чтобы ясно  представить  себе,
как все это происходило: Озол хорошо знал и обстановку, и людей.
   ...Яновский увел Перегуда в физиологическую экспериментальную.  Перегуд
сел в кресло -  большое,  удобное,  охватывающее  со  всех  сторон  кресло
энцефалографа; под потолком начала мерно вспыхивать - три раза в секунду -
лампочка; заунывно запел усыпляющий сигнал. Зойка  с  Лешкой  и  Борей-бис
замерли в машинной, куда подавалась  информация  со  всех  налепленных  на
Перегуда датчиков. У дверей наготове стоял Зимин -  на  случай  экстренной
медицинской помощи, хотя представить себе ситуацию, в которой такая помощь
могла  бы  понадобиться,  довольно  трудно.  Слишком  проста   вся   схема
эксперимента. Баржин заперся в своем кабинете. Гиго мягкой походкой  Горца
прогуливался по коридору, где толклась молодежь из обеих экспериментальных
групп.
   Время остановилось...
   И теперь, трясясь через весь город в старенькой "Волге"  -  ему  всегда
удивительно везло на  такси,  -  Озол  думал,  что  в  неудаче  этой  есть
определенная закономерность. Яновский... Впрочем,  это  последнее  дело  -
махать  кулаками  после  драки.  Ведь  когда  Баржин  привел  Яновского  в
лабораторию и сказал, что "Михаил  Сергеевич  любезно  согласился  принять
участие в наших опытах", - Озол был так же доволен. как и  все  остальные.
Это сейчас легко говорить и думать, что уже тогда  у  него  было  какое-то
предубеждение... Не было. "Задним умом все мы крепки. А тогда..."
   Яновский  был  человеком  в  своем  роде  удивительным.  С  детства  он
обнаружил в себе способность к внушению и нередко ею  пользовался  -  и  в
играх со сверстниками, и в школе на занятиях, а когда стал  постарше  -  в
отношениях с девчонками. Потом поступил в медицинский институт, кончил его
и стал врачом-психотерапевтом. По отзывам - врачом  неплохим.  Но  в  один
прекрасный день он сменил белый халат на черный фрак и стал  выступать  на
сцене - новый Вольф Мессинг или Куни. Успех он имел  потрясающий,  на  его
вечера народ валил толпами. Как  Баржину  удалось  уговорить  его  принять
участие в эксперименте, до сих пор неизвестно. И все же... Было в Яновском
что-то  излишне,  как  бы  это  сказать...  эффектное,  что   ли.   Этакий
новоявленный Свенгали. В кино бы ему - играть "Властелина  мира".  Но  это
опять же задним умом...
   Сам Озол был вовлечен в орбиту  хомофеноменологии  примерно  через  год
после того, как Старик дал Баржину лабораторию. Однажды  Баржин  наткнулс
на  научно-фантастический  рассказ,  в  котором   некий   Озол   писал   о
неиспользованных физических и психических возможностях человека. Идея  как
таковая была не нова и обыгрывалась в научной фантастике неоднократно.  Но
Озол нашел  любопытное  решение:  стресс,  но  стресс  "пролонгированный",
длительный и управляемый. Лонг-стресс. Баржин показал рассказ Позднякову.
   - А что? - сказал Леша. - В этом есть нечто... Я и сам об  этом  думал.
Прикинем?
   - По-моему, стоит, - сказал Баржин. - Так что ты прикинь, а  мы  поищем
этого парня.
   Найти Озола оказалось несложно. Хотя он не был членом Союза  писателей,
но состоял в какой-то секции, и адрес Баржину  дали  сразу  же.  С  такими
людьми Баржину еще не приходилось встречаться.  Было  Озолу  от  силы  лет
тридцать; он был лохмат, бородат и усат - истинно  поэтическая  внешность.
Резкий, угловатый, иногда он был совершенно невыносим. И  в  то  же  врем
Баржин готов был голову дать на отсечение, что Озол талантлив.
