хоть и отупел от горя, но первым это уразумел, рогатиной к своим оборотился, подцепил краем Бегуна, заорал, вой Стаи перекрывая: -- Беги в Захонье! Веди людей! Тут уж я засмеялась -- не смогла сдержаться. Где же Бегун дураков таких сыщет, что посреди ночи на оборотней войной пойдут?! Люди лишь днем смелые -- целое печище огнем спалить могут, а ночью их не то что с оборотнями связываться, на волков обычных издали поглядеть и то не вытянешь. Бегун, однако, веры не утратил еще -- кинулся, кусты ломая, по тропе. Метнулись за ним двое; первого я не приметила, а во втором признала Первака -- старшего из сыновей добрынинских. Скакнула к нему, заступила путь: -- Пусть идет... -- Зачем? -- удивился он, от нетерпения лапами землю вороша. Убивать хотел, добычу чуял, ответа ждал... Только что я ответить могла? Сама не ведала, почему радовалась душа, надеясь, что выживет мальчишка голубоглазый, в бойне кровавой уцелеет... Толкнула Первака плечом, ответила уклончиво: -- Нам и этих больше, чем надо. Он взвизгнул обиженно, а за болотником все-таки не побежал, вернулся к Медведю, возле которого наши скопом вертелись. Управлялся охотник болотный лихо да умело -- не лупил попусту, точно каждый удар выверял. На топор врагов отвлекал, а бил-то ножом, в другой руке зажатым. Кабы дрался он со зверьми обычными, еще и неизвестно, кто кого осилил бы, а с нами шибко не повоюешь, будь хоть пахарем, хоть удалым охотником. В суматохе да в пылу не заметила я, как очухался Лис. Не то чтобы не заметила -- не ждала этого. Стояла над ним, беды не ожидая, потому и понять не сразу смогла, что за жидкость теплая из брюха моего течет да почему горит оно, будто огнем опаленное. Это затем уж заметила нож, по рукоять в живот всаженный, да Лиса глаза открытые. Никого я не боялась, а глаз этих испугалась вдруг. Не раны, живот разорвавшей, испугалась, не Медведя, топором махающего, а полумертвого охотника, который и шевелиться-то уж толком не мог! Взвизгнула тонко, метнулась, от чувства неведомого убегая, шарахнулась неуклюжим боком о кусты да опомнилась от жара, плечо охватившего. Отпрыгнула в сторону, заворчала, на обидчика оглядываясь... Медведь сплюнул сквозь зубы, потянул из моего плеча широкий нож: -- Так-то, тварь! Как осмелился он, человечишка ничтожный, меня тварью назвать?! Вспыхнула в сердце уже забытая ненависть, показалось -- стоит передо мной тот чернобородый, что первым кинул в родную избу факел пылающий... Неведомая сила подхватила, выбросила тело вперед, навстречу старинному врагу. Зубы клацкнули, едва ворот его рубахи зацепив, запах терпкого мужицкого пота ударил в ноздри, закружил водоворотом. Рогатина Славена меня на лету подхватила, пропорола бок и без того уже болью, будто пожаром, охваченный. Ратмир выпрыгнул высоко, упал Славену на плечи, рванул зубами податливую плоть. Тот на ногах не устоял -- свалились оба, покатились кубарем, рыча да друг друга терзая, словно два кобеля пред сучкой течной... А Медведь по-прежнему к брату прорубался. Шел, будто гора неколебимая, от повисших на спине оборотней лишь встряхивался зло. Топор в окровавленной руке повис бессильно... Я с силами собралась, прыгнула на него, да уже в воздухе увидела, как оскалились в улыбке его зубы, услышала хриплый смех, почуяла, что в ловушку угодила. Не было руки раненой -- обманул меня Медведь. Взметнулось острое лезвие, рухнуло, мой прыжок перехватывая... На сей раз топор не боком меня задел -- упал на голову пронзительной болью, скрыл весь мир за пеленой кровавой. Не ведала я никогда еще такой боли и такой слепоты -- задергалась, вырваться из нее пытаясь, побежала стремглав, обо всем забывая, на единственный лучик света, вдали мерцающий. Что-то грузом никчемным повисло на лапах, потянуло меня обратно. Я не умом -- чутьем поняла, что это плоть человеческая, та, что когда-то Миланьей звалась... Не желало тело ненавистное меня на волю отпускать, цеплялось руками коченеющими. Бесполезное, неуклюжее тело! Никогда не любила я его, а теперь и вовсе ненавидела. Завертелась волчком, закружились вокруг лица знакомые -- матери, Вышаты, отца... Пуповина сама легла в зубы, хрустнула, отрываясь. Покатилась моя половинка человеческая в темную пропасть... Лапы, освобожденные от земли, оторвались, толкнули легкое гибкое волчье тело в сияющий луч. Не было больше у меня головы расколотой, брюха рваного, плеча кровоточащего -- пылал кругом огонь, взметались языки пламени, лизали стены, с детства знакомые. Склонилось надо мной материнское лицо, окропило горячими слезами, душу выжигая, зашептало прощально: -- Гори, девочка моя. Всегда гори, как испокон веков горели все твои сородичи... Гори да живи... БЕГУН Никогда еще я не бегал так быстро. Ни днем, ни ночью тем более. Несся, ям и кочек не замечая, птицей через преграды перелетая, словно неслась за мной, красный язык высунув, бесшумная