виднее. Он боком пролез в пролом, держа у живота пулемет, игрушечный в его лапах, и нимало не интересуясь, последовал ли кто-нибудь за ним в эту дыру. Он все еще оставался инструктором по самообороне, исповедующим железное кредо: хочешь выжить - делай как я, не хочешь - твое дело, никто не заставляет. Но тогда отойди в сторону и не мешай. В мертвых квартирах пахло запустением и промороженной пылью, кое-где валялось барахло. Сухо потрескивали стены. В одной комнате нашлась собранная на полу детская железная дорога. Крохотный паровозик застыл перед шлагбаумом. - Что скажешь? - спросил дядя Коля. Он выглядел угрюмым. Мы обшарили этаж и заняли позицию: лестница здесь была точь-в-точь такая, как в другом крыле, - узкая и удобная для сдерживания противника. Беспорядочная стрельба снизу мало-помалу приближалась. Гуляло сумасшедшее эхо. - Что говорить? - я пожал плечами. - Их здесь никогда не было, видно же. Вац, ты что скажешь? - Не было. - То-то, - со значением сказал дядя Коля. - Послушай-ка лучше. Усек? Их и внизу всего-то с пяток, от силы. Стратеги... маму!.. Думали, тут их до черта, а их... - Не вижу плохого, - перебил я. Секунду дядя Коля глядел на меня сумрачным неандертальским взглядом. - И чему я тебя учил... - А что? - А то, что они с нами не воюют. Ты еще не понял? Мы знаем, как они умеют драться, вспомни, как они дрались за "родильный дом", - так вот: они с нами не дерутся. Они перед нами бегут и огрызаются лишь в самом крайнем случае. С полицией и десантниками они дрались отчаянно и брали верх, а перед нами бегут. Почему? А слияние стай? Уже последнему дурачку должно быть ясно, что у них единое командование. В городе полно людей, только воевать некому, а нестроевые воротят рожи: не наша, мол, забота драться, и думать об адаптантах не желаем, пусть штаб думает... - Нестроевые на окраинах отбиваются от снега, - возразил я. - Ты не видел, какие там барханы. Когда ветер - страшное дело. - Вот где страшное дело! - рявкнул было дядя Коля, но тотчас понизил голос. - Здесь! Не где-то, а здесь! И вот здесь! - Он гулко постучал себя по шлему. - Что, не так? Оставляют нам на расправу всякую мелочь от щедрот, а мы и рады стараться: ура, мол, отбили еще один дом. Сокр-р-рушительная победа. Ура, отбили квартал! Знай наших. Ура-ура, вчера продвинулись на двести метров, а сегодня рванем на триста! Сожмем пружину еще немного! Чувствую: что-то будет... - Что-то всегда бывает, - без охоты возразил я. - Бывает! - зло сказал дядя Коля. - Еще как бывает! И будет! Когда - не знаю, как - не знаю. Но добром не кончится, это я тебе точно говорю. Скажи: что может знать о сети рыба? Опять он за свое. Я отмолчался. Почему-то вспомнился эпизод: мужчина и женщина на ничейной территории водили большой двуручной пилой, пилили дерево. На дрова. День был тихий, ржавая пила визжала на несколько кварталов. За спиной у мужчины висел автомат, очень старый, еще "калашников", с отбитым прикладом и стертым воронением. Наверное, мужчина повесил его просто для поднятия духа - целью они были превосходной. Им дали закончить работу и уйти, они еще долго вязли в сугробах, унося свои три полена, и только потом началась перестрелка. Эту парочку видели и перед другими отрядами, иногда порознь, а иногда вместе и даже с детьми. Было это тягостно и непонятно: люди, живущие размеренной жизнью на ничьей полосе, продвигающиеся вместе с ничьей полосой и не желающие ни нас, ни адаптантов... Зато дядя Коля был мне понятен: как всякий человек, не владеющий всей полнотой информации, он вечно полагал, что с ним играют в нечестные игры и даже как-то раз спросил меня шепотом, действительно ли существует штаб очистки или он придуман специально, чтобы валить на него вину за наш вечный кафтан имени Трифона. Но удивил: прежде считалось доказанным, что дядя Коля и отвлеченные метафоры суть понятия несовместимые. Видно, допекло. Рыба в сети... Или нет: о сети. Что может знать. Гм. Что может, то и знает. Рыба. Это такая, с плавниками. Вкусная штучка, особенно на сковородке под майонезом, сто лет не ел... Я проглотил слюну. Этажах в пяти ниже нас рванула граната. Прорезав эхо автоматных очередей, заметался одинокий отчаянный крик. И сразу все смолкло. Тишина была оглушительная. Тишины не хотелось. - Карлсоны! - прокричали снизу. - Что у вас? - Пусто. - Карлсоны, не слышу! - Пусто! - во всю мощь легких рявкнул дядя Коля. - Пусто у нас! - Везет некоторым. Спускайтесь! - Эй! Эй! - закричал дядя Коля. - Потери большие? - Чепуха. - Я узнал голос Сашки Столповского. - Один раненый. 