   Озол обладал буйной фантазией. Сам он объяснял это очень просто:
   - У всех вас на глазах шоры образования, специализации. А вот я человек
простой, необразованный, -  Озол  всегда  бравировал  своей  десятилеткой,
любил прикидываться этаким "мужичком из глубинки", -  я  могу  девять  раз
попасть пальцем в небо, зато уж десятый... Потому что меня не ограничивает
знание всех законов. Помните старый анекдот про Эйнштейна:  "Десять  тысяч
мудрецов знают, что этого сделать нельзя, потом появляется дурак,  который
этого не знает, и он-то делает великое открытие"? Вот таким дураком и надо
быть! Я дилетант. В лучшем, но, увы, утерянном значении этого слова.  Ведь
что такое  дилетант  в  исконном  смысле?  Противоположность  специалисту.
Специалист знает все в своей области и чуть-чуть в остальных. Дилетант же,
не имея специальных познаний ни в одной области, имеет  представление  обо
всех...
   Озол загорелся  идеей.  И,  подстрекаемый  хомофеноменологами,  написал
рассказ.  Рассказ  о  человеке,  в  котором  сошлись  все  известные  ныне
уникальные способности; человеке, считающем как Шакунтала  Дэви  и  Уильям
Клайн: читающем по 80 тысяч слов в минуту, как Мария-Тереза  Калдерон;  не
нуждающемся в сне, как  Иштван  Кайош;  помнящем  все,  как  Вано  Лоидзе;
человеке,  чьи  способности  неисчислимы  и  неисчерпаемы,  для   которого
телепатия, телекинез, левитация - обыденность, а не утопия.
   И если для  читателей  рассказ  был  просто  еще  одним  фантастическим
опусом, то для всей баржинской лаборатории он стал программой. Это была их
мечта, их план, овеществленный фантазией и талантом Озола. И номер журнала
лежал у каждого из них - у кого в столе, у кого дома...





   Следующим заявился, как и следовало ожидать, Лешка, баржинский школьный
приятель, руководитель теоретической группы лаборатории  и  вообще...  Что
скрывалось за этим "вообще", Баржин и  сам  не  знал.  Но  без  Позднякова
лаборатория была бы совсем не той...
   Лешка молча поставил на  стол  бутылку  коньяку,  ткнул  в  вазу  букет
гвоздик, потом подошел к Баржину, встряхнул за плечи:
   - Ну, шеф, торжественные дары будут в следующий раз.  Пока  же  нам  не
сорок, а лишь тридцать девять, с чем и имею честь  поздравить!  И  знаешь,
давай сегодня ни о чем не думать! Будем  пить,  танцевать  и  рассказывать
анекдоты. Договорились?
   - Ага, - сказал Баржин, прекрасно зная, что ни он, ни  Лешка  при  всем
желании не смогут "ни о чем не думать". - Договорились. И давай-ка,  брат,
помоги мне накрыть на стол, не то Озол ругаться будет.
   - Буду, - подтвердил Озол из кухни, откуда  уже  доносились  совершенно
неправдоподобные ароматы. - Еще как буду!  Так  что,  если  хочешь  спасти
шефа, Лешенька, - принимай командование  на  себя.  Он  у  нас  сегодня  в
расстроенных чувствах, он у нас сегодня недееспособный...
   - Язва ты, - фыркнул Лешка. - Фан-та-сти-чес-кая.
   - Кофе не дам, - парировал Озол. - А что твой коньяк без кофе?
   - Мы уже идем! - взмолился Поздняков. - И в самом деле пойдем, а то  он
такой, он все может...
   Что бы Лешка ни делал, все получалось  у  него  изумительно  изящно.  И
сейчас, глядя, как он сервирует стол, Баржин снова - в который раз!  -  не
мог удержаться от легкой, "белой" зависти.
   Будучи внуком - точнее, внучатым племянником - известного  композитора,
Лешка обладал абсолютным слухом и неплохим баритоном, -  на  радость  всей
семье, прочившей ему великое будущее. Но он пошел в медицинский, а окончив
- уехал в Калининград, где стал судовым врачом на БМРТ. Был он врачом, как
говорили в старину,  "божьей  милостью"  -  блестящим  хирургом  и  вообще
универсалом. А если учесть, что к тому же он  был  человеком  обаятельным,
умел вызывать "улыбки дам огнем нежданных эпиграмм", знал анекдоты чуть не
"от  Ромула  до  наших  дней",  любил  и  умел  танцевать,  как   былинный
Поток-богатырь, играл на рояле, - если учесть все это,  то  неудивительно,
что всегда и везде он становился душой общества.