смерть, дышала в спину жаром из пасти приоткрытой. А может, и гнался кто за мной -- не знаю, не оглядывался, летел вперед, не разумом дорогу сыскивая -- на чутье надеясь. Не зря надеялся -- не подвело оно, как никогда не подводило. Кончился лес, будто косой великанской срезанный, и вылетел я на лядину ухоженную, а за ней, на пригорке, увидел избы, темные да маленькие. А одна совсем рядом, у леса примостилась -- кособокая, страшненькая, будто и не жилая вовсе. Я в нее не сунулся даже -- что толку с пустодомкой перекликаться, -- рванул напрямик, через поле, сзывая на бегу людей, о схватке ночной их оповещая. Далеко стояли избы -- никто в печище не отзывался на вопли мои, а вот сзади дверь скрипнула, произнес кто-то спокойно, негромко: -- Не ори, Бегун. Они коли и услышат тебя -- не выйдут. У меня от голоса этого душа подскочила да, выхода не найдя, во рту приоткрытом застряла. А он засмеялся: -- Пойдем. Отгоню Ратмира. Знал я, что не могло этого быть, что оставили мы Чужака в Волхском лесу, где и сгинул он, что все это -- проделки ночные колдовские! Знал, а все-таки повернулся... На нем тот же драный охабень был, в каком от нас ушел, и поршни те же, и посохом так же о землю постукивал. Теперь я точно ведал -- неспроста на нас беды посыпались! Прогневались, видать, за что-то боги на род наш болотницкий, вот и мучают дивами страшными -- русалками, оборотнями да блазнями бесплотными. -- Чур меня! -- завопил, от призрака Чужакова руками отгораживаясь, но он лишь головой качнул и пошел в лес, бросив напоследок: -- За мной поспешай. Можем ведь и не успеть... Темный лес перед ним расступался, будто оживал да проход давал. А чего не расступаться -- блазня мертвого любое живое существо страшится, будь оно хоть зверем, хоть человеком, хоть деревом бессловесным. дорогу Чужак сыскивал быстро да верно, как блазню и положено. Я сперва подальше от него держался, а потом осмелел немного, совсем рядом пошел. Он не напрасно спешил -- выскочили мы на тропку как раз в тот миг, когда оборотни Медведя заваливали. Самый матерый на плечах Медвежьих висел, грыз зубами толстую телогрею, охотником вовремя наброшенную, силился до тела дотянуться. Остальные кто откуда налетали, рвали зубами где ни попадя да валились от ударов могучих. Под ногами Медведя, бледное лицо к луне задрав, Лис лежал, а на нем -- Миланья. То есть оборотниха, Миланьей звавшаяся. Голова у нее была словно комяга расколотая -- смотреть страшно... Я отвернулся, а Чужак посмотрел, хмыкнул и, как ни в чем не бывало, подошел к Медведю, посохом оборотня огромного с его плеч сбросил, сказал негромко: -- Уводи стаю, Ратмир. Тот завыл зло, будто человек обиженный, а Чужак его посохом к кустам подпихнул: -- Уходи, пока добром прошу. А коли надобно крови тебе -- вон ее возьми. Чай, человечья в ней кровь теперь осталась -- волчью с собой на кромку забрала. Он тело Миланьино ногой к оборотню подтолкнул, ухмыльнулся, зубами белыми из-под капюшона сверкнув: -- На год хватит тебе... Я с него на волка глаза переводил, с трудом понимал, о чем речь идет. Не дано человеку блазня понять, а оборотень, видать, с ним из одного рода, вот и толковали, будто давешние знакомые, ненароком на дороге столкнувшиеся. Медведь, от схватки одурев, не раскумекал, кого я привел, обрадовался передышке нежданной и, на спасителя не глядя, кинулся к брату. На руки его подхватил, потянул от беды подальше. Только мертвому все равно, рядом ли бой, вдалеке ли... А Лис мертвым был -- лицо синевой отливало... Оборотни нападать перестали -- встряхивались, раны зализывая, ходили возле блазня кругами, косили желтыми глазами и слушали его слова неторопливые. Я в его речи не вслушивался -- увидел внезапно себя и тропу, где бой шел, со стороны будто -- дрогнуло сердце, испугалось. Страшной картина была: лежали на тропе тела мертвые изувеченные, кровь да клочья шерсти под луной блеском влажным светились, волки огромные с глазами горящими будто тени меж еловых ветвей проскальзывали, а средь них блазень, в старом охабне, лицо скрывающем. Еле сумел я оторваться от зрелища страшного да, взор отведя, наткнулся на тело Славена. Лежал он, головой к дереву привалившись, не дышал вроде. Неужто из всех, кто в путь дальний отправился, лишь мне да Медведю выжить было суждено?! Я к Славену бросился, подхватил голову его и услышал с облегчением вздох хриплый, из груди вырвавшийся. А через мгновение он и глаза открыл, поглядел на меня бессмысленно: -- Где я? Сон снился... Явный такой... Оборотень на меня кинулся, схватились мы, покатились, а потом я обо что-то головой ударился, в темноту повалился... А еще... Он приподнялся, на меня опираясь, увидел оборотней и Чужака меж ними, охнул, уразумев, что вовсе не спал, застонал протяжно, сознание теряя: -- Хитрец... И повис на мне куклой соломенной. Тут и Медведь разглядел, наконец, кто перед ним