6 Троих убитых дубоцефалов сложили в ряд за стойкой бара и прикрыли сорванной шторой, чтобы не портили настроение. Четвертый, оставшийся в живых, сидя на полу у груды опрокинутых резных стульев, тоненько ныл, осторожно щупал вмятины на термокостюме и временами вздрагивал всем телом. Несколько не участвовавших в атаке дубоцефалов, кстати сказать, вполне безучастно отнесшиеся к мертвым, смотрели на него с выражением глубокого ужаса. Их никто не гнал: выбранные наудачу кандидаты в команду "щит" должны привыкнуть к своей роли заранее. Стонущего раненого из штурмовой группы положили на снятую с петель дверь и куда-то унесли. Адаптантов при штурме было убито пятеро, как и предсказывал дядя Коля, имевший теперь вид типа "ну, что я тебе говорил?" Спускаясь и обшаривая по пути этажи, мы нашли еще одного: дядя Коля вдруг резко остановился и повел носом, как волкодав, учуявший добычу. "Здесь..." - "Где?" - "За углом. Ждите", - и я имел удовольствие видеть работу профессионала. Граната ему не понадобилась. Дядя Коля шел, выставив перед собой пулемет, шел нарочито шумно, топая и сопя, - когда же до угла осталось два шага, он бросился вперед внезапным нырком с переворотом на спину в падении. Этот трюк был мне знаком, но совершить его с подобной тяжестью в руках я бы не рискнул. Очередь прошла над его головой, и тут же звучно заработал пулемет - было слышно, как подброшенное пулями тело грянулось об пол. Под ногами пищало битое стекло. Если бы не битые окна, в русском зале винного бара "Истина", пожалуй, еще и сейчас ощущался бы уют. Здесь все было сделано крепко, на совесть: когда в былые времена кого-то сгоряча били по голове резным стулом, страдала голова, а не стул, как тому и должно быть. Столы в зале стояли дубовые - не приподнять, стену скрывало резное панно: сильно усатый дядька Черномор стоял по колено в неспокойном море-акияне и, плотоядно облизываясь, тянул к стойке гигантскую утконосую братину. Из-за громоздкого плеча дядьки высовывались веселые деревянные рожи числом тридцать три - понятно было, что морские богатыри тоже не прочь тяпнуть винца на страх ревматизму. В зубчатой - под кремль-детинец - кадке с вечной мерзлотой прозябала зачахшая на корню березка с окаменевшими ломкими листьями. Из криогенных глубин подвала слышались голоса, донельзя возбужденные редкой удачей. Дураки же, это дело надо делать тихо и конспиративно, не шуметь сверх меры и уж подавно не орать: "Уж стол накрыт, ряды бутылок стоят, построившись в затылок!" - тем более что никаких бутылок в подвале не нашлось, как сообщил, вернувшись, равнодушный к спиртному Вацек, а обнаружилась там одна-единственная, зато неправдоподобно громадная лопнувшая бочка с розовым винным льдом и свернутым на сторону краном. Судя по треску и гиканью, бочку доламывали. На рысях под взглядом Сашки пронесся командир первой штурмгруппы и застрекотал каблуками вниз по лестнице - пресекать мародерство. Что, дождались, голубчики? Говорил же - надо тихо. Снаружи завывало, снег валил в выбитые окна, и одиноко дребезжало какое-то уцелевшее стекло, зато никаких других звуков извне не ощущалось, а то, что не дано нам в ощущение, вспомнил я, не является объективной реальностью. Соседние участки тоже безмолвствовали, и мечталось мне, что вот сейчас можно подняться с тяжелого резного стула, легко выйти на улицу и впервые за много недель идти, идти себе куда угодно, хоть дойти до центра города, если повезет не заблудиться в метели. Дойти и вернуться. Не для того, чтобы дать шороху тылам противника, а просто так... Ладно, будет уже хорошо, если сегодня ночью адаптанты ничего не предпримут в ответ, подумал я. По такой метели, пожалуй, и не предпримут... И вдруг я ощутил тишину - какую-то ненормальную, нехорошую тишину, совершенно неуместную в таком зале. Я повертел головой: Сашка и Вацек были налицо, но и только. Куда унесло дубоцефалов и куда был услан дядя Коля, я не заметил, и все двери были аккуратно заперты, из подвала не доносилось ни звука, зато Вацек неразборчиво шептал что-то на ухо Сашке, суетливо бегая глазами по сторонам. Я снял с себя шлем. - ...Короче умеешь? - звучно прорвался голос Сашки. - Все готово? - Так... - Вацек задохнулся, - точно... Доставлен. Здесь... - Хвалю, - Сашка прошелся по мне ленивым взглядом и так же каменно-лениво отвернулся к напрягшемуся Вацеку. - Работнички... Что один, что другой. Я тебе говорил, что об этом, кроме нас двоих, не должна знать ни одна живая душа? Говорил или нет? Вацек стрельнул глазами в мою сторону и опять уставился на Сашку. - Ни одна? - недоверчиво спросил он. - Ни одна. Вацек отшагнул от Сашки, лишний раз передернул затвор автомата, отчего желтый патрон выскочил и запрыгал по полу, и направил ствол на меня. Лицо у Вацека сделалось интересное: извини, мол... Я вскочил. - Э! Э!.. Совсем уже? Крыша съехала? - Отставить! - негромко скомандовал Сашка. Вацек опустил автомат. Глаза у него были совершенно оловянные. - Выйди вон. Вацек вышел. - Хороший мальчик, - мечтательно сказал Сашка, когда дверь за Вацеком осторожно закрылась. - Дурачок пока, правда, но это ненадолго, со временем освоится... - С-сукин сын! - с чувством сказал я. - Ну-ну. Успокойся. - Сашка зачем-то