   Когда-то они с Баржиным учились в одном  классе.  И  встретились  снова
десять лет спустя, когда Лешка приехал в Ленинград  поступать  в  ЛИТМО  -
Ленинградский институт точной механики и оптики - на факультет медицинской
кибернетики.
   - Понимаешь, Боря, - сказал он тогда Баржину, - как хирург я  не  смогу
сделать шага вперед без медкибернетики. Тяжко без нее. Специалистов  мало,
у меня же есть некоторые преимущества, я ведь практик.
   Баржин сразу же решил, что Лешка будет в лаборатории.  Будет,  чего  бы
это Баржину ни стоило. А своего он умел добиваться. И не ошибся. Во всяком
случае, большая часть теоретических разработок лонг-стресса  -  бесспорна
заслуга Позднякова.





   Они уже почти покончили с сервировкой, когда пришел Гиго  Чехашвили,  а
вслед за ним Зойка. Когда раздался еще один звонок, Баржин не  выдержал  и
сказал, глядя прямо в невинные глаза Перегуда:
   - Шли бы  уж  вы  все  сразу,  что  ли!  Все  равно  ведь  ненатурально
получается, несмотря на всю вашу чуткость...
   Перегуд ухмыльнулся и, обернувшись, крикнул в лестничный пролет:
   - А ну давай сюда, ребята! Шеф приглашает!
   Баржин не выдержал и расхохотался - до слез, чуть ли не до истерики,  -
впервые за этот вечер.
   А через полчаса квартиру было не узнать:  Лешка  с  Озолом  сделали  из
стола что-то фантастическое; Зойка с Зиминым - и когда они только  успели?
- умудрились натянуть через всю комнату нитки и подвесили  на  них  всякую
ерунду: серпантин, какие-то бумажки с лозунгами и картинки; над письменным
столом был приколот лист ватмана, на котором Перегуд изобразил в  рисунках
жизнь и творчество В.В.Баржина от  рождения  до  сегодняшнего  вечера;  на
столе кучей были свалены подарки.
   - По местам! - рявкнул вдруг командирским басом  Озол.  -  Равнение  на
именинника!
   Перестроение  было  произведено  в  рекордные  сроки,  а  зазевавшегос
Баржина под руки водворили на положенное ему место.
   - Тост! - потребовал Озол.
   Чехашвили монументально простер длань.
   - Я буду краток, - сказал он. - Не по-грузински краток. На моей  родине
за такой тост из меня сделали бы шашлык. Но я  не  следую  традициям,  ибо
помню, что краткость - сестра гениальности. Итак...
   - Короче! - перебил Озол.
   - Я краток, но не кроток. Не прерывайте  меня,  или  во  мне  проснутс
кровожадные инстинкты, коими не хотелось бы омрачать  сегодняшний  юбилей.
Итак, в честь нашего шефа я предлагаю произвести  салют  в  один  залп,  и
пусть энтузиазм наш скажет ему невысказанное словами!
   "И пробки в потолок, вина кометы брызнул ток", - пронеслось у Баржина в
голове.
   - Ой, - тихо взвизгнула Зойка, - ой, братцы, плафон!..
   Но плафон уцелел -  это  был  хороший,  небьющийся  пластик  -  и  лишь
медленно покачивался под потолком.





   Баржин обвел всех взглядом. Вот сидят они за  столом  -  такие  разные,
несхожие, со своими судьбами, характерами, взглядами.
   Лешка. Кандидат медицинских наук Алексей Павлович Поздняков.
   Озол.
   Гиго  Чехашвили,  "зам.  по  тылу",  человек,   без   которого   работа
лаборатории кажется немыслимой. Баржин встретил  его  в  Гипромеде,  когда
передавал им заказ на разработку портативной модели искусственной почки. А
через пару месяцев Чехашвили уже  работал  во  ВНИИППБ.  Чехашвили  хорошо
знал, что как научному работнику ему цена невелика: он  был  исполнителен,
но не было в нем какой-то живинки, "искры научной", что ли. Зато  это  был
прирожденный первоклассный  администратор.  И  с  ним  Баржин  всегда  был
спокоен. Он перевалил на Гиго  все  свои  чисто  административные  заботы,
которых у заведующего лабораторией хоть отбавляй. Нужно что-то раздобыть -
Чехашвили, узнать - Чехашвили, договориться с кем-то  -  опять  Чехашвили;
если бы Баржин сказал ему: "Гиго, к утру  мне  нужна  одноместная  "машина
времени", - утром, придя на работу,  он  наверняка  увидел  бы  у  себя  в
кабинете похожий на велосипед аппарат, поблескивающий  хромом  и  слоновой
костью.