стоит, глаза выпучил: -- Чужак?! А потом вдруг сообразил что-то, подтащил Лиса к блазню, упал перед ним на колени: -- Спаси брата... Ты все можешь -- не человек ты... Спаси брата, а там что хочешь со мной делай! Тот вгляделся в Лисье лицо омертвевшее, ладонь на рану положил: -- Он уже не в моей власти. Хотя... И к оборотням развернулся: -- Найди гриб-дымовик, Ратмир. Взрослый, со спорами. Да не мешкай... Оборотень, Ратмиром названный, уж от драки отошел -- ненависть кровавая в глазах потухла, умно глядел, будто человек. Стая его Миланьино тело в кусты оттащила, возилась там, рвала на куски родственницу мертвую. Да и сам Ратмир, видать, уж крови Миланьиной вкусил -- свежим выглядел, сильным, будто и не дрался никогда. Глядел блазню в глаза, а поручение его выполнять не спешил. -- Услуга за услугу, -- сказал тот, его нежелание углядев. -- Ты мне гриб-дымовик принесешь, а я тебе место назову на кромке, где волчицу свою отыщешь... Оборотень не ответил ничего, не заворчал даже, просто метнулся молнией серебристой в кусты и пропал из виду, будто его и не было... Пока тело Лиса на волокушу самодельную укладывали, пока Славена рядом пристраивали да пока через лес в Захонье тащились, казалось мне, будто сплю. Ждал солнышка, думал -- выйдет оно, развеет кошмар ночной всполохами рассветными, пробудит от тяжкого сна. Но не суждено, видать, было дождаться его -- наоборот, заплакало небо слезинками мелкими, припорошило влагой волосы, потекло за шиворот, кровь и пот смывая... Коснулся дождь руками туманными Славена, разбудил его. Разбудил, да не совсем -- встал Славен на свои ноги и пошел, ни на кого не глядя, будто каженник. Видать, слишком сильно душевная рана его зацепила. Оно и понятно -- рос-то у отца за пазухой, как за стеной каменной, а тут сразу навалились беды-несчастья и спрятаться от них не за кого... Хитрец ему будто родной был, вот и плакал Славен о нем, как об отце... А что самым странным оказалось -- не спугнул дождь блазня, на Чужака похожего. Обрисовал под охабнем просторным тело настоящее. Я уж и не знаю, чему больше удивился, чего напугался сильней -- того, что блазень нас от смерти бесславной уберег, иль того, что Чужак жив остался и обиду на нас затаил. И чем больше в его телесности убеждался, тем больше боязнь за душу брала. Лишь теперь понимать начал, что сила в нем гуляет ведовская поболее, чем у матери его... А может, и отца-нежитя более... Как был прежде загадкой Сновидицын сын, так ею и остался, разве только куда опасней стал, чем ранее. Недаром, видать, Хитрец ему до самой смерти своей не доверял. Я видел косые взгляды, точно старик знал о нем нечто позорное да гадкое. А может, действительно знал? Только не спасли его ни знания многие, ни мудрость, ни опыт, с годами пришедший. Запоздалая боль утраты накатила мне на сердце, слезами вылилась... Сбегали они по щекам, капали с губ опухших, сливаясь с дождевой влагой, ползли по шее за ворот рубашки. Второй раз в жизни приходилось мне оплакивать смерть близкого человека. Жаль было Хитреца. Добрый был старик, чуткий, а уж как Славена любил, и вовсе не описать. Лелеял его, точно сына. Тот, кажется, только сейчас понял, кем был для него старый наставник. Понял да сломался, словно душу утопил в Русалочьем озере. Глаза у него остекленели и пальцы в моей ладони застыли холодными бесчувственными льдинками. Смотреть на него и то больно было... Чужак, не оборачиваясь, бросил через плечо: -- Шевелитесь! Бегун, коли избу ту, где меня сыскал, не припомнишь, то самую бедную сыщи. Там меня дождетесь. А я позже буду -- кой с кем еще повстречаться надобно... Ух, как осмелел ведьмин отпрыск! Пользуется чужой бедой, норов показывает. Кабы не отрешенность Славена, не хорохорился бы он так. -- Лису помоги... -- прохрипел Медведь. -- Делай, как сказано, тогда он и жить будет, -- отозвался Чужак. Глупое обещание. Вряд ли Лису хоть чем-то помочь можно было. Душа человека в горле живет, а коли в нем дыра разверстая, так, знать, и душа, птица вольная, уж давно его покинула... Только не станешь же спорить с ведуном... По слову его все делать придется... Я молча потащился вперед, рассекая лицом усилившийся дождь. А Чужак растворился неприметно меж еловых лап -- пропал, словно и впрямь блазнем был. Когда одежа повисла на плечах мокрой тряпкой, а в поршнях вода зачмокала, из-за дождевой стены проглянула наконец крыша жилья человеческого. За ней вторая, третья, а потом и все печище открылось. Кабы не усталость да печаль, подивился бы я Захонью -- уж больно красиво было печище! Избы ровными рядами взбегали на холм пологий, со всех сторон молодым лесом поросший. Промеж ними стояли плетни ухоженные, у ручья, рядышком с печищем, баньки низкие присоседились... -- Туда. -- Медведь, покряхтывая, указал в сторону неказистой избенки с краю печища. Ночью-то я ее толком и не разглядел, а теперь в ужас