взглянул на часы - было без десяти минут три, - с усмешкой взял у меня из рук автомат, посмотрел на свет в ствол и отставил в сторону. - А ты как думал? Интеллигенция, стуломахатели! Ни работать, ни стрелять, ни даже ухаживать за оружием толком не научились, а туда же - не тронь, мол, нашу ценную психику... Не так? Действие стало походить на дрянной боевик. Я не успел ответить, а дверь уже протяжно скрипнула на мерзлых петлях, и в зале снова возник Вацек. Но теперь он был не один - за ним, отставая на два шага и сотрясая пол, затмевали дверной проем оба Сашкиных порученца, а перед ними, опережая их на один шаг, шаркающей старческой походкой шел Бойль. Увидев меня, он остановился. Толчок сзади бросил его к резному стулу, он налетел на спинку и вцепился в нее обеими руками. Стул даже не качнулся. Вот так и проигрывают, мельком подумал я, косясь на автомат. Автомат был далеко. Похоже, мне предстояло узнать в подробностях то, о чем я был осведомлен в общих чертах: что бывает с агентами, неразумно затеявшими собственную игру. С бывшими агентами... Стоп, сказал я себе. Остановись. Если это всего лишь случайность, а такое вполне возможно, и если Бойль притом не окончательный олух... если так, то у меня еще есть шанс... У н_а_с_ есть шанс. Еще поборемся... поводим по кругу... - Расслабься, милый, расслабься, - ласково сказал мне Сашка. Он даже не взглянул на Бойля, и только сейчас до меня дошло, насколько наивен я был все это время. Он смотрел на меня в упор, скрестив на груди руки. Он знал про меня все. И тогда я решился. Сразу. Не раздумывая. - Живьем! - бросил Сашка. Мой рывок к оружию не удался: один из порученцев в прыжке отпихнул автомат так, что тот с лязгом ударился о кадку; второй нанес мне два молниеносных удара - в челюсть и в солнечное сплетение. Я отвел оба и в свою очередь достал его шлемом. Порученец взвыл и схватился за лицо. Первый, нырнув под мою руку, попытался нанести мне сокрушительный удар сзади по шее, он был выше меня, и бить ему было удобно, он действовал грамотно и вложил в удар ровно столько сил, сколько было нужно, - мне удалось лишь увернуться, но не поймать его на неточности. Я отступил и ответил. Из трех моих ударов порученец сумел блокировать два. "Бегите!" - крикнул я Бойлю, лягая в живот кого-то набежавшего сзади. Из-за спины задавленно охнули голосом Вацека. Краем глаза я поймал Бойля - тот все еще стоял, держась за спинку резного стула, причем с видом совершенно спокойным. Будто происходящее никак его не касалось. - Да бегите же, вы! - закричал я. Бойль медленно покачал головой. Его морщины выделялись резко, как свежие рубцы. - Я не должен... Мне хотелось рявкнуть на него, и надо было рявкнуть, я позволил бы себе даже ударить его, чтобы расшевелить, заставить очнуться и бежать, но не успел: в затылок вонзилась молния, мир вспыхнул, взорвался и начал гаснуть. Упасть мне не позволили. Последнее, что я увидел, была деревянная стена с морским дядькой и богатырями, стремительно летящая мне в лицо. 7 Катастрофа, постигшая третий отряд, была лишь одной из многих и в сравнении с тем, что случилось с другими отрядами, далеко не самой страшной. За час до сумерек отряд отошел на исходные, оставив заслон у проспекта Генералиссимусов. Метель усиливалась, активность противника была на нуле, и никому не мнилось иной раскладки, кроме перспективы отдохнуть по-человечески, не утомляя себя наблюдением в инфракрасную оптику, что-нибудь съесть и, возможно, чем черт не шутит, выспаться. Атакующих заметили в двадцати шагах. В метели сослепу показалось, что их тысячи, а может, так оно и было. Они шли как волна. Мало кто успел изготовиться к бою - заслон, составленный преимущественно из дубоцефалов, был мгновенно смят и исчез под этой волной. Слышались страшные крики. Третья штурмовая группа, оказавшись ближе других к месту прорыва, встретила адаптантов огнем, но вынуждена была отойти, понеся потери. Часть дубоцефалов, немедленно обратившаяся в паническое бегство, наткнулась на вторую волну атакующих, накатывающуюся с тыла - осталось неизвестным, где, когда и каким образом смогла просочиться в наш тыл крупная стая. Атака была молниеносной и сокрушительной. Мечущиеся были истреблены в несколько секунд, но три штурмовые группы - костяк отряда - сумели занять два здания и наладить оборону. О защите пресловутой герметичности линии фронта теперь нечего было и думать, все усилия были направлены на спасение отряда от полного уничтожения. О том, что творилось у соседей слева и справа, никто в точности не знал, об этом можно было только догадываться, и догадки были скверные. Радиопросьбы о помощи остались без ответа. Полчаса спустя оба здания были подожжены - одно не занялось, потому что один раз уже выгорело; второе запылало факелом. Настоящим чудом выглядело то, что несколько человек в дымящейся одежде сумели прорваться через огонь и