   Баржинскому заместителю нужна была  ученая  степень:  в  отделе  кадров
Баржину не раз говорили об этом. Но Гиго и слышать не хотел о диссертации.
   - Я думаю, Борис Вениаминович, диссертация  -  это  то  новое,  что  ты
хочешь и должен сказать. А я - вы сами знаете - ничего  особенного  нового
сказать не могу. Так зачем же  увеличивать  количество  никому  не  нужных
переплетов?..
   Но диссертация эта была нужна  всей  лаборатории  хомофеноменологии.  И
Чехашвили  заставили  ее  написать:  и  Баржин,   и   Поздняков   вечерами
просиживали вместе с Гиго, готовя ее. Наконец он защитился.
   - Это был самый гнусный день в моей жизни, - сказал он тогда Баржину.
   - Но вашу диссертацию, Гиго, никак не назовешь ненужной!
   - Нет. Но разве ее можно назвать моей?
   И в этом был весь Гиго.
   Зойка.  Вообще-то  она,   конечно,   Зоя   Федоровна.   Зоя   Федоровна
Пшебышевская. Но на памяти Баржина ее так называли только дважды, и то оба
раза в приказах по институту.
   Ее выудил Лешка. Зойке было всего лет двадцать пять, она кончила  157-ю
экспериментальную школу, выпускающую программистов. Поступила в ЛИТМО, где
и познакомилась с Поздняковым. А сама преподавала программирование  в  той
же школе. Но потом выяснилось, что для получения  диплома  нужно  работать
точно по специальности. И тогда, воспользовавшись случаем, Лешка  притащил
ее к Баржину.
   - Нужен нам программист? - спросил он.
   - Нужен, - сказал Баржин. - Гиго  только  что  вышиб  где-то  последнюю
модель "Раздана" и сейчас доругивается с главбухом.
   - Вот тебе программист, Боря, - сказал Лешка, подталкивая вперед Зою. -
А ты, чадо, не смотри, что я с  ним  этак  фамильярно.  Потому  как  он  -
начальство. Зовут  его  Борис  Вениаминович,  и  он  совсем  не  страшный.
Уловила?
   - Уловила, - сказала Зойка своим опереточным голоском. - А где этот ваш
"Раздан", Борис Вениаминович? Можно мне к нему, а?
   Баржин никогда не жалел, что взял ее. О таком программисте  можно  было
только мечтать.
   Ивин Борис Ильич, в просторечии  Боря-бис.  Инженер-экспериментатор  по
призванию, он обладал удивительным талантом чувствовать схему. Рассчитывал
он потом. Сперва он сидел, разглядывая ее со  всех  сторон,  щупал  своими
короткими, толстыми пальцами с обгрызенными ногтями, потом  говорил:  "Вот
здесь, во втором каскаде, что-то не то.  Посмотрим".  И  не  было  случая,
чтобы он ошибся. Бывало и похлестче.  Борис  подходил  к  вполне  исправно
работающему энцефалографу, например, и говорил, задумчиво глядя  на  него:
"А ведь полетит сейчас дешифратор, как пить дать!"  И  -  летел.  Что  это
было? Сверхчутье? Бог весть... Зойка смотрела на него большими  глазами  и
регулярно затаскивала к себе на машину - для профилактики.
   С Ивиным тоже было немало хлопот  в  свое  время,  когда  Баржин  решил
перетащить его к себе. Дело в том, что Борю-бис угораздило из-за  какой-то
романтической истории уйти с пятого курса института, да так и не вернутьс
туда. И Баржину пришлось ходить к Старику и доказывать,  что  пройти  мимо
такого человека "больше  чем  преступление  -  это  ошибка",  как  говорил
господин де  Талейран.  И  Старик  сам  объяснялся  с  начальником  отдела
кадров... В конце концов Борю-бис оформили  младшим  научным  сотрудником,
хотя это было отнюдь не много для таких золотых  рук.  Практически  же  он
руководил второй экспериментальной группой.