пришел, увидя. В такой избе, верно, и мыши-то жить стыдились, а уж люди и подавно. Почти по крышу вросла изба в землю, перекосилась, словно желая убежать в темноту подступающего леса, глядела негостеприимно на нас кривым провалом влаза. Нет, не нравилась она мне, не хотелось заходить в двери перекошенные и сырой пустотой дышать... Другое дело вон тот домик, на пригорке, -- веселый, нарядный, над землей горделиво вознесшийся, с широким узорчатым крыльцом. Возле него и лавочка для путников прилажена была. Сразу видать -- добрые люди в нем живут, душевные. Они и накормят, и напоят, и Славена в чувство приведут... -- Пойдем туда. -- Я указал Медведю на полюбившийся дом и уверенно потащил за собой бессловесного Славена. Огромная пятерня Медведя сшибла меня на землю. Охотник тучей надо мной навис, пристально вгляделся в глаза: -- Ты что, не понял? Чужак сказал -- "в самый бедный". Он колдун. Знает, где лучше. Когда Медведю вожжа под хвост попала, с ним спорить бесполезно, а то и вовсе опасно. Я встал и послушно поплелся в сторону кривой избушки. Подобравшись к хлипким дверям, постучал, надеясь втайне, что не отзовется никто. Никто и не отозвался. Я застучал посильнее и уж собрался было намекнуть Медведю, мол, следует другого пристанища поискать, как дребезжащий старческий голос из-за Двери поинтересовался: -- Вы кто будете? -- Путники, приюта от непогоды просим, -- мягко сказал Медведь. Я удивился сперва, что он про Чужака не упомянул, а потом подумал -- может, так и лучше -- кто знает, люб ли хозяевам ведун странный. На пороге показалась маленькая сгорбленная старушка. Ее левая рука с трясущимися пальцами скрючилась у живота, будто ветка засохшая. Седые редкие волосы с затылка неопрятным пучком свесились -- даже плат грязный их удержать не мог. С перекошенного лица взирал на гостей нежданных всего один глаз, а другой прятался под полуприкрытым веком, помаргивал насмешливо. Нелепа старуха была, отвратительна. Смех, вперемешку с неприязнью, вырвался из меня противными хрюкающими звуками, и, силясь остановиться, почувствовал я, как вместе со смехом выплескиваются чувства неведомые, что скопились в душе за дни последние да дышать мешали. Бабка сердито покосилась на меня и, обидевшись, собралась уже дверь перед носом запереть, но Медведь, протиснувшись вперед, забормотал: -- Впусти нас, бабуля. Будь добра. Брат у меня при смерти. Коли помрет, то и мне не жить. Впусти... Старуха, по-птичьи вытянув шею, заглянула за его плечо, охнула и, отстраняясь, пропустила нас внутрь. Утренний свет, размытый дождем, с трудом проникая сквозь грязное малое оконце, лежал на дощатом полу белесым пятном. За ним, в душном сумраке, хромой стол прятался, больше на громоздкую лавку похожий. Маленькая каменка, тепло излучающая, в углу притулилась, а по стенам пристроились грудами узлы да сундуки. Видать, жила старуха на отбросах соседских. Только бедные люди хранят вещи, ни к чему не пригодные, копят их, приберегают на случай крайний. Впустив нас в дом, бабка забилась в угол и, прикрывшись каким-то тряпьем, затихла, будто не гостей впустила, а ворогов, от коих лишь в темном углу спасения могла сыскать. Да мне не до нее было -- голод и холод давали о себе знать, трясли тело безжалостно. Пристроился поближе к печке, стянул мокрую одежду себя и с покорного, точно тряпичная кукла, Славена. Медведь осторожно уложил Лиса на пол, возле светлого пятна и, усевшись рядом, зашептал покаянно да неуверенно: -- Теперь ждать... Ждать... Ждать... Чего ждать, дурачок, собирался? Помощи от ведуна, коего всю жизнь наши родичи обижали да и мы сами прочь, на верную погибель, выгнали, иль на милость богов надеялся? Лис еще и жив-то чудом оставался -- дышал всхлипами сиплыми, а на большее уже сил не было... Не так меня рана его пугала, как Огнея, при этакой ране неизбежная... И у Славена глаза пустыми совсем казались -- ни тепла, ни домашнего дыма не чуял. Глядел я на родичей своих, вспоминал Хитреца, печище родимое, парней бравых, какими недавно совсем мы были... Вспоминал да душой стонал... Ах, Горе-горюшко, Горе лихое одноглазое, Ах, зачем ты, Горе, на меня глянуло, Ах, зачем свет белый мне застило? Я тебя, Горе, ко двору не звал, Ко двору не звал да не привечал! Кабы крылья мне -- взмыл бы лебедем, Взмыл бы лебедем -- счастье выкликал. Счастья выкликал, Долю вымолил... Убаюкивали слова, утешали... Постепенно тепло проникло в тело, тяжким грузом усталость навалилась -- потянуло меня в тихую, покойную дремоту... "Утро вечера мудренее", -- подумалось, да и пропало все, благостным сном стертое. МЕДВЕДЬ Впервые в жизни я испугался по-настоящему. Бегун безмятежно спал у печки, а ко мне сон не шел. Стоило прикрыть глаза -- вставало передо мной мертвое лицо брата. Говорят, охотники лучше других смерть-Морену знают. Я же чуял ее. Ходила кругами возле избушки Белая Девка, поджидала