соединились с основными силами, а еще через пять минут был получен приказ отходить для прикрытия штаба, и Сашка, собрав остаток отряда в кулак, сделал попытку прорваться. Прорыв удался, но о том, чего это стоило, могли рассказать только человек пятнадцать - столько их пробилось к штабу. Отовсюду летели пули. В ближайшем тылу уничтожался второй эшелон - два новых, только что сформированных отряда и приданная от щедрот штаба полурота профессионалов. Казалось, весь город был занят адаптантами, их было неправдоподобно много, они были хозяевами в городе, и человек городу был не нужен... Оценить масштаб катастрофы мне предстояло куда позднее: в течение по меньшей мере трех часов у меня не было ни зрения, ни слуха, ни мыслей, и я не видел, к сожалению, подробностей боя. Или к счастью? Должно быть, к счастью, потому что иначе мне пришлось бы увидеть, как по-заячьи прыгал в сугробах потерявший голову Гарька; как Дубина Народной Войны споткнулся на бегу, охнул, выгнулся дугой и в последний раз уронил свой гранатомет; как Наташу отбросило очередью к стене дома, и пули, пробивая ее тело, рикошетировали от промерзлого бетона... Вероятно, мне все же вкололи что-то сильнодействующее - не могу представить, кто и какими не перекрытыми противником закоулками сумел доставить меня к штабу. Помню два гигантских транспортера, оба еще чадящих, один из которых успел развернуться для боя, но больше уже ничего не успел, а второй так и не тронулся с места, испустив дух возле колючего вала; помню безобразно спутанные клубки колючки в тех местах, где вал был прорван, и широкие гусеничные колеи на снегу, и несколько растерзанных пулями трупов защитников и нападавших, и безжизненное тело пулеметчика, свесившееся с вышки. В штабных лабиринтах не нашлось ни одной живой души, и кто-то опознал командующего по отсутствию руки, потому что опознать его в лицо было невозможно... А над городом висела тишина. Метель съела звуки, и только по трупам в коридорах штаба ощущалось, что катастрофа произошла здесь и с нами, а не за тысячу километров от нас, что десятки и десятки стай растекаются сейчас по беззащитному городу, грабя, насилуя и убивая всех, кто встретился им на пути, потому что ничего другого адаптанты делать не умеют. Где-то, слабо подсвечивая мутное небо, разгорались пожары, где-то отстреливались, разъединенные части еще продолжали драться, и кто-то, наверно, пытался пробиться из окружения по линиям подземки неглубокого залегания и другим коммуникациям, еще не затопленным по нашей же нерасторопности люизитом, как поступил бы и я, командуя окруженной частью, но звуков боя не было слышно, и каждый из нас, кому повезло выжить, понимал, что первый раунд сопротивления обесчеловечению проигран нами вчистую. Нами? Кем это - нами? Немногими, кто остался. Теперь - и без меня... Снова прорвался, забился о стены одинокий крик. Кричал не я. Я лежал лицом вниз на цементном полу, борясь с позывами к рвоте, и в моей голове поселился еж. Он топотал лапками, блуждал впотьмах, тычась в мозг то иглами, то холодным мокрым носом, раздраженно фыркал, не понимая зачем его заперли, часто чихал, а иногда, вдруг испугавшись чего-то, сворачивался в надутый шар, и тогда тысячи игл впивались в меня изнутри, а я царапал ногтями пол, чтобы не завыть. Или мне казалось, что царапал. Тело было чужое, выключенное. Моим оставалось лицо - оно горело, и под ним было жаркое и липкое. Вероятно, я застонал, и сейчас же кто-то грубо перевернул меня на спину, слух уловил обрывок: "...в кондиции... скоренько..." - и ко лбу мне приложили нечто мягкое и влажное. Прижгло, будто приложили утюг. Я зашипел и попытался пошевелить скрюченными пальцами. Пальцы слушались. Глаза были целы, и я обрадовался. Насчет переносицы имелись сомнения и, судя по ощущениям во рту, не все зубы сидели на своих местах. Ног я не чувствовал и интереса к ним пока не испытывал. - Сейчас будет в кондиции, - повторил кто-то. - Сей момент. - Не морда - фарш, - раздраженно ответили голосом Сашки. - Что, не могли поаккуратнее? Он еще что-то говорил, но смысл от меня ускользал. Возражать ему не осмеливались. Еж снова чихнул, по коже пробежали мурашки. Еж был простужен. Теперь я осознал, где нахожусь. Каморка во владениях Экспертного Совета - теперь уже, вероятно, бывшего Экспертного Совета - была та самая, где жил Бойль, и в каморке было тесно. Посторонние звуки сюда не проникали. Пыльная лампочка горела в четверть накала, на стенах пластались гигантские тени, в углу каморки угадывалось какое-то тряпье и почему-то валялся сапог с разорванным голенищем. После всего, что я видел, когда меня волоком тащили по коридорам, меня не очень удивило бы, если бы в сапоге оказалась нога без туловища. Но ноги в сапоге не было. Крик повторился, и опять кричал не я. Кричал старик - надрывно, захлебываясь. Достигнув высшей пронзительной точки, крик начал стихать, а когда стих, послышался торопливый прерывающийся шепот: "...