   Наконец, Перегуд. Он пришел в лабораторию одним  из  последних,  потому
что он - испытатель. Первый в истории лонг-стрессмен.
   Еще мальчишкой Герман увлекся парящим полетом. Это был новый, модный  в
ту пору вид спорта: большой трамплин, вроде лыжного, по которому  скользит
по рельсам тележка - слайд, выбрасывающая в воздух  человека  с  крыльями,
чем-то напоминающими первые  планеры  Лилиенталя.  Крылья  раскрываются  в
момент, когда человек в свободном  полете  достигает  наивысшей  точки.  А
потом начинается парение... Оцениваются и  длительность,  и  дальность,  и
изящество полета.
   Герман довольно быстро стал сперва разрядником, потом мастером, наконец
- чемпионом Союза. Кончив школу, Герман  поступил  в  Институт  физической
культуры имени Лесгафта. Окончил, был оставлен в аспирантуре и  в  порядке
культурного  обмена  послан  в  Индию,  в  Мадрасскую  школу   хатха-йоги.
Вернувшись, начал преподавать в институте, а Попутно  вел  факультатив  по
хатха-йоге. Кроме того, он читал популярные лекции, на одной иэ которых  и
познакомился с  Баржиным.  Точнее,  Баржин  подошел  к  нему  и  предложил
поговорить. Герман согласился, и Баржин рассказал ему  всю  историю  своей
идеи, историю хомофеноменологии и их лаборатории.
   Вот сидят они за столом - такие разные, несхожие, со  своими  судьбами,
характерами, взглядами.
   Что же объединяет их?
   Хомофеноменология.





   Человек и идея -  это  система  с  обратной  связью.  Идеи  порождаютс
людьми, но, в свою очередь, влияют на людские судьбы, зачастую формируя не
только отдельных людей, но и целые поколения.
   Хомофеноменология родилась из коллекции Борьки Баржина,  но  еще  долго
переживала своеобразный инкубационный период - до тех  пор,  пока  однажды
Старик не сказал:
   - А что, если представить себе все эти возможности  сконцентрированными
в одном человеке, этаком Большом Бухарце, а?
   Тогда она стала бурно расти, вовлекая в сферу своего влияния все  новых
людей,  порождая  субидеи,  расти,  пока  не   закончилась   провалившимс
экспериментом,  -  как  железнодорожная   ветка   заканчивается   тупиком,
конструкцией из пяти шпал, выкрашенных черно-белой полосой  и  укрепленных
песчаной обваловкой.
   Но когда она начиналась, Баржин не думал, что  такое  может  произойти.
Ведь все шло так гладко, так замечательно гладко...
   Они начали с классификации.
   Выяснилось, что все подтвержденные  феномены  можно  разделить  на  две
основные  группы:  способности  гипертрофированные,   развитые   за   счет
притупления остальных, как, например, осязание у  слепых;  и  способности,
развитые самостоятельно, без  ущерба  другим.  В  первую  очередь  Барщина
интересовали именно эти, вторые способности, хомофеномены.
   Но все случаи были спонтанны, непредсказуемы и неуправляемы. В  этом  и
была, в сущности, вся проблема.
   Первая модель, Бухарец-1, была просто суммой всех  известных  феноменов
второго рода. Их набралось свыше сотни: чтение со  скоростью  сотен  тысяч
знаков  в  минуту;   отсутствие   потребности   в   сне;   наследственная,
генетическая  память;  способность  к  мгновенному   практически   устному
счету... Этот ряд можно было бы  продолжить  до  бесконечности.  Бухарец-1
оказался настолько  непохожим  на  нормального  человека,  что  не  только
Баржину, даже Старику стало не по себе.
   Бухарец-2 отличался от первого усложнением  внутренней  структуры.  Дл
удобства была принята такая модель: предположим, что  мозг  человека,  как
известно, задействованный лишь на три-пять процентов, состоит  как  бы  из
двух зон - рабочей, включающей в себя эти пресловутые три-пять  процентов,
и резервной, причем рабочая окружена неким барражем. Не будем вдаваться  в
генезис этого барража,  для  хомофеноменологов  он  был  условностью,  как
условна  модель  атома  Бора.  Главное  в  другом:  в  этом   случае   все
хомофеномены  можно  представить  узкими  локальными  прорывами   барража,
лучевым выходом интеллекта из рабочей зоны в резервную.