мига удобного. Чтоб никто не помешал ей потихоньку подкрасться к брату да забрать его к богине ледяной. Я готов был предложить ей себя вместо Лиса. Нельзя ему было умирать -- он и не жил-то толком. А мне уж всего хватило в этой жизни -- и любви, и тепла, и удовольствий. Знал, что скажу ей: -- Возьми меня, а его отпусти. Не губи понапрасну... Но Девка Белая хитра -- не подойдет в открытую, не заговорит, только будет бродить осторожно по КРУГУ -- высматривать, выжидать, а потом схватит костлявыми руками да утянет в темноту вечную... Вон как с Хитрецом. Так подошла, что никто и помочь не успел. Жаль мне было и Хитреца, и Славена, да своя боль сильнее била. Я себя без Лиса не мыслил. Мы с ним всю жизнь вместе прожили. Охотились, отдыхали и даже влюблялись вдвоем. Казалось, и умрем в миг один. Конечно, иногда злил меня Лис, но стоило поссориться, и повседневная суета становилась пресной, тягучей, как недошедшее тесто. А теперь и вовсе черной казалась. Пока я над телом брата сидел, одно уразумел наверняка: коли спасет ведун его, как обещал, рабом ему стану! Никому не позволю его даже намеком обидеть. Перед походом Славен от меня клятвы на верность не потребовал. Тогда я порадовался -- не нравилось мне под чужой властью ходить, а теперь, коли Лис выживет, я его спасителю добровольно и душу и тело отдам. Плевать мне будет на родовитость иль безродность его! Бегун всхрапнул во сне, раздул тонкие ноздри, будто жеребец, волков почуявший. Славен на него отрешенный взор перевел, вздохнул печально и вновь в стену уставился. А мне не до них было -- мысли белками загнанными в голове метались, колокольцами перекликались меж собой, от надежды до отчаяния прыгая. Почему же так долго не возвращался Чужак? Лис уже дышал, точно больная собака -- часто да мелко, и глаза закатил, а обещанной помощи все не было. Где же проклятый колдун?! Отворяясь, скрипнула дверь. Я обернулся, вздохнул облегченно. Легок Сновидицын сын на помине -- знать, жить будет долго... Чужак вошел, стряхнул с охабня дождевую влагу и кивнул старухе, в углу притихшей: -- Тряпицу чистую дай, иглу да нить шелковую. Бабка закопошилась, пробормотала неуверенно: -- Где ж я тебе нить шелковую возьму, милостливец? Отродясь у меня этаких не водилось... -- Тогда то, что есть, неси. Он закатил рукава, обнажая бледные руки, махом смел со стола на пол чашки с плошками, мне велел: -- Клади сюда брата. Не хотелось мне Лиса на стол, будто покойника, выкладывать, да только выбора не было. Тело брата на руки теплой тяжестью легло -- не мог отпустить его, прижал к себе и, еле дыша, положил на дерево гладкое. Отошел в сторонку, чтоб не мешать ведуну, но он прикрикнул: -- Здесь стой. Держи его, коли дергаться будет. Хорошо хоть прочь не погнал... Я к Лису подошел, силясь на Чужака не глядеть, будто мог он во взгляде моем подозрения тайные прочесть, прижал руки брата к столу, замер, ожидая. Старуха, покряхтывая да постанывая, приволокла тряпицу белую и иголку костяную. Чужак на иглу взглянул, буркнул что-то отрывисто и, ничего не сделав, прочь пошел. У меня сердце всколыхнулось -- неужто отказался от обещания своего? Окликнул его: -- Постой... Он оглянулся уже на пороге, рявкнул отрывисто: -- Вернусь сейчас. И вышел, дверью хлопнув. По всему видно было -- разозлился на что-то, только не понятно -- на что... Мы со старухой переглянулись растерянно, замерли по разным сторонам стола кособокого, а меж нами Лис задыхающийся. В тишине лишь его дыхание и разносилось. Страшное, прерывистое... Казалось мне каждый раз, как слышал свист сиплый, что уж больше не вздохнет он... -- Что с братом-то? -- первой заговорила бабка. -- Оборотни порвали. Не хотелось мне здоровье Лиса обсуждать, но старуха не отставала: -- Это в Горелом, что ли? В Горелом все наши беды начались... Не мог я спокойно название это слышать -- сжимались руки в кулаки, неведомое зло поразить не умея. Старуха мое лицо потемневшее углядела, о другом заговорила, на Славена указывая: -- Ас этим что? Испужался шибко или всегда такой был? -- Он нынче ночью дорогого человека потерял. Утонул тут один из наших. Отвечал я ей через силу и дивился -- никогда не ведал раньше, что разговор пустой душу изболевшуюся облегчить может. Казалось, будто тяжкую ношу, что один тянул, еще кто-то подхватывал. -- В Русалочьем? -- догадалась бабка. -- Верно. Мы немного помолчали, а затем старушка, расхрабрившись, подобралась поближе. Грустно глядя на Славена, забормотала: -- На сына моего похож. Младшего. Его Русалка заманила. Девка грудастая... Меня тогда удар хватил. Руку скрючило, лицо скосило. Первое время говорить вовсе не могла. Дед один, прохожий, меня подлечил. Остался. Пожил недолго, а потом и помер... Старухина голова печально закачалась на тонкой шее. Мне захотелось отвлечь ее от грустных воспоминаний, а заодно и самому не думать о страшном. -- Ты