нет, нет... никакого вреда, уверяю... никакой опасности вашему человечеству... не надо больше, прошу вас... пожалуйста... никакого вмешательства, только наука, поверьте..." - "Завянь с наукой, - сказали ему, и порученцы коротко взгоготнули. - Тебя о чем спрашивали, потрох?.. Тебя о науке спрашивали?!" Металлически лязгнуло что-то невидимое. Бойль болезненно охнул. Я попытался сесть, и тут меня, наконец, вырвало на пол. Еж в голове подпрыгнул. - Ага, - сказал Сашка, - вот и второй именинник. Кто бы мог подумать, а? Порученцы хранили почтительное молчание. - Кто бы мог подумать, - сказал Сашка, - что среди людей может оказаться выродок, вовремя нами не распознанный? И к тому же в Экспертном Совете? Мыслимо ли? Никто не ответил. Было слышно, как тяжело, с хрипом дышит Бойль. - И кто бы мог подумать, что в наших рядах может найтись предатель, решившийся на добровольное сотрудничество с адаптантами? - продолжал Сашка. - Кто, скажите мне, мог такое подумать? Не я. Нет, не я. Меня снова вывернуло. Я отплевался и попытался приподняться на локтях. - Помогите ему. Меня вздернули под руки и посадили на топчан. Затылок коснулся холодной стены, стало полегче. Еж тоже не возражал. "В блевотину наступил, - сообщил один из порученцев, с оттяжкой возя подошвой по полу. - У, с-сука!.." Он бережно ощупывал опухшую половину лица, украшенную великолепной гематомой. Моя работа, подумал я с мимолетным удовлетворением. Жаль, мало... - Постойте-ка в дверях, ребята, - скомандовал Сашка. Порученцы нехотя отошли к двери. - С той стороны, - добавил он негромко, и порученцы исчезли. Вацек жался к стене. Бойль, намертво прикрученный к табурету, клонился набок, уронив голову на грудь. Спина его не держала. - Зачем тебе это? - спросил я, стараясь говорить спокойно. - Знаешь ведь, что вранье. От первого и до последнего слова. - Ты так и людям скажешь? - осклабился Сашка. - Подумай сам, поверят ли. Представляешь себе картину: "Вот он, предатель, пятая колонна, все из-за него, теперь он ваш..." - Сашка мечтательно закатил глаза. - Воображаю, что с тобой сделают, в дурном сне не приснится... Не нравится картина, а? - Тебе тоже, - сказал я. Он посмотрел на меня с уважением. - А ты иногда умный. Даром что доцент. - Разгром штаба - твоя работа? - спросил я, напрягая и расслабляя руки. - Вот тебе! - И Сашка сделал непристойный жест. - Наша! Это наша работа! Твоя и моя. Так и помни. Это результат нашей с тобой работы за последний месяц, ты уяснил? Я заскрипел зубами. Я уяснил. Это было правдой. Это не могло не быть правдой уже потому, что в наши дни возможна только _т_а_к_а_я_ правда. Страшная. Которой не хочется верить и которая все-таки существует как бы независимо от людей. На самом деле люди не хотят знать всей правды, потому что боятся извериться и сойти с ума. И незнание правды двигает историю, как двигало во все века... А знание... знание правды подвинет ли что-нибудь? А если да, то куда?.. - Скотина! - крикнул я. - Зачем тебе это? - Не мне, - сказал Сашка. - Не мне, а нам. Причем под "нам" я подразумеваю не только тебя и меня. Ты полагаешь, наши отряды смогли бы уничтожить адаптантов? Вижу, что полагаешь. Напрасно. Ну, предположим... Допустим, нам удастся очистить один город, который теперь даже не столица, а если бы и был столицей, частный успех все равно ничего не решит... А дальше? Ты об этом когда-нибудь думал? Молчишь?.. - Сашка начал ходить по комнате, четыре шага в одну сторону, четыре в другую. - Правильно молчишь. Твой топорный штаб очистки очистил бы город прежде всего от людей, он уже давно начал грести под себя, и нормальная ответная реакция в этих условиях - очистить город от такого штаба очистки. Кстати, исполнение было превосходным - никто не ушел... Да, сегодня мы потеряли многих и многих, и еще будем терять, зато сегодня мы впервые заставили адаптантов делать то, что нам требовалось, и управляемость обществом не утрачена, а восстановлена. Мы к этому и стремились, не так ли? Без управляемости обществом общество рассыпается. Надо это доказывать? Без управления идеями, а не людьми, - людьми-то управлять проще всего... Запомни: миром правят простые идеи. Простые и понятные большинству людей. Исключение составляют бараны, живущие не идеями, а несложными желаниями, и умники, для которых идеи, понятные большинству, чересчур просты. Первых можно не принимать в расчет, вторые не способны увлечь за собой массы. Идея очистки отжила свое, на смену ей должна прийти идея контролируемого сотрудничества. Вот тут-то ты мне и был нужен - не чистенький, но и не в дерьме, способный, в нужную меру управляемый... А ты и напортачил. Дуролом ты, доцент, не к такому я тебя готовил... Я все напрягал и расслаблял руки, напрягал и опять расслаблял. Руки были деревянные, но слушались. Ноги начало понемногу