   Но опять-таки: как сделать этот выход управляемым?
   Вот тут-то пригодилась так удачно брошенная Озолом идея лонг-стресса.
   Стресс  -  точнее,   одна   из   его   разновидностей,   активная   или
норадреналиновая, при которой надпочечники вырабатывают  и  выбрасывают  в
организм норадреналин, -  это  как  бы  форсаж  биологической  системы.  В
состоянии стресса организм действует на  пределе  своих  возможностей  (по
Бухарцу-2 - возможностей рабочей зоны). Однако стрессу сопутствует  резкое
ускорение темпов  белкового  обмена,  увеличение  количества  потребляемой
энергии и вырабатываемых шлаков. Поэтому стресс  кратковремен,  а  за  ним
следует тяжелая реакция.
   Обычная белая мышь вдруг набрасывается на кошку с  такой  яростью,  что
опешивший "микротигр", теряя клочья шерсти, обращается в  бегство.  Это  -
стресс. Человек поднимает двухтонную балку, придавившую его  напарника,  и
держит на весу, пока пострадавшего оттаскивают в сторону. И это -  стресс.
Разведчик за считанные минуты  перелистывает  сотни  страниц,  испещренных
сложнейшими расчетами, а потом воспроизводит их с  точностью  до  запятой.
Это не только тренированная память, это - стресс.
   Как же его пролонгировать?
   На решение этой задачи ушло несколько лет, а  могло  бы  во  много  раз
больше, не догадайся они  привлечь  к  работе  Институт  экспериментальной
физиологии и Гипромед. Найденное в итоге решение было если и не идеальным,
то, по крайней мере, приемлемым. Оно представляло собой  систему  из  трех
рецепторов   (на   артерии,   вене   и   ретикулярной    формации,    этом
распределительном  щите  мозга),  передававших  показания   на   сумматор.
Последний   управлял   деятельностью   дополнительной    почки,    котора
перерабатывала и утилизировала избыток белковых  шлаков,  и  работой  двух
эффекторов, один из которых через артерию вводил в организм АТФ, а  другой
регулировал, воздействуя на  гипофиз,  гормональный  баланс.  Эта  система
позволяла безо всяких последствий удерживать организм в состоянии  стресса
сколь угодно долгое время.
   Первые опыты на крысах дали обнадеживающие результаты. Физическая  сила
и выносливость повысились многократно. Интересно было и поведение  крыс  в
лабиринтах: при первой попытке  результаты  лонг-стрессированных  животных
были  почти  такими  же,  как  и  у  контрольных.   Но   при   последующих
лонг-стрессированные  не  ошибались   ни   разу.   Закреплялись   рефлексы
мгновенно.
   На собаках результаты получились еще ярче. Причем наряду с фактами  тут
начали твориться легенды.  Так  Зимин,  например,  утверждал,  что  бывали
случаи, когда чудо-псы, как их называли в лаборатории,  исполняли  команду
раньше, чем он успевал произнести ее вслух. Чуть-чуть,  на  долю  секунды,
быть может, но раньше. Впрочем, в протоколы экспериментов Зимин  этого  не
занес. Да оно и  понятно.  Забегая  вперед,  стоит  добавить  только,  что
легенды  эти  получили   впоследствии   хождение   и   среди   проводников
лонг-стрессированных служебных собак...
   Когда  опыты  были  проведены  более  чем  на  двух  десятках  дворняг,
Чехашвили  провел  одну  из  самых  удачных  своих  операций.  Никому   не
сказавшись, он договорился с  Клубом  служебного  собаководства  ДОСААФ  и
получил  от  них  четырех  овчарок,  которых  в  лаборатории  и  ввели   в
лонг-стресс. А потом одну из них передали для испытания геологам, другую -
в Таллингаз, третью - в милицию,  четвертую  -  на  погранзаставу.  Собаки
прошли   испытания   блестяще;   сотрудники   Таллингаза   даже   написали
восторженную статью, опубликованную  в  "Молодежи  Эстонии".  Наиболее  же
действенным оказалось восхищение пограничников:  через  несколько  месяцев
Старика и Баржина вызвали к большому начальству, каковое сообщило им,  что
тема эта, лонг-стресс, представляется весьма многопланово перспективной  и
заслуживающей   самой   детальной   разработки.   Ассигнования   по    ней
увеличиваются более чем вдвое, а все субподряды и прочие сторонние  заказы
получают "зеленую улицу".