говоришь "младшего напоминает", а старший где? -- У Князя, в дружине. Почитай, лет пять уже служит. Вести шлет. Хорошие... -- приободрилась бабка. -- Мы тоже к Князю идем, -- сказал я. -- Хочешь, передадим чего сыну? Хотел добавить "если доберемся", а потом вспомнил о Чужаке и почему-то почуял вдруг -- наверняка доберемся. Ведун в Ладогу шел, и коли с ним примиримся, он и нас выведет... -- А что передавать-то? -- удивилась старуха. -- Нет у меня ничего. Нищая я. Ты, милок, только не тревожь его. Скажи, мол, жива, здорова, живу хорошо, не жалуюсь. А угощений не послала оттого, что спешили вы. Не успела, мол. Мне стало жаль ее -- старую, больную, голодную, боящуюся огорчить сына. Тот, небось, и не думает о материнских бедах, пирует на княжеских застольях да девок по углам тискает. -- Ладно, все скажу, коли доберусь, только как найти его? Дружина у Князя большая. -- Спроси Миколу из Захонья, тебе его и укажут. -- Старушка повеселела. -- Он у меня парень видный. Что ж, передам я этому Миколе все, что о нем думаю! Мать здесь с голоду пухнет, а он ей подарков не может выслать с оказией. Все знают -- Князь щедр, дружинники у него богато живут. Стервец этот Микола! Я развязал сумку, достал последний сухарь и протянул его старухе: -- Возьми, угостись, коли хочешь, мне все равно ничего в горло не лезет. Старуха постаралась сохранить крохи достоинства, неспешно взяла сухарь, но в единственном глазу задрожали слезы. -- Спасибо. Когда сухарь был уже почти съеден, вошел Чужак. Мокрый, злой, с пустыми руками. И ведь не спросишь его, куда ходил? А коли спросишь, ответа не дождешься... Он быстро вытер руки, подошел к Лису. -- Держи теперь, -- сказал, на меня мельком покосившись. Я, вмиг о старухе забыв, брата за плечи схватил. Крепко схватил, будто мог объятием своим его от смерти заслонить... Тонкие пальцы ведуна забегали по страшной ране, надавили на закрытые глаза, потянули веки вверх, закатившиеся белки открывая. Странной была его ворожба. Сновидица больше нашептываниями и травками лечила, а знахарка из печища дальнего -- заговорами да дымом. Нам с братом не раз на охоте доставалось, но никогда еще я такой ворожбы, какой Чужак брата спасти пытался, не видел. Покуда дивился я, он вытянул из котомки гриб-дождевик, который в каждом лесу после дождя во множестве встречается. Дождевик -- смешной гриб, с собратьями не схожий, -- круглый, будто шар. По молодости он белый да пузырчатый, а как состарится, становится будто дед ворчливый -- ступишь на него -- фыркнет, окатит ногу обидчика дымом коричневым. К чему Чужак его приволок? Удивлялся я недолго -- рубанул ведун ножом маковку у гриба да высыпал пыль дымную в Лисью рану. Покрылась она бурым налетом, будто пеплом. Захотелось сгрести эту грязь с плоти яркой, очистить ее от темной волшбы. -- Стой! -- Чужак мою руку перехватил, к столу прижал. -- Я свое дело знаю. И без того сил много трачу на рану пустую. Была бы игла железная да нить шелковая, не пришлось бы мне делать этого. А будешь мешать -- брошу его как есть. Я покрепче пальцы в дерево гладкое вдавил, чтоб не сорваться ненароком, голову опустил. Верно Чужак подметил -- я его сам просил о помощи, а теперь под ногами путаюсь... Хотя опасался я верно: никто Чужака толком не знал, никто его лица не видел. Да и к чему он от родичей прятался, тоже не ведали. Болтали много об уродстве и о божьем проклятии, только все разговоры эти пустыми слухами были. Я-то видел его однажды. Это случилась в детстве еще, когда, воображая себя настоящими охотниками, мы с братом незаметно подбирались к дому Сновидицы и до утра в засаде просиживали, от собственной смелости пьянея. Случайно поздней ночью нам удалось подкараулить Чужака. Он шел со стороны болота и, не подозревая о нас, откинул капюшон с лица. Я тогда здорово разочаровался. Все село болтало об его уродстве, а разглядел я простую мальчишечью физиономию. Отличался он от наших знакомых ребят -- это верно. Глаза были странноватые да волосы не такие, как у всех, а все же уродом не назовешь. Он тогда, словно почуяв что-то, быстро вошел в избу и с той поры без капюшона на дворе не появлялся. Да и мы к нему интерес потеряли. А потом я и вовсе о нем забыл. Даже когда он оказался в числе избранных, я лишь удивился: "К чему такой Князю?" Не знал тогда, от кого будет вся жизнь моя зависеть. -- Крепче держи! -- прервал он мои воспоминания и вдруг зажал пальцами рану страшную, будто хотел края ее срастить. Лис застонал тяжко, задергался -- еле удержал его, а Чужак уже руки от горла его оторвал, принялся водить кругами над раной слепленной, словно посыпал ее чем-то. Я сперва не понял ничего, а потом охнул от неожиданности и отпустил Лиса. На мое да на свое счастье затих он сам, будто чуял, что творится с телом его. А я воочию видел, лишь поверить не мог! Не шепотком ворожейным лечил Чужак -- руками голыми. Разрыв страшный под его ладонями тонкой корочкой покрывался, розовел свежей кожицей, а те маленькие трещинки, что от него тянулись, уже бугрились зажившими шрамами, будто не этой ночью Лиса порвали, а давно когда-то. Бабка-хозяйка, мой возглас заслышав, из угла вылезла, вытянула шею -- посмотреть, да, руками всплеснув, замерла посреди горницы. -- Чур... Колдун... -- зашептала. Нет, не колдовство тут было -- нечто иное, разуму недоступное. -- Все! -- Чужак тряхнул руками, будто сбросил с них груз невидимый, прочь от стола отошел, в котомке поковырялся и протянул мне аккуратный махонький мешочек. -- Возьми да по щепотке три раза в день брату давай -- поутру, в полуденницу и на вечерней зоре. Тогда и Огнея его стороной обойдет. У меня руки тряслись, когда брал его дар, губы дрожали, но любопытство, что лист банный, -- коли прицепится, не отлепить. Не сдержался я, макнул палец в мешочек, понюхал порошок белый, что к нему пристал. Пахнуло на меня знакомым запахом. Старуха тоже возле меня завертелась, носом потянула, удивилась: -- Плесень вроде... -- Для тебя -- плесень, для него -- жизнь, -- отозвался Чужак да кинул небрежно бабке монетку серебряную, видать единственную свою ценность. -- А чем болтать попусту, сходила бы лучше к Старшему да поесть принесла. Старуха покачала головой: -- Наш Староста не очень честный человек, колдун. Он и монетку заберет, и вас погубит, дабы никто ни о чем не проведал. Некоторое время Чужак размышлял, от губ под темную ткань капюшона побежали тонкие разрезы морщин. -- Ну, как знаешь... Добудешь еды для моих людей -- награжу, а на нет и суда нет. -- Какой награды от колдуна ждать? Да и будет ли добро с той награды? -- осмелела вдруг старуха. Верно она подметила -- даже богам неведомо, чего от ведуна могучего ждать. А Чужак, по всему, не из слабых был... -- А я не совсем колдун. -- Он опустился устало на лавку, вытянул длинные ноги к печи поближе. -- Ты про меня многое знаешь, да сама того не ведаешь... Старуха закряхтела, засопела. Спрашивать в открытую у странного незнакомца имя не решалась, а обиняками -- слов не могла сыскать. -- Для меня ты гость незнакомый, -- начала осторожно, -- пристанища попросивший. И друзья твои, опосля пришедшие, тоже гости, не более... -- А коли так, -- перебил ее Чужак, -- уважь просьбу гостя! Попробуй возрази ему, когда говорит так... Старуха смирилась, поплелась покорно в завесу дождевую да, озлившись, напоследок дверью хлопнула, Бегуна разбудила. Тот глаза, со сна осоловевшие, вскинул, потер их, недоуменно на Чужака уставившись, -- не мог уразуметь, что не сон ему снится. -- Сколько я спал? -- ни к кому не обращаясь, спросил и, чуть не подпрыгнул, услышав бесстрастный ответ: -- Чуть поболее дня да ночи... Не понимая, шутит ведун иль всерьез говорит, Бегун заозирался. Натолкнулся взглядом на Славена, вздохнул: -- Все по-прежнему... А потом Лиса увидел и оторопел, глаза расширяя. Заплескались в голубизне их небесной удивление да растерянность... Кабы я сам не видел, что Чужак с раной смертельной сотворил, то на горло брата зажившее не лучше Бегуна воззрился бы. -- Это... Как это... -- бормотал он, слов не находя. -- Чужак помог, -- подсказал я, от слов своих теплую радость чувствуя. -- Правда? -- Бегун оживился, махом подскочил к ведуну. -- Так может, ты и Славена... Тот немного поглядел на Славена, а потом потянулся лениво: -- Не нужна ему моя помощь, коли сам жить не желает. -- Жить всем охота, -- донесся со стола голос слабый. Всего я ждал -- дней бессонных, волнений над братом хворым, но никак не думал, что очнется он так скоро! Кинулся к нему, подхватил под руки, помогая со стола слезть. -- Ты чего меня, как бабку старую, обихаживаешь? -- удивился он и застонал, голову поворачивая. -- Болит, зараза... Знал бы, что было с ним, не смеялся бы -- руки Чужаку целовал! -- Ничего, до Ладоги заживет, -- усмехнулся тот и отвернулся, будто не желая благодарственных слов слушать. -- А кто нас в Ладогу проведет, коли через озеро переправы нет, в Терпилицы да в Горелое уж точно не вернемся, а в обход все топи гиблые тянутся? -- встрял Бегун, огорченно лицо кривя. -- Я могу провести, -- тихо сказал Чужак. -- Только тем путем, коим не всякий пройти сумеет. -- И каким же это? -- Кромкой, через Змеевы земли. У них по краю кромки ловите, туда Ягая, вход охраняющая, не сунется. Только говорить со Змеем настоящий вой должен. А я не вой... У Бегуна от слов незнакомых и речей загадочных язык отнялся -- замер с ртом приоткрытым, да и Лис, видать, слаб еще был -- глядел на Чужака, словно невидаль некую увидел, и слов не находил... Хотя Чужак для него и был невидалью -- он же в беспамятстве лежал, когда Бегун ведуна встретил и на подмогу привел... А я хоть и не понимал странного разговора ведуна, а верил ему. Коли говорил он, что есть где-то Змеи да кромка, где живут они, -- значит, так оно и было. А если выдумывал, то кто я такой, чтоб спорить с ним? Пусть кромка эта только в голове его существует, ныне я ему не указ -- слуга верный... СЛАВЕН -- Очнись, Славен, -- чужой голос потревожил мой отрешенный покой. Слова проникли сквозь благостную пелену, заметались внутри, как спугнутые барсуки в норе. -- Старик любил тебя, а ты? -- Незваный гость не давал покоя, тянул душу обратно, в окаменевшее тело, заставлял вслушиваться. -- Ты мечтал о славе и почестях, забывая о нем. -- Мне жаль, -- ответила пустота внутри меня. -- Нет! -- Голос загремел, пугая своей мощью, разогнал воспоминания. -- Тебе не жаль! Не о нем твоя печаль. Он нашел свое счастье. Тело его покоится в озерном иле, и время изгложет его, подобно голодному псу, но сам он впервые свободен от страха и неуверенности. Его слезы станут каплями дождя, а его вздохи лягут на траву утренней росой! На молодом месяце он будет юн и беспечен, а на ущербе состарится чтобы вновь стать молодым. Будут ему подвластны реки, и озера, и тучи, и сможет он острова двигать, словно дитя малое камушки. Тебе бы радоваться за него, ибо он отмучился положенный срок и достиг счастья; но нет! Ты думаешь о себе. Ты взываешь к нему, умоляя вернуться, -- ведь тебе дороже собственное, ничем не замутненное, спокойствие. Ты никогда не любил его! -- Неправда!!! -- всколыхнулась в груди волна гнева, поднялась изнутри, рванула невидимое полотно, окутавшее душу, и выплеснулась на свободу, возвращая почти забытые чувства -- боль, отчаяние, страх, любовь, надежду... Тот же голос, что шептал в темной тишине, произнес, обращаясь уже не ко мне: -- Ему не нужна моя помощь. Чужак?! Значит, ему обязан я своим возвращением?! Не обошлось без него... Не зная, благодарить его или проклинать, я перенес внимание на пекущегося о моем здоровье Бегуна. -- Не стоит уговаривать, Бегун. Я не хворобей тебя. Он всмотрелся в мои глаза, просиял, горестные морщины на высоком лбу разгладились. Никогда он не умел чувства сдерживать, вот и теперь -- ухнул, хлопнул в ладони, приветствуя мое возвращение. От звонкого хлопка встрепенулись братья-охотники, подошли поближе с удивленной радостью в лицо мое вглядываясь. Они на меня глядели, будто на диво какое, а я -- на Лиса. Поверить не мог, что все, что сном казалось -- рана его кровавая, Чужак, руками ее заживляющий, да Медведь, на коленях пред ведуном стоящий, -- все это наяву случилось... Вскоре подоспела посланная за едой старуха-хозяйка. Снедь оказалась вкусной и свежей. Приятные запахи потекли в нос, разбудили дремлющего внутри, вечно голодного неведомого зверя. Потянувшись, он заурчал, стряхнул воспоминания, словно дворовый пес надоевших щенков... В голове у меня прояснилось, мучительная тоска сжалась комочком, уступая место голоду и навалившимся заботам. За едой болтать лишь дурак станет, зато насытившись, любой спор миром решить можно. Только не с кем спорить было, разве что с ведуном, а какой из него спорщик... Все понимали -- нужно добраться до Ладоги, но как -- никто не представлял. И мне предложить было нечего... Глупо, конечно, было верить россказням Чужака про неведомую нелепую кромку, про Змея на ней и зелье, позволяющее этого Змея увидеть, но попытка -- не пытка. Обещал он довести до владений Змея, так пусть ведет, а там уж будет видно, что дальше делать. Может, знает ведун какую тайную тропу, ведущую к берегам Мутной. Может, мать его когда-то той тропой ходила... А Змей -- уловка ведовская, чтоб от потаенной тропки чужих отпугивать. У всех знахарей, на крайний случай, таких уловок множество припасено. Выпьем мы колдовское зелье -- оно глаза замутит, вот и начнет мерещиться всякая нежить... И ведь уперся ведун -- или пейте, или вовек не пройдете теми землями! Да ляд с ним! Я лучше его варева напьюсь да Змея узрю, чем через Русалочье вплавь двинусь иль обратно, к оборотням, сунусь... Неладно, конечно, сыну Старейшины малого ведуна слушать, но, видать, выбора нет... Набирает Чужак силу, хорошо хоть к власти не очень-то рвется, скорее наоборот -- кривится, замечая чрезмерно признательный, подобострастный взгляд Медведя. Собраться и в путь тронуться -- дело недолгое, да только муторно было всю дорогу объяснения и поучения ведуна выслушивать. Что мне Змей, зельем вызванный? А наставлениям конца-края не было. У меня уж ноги ныли от быстрого шага и в груди огонек разгорался, а он все бормотал, словно за все года, что молчуном ходил, выговориться хотел: -- Покажется вскоре молодой сосняк. За ним -- владения Змея. Посох постукивал по вылезшим из-под земли корявым корням сосен, пугал их оскаленным резным наконечником. -- Запомни, из лесу -- ни шагу. Там еще Бор хозяин, а на ровной да голой Пустоши уже Змей. Увидишь его -- не пугайся, а коли струсишь, то виду не подавай, держись на равных да проси позволения пройти через его ловище. Границу не пе