покалывать. Тело оживало, но слишком медленно. Недопустимо медленно. - Дарья - это тоже ты?.. - перебил я. - На что тебе та телка? - Сашка пожал плечами. - Уж девочек-то тебе бы хватило... Я осторожно попробовал напрячь мышцы спины. Затем ноги. - А покушения на меня? - Ты, кажется, пока жив, - Сашка усмехнулся. - Если бы хотели убить - убили бы, можешь не сомневаться. Это было верно. Безусловно, Сашка говорил чистую правду. Значит, Цыбин, Андреев и Ржавченко не подошли ему по каким-то своим параметрам... Значит, Самойло подошел... Остальные были устранены либо потому, что о чем-то догадывались или могли догадаться, либо затем лишь, чтобы Сашка мог судить о правильности выбора, отслеживая мою реакцию... Я еще раз напряг ноги, сначала одну, потом другую. Мне показалось, что левая шевельнулась. Нет... Не смогу. Не успею... Бойль вдруг издал странный горловой звук и выпрямился. Старик был совершенно спокоен. Впервые я видел его таким уверенным в себе - и где! Он по очереди обвел взглядом каждого из нас, и Вацек много позднее уверял, что Бойль взглянул на него с видом высокомерного превосходства, мне же показалось, что я поймал выражение участливого сожаления. А потом он исчез. В то же мгновение ударило в уши, и грохот был такой, будто Бойль взорвался, но я понял, и понял Сашка, что это схлопнулся воздух, устремившийся в то место, где только что был человек, а теперь не стало ничего. Всколыхнулась пыль. В проекционном аппарате мерзко задребезжала какая-то деталь. Покачались и замерли несуразно торчащие петли проволоки на табурете. И все кончилось. Святослава Меррилла Бойля с нами больше не было. На минуту воцарилась пауза. Вацек, ковыряя в заложенном ухе, ошалело тряс головой. Порученец, сунувший в дверь озабоченный нос, утянул его обратно. Сашка сосредоточенно покусал губы: - Жаль... Надо же, не врал дед... Обидно, но всего ведь не предусмотришь, не так ли? Очень жаль, он бы мне еще пригодился... Ну... - он опять начал ходить, заложив руки за спину, - а на твое сотрудничество я могу рассчитывать? Кстати, если ты еще не сообразил: ты теперь формальная городская власть как единственный оставшийся штабной функционер... Сам понимаешь, доцент, меня может интересовать только сотрудничество добровольное. Что скажешь? Я его ненавидел. - Да. - Врешь... - Сашка коротко всхохотнул. - Я же тебя знаю как облупленного. Лучше, чем ты себя знаешь. Твое "да" дешево стоит. Предположим, тебе удастся меня убрать... предположим, хотя я, конечно, этого не допущу... а что дальше? Дальше-то что? - Он широко обвел рукой вокруг себя и вдруг заорал: - Дубина, ты же не будешь знать, что делать со всем этим!.. Куда тебе сейчас, когда тебя же самого грохнут с удовольствием после первой же ошибки! Идиот!.. Фарс, подумал я, морщась. Вопрос о добровольном сотрудничестве был излишним. Я знал, что меня ждет. В наше время агентов, своих или чужих, убивают нечасто, даже агенты-непрофессионалы слишком ценны для того, чтобы их уничтожать. Агентов используют вторично, как макулатуру. Превращать людей в послушных болванчиков с помощью сравнительно легко синтезируемых психоделиков умели еще в середине прошлого столетия, но подобные приемы работы суть примитив и каменный век. Болванчик может быть полезен, но никак не сравнится ценностью с агентом, сотрудничающим сознательно, преданным делу и абсолютно, без тени сомнения, убежденным в правоте и благородстве своих целей. Какими бы они ни были, он будет _з_н_а_т_ь_, что это _е_г_о_ цели, а о том, что где-то, у кого-то имеется миниатюрный рулер-блочок, притом используемый сравнительно редко, агенту знать не обязательно. Тысячи рукотворных созданий размером с лейкоцит, обманывая иммунную систему, проникнут по сонной артерии в мозг, дойдут до коры. После несложной процедуры активации они включатся в связи между нейронами. Человек останется человеком - он сохранит все свои профессиональные качества, почти всю свою память, свой юмор, если у него он есть. Он сохранит свой ум - вот только выводы этого ума слегка изменят свое направление. И пока не начнут отказывать чипы, человек будет жить, принося пользу, - долго, несколько лет... Обыкновенная инъекция. Укол. Меня не потребуется даже изолировать: я никуда не денусь и никто мне не поверит. Медленное текучее время между уколом и командой на активацию - хотя бы одни сутки. Если у Сашки есть в запасе сутки, он так и сделает, подумал я. Если нет - убьет. Я не успел додумать, а Сашка, открывший было рот, чтобы сказать мне еще что-то, не успел связать и двух слов. За дверью резко, с оттяжкой, как щелчок хлыста, ударил выстрел. В ту же секунду послышался хриплый короткий вскрик и что-то мягко хрустнуло, будто над ухом раздавили сырое яйцо. Дверь сорвалась с петель. Эта сцена и сейчас еще помнится мне в мельчайших подробностях: низенькая комната, залитая тусклым желтым светом, Вацек, метнувшийся навстречу оглушительному грохоту упавшей двери, катящийся по полу автомат с оборванным ремнем, вихрь промозглого воздуха, отпрянувший Сашка, рвущий из-под мышки пистолет, разъяренный медвежий рык ринувшегося в комнату дяди Коли и двое Сашкиных порученцев за его спиной - один лежащий неподвижно, другой еще падающий с раздробленным теменем и странным выражением удовлетворения на лице, будто он и вправду сумел остановить выстрелом эксперта по самообороне... Ломая топчан, ломая табурет, ломая проекционный аппарат, ломая все, с чем входил в соприкосновение, растопырив руки и ноги, из одного угла комнаты в другой спиной вперед пролетел Вацек. Сашка выстрелил. Я хорошо его видел. Сашка был страшен: такого исступленного выражения безграничного бешенства не могло быть в глазах существа человеческой природы - на бешенство такой силы человек просто не способен. Какой бы спектакль здесь ни затевался, актеры начали играть не по ролям, и режиссер не уследил за своим лицом. У него были глаза адаптанта. Самые обыкновенные. Одна, и две, и три пули пробили тело дяди Коли, прежде чем пистолет выпал из сломанной руки. Сашка влепился в стену, как лягушка. На целую секунду все замерло. Дядя Коля сделал к упавшему три грузных шага, и каждый давался ему тяжелее предыдущего. Потом он остановился. Потом - упал навзничь, стукнувшись затылком о цементный пол. К горлу опять подкатила тошнота. Я пытался и пытался встать, пока мне это не удалось. Придерживаясь за стену, я двинулся вдоль нее маленькими шажками. Дядя Коля был мертв - Сашка стрелял "иглами". А Сашка был еще жив. Теперь он полусидел, привалившись лопатками к стене. Глаза у него были осмысленные, человеческие. Он не сделал попытки подняться - вероятно, удар о стену переломил ему позвоночник. Я едва не упал, нагибаясь за автоматом, но устоял на ногах и мало-помалу выпрямился. Я осмотрел автомат. Предохранитель был в положении для стрельбы одиночными. - Лучше очередью, - сказал Сашка. Я послушно сдвинул предохранитель. Пальцы Сашки слабо дернулись - может быть, он хотел заслониться рукой. Я вдруг заметил, что целюсь ему прямо в лицо. - Сырье, - с усилием проговорил Сашка. Он не отрываясь смотрел мне в глаза. - Сырье... Еще работать и работать... - Упираясь скрюченными пальцами в пол, он попытался приподняться. - Как мало... Он умолк и перестал на меня смотреть. Последняя гильза еще со звоном скакала по полу, а я уже услышал людей. Кто-то неразборчиво кричал, кто-то тяжело дышал на бегу, и грохотали ботинки на лестничных маршах. Дверь в коридоре ахнула и сердитым скрипом пожаловалась на то, что с нею плохо обращаются. Люди, и некуда от них деться. Люди всегда были вокруг меня, нужны они мне были или нет. Случалось, они приходили мне на помощь. Теперь они пришли за мной. Их было много. Я протянул им пустой автомат. Никто его не взял. Качались лица. Я видел их как в тумане: вот Гарька Айвакян, застывший с раскрытым ртом, вот Вацек, облапивший стену в безуспешной попытке подняться на ноги, вот командир второй штурмовой группы, изумленно переводящий взгляд с того, что прежде было Сашкой, на меня и обратно, а вон тот позади всех тянет шею, он еще ничего не понял... Задние перешептывались, не глядя друг на друга, и мне казалось, что они обмениваются одними междометиями. Стоящие впереди хранили почтительное молчание. Я все протягивал и протягивал им свой дурацкий автомат. Я был согласен на все. Я не стал бы сопротивляться, если бы кто-нибудь из них навел на меня ровный черный кружок и, цедя ругательство, согнул на спусковом крючке указательный палец. Никто из них этого не сделал. Я вдруг начал понимать, и мне стало страшно. Они не застрелили меня в первый момент. Теперь они уже не смогли бы застрелить меня, если бы и захотели. Я был им нужен. Я занял место, принадлежавшее прежде кому-то, а теперь - мне. И измученные люди, вооруженные автоматами, смотрели на меня так, будто ждали от меня команды. Да так оно и было. Они ждали моей команды и были готовы ее выполнить. А я все шел к ним, как сослепу, на негнущихся деревянных ногах, протягивал им, расступающимся передо мною, автомат и без конца повторял одно и то же: - Да что вы, ребята... Да что вы... ЭПИЛОГ Вот, собственно, и все. Эта пыльная ветхая рукопись и сейчас еще лежит в нижнем ящике моего личного сейфа, запертая на код и плотно задвинутая другими пыльными бумагами. Надеюсь, что о ней никто не знает. Я писал ее урывками много лет назад, отдыхая за этим занятием от ежедневного каторжного труда, - в те годы меня еще устраивал отдых такого рода, а может быть, просто хотелось высказаться перед безответным слушателем, и теперь я уже не помню, зачем. Значительно позднее до меня начало понемногу доходить, что моя рукопись может представлять некий исторический интерес - возможно, именно вследствие пыли и ветхости. И как всякий порядочный исторический манускрипт, рукопись моя однобока. Теперь мне странно, почему я в то время так увлекся кусками, выхваченными из памяти, которая просеяла и отбросила многое, в том числе и ценное, а оставила вот это: Дарья, Сашка, Бойль... Почему именно это, хотя было и многое другое? Но эти куски не тускнеют в памяти, наоборот, становятся ярче, несмотря на то, что мне уже трудно вспомнить хронологию событий и иногда я, не тревожа дежурную секретаршу, лезу в рукопись как в справочник - смешно, правда? Наверное, это старческое. Мне семьдесят три, и мозг мой затвердел. Если мне раскроить череп, он вывалится оттуда куском. Видимо, оттого, что я стар и к моему брюху прижата грелка, мои мысли гладки и легковесны. Сегодня опять идет снег. Я смотрю в окно на белые холмы Тиманского кряжа и по-детски радуюсь, что они заслоняют от меня языки ледника, незаметно ползущие по девонским отложениям в речных долинах. Завтра холмы снова почернеют, обработанные энергоизлучателями, и со склонов опять побегут ручьи, направляемые в специальные котлованы. Я не вникаю в то, какое количество этой воды будет использовано, а какое придется откачать подальше на ледник, - это дело специалистов. Когда-нибудь ледник превзойдет своей толщиной высоту холмов и нависнет над Убежищем - вот тогда-то и начнется настоящая борьба, если только наша энергостанция, единственная термоядерная в бывшем первом защитном поясе, еще будет действовать. Не исключено, что она износится задолго до того времени, но люди так устроены, что наверняка что-нибудь придумают, взять нас голыми руками не так-то просто. Предельные возможности человека не безграничны, но и не достигнуты - доказать это я не могу, я просто знаю это на основании своего опыта. И это, и многое другое. Например, на основании своего опыта я совершенно точно знаю, что через десять минут ко мне войдет дежурная секретарша со свежей грелкой - заберет остывшую, а горячую приладит к тому месту, где, как она считает, находится моя печень, или что от нее осталось. Прежде чем войти в кабинет, она постучит, и если я почему-либо не отзовусь, ворвется ураганом, на ходу распахивая чемоданчик со шприцами и, разумеется, успев по пути въехать пальцем в кнопку вызова медицинской бригады. Но я, понятно, отзовусь сразу же и во время смены грелки буду фривольно шутить, как и полагается в моем положении, и даже, если будет не лень, попробую ущипнуть секретаршу за попку, от чего та, конечно, не откажется и охотно взвизгнет, чтобы доставить мне удовольствие, - а без визга какой смысл? Все три мои нынешние секретарши молоды, послушны, соблазнительны и в меру не умны, так и должно быть. Что бы там ни болтали втихомолку, меня они не интересуют. Я давно уже не представляю демографической опасности. Болтают - и пусть. Разрешается. Кроме грелки, секретарша принесет стопку бумаг, и я опять займусь тем, чем занимаюсь вот уже сорок лет. Нужно смонтировать дополнительный излучатель для гидропонных теплиц - я сам проверю расчеты, потому что мне не нравится, сколько энергии уходит на эти теплицы, и, по-моему, половина ее уходит зря. Нужно законсервировать старый полиметаллический рудник в ста километрах от Убежища - я распоряжусь и об этом. Нужно дать личное указание открыть новую техническую школу - я дам такое указание. Нужно подготовить и послать третью экспедицию на Юг и убедить кое-кого в том, что это необходимо, после того как первая экспедиция пропала без вести, а вторая позорно вернулась, не пройдя по льдам и тысячи километров. Нужно, пока держится лето, поставить на ремонт пятую и седьмую турбины энергостанции. Нужно, наконец, разделаться с идиотами, которые заперлись в котельной и объявили суверенитет. Нужно... Нужно... Поощрить. Наказать. Дать. Лишить. Подавить нытье и безразличие, заставить пять тысяч человек работать единым организмом. И каждый день, меняя грелки, делать то, что обязан делать президент - первый в истории президент Человечества. Я знаю, что будет, когда я умру. Через месяц из притащенной с холма глыбы мне вырубят непохожий памятник как Спасителю и создателю Убежища, через год этого истукана с гиканьем завалят и расколошматят на сто кусков как памятник диктатору - как будто одно не влечет за собой другое, - а еще лет через тридцать памятник, может быть, склеят и водрузят вновь, чтобы через какое-то время расколотить опять. Пожалуйста. Не возражаю. Жаль, что я этого уже не увижу. Люди в массе очень смешны, но они единственное, что у меня есть. Я возвращаюсь в мыслях к своей рукописи. Может быть, потихоньку продолжить ее - уже специально как исторический документ? Понемножку. Лет на десять меня еще хватит. Не исключено, что потомкам будет полезно узнать, как мы еще почти год продолжали фактически уже безнадежно проигранную борьбу, пока у кого-то из ныне покойных (теперь я уже не помню, у кого) не возникла мысль об Убежище, и какие методы борьбы мы применяли, и