   И вот, наконец, появился  первый  лонг-стрессмен  -  человек,  на  себе
испытавший лонг-стресс. Это  было  победой.  Многократное  увеличение  как
физических,  так  и  интеллектуальных  возможностей  человека,  еще   один
участок, отвоеванный разумом у косной материи! И уже через год  в  космосе
оказался экипаж, состоявший из  четырех  человек,  двое  из  которых  были
лонг-стрессменами, а двое - контрольными.
   Но в баржинской лаборатории знали: это только шаг. Не больше. Главное -
впереди. Ведь это только полное овладение тремя  процентами  потенциальных
возможностей мозга, рабочей зоной. А остальные девяносто семь процентов? И
к тому же все время таскать на себе эту самую третью  почку,  хоть  она  и
весьма портативна,  беспокоиться  о  запасе  энергии  и  АТФ...  Нет,  это
паллиативное, временное решение.
   И тогда был предложен новый вариант.
   Автором  этой  идеи  был   Лешка.   Она   поражала   простотой:   взять
лонг-стрессмена  и  с  помощью  гипноза  попробовать  пробить  пресловутый
барраж. Ведь были же опыты Райновского,  который  внушал  людям,  что  они
Лобачевские и Репины, и те, до сеанса считавшиеся абсолютно  бездарными  в
математике и живописи, начинали в самом деле писать, не как  Репин,  может
быть, но как хорошие  копиисты,  начинали  представлять  себе  неэвклидову
геометрию. А что, если пойти по пути Райновского?
   Эксперимент был задуман очень изящно.
   И столь же изящно провалился. Яновский провел сеанс. И - ничего.
   Просто  ничего.  Тупик.  Сооружение  из  пяти  шпал,   раскрашенных   в
черно-белую полоску, укрепленные песчаной обваловкой.
   Конечно,  остается  лонг-стресс.  Он  уже  принес  немало:  объективно,
явившись (не надо,  в  конце  концов,  бояться  громких  слов!)  серьезным
вкладом в науку, уже сейчас, только  родившись,  принес  пользу  людям;  и
субъективно - тоже, и в  смысле  морального  удовлетворения,  и  в  смысле
сугубо материальном даже. И разрабатывать, улучшать, доводить его можно до
бесконечности.
   Но хомофеноменология? Что будет с ней? Ведь  лонг-стресс  не  приблизил
решения ни на шаг...





   К полуночи в баржинской квартире царил настоящий шабаш. В спальне  Гиго
отплясывал с Зойкой нечто лихое. Озол с пеной у  рта  спорил  о  чем-то  с
Германом: судя по доносящимся  обрывкам  фраз  -  об  йоге,  которая  была
больным местом Озола и фигурировала чуть ли  не  во  всех  его  рассказах.
Лешка, Зимин и Боря-бис тоже спорили, но тихо, вполголоса, рисуя что-то на
салфетке, - это Лешка собирался "ни о чем не думать"!
   Баржин распахнул окно: в комнате было накурено. С  улицы  хлынул  поток
сырого и холодного воздуха. Баржин с наслаждением вдохнул его.  "Устал,  -
подумал он. - Устал. И хочу  спать".  Он  собрался  было  выйти  в  кухню,
погасить свет и посидеть там в одиночестве, когда раздался звонок.
   Странно... Больше Баржин никого не ждал.
   На пороге стоял Старик. А рядом незнакомый пожилой человек, чем-то  его
напоминающий, - такой  же  высокий  и  тощий,  с  узким  лицом  и  тяжелым
подбородком.
   - Принимаете гостей, Борис Вениаминович? - спросил Старик.
   Баржин отступил, жестом приглашая их войти.
   - А это мой  подарок  к  вашему  юбилею,  -  сказал  Старик.  -  Феликс
Максимилианович Райновский, прошу любить и жаловать. Только  что  прилетел
из Москвы, потому мы с ним и задержались несколько.
   Райновский!
   Баржин взглянул на Старика.  Но  тот  был  абсолютно  серьезен.  Только
где-то в углах глаз... Хотя нет, это были просто морщинки.
   - Очень рад. - Баржин  пожал  руку  Райновскому  и  распахнул  дверь  в
комнату. - Прошу!
   При виде Старика все вскочили.
   Из спальни высунулись Зойка и Гиго. Увидев Райновского, Гиго прямо-таки
ошалел.
   - Феликс Максимилианович! Вырвались-таки?
   - Кто устоит перед натиском Чехашвили? - сказал Старик.
   - Штрафную им! - потребовал Озол.
   - Можно, - согласился Райновский. - Сыро как-то у вас в Ленинграде. Так
что с удовольствием...
   - Это что за фокусы? - шепотом спросил Баржин у Гиго.
   - Я не был уверен, что получится, вот и молчал.
   Не прошло и часа, а Баржину стало казаться, что Райновский  работает  с
ними с самого  начала,  настолько  легко  и  естественно  вошел  он  в  их
"братию". Это было приятно и самому Баржину, и - он ясно видел это -  всем
остальным.
   Озол притащил поднос, уставленный чашками с дымящимся кофе, а  Старику,
не признававшему "этого поветрия", кирпично заваренный чай.
   - Ну-с, - сказал Райновский, принимая протянутую ему Зойкой чашку, -  а
теперь два слова о деле. Только два слова, потому  что  всерьез  мы  будем
говорить завтра, ибо утро, как известно, вечера мудренее. В общих чертах
о вашей работе знаю.  Я  имею  в  виду  не  лонг-стресс.  Я  имею  в  виду
хомофеноменологию.  Знаю  из  вашего,  Гиго  Бесарионович,  письма  и   из
неоднократных разговоров со старым моим приятелем Иваном  Михайловичем,  -
Райновский сделал легкий поклон в сторону Старика. - И сдается мне, что вы
не только на правильном пути, но и, как любят выражаться борзописцы, вышли
на финишную прямую. И сегодняшняя ваша неудача, по-моему, вытекает  не  из
неправильности общих предпосылок, а из погрешностей эксперимента.
   - Яновский напортачил, да? - спросил Озол.
   - Адька! - рыкнул на  него  Поздняков.  -  Вы  хотите  сказать,  Феликс
Максимилианович, что система внушения...
   - Я очень ценю коллегу Яновского,  -  сказал  Райновский.  -  И  должен
признаться, что он организовал все очень хорошо. Вот только  что  внушать?
Это, боюсь, вы  с  ним  не  продумали.  Что  же  до  технической  стороны,
повторяю, она была организована на совесть.  Я  бы,  правда,  несмотря  на
высокую степень гипнабельности Германа Константиновича, подкрепил внушение
химиотерапией. - Лешка не удержался от улыбки: в свое время  он  предлагал
это. - Торидазин, а еще лучше - мелларил. Можете вы его достать?
   - Достанем, - прогудел Гиго. - Достанем, Феликс Максимилианович!
   - Прекрасно. Что же до внушения, то его,  я  думаю,  будем  строить  по
следующей схеме...
   Озол, слушавший весь этот разговор, сидя на краешке письменного  стола,
внезапно отключился от окружающего. С ним такое  бывало,  он  называл  это
"абстрагироваться". Он почувствовал пока еще  смутные,  размытые,  как  на
недопроявленной фотографии, контуры рассказа, который, возможно,  даже  не
будет фантастическим. Впрочем, нет  -  будет,  конечно,  потому  что  Озол
всегда должен был заглядывать на дюжину шагов вперед...
   А Баржин улыбался. Он слушал Райновского  и  чувствовал,  как  исчезает
куда-то, тает в  прокуренном,  но,  вопреки  медицине,  таком  живительном
воздухе комнаты его тоскливая неприкаянность.
   Потому что никакого тупика нет.  Есть  только  маленький  полустанок  в
ночи.  Поезд  стоит  здесь  совсем  недолго,  можно  только  выскочить  на
платформу, походить, разминая ноги,  по  хрусткому  снегу,  искрящемуся  в
холодном свете ртутных ламп, выкурить сигарету - и снова в  путь,  дальше,
дальше, потому что полустанок - это  лишь  короткая  остановка  и  немного
грусти, оставшейся там, позади...





Last-modified: Fri, 28 Jul 2000 20:56:26 GMT

Оцените этот текст: