Ольга Ларионова. Соната Звезд
--------------------
Origin: http://macroscope.32.ru
--------------------
Солнечная вспышка метнулась вдоль стен, опоясывая здание
ослепительной, змеящейся, словно золотоносная жила, полоской огня. И еще
раз. И еще.
- Мама родная, - пробормотал Рычин, - как бы мне не вернуться на базу
заикой...
Он искоса взглянул на Нолана. Но тот молча смотрел на свой шлем,
лежащий перед ним на сверкающей скатерти. Такой же шлем лежал и перед
Рычиным, и сейчас это были передатчики, связывавшие их с собственным
кораблем. Да, командир, как всегда, прав: уж если кто сейчас и нервничает
по-настоящему, так это Гедике, оставшийся на "Молинеле". Вахта есть вахта, и
всегда кто-то обречен торчать на корабле.
За коническими стенами, многократно окольцованными холодными
пепельно-желтыми обручами, набух двухголосный надсадный рев, и два огромных
бурых шара метнулись вверх по изящной спирали, мазнув стены лиловатой тенью.
Пустошане медленно склонили головы и подняли правые руки, отчего у
каждого оттопырилось правое крыло. Если бы не эти крылья, они напоминали бы
ленивых учеников, нехотя отвечающих на вопрос учителя. Широкие рукава их
облачных одежд так же неторопливо обнажили их тонкие несильные руки, лишний
раз напоминая землянам об уменьшенной силе тяжести, составлявшей одну из
главных прелестей Белой Пустоши.
Обычаи этой планеты настолько совпадали с земными, что Рычин еще раз
глянул на своего командира, пытаясь угадать, какие мысли рождают у него эти
чересчур навязчивые аналогии, но лицо Нолана было так же непроницаемо, как и
все последнее время.
Гул, удаляясь, стихал; пустошане опустили руки, и тот из них, что сидел
посередине, как раз напротив командирского шлема, раскрыл рот и беззвучно
зашевелил губами.
- Планетолеты семнадцатый и семнадцатый-дубль совершают над космодромом
круг почета в вашу честь, - прострекотал жук-переводчик, взвившись на дыбы и
мелки подрагивая хвостовой антенной.
Нолан и Рычин поднялись с мест и, похрустывая синтериклоном скафандров,
отвесили в сторону гостеприимных хозяев чрезвычайно церемонный поклон.
Вообще-то, скафандры давно уже стоило снять - без шлемов и перчаток они
никакого смысла не имели, но командир мог дать голову на отсечение, что у
Рычина под синтериклоновой кольчужкой красуется неизменная футболка с
драными локтями. Даже ради первого визита на новую планету этот разгильдяй
не мог пожертвовать своими цыганскими замашками и облачиться в крахмальную
рубашку с галстуком!
Внутри шлемов, лежащих на столе, щелкнуло - это Курт Гедике включил на
корабле микрофон.
- Я ж говорил, что первые экспедиции нужно комплектовать исключительно
из японцев, - донесся его раздраженный голос. - У тех все эти поклоны и
реверансы выглядели бы, по крайней мере, естественно. Глядеть на вас тошно -
держитесь, как провинциал с захолустного витка Галактики. Ведите себя
свободнее, черт побери, да не забудьте спросить, на каком принципе летают их
отнюдь не воздушные шарики!
Курт бесился, потому что кому же приятно в первый день контакта
остаться на вахте! Но командир знал, что делал, - возьми он с собой Гедике,
они дошли бы только до первого пустошанского корабля, а там Курт засел бы
под его дюзами с каким-нибудь одержимым механиком вроде него самого, так что
пришлось бы вытаскивать их при помощи космодромного автопогрузчика - при
условии, что таковые у пустошан имеются.
Как-никак, а Гедике был профессиональным космическим гонщиком. И в этот
рейс он пошел только потому, что Рычин взял его за шиворот, привел к
"Молинелю" и без объяснений запихнул в люк. Лишних слов не требовалось -
слишком давно они с Гедике были друзьями, и теперь Рычину достаточно было
сказать, что ему нужен второй пилот, которому он верил бы, как самому себе.
Гедике понимал, что без достаточных оснований Михаила не пошел бы на замену
второго пилота. Он ни о чем не спросил.
Но достаточных оснований у Рычина не было.
Просто накануне отлета в Нолане, и без того скрытном и молчаливом,
произошла неуловимая перемена - он как будто бы стал еще молчаливее и
непроницаемее, хотя и раньше был пределом замкнутости. Этот предел и не
позволил никому, кроме штурмана, заметить, что у командира внутри как будто
бы образовалась раковина, грозящая неожиданным изломом.
Рычин доверял своей интуиции, как Шантеклер - восходу солнца. Он
попросил знакомого диспетчера, и тот, сверившись со всеми оперсводками по
обжитой Галактике, сообщил ему, что несколько часов назад был принят SOS -
во время старта с Земли Атхарваведы взорвался реактор планетарной тяги на
малом сухогрузе "Бинтуронг". Все находившиеся на корабле - четверо, летчиков
и одна пассажирка - погибли. Вот и все.
Тогда Рычин покинул космодром, смотался в Вормс и извлек Курта прямо
из-под арки древних кирпичных ворот, где тот, обдумывая предстоящие гонки,
бессознательно копировал гримасу надвратной геральдической маски. Рычин
привел Курта, и Нолан ничего не сказал, только кивнул.
А Гедике тем более не мог ничего узнать о Нолане - до этого они летали
вместе всего один раз, да и то в незапамятные времена. Поэтому он только
связался с диспетчером и попросил вычеркнуть свое имя из списка участников
олимпийской гонки "Нептун - 89-й буй", принял вместе с Рычиным
соответствующую (и, естественно, запрещенную) дозу антисонтороина, после
чего все шестнадцать дней полета до Белой Пустоши оба не смыкали глаз, даже
когда сменялись с вахты. Если бы Нолан был прежним Ноланом, то он заметил
бы, что его опекают, как больного. Но он молчал и вел корабль от одного
подпространственного броска к другому еще точнее и безукоризненнее, чем
когда бы то ни было. Под конец перелета Рычин начал сомневаться, а правильно
ли он сделал, затащив Гедике на "Молинель", - командир был непогрешим, как
автомат. Он не то что не сделал ни одной ошибки - он не позволил возникнуть
подозрению, что такая ошибка возможна .хотя бы теоретически.
Но для Гедике, глядевшего на все непривычным оком новичка, превращение
командира в ходячую вычислительную машину было просто страшным. На
шестнадцатый день нервы у Курта были напряжены так, словно он участвовал в
гонках на неизвестной ему машине, да еще с роботом вместо водителя, а сам
выполнял роль балласта.
Рычину было больно за Нолана, Курту - страшно за всех троих.
Но вот этот перелет, со стороны глядеть - такой благополучный -
окончился, их крошечный "Молинель" был бережно взят на гравитационный буксир
и тихонько опущен на разрисованный шоколадными узорами пустошанский
космодром. И вот они сидят в невероятно, удручающе великолепном холле
космопорта - все службы под землей, а здесь не то вестибюль, не то банкетный
зал, накрытым исполинской, слегка вогнутой воронкой, устремляющейся своими,
хрустальными стенками далеко за облака. Когда они расступаются, на вершине
хрустального конуса видна золотая фигура пустошанина, расправляющего крылья,
- отсюда, изнутри, она напоминает вполне земную птицу феникс. Но облака -
слоистые, словно выдавленные из космического тюбика, слой
лиловато-коричневый, следом палевый, в глубине - изжелта-зеленый - снова
смыкаются, гаснут звезды, только что проступавшие на дневном небе, и
пропадает за этими змеящимися слоями странный бархатно-черный обод, усеянный
блестками. Это хрупкое сооружение, покоящееся на тонких световых подпорках,
противоречащих всяким представлениям о законах тяготения, обегает весь
космодром, словно охраняя его от непредставимых на этой благополучной
планете бед... Но стоит облакам сгуститься, как сразу же весь сталактитовый
чертог космодромного холла озаряется ослепительной вспышкой неизвестно
откуда берущегося солнца, и купол полыхает, точно вагнеровская Валгалла.
И те, кто сидит за столом под этими стремительно взлетающими ввысь
воронкообразными стенами, и земляне, и хозяева этого дворца, - все они,
безмятежные, словно древние боги, вкушают уже шестую перемену пустошанской
амброзии, ароматнейший пар от которой крошечными росинками садится на шлем,
лежащий перед Ноланом. Пустошане примерно на голову выше землян, и двигаются
они плавно и чуточку замедленно, без тени той угловатости, которая на Земле,
как правило, присуща тощим верзилам. Эта легкость неудивительна - как-никак
на их благодатной планете сила тяжести почти на двадцать процентов меньше
земной. Экипаж "Молинеля" давно уже свыкся и с их ослепительно белой, без
малейшего оттенка кожей, и с длинными, чуточку отливающими металлом
крыльями, которыми пустошане ни разу пока не воспользовались, да и мало ли
еще обнаруживалось необычных мелочей, с которыми можно было так просто
примириться и больше их не замечать, - но вот беззвучное шевеленье их губ
раздражало землян до крайности.
Непонятно, как это получилось, но пустошане, удивительно похожие на
людей Земли, объяснялись на ультразвуковых частотах. Вступить с ними в
непосредственный контакт могли бы разве что летучие мыши, но люди были
лишены этой возможности. И пустошане не слышали людей, потому что их слух
был настроен на чрезвычайно узенькую полосу от двадцати двух до двадцати
трех килогерц, которая была отведена им эволюцией, на различных этапах
развития человеческой мысли именуемой то богом, то природой.
И вот они сидели по другую сторону стола - гипертрофированно
приветливые, прямо-таки истекающие гостеприимством, плавно-медлительные, ну
прямо как Днепр при тихой погоде, и, главное, - абсолютно неслышимые. Рычин
даже на миг прикрыл глаза, так захотелось вдруг проверить, не чудится ли ему
какой-то внеземной обеззвученный сон; в блекло-радужных потемках прикрытых
век он вдруг оказался совершенно один, даже дыхания Нолана не было рядом...
- Э-э, Михаила, - раздался в наушниках лежащего перед ним шлема
приглушенный голос Курта, - убери-ка у меня из-под носа этот пудинг! Ни
черта не вижу.
Рычин открыл глаза, и бесшумное, плещущееся сияние хрустального зала
чуть было не заставило его поморщиться. Юркие блошастые киберы выпрыгивали,
казалось, прямо из-под пола и суетливо расставляли перед сидящими седьмую
перемену блюд. Подле шлема действительно высилось уникальное
гастрономическое сооружение в три четверти метра высотой; из вершины его
подымался благоуханный медовый дымок.
Нолан, опережая Рычина, взял шлем и, не тревожа пахучую башню,
переложил его слева от себя. Сейчас же из-под руки у него высунулся
услужливый кибер и поставил перед шлемом чистую тарелочку с двурогой вилкой.
Рычин ухмыльнулся. Нолан отвел глаза в сторону. Кто-то из хозяев
зашевелил губами - киберы проворно убрали и тарелку, и трюфельный вулкан.
Командир благодарно и почтительно наклонил голову.
- О, плешивая Пустошь! - вырвалось из шлема. - И когда вы перестанете
приседать и раскланиваться, как халифы-аисты? Пора начинать деловой
разговор. Я тут без вас прикинул, какова должна быть тяга у их двигателей...
- Унялся бы ты, Курт, - не выдержал наконец Рычин, - этикет есть
этикет, да и этот жучок может в любой момент начать переводить наши диалоги.
- Отнюдь, - поспешно возразил Гедике. - Эта пустошанская жужелица, что
мельтешит перед вами на столе, одним своим выходом подключилась к
собственной логической машине, а вот другим - к нашему корабельному
лингвану. Так что я по собственным приборам вижу, когда она занимается
переводом - в этот момент из наших энергобаков выкачивается такая уймища
энергии, что мне кажется, будто старик "Молинель" тощает у меня на глазах.
Да вы и сами видите, когда работает переводчик, - жужелица взметывается на
дыбы, что твой Медный всадник...
- Уймись, - еще раз попросил Рычин. Курт унялся.
А разговор, действительно, был уж никак не деловым. Да и о каких делах
говорить при первой встрече? Главное - нашли друг друга, и обе стороны в
телячьем восторге, ибо давно замечено, что чем выше ступень цивилизации, тем
больше радости вызывает установление контакта. Вон посмотреть на пустошан -
они просто излучают какое-то нежное сияние. "Серебряноликие"...
Почти Гомер.
- ...У вашей планеты невероятный коэффициент отражения, - медленно,
словно давая переводчику время на обдумывание каждого слова, говорил
командир. - Мы даже дали ей условное название: Белая Пустошь. Но в каталог
мы, разумеется, включим то имя, которое дали своей планете вы сами.
Пустошане лучезарно улыбались, кивая одновременно и гостю, и
собственному киберпереводчику, а тот усердно тряс хвостом, переводя грубые
земные звуки на неслышимый язык пустошан. Золотисто-медовые блики, словно
отсветы общих улыбок, скользили по стенам и полу. Атмосфера торжественного
банкета не располагала к техническим подробностям, поэтому пустошане через
свою жужелицу коротко передали, что их планета расположена слишком близко к
собственному солнцу, да еще две теплые луны, поэтому, чтобы не страдать от
избытка света и тепла, они "отбелили" поверхность планеты. Тем более что на
всей суше наводился глобальный порядок - разравнивались горные хребты,
уровень материков поднимался во избежание наводнений, смещались центры
зарождения сезонных ураганов. Всех живых существ, разумеется, на это время
пришлось убрать на луны и спутники, но ведь надо же было, в самом деле, рано
или поздно этим заняться...
Рычин следил за причудливым танцем бронзовой жужелицы, медленно шалея.
Сиянье, мерцанье, переливы - до какой же степени все это может осточертеть
за каких-нибудь три часа своего бесконечного и бесшумного круговорота! И во
всем этом радужном беличьем колесе было одно-единственное место, на котором
мог отдохнуть человеческий глаз, и Рычин стал неотрывно туда глядеть.
Это был просто-напросто коридор, наклонно уходящий вниз, к подземным
этажам космопорта. Овальная прохладная дыра, из которой непрошенно выползали
стебельки темно-зеленого вьюнка, тоже не доносила ни единого звука, но это
была естественная тишина, свойственная темноте. Рычин неотрывно глядел на
эти чуть покачивающиеся стебельки вьюнка и все не мог припомнить, где же он
видел точно такую же причудливую листву цвета колодезного мха, а потом вдруг
вспомнил - да на полотнах и фресках Леонардо, его уединенные и, несомненно,
для сладких греховных забав предназначенные гроты с ручьями и без, и
лукавые, балованные мадонны из богатых, не плотницких семейств, и всюду эта
зелень, где каждый листок - с остреньким подбородком, словно крошечный
темно-оливковый оттиск Марииного лица...
Нолан перехватил его взгляд и невольно стал глядеть туда же. Он,
правда, думал не о влажных субтропических вьюнках, свисающих со сводов
прохладной галереи, которая, казалось, уводила в обитель каких-то не вполне
дозволенных галактических блаженств; его глаза просто отдыхали на темном
пятне, а сам он уже обдумывал завтрашний день с его первыми настоящими
деловыми встречами, с проблемой необъятного потока информации, которую надо
будет не просто принять и донести до базы, а уже здесь и сейчас обеспечить
стопроцентную ее расшифровку. Здесь, несомненно, придется больше взять, чем
отдать взамен; может быть, пустошанам даже не понадобится ровным счетом
ничего, кроме радостного сознания, что где-то за условными зонами дальности,
за провалами и искривлениями Пространства существует еще один человеческий
мир.
Не гуманоидный, не человекоподобный - человеческий.
- ...Для того же, чтобы очистить атмосферу от разнообразных активных
частиц, - монотонно потрескивал жук-переводчик, - накопившихся в ее верхних
слоях за семьсот...
И в это мгновение раздался крик.
Он мог донестись только оттуда, из глубины таинственной галереи, и
влажная ниспадающая зелень только приглушила его, но не скрыла той
нестерпимой боли, от которой только и мог вот так кричать человек.
Нолан и Рычин вскочили разом, так что мелкая кибернетическая шушера
брызнула во все стороны у них из-под ног. Одновременно щелкнули клапаны их
шлемов, одновременно руки обоих землян непроизвольно метнулись к поясу, к
тому месту, где на этот раз не было - и не могло быть - привычной тяжести
десинтора.
Прижавшись плечами друг к другу, они ловили последние прерывистые
всхлипы, которые, слабея и замирая, доносились до их праздничного,
блистающего стола. Но вот все стихло, и только тяжелое дыхание Курта
осталось каждому в хорошо подогнанной тесноте его шлема.
И только теперь серебряные лики пустошан, затененные недоумением и
заботой, начали медленно обращаться к землянам. Сухонькие ладошки, воздетые
кверху, плавно и согласованно заколыхались, словно колокольчики на.своих
тонких стеблях. Жук-переводчик, напуганный резким движением людей и в
запрограммированном порыве самосохранения шарахнувшийся было за какую-то не
то супницу, не то крюшонницу, снова выполз, виновато затряс хвостиком и,
повинуясь движению губ одного из своих хозяев, торопливо осведомился, что
послужило причиной беспокойства высоких гостей.
Высокие гости переглянулись.
- Мы слышали крик, - не совсем уверенно проговорил Рычин, - кто-то звал
на помощь...
Нолан качнул головой: в крике не было призыва, ибо так кричат только
тогда, когда ничто на свете уже помочь не может.
Тень недоумения на лицах пустошан сменилась вполне определенным
недоверием. Зашевелилось сразу несколько пар губ, заставив несчастную
жужелицу несколько раз повернуться вокруг своей оси, прежде чем она сумела
выбрать, кого же из своих хозяев она должна переводить в первую очередь.
И перевела.
Так вот, как это ни печально, но высокие гости стали жертвами
переутомления. Никто не кричал. Никто не мог кричать - ПУСТОШАНЕ НЕ КРИЧАТ.
Сильные эмоции остались там, в глубине ушедших веков, а сейчас от физической
боли аборигенов предохраняют надежные препараты, от моральных же страданий -
уменье в совершенстве гасить свои эмоции.
И, чтобы помочь дорогим гостям забыть об этом печальном инциденте,
флагман эскадрильи планетолетов малого каботажа продемонстрирует сейчас...
Крик вырвался из сумеречного колодезного коридора и заполнил собой весь
объем этого неоглядного сияющего холла. Он взлетал вверх вдоль
параболических стен, прямо к золотой крылатой фигуре, венчающей вершину
строения, и было странно, что и до этого крылатого существа не доходит весь
ужас, вся безысходность вопля, вытеснившего собою весь воздух. И тем
невероятнее казались безмятежные, улыбчивые лица пустошан - как будто они
сами и этот крик находились в различных, взаимопроникающих, но не
контактирующих системах.
- Ну же! - первым не выдержал Курт. - Ну что же вы, ребята?..
Не колеблясь более, Рычин и Нолан бросились в темно-зеленый провал
галереи. Пустошане, встревоженные и недоумевающие, заскользили следом,
словно толпа бесшумных дантовских теней. Во влажном сумраке, усугубляемом
висячей зеленью, смутно угадывались овальные двери. Из-за пятой от входа и
доносился приглушенный стон. Казалось, что там кто-то силится заплакать - и
не умеет.
- Здесь, - прошептал Рычин, обращаясь к командиру.
Пустошане, обступившие их полукольцом, снова пришли в движение,
расступаясь. От их толпы отделился один, в полутьме вроде бы неотличимый от
других, разве что - пониже. Он вскинул руки, и зелень, занавешивавшая дверь,
метнулась в стороны, как живая. Еще какой-то неуловимый жест - и вещество
двери стало медленно проясняться, проходя все оттенки так любимого
пустошанами перламутра и становясь прозрачным, как стены холла.
И тогда стало видно, что там, в глубине узкой, поросшей зеленью
комнаты, лежит человек.
Он лежал на какой-то янтарной сетке, узелки которой слабо светились,
лицом вниз, и по тому, как дрожали его плечи, нетрудно было догадаться, что
кричал именно он. Кричал так, словно остался один во всем Пространстве и
понял, что это непоправимо.
Металлический переводчик, перебирая паучьими лапками, забрался Рычину
на ногу. Пустошанин, колдовавший с дверью, чуть виновато улыбнулся и
зашевелил губами.
- Как видите, причин для беспокойства нет, - перевел жучок. - Здесь
отдыхает штурман грузопассажирского космолета, только вчера благополучно
вернувшийся из рейса. Вероятно, усталость помешала ему выйти вместе со всеми
для встречи высоких гостей. (Поклоны с приседаниями.) А теперь, когда это
маленькое недоразумение улажено, не вернуться ли нам к столу?
Нолан упорно разглядывал бронзовую спинку жужелицы, не двигаясь с
места. Наконец он поднял голову и проговорил, с видимым усилием произнося
слова:
- Я прошу извинить меня, если мой вопрос покажется неуместным или
бестактным, но уверены ли вы, что этот штурман вернулся из рейса
действительно БЛАГОПОЛУЧНО?
Вопрос неуместным не показался. Жужелица выдала ответ, не дожидаясь
реплики своих хозяев, - вероятно, используя машинную память логического
устройства, с которым она была соединена:
- Всякие происшествия для нашего космического флота - редкость
исключительная. За всю многовековую историю космоплавания в Пространстве
погибло четыре тысячи триста двадцать семь жителей планеты. В память каждого
из них на траурном бортике, окаймляющем наш космопорт, зажжена вечная
звезда.
Так вот что значил бархатный черный пояс, поддерживаемый световыми столбами!
- Последняя авария, - продолжал словоохотливый кибер, - произошла как
раз над нашим летным полем. Но это было чрезвычайно давно. Год назад. -
Жучок помолчал, словно еще раз сверяясь с электронной памятью. - Да, год
назад, в этот день и в этот час. Слишком давно.
Нолан невольно обернулся, словно отсюда, из темноты коридора, он мог
разглядеть звездочку, зажегшуюся ровно год назад на траурном бортике
космодрома. Он беззвучно шевельнул губами, совсем как пустошанин.
- Что? - быстро спросил Рычин.
- Нет, ничего. - Он посмотрел на толпу серебряноликих существ, которые
несколько минут тому назад казались ему чем-то возвышеннее и прекраснее
людей. - Могу ли я немного побыть с этим штурманом?
- О да, разумеется, воля высоких гостей... Нолан толкнул дверь плечом,
и вошел в комнату. Человек, лежавший на янтарной сетке, не поднял головы.
Нолан поймал себя на мысли, что с той минуты, как он услышал крик, он не
думал о нем как об аборигене. Это был человек, и точно так же, как земные
люди, он думал, что страдает неслышимо для других...
В узкой комнатке присесть было некуда, и пока дверь, закрывшаяся за
командиром "Молинеля", медленно теряла свою прозрачность, было видно, что он
все еще стоит у изголовья пустошанина, неловко и беспомощно опустив руки. В
коридоре стало темно, если не считать слабого молочного мерцания, исходящего
от лиц и обнаженных рук пустошан.
- Пойдем пирог доедать, что ли, - досадливо проговорил Рычин, стряхивая
с ноги жужелицу и направляясь к выходу.
Сзади было тихо. Голос, изболевшийся и отчаявшийся, умолк. Не было
слышно и Нолана. Хотя - разве его когда-нибудь было слышно?..
А пиршественный стол, ощетинившийся многоцветьем хрустальных искр, уже
благоухал и томился под тяжестью восьмой перемены блюд. Всполошенный было
сонм пустошан рассыпался по своим местам. Сел и Рычин. Шлем он стащил с
головы еще там, у двери, но теперь он не положил его на стол, а зажал между
животом и негнущейся, словно створка раковины, скатертью.
- Ни черта не вижу, - донесся из шлема ворчливый голос Гедике. - Кисель
какой-то жемчужный... Или они поставили экран? Да обеспечишь ты мне обзор,
наконец?
- Обойдешься, - сказал Рычин. - И задавай меньше вопросов - поговорим
обо всем на корабле.
"Хорошо еще, что я ничего не сказал ему о "Бинтуронге", - думал Рычин.
- Малый сухогруз "Бинтуронг", четыре пилота и пассажирка. Курт не удержался
бы, обязательно что-нибудь ляпнул по общему фону связи. А так он ни о чем не
догадывается..."
Из шлема донесся сухой щелчок.
- Ты отключился? - спросил Курт.
- Нет, это отсоединился Нолан. Он там с этим... Он тоже чуть было не
сказал - "человеком".
Наступило долгое молчание.
- Послушай, Михаила, - снова не выдержал Курт. - Я вот все думаю: ну, с
пустошан спрашивать нечего - они, видно, от природы такие...
Рычин быстро глянул перед собой - жужелица флегматично чистила лапки,
не переводила.
- Но мы с тобой, - продолжал второй пилот, - как мы-то с тобой могли
такое - столько дней не слышать собственного командира?..
Когда до старта оставалось не больше сорока секунд, Бовт почувствовал,
что сзади подходит Кораблик.
- Можно к тебе? - услышал он голос Иани.
- Только скорее.
Он очень боялся, что она ему помешает. Но она успела. люк зашипел и
съехал в сторону, она спрыгнула на пол и побежала к Бовту, безошибочно найдя
его в темноте. Он отодвинулся, давая ей место у иллюминатора.
- Гораздо проще было бы... - Она кивнула на инфраэкран, приклеившийся
рядом с круглым оконцем.
Бовт не ответил. Он хотел видеть все так, как это будет на самом деле.
Иани тихонечко пожала плечами и подвинулась поближе к иллюминатору, но
разглядеть, наверное, ничего не смогла, потому что "Витаутас" уже загасил
сигнальные огни. Бовт тоже ничего не видел, но знал, что смотреть надо в
черный пятиугольник, образованный слабыми звездочками, откуда через какое-то
мгновение должен был разметнуться на всю обозримую часть пространства
лиловый сполох стартовой вспышки.
Бовт заложил руки за спину и правой ладонью ощутил лягушачий холодок
ручных часов. Ему почудилось, что они часто-часто дышат, судорожно
подрагивая всем корпусом. Сейчас. Вот сейчас...
И вдруг понял, что время старта уже миновало. "Витаутас" не ушел. Бовт
прикрыл глаза и с шумом выдохнул воздух. Ни радости, ни облегчения. Совсем
наоборот. Это как промежуток между двумя приступами боли, когда главное не
то, что тебе дано передохнуть, а то, что через несколько секунд все начнется
сначала. Снова судорожный пульс часов...
- Отходят на планетарных двигателях, - сказала Иани.
- А? Да, да...
А ведь он это совсем упустил из виду, он и не думал о планетарных, он о
них просто-напросто забыл, он, второй пилот "Витаутаса"...
Бывший второй пилот.
- Ты не смотришь, - проговорила Иани, будто ей это нужно было больше,
чем ему. - Ты смотри, смотри!
Слабая сиреневая вспышка уже догорала. Просто удивительно, как далеко
успел отойти его "Витаутас" на своих планетарных. Неяркая вспышка, и все.
Это и был старт.
Четыре Кораблика прошли перед иллюминатором, чуть покачиваясь, и Бовт
уже не мог найти черного куска пространства, ограниченного пятью скромными
светлячками неярких звезд.
- Вот ты и видел все так, как это было на самом деле, - удовлетворенно
констатировала Иани. - Я зажгу свет, можно?
- Ни черта я не видел, - медленно проговорил Бовт. - Была светлая точка
- и нет ее.
Иани прижалась лбом к иллюминатору.
- Ты еще видишь? - спросил Бовт.
- Да, - отозвалась Иани. - Вон там. Но я лучше зажгу свет.
- Не надо, - попросил он. - Посидим так.
- Посидим.
Они ощупью отыскали койку, и Иани забралась туда с ногами. "Если бы она
была земной женщиной, - думал Бовт, - она обязательно решила бы, что я
остался из-за нее. Никак без этого не обошлось бы. Это просто счастье, что
все они тут так трезвы и рассудительны".
- Ну как ты там? - спросила Иани из темноты. Бовт присел на край койки.
- По-моему, мне просто страшно, - признался он.
- Нет, - возразила Иани, - не то.
Бовт сделал над собой усилие, пытаясь как можно точнее представить
себе, что же с ним сейчас происходит.
- Неуверенность... Неуверенность в том, что я поступил правильно,
оставшись на Элоуне.
- Пожалуй, так, - согласилась она. - И еще уходящий "Витаутас".
- Нет, - честно признался он, - наверное, я это прочувствую немного
позднее. Что они возвращаются, а я - тут. А пока все это у меня наверху, в
голове, а до нутра еще не дошло.
- Тогда я побуду у тебя.
- Ох, не надо. Думаешь, мне легче болтать с тобой, чем оставаться один
на один со своими мыслями?
- Разумеется.
Бовт усмехнулся. Если бы он оставался здесь ради нее - тогда другое
дело. Ему легче было бы с ней, чем одному. Но он остался не ради нее.
Бовт встал и включил свет.
- Не стоит, - сказал он. - У тебя ведь еще уйма дел на Третьем поясе,
правда? Вот и кончай там свои дела и спускайся на Элоун. Нечего нянчиться со
мной.
- Мы спустимся вместе.
- Ты же так рвешься обратно на Элоун! А мне надо осмотреть все
шестнадцать Поясов, второй возможности ведь не будет.
- Вот вместе и посмотрим. Ты ведь еще плохо управляешься со своим
Корабликом.
- Я еще не привык к нему, - пожал плечами Бовт. Иани засмеялась:
- Это он не привык к тебе. Но он скоро привыкнет, станет совсем
послушным, и тогда-то ты и решишь, что пора спускаться на Элоун.
- Ты только об этом и думаешь? - спросил Бовт.
- Да, - простонала Иани, мгновенно теряя всю свою рассудительность. -
Да, да... Каждый день, и каждую ночь, и когда на Поясе, и когда в
Пространстве, и когда одна, и когда с тобой.
- И все о том, как ты возвращаешься...
- Да. Да. Да.
- Ну и плюнь на все и лети сейчас же!
- Ну зачем же так, - она пригладила волосы. - У меня еще масса
незаконченных дел на Третьем поясе. Элоун от меня никуда не уйдет, а на
Пояса я не вернусь никогда в жизни.
Он досадливо сморщился:
- Я и забыл. Это один из ваших предрассудков - вылетать в Пространство
только однажды. Как будто нельзя вернуться на Элоун, спокойно пожить лет так
пять-десять, а потом опять податься поближе к звездам. Я уже рассказывал
тебе, мы всегда так делаем. Действительно, почему - нет?
- Смешные вы, люди Земли! Разве можно жить, потом умереть, малость
отдохнуть в небытии, потом воскреснуть и снова жить? Все дается только
однажды - молодость, старость, любовь. И Пространство. Когда мы достигаем
совершеннолетия, каждый из нас волен покинуть Элоун и оставаться в
Пространстве, пока хватает сил не возвращаться. Потом мы возвращаемся. Очень
просто.
- Возвращаетесь - и уже все?..
- Как это - все? Потом - наш Элоун. Скалы, голубоватые, как небо, и
небо, близкое, как горы. Но мы приземлимся подальше от гор, на большую
равнину, и кругом не будет ничего, одни цветы до самого горизонта, цветы,
уходящие в бесконечность, как свет от солнца. И запах, от которого хочется
опуститься на землю, зарыться лицом в траву и ничего-ничегошеньки не
видеть...
- Ты говорила уже об этом. Вчера.
- Да, когда мы прощались с "Витаутасом". Все ваши тогда слушали меня, и
понимали, и никому в голову не пришло, что с Элоуна можно улететь во второй
раз. Наверное, это ты один такой, остальные похожи на нас.
- Все мы похожи на вас. Но мы покидаем свою Землю каждый раз, когда это
требуется.
- Напрасно ты остался с нами.
- Я хочу увидеть ваш Элоун. Я видел все планеты, которые хотел увидеть,
и только Элоун мне не дался. Я хочу, я должен, без этого мне просто жизни не
будет на этом свете!
- Да, желать ты умеешь... Но опуститься на Элоун может только тот, кто
никогда не захочет его больше покинуть.
- И это ты уже говорила.
- Ты напрасно остался, Бовт.
- И это ты говорила.
- Ты проклянешь день и час...
- Иани, наша беседа становится чересчур патетической.
- Мне уйти?
- Так будет лучше, Иани.
Она поднялась и молча пошла к черному контуру переходного люка. Здесь,
на Элоуне и его окрестностях, не принято было здороваться или прощаться.
Бовт подождал, пока пол под ногами не перестал покачиваться, - знак
того, что Кораблик Иани отцепился и пошел прочь. Но он тут же замедлил полет
и остался где-то неподалеку, на расстоянии прямой видимости - Иани упорно не
хотела оставлять его одного.
- Так завтра на Третьем поясе, - услышал он ее приглушенный голос.
Ну, разумеется, торчит где-то рядом.
- Договорились, - как можно ровнее ответил он. Бовт прошелся по каюте.
Четыре шага туда, четыре обратно. Тесновато. Пошевелил плечами. Наконец-то
он избавился от необходимости хранить этот приветливый, дружеский тон. Бовт
припомнил весь разговор с Иани, ее настойчивое желание слышать от него
именно то, что хотелось ей, и именно так, как она того желала; еще счастье,
что ему сразу же удалось перевести разговор с личных переживаний на Элоун, а
уж об Элоуне он никак не мог говорить равнодушно. Он взбеленился и тем
только и спасся, иначе его взяли бы за ручку и не отпустили до самого
Третьего пояса. Его, очень настойчиво брали за ручку, и он молодчина, что не
позволил этого. Просто счастье, что ему удалось без единой резкости
расставить точки над "i", иначе не отвязаться бы ему от этой опеки на всех
Поясах астероидов, да и на Элоуне тоже.
Завтра он полетит с нею на Третий пояс, но это уже будет отнюдь не за
ручку.
А может, и не полетит.
Каждый раз, когда он вспоминал этот проклятый Элоун, внутри словно
что-то переворачивалось. Временами Бовт боялся, что не выдержит и пошлет к
чертям все эти околопланетные астероидные станции и ринется вниз, навстречу
игрушечному перламутровому шарику, запретному для чужих кораблей. А планета
и вправду была хороша. Подобно Венере, вся в многослойной мантии облаков, но
освещенная более ярким солнцем, чем земное, она казалась еще заманчивее и
притягательнее оттого, что была у своею светила единственной.
Шестнадцать поясов астероидов - и только одна планета.
Может, именно потому элоуты так бережно и относятся к ней, и берегут от
непрошеных пришельцев с их сверхмощными звездолетами; может, из этого
сознания собственной единственности и родилась эта нелепая с точки зрения
землян традиция - улетать в Пространство только однажды, чтобы вернуться на
свой Элоун уже навсегда. На всю жизнь. И на всю бесконечность после жизни.
Элоун...
Пол под ногами дернулся, так что Бовт взмахнул руками и присел. Каждый
раз, когда он вот так думал об Элоуне, Кораблик послушно ускорял движение,
словно и ему вместе с хозяином не терпелось поскорее опуститься на
поверхность планеты. На редкость чуткое и непостижимое создание -
домик-ракушка элоутов, выходящих в Пространство. Даже мало сказать - домик;
это средство передвижения, и нянька, и собака. Стоит только подумать - и он
ринется навстречу этой чертовой, запечатанной семью печатями, заклятой семью
заклятьями, недосягаемой для землян планете.
Бовт поднялся с пола, подошел к иллюминатору. Элоун неслышимо катился в
мерцающей пустоте Пространства, словно серебряное яблочко, окруженное роем
звездных пчел. Выйди из Кораблика, протяни руку - и оно ляжет на ладонь. Вот
только скафандр надевать неохота. Что, дружище Кораблик, выпустишь меня без
скафандра?
Сзади щелкнуло, Бовт обернулся и увидел над люком светящееся табло.
Нашел шпаргалку, составленную для него Иани, перевел: "Выход заблокирован".
Бовт невесело усмехнулся. Ну и умник же ты, домик-ракушка! На редкость
в тебе развито чувство юмора. Хлебну я с тобой... А теперь поворачивайся.
Завтра утром мы с тобой должны быть на Третьем поясе. Прежде чем раз и
навсегда плюхаться на планету, надо облазать все астероидные станции,
понаблюдать со стороны за выбросом грузовых контейнеров с Элоуна и
транспортировкой их на пояса, прочувствовать систему связи и контроля - да
мало ли всего, что надо узнать, поглядеть и даже потрогать собственными
руками, прежде чем навсегда уходить из Пространства. Все это он обещал
ребятам, обещал капитану. Элоуты помогут наладить связь с Землей, они тоже
обещали. Ребята будут ждать...
Бовт замер, прислушиваясь. Ты сказал: ребята. Может, ты уже осознал,
может, это уже дошло до твоего нутра, что они возвращаются к Земле, а ты -
тут? Бовт постоял еще. Нет, сказал он себе, это до меня еще не дошло. Пока я
понимаю, что нахожусь тут, потому что, если бы я вернулся со всеми, не
побывав на этом заклятом Элоуне, мне просто не было бы житья на свете. Никто
не упрекнул бы меня - все подлетали, и все уходили прочь. Как говорится,
дело житейское. Но вот я никогда бы себе не простил. Так что для меня
все-таки самое главное сейчас, что я - тут.
Но когда-нибудь главным станет то, что Земля - там. Худо будет.
А Кораблик все продолжал мчаться навстречу сказочному яблоку, укрытому.
дымчатой ватой облаков, и оно неощутимо плыло навстречу, захлестнутое едва
видимой гранной петлей, - казалось, яблоком завладел исполинский космический
змей. Надо будет узнать у Иани, что это такое... Нет, не разглядеть.
Кораблик послушно рванулся вперед - чтобы было виднее.
- Но-но, - сказал Бовт, - очень ты стал самостоятельным. Сказано тебе -
поворачивай на Третий пояс. Надо.
Кораблик начал нехотя разворачиваться.
- Ну ведь все, - стонала Иани, - ну ведь все же! Ты сам себе
выдумываешь дела. Может, ты передумал и не хочешь спускаться на Элоун? Так и
скажи.
- Я хочу этого не меньше, чем ты.
- Ну, так же, как я, ты хотеть просто не можешь уже потому, что Элоун -
мой, понимаешь?
- Я хочу этого больше, чем ты, и именно потому, что он еще не мой, а
пока все, чего я хотел, становилось рано или, поздно моим. А сейчас я даже
не знаю, что же это такое - Элоун, принадлежащий мне...
- Собственник! Мы с тобой просто по-разному понимаем это слово
"хотеть". Мы не успели по-настоящему договориться о смысле некоторых слов.
Но на это у тебя будет вся твоя элоутянская жизнь, а сейчас - летим скорее!
- Прибраться бы здесь, а то как-то неудобно...
- Ему еще и прибираться! Диктофонные рамки - в карман, микрофильмы - в
другой, укладывайся на койку и думай о чем-нибудь постороннем, но только не
о Кораблике и не об Элоуне.
- То есть не думать о белой обезьяне...
- Что-о-о? А, это ты опять со своими присказками! А я всякий раз
понимаю тебя дословно. До чего же вы, земляне, любите словоблудствовать в
самое неподходящее время. И неужели так трудно выполнить простейшую вещь:
лечь и вообще ни о чем не думать, можно даже принять снотворное, а я сама
поведу оба Кораблика на посадку, прямо так, сцепом.
- За ручку? - спросил Бовт. - Я как-нибудь сам. Хватит того, что ты
таскала меня по всем шестнадцати Поясам. Но на Элоун я желаю шлепнуться
собственноручно. Ты же говорила, что Кораблик никогда не допустит гибели
хозяина.
- Ну да, этого он действительно не позволит, но зато он поможет тебе
мотаться по всем ближним и дальним орбитам, разыгрывая прощание с
Пространством. Что я, не вижу, как он все время дергается - поворачивает нос
в ту сторону, откуда стартовал "Витаутас"? У тебя это выходит
бессознательно, а он чувствует.
- Балда ты, - в сердцах сказал Бовт. - Какое мне дело до того, что там
у меня бессознательно? Я иду на Элоун, на тот самый Элоун, куда не пускают
чужаков и откуда нет выхода, как из критского Лабиринта. Наши смогли
улететь, а я вот не смог. Мне жизни не было бы, если б я отступил. Я уж
такой, понимаешь? Каким бы он ни был, мне без него нет жизни. Вот потому я и
иду на Элоун.
- Ты-то идешь на Элоун, но твои ребята - они летят к Земле.
- Я это знаю, - устало проговорил Бовт. - Вот уже полгода, как я это
знаю. Но до меня это все еще не дошло.
Иани внимательно посмотрела на него:
- Может быть, это и правда. Но тогда...
Кометы дремучие, как же она его утомляла!
- Послушай-ка, - перебил ее Бовт, - ты спешила на Элоун? Ну так кончим
эти дебаты и начнем спуск.
- Я посажу оба Кораблика. Идти придется по защитному туннелю - вблизи
планеты масса всякой космической дряни, которая прибивается с Поясов.
Собственно говоря, ни один ваш корабль потому и не может опуститься на
Элоун, что его не пропустит защитное облако, а туннель для него слишком
узок. Только наши малыши на то и годятся...
Пол мелко задрожал - "малыш", похоже, замурлыкал от удовольствия.
Бовт молча пошел в угол, плюхнулся на койку лицом вниз. Хорошо. Еще
один раз за ручку. До того знаменитого поля цветов, о котором он слышал
трижды в день семь раз неделю. А там - к чертовой матери. Кораблик повело на
посадку.
Бовт поднял голову, положил подбородок на сцепленные руки и стал
глядеть в лобовой иллюминатор. Черная пустота Пространства стала
желтовато-бурой, потянулись светлые мерцающие полосы. Светящиеся облака.
Промелькнули яркие бакены, пульсирующие ядовитым синим светом. Из последнего
вырывались тугие, рыхлеющие на глазах сгустки нежно-палевого газа или пара.
Ага, значит, и облака были искусственного происхождения. Кораблик замедлил
,было скорость, а потом вдруг стремительно ухнул вниз. Бовт почувствовал
непривычную сладость во рту и невольно прикрыл глаза. Ни при перегрузках, ни
в состоянии невесомости не испытывал он такой маеты. Срам просто, до чего
худо. И темно. И ощущение какой-то нелепой беззащитности.
А потом это разом кончилось. Кораблик перешел на почти горизонтальный
полет и мчался теперь в густых темно-бурых облаках, чуть зарываясь носом,
словно на занесенной снегом дороге. Включился носовой прожектор, и от этого
сходство с ночной дорогой еще больше усилилось. Исчерна-зеленые тени
полыхали по сторонам, уносясь назад, и две узенькие световые полоски
стлались впереди, как наперед заданная лыжня. Стремителен и непостижим был
этот бег, была в нем та бесконечность ожидания счастья, которая рождается
лишь тогда, когда мчишься ему навстречу.
И вдруг посреди своего зачарованного полета начинаешь сознавать, что
единственное настоящее счастье - это вот эта самая дорога, и тогда начинаешь
молиться, чтобы путь твой никогда не кончался, и он послушно длится и
длится, и тебя послушали и сделали желанную бесконечность реальностью... Но
когда обретаешь веру в эту реальность - приходит конец пути.
Облака посветлели, Кораблик резко накренился, и Бовт увидел, что они
делают круг над блекло-зеленой, удивительно земной равниной. Бархатно-черная
полоса - не то дорога, не то ограждение - уходила вдаль и терялась в тумане.
А дальше была лужайка, и на ней - не то скирды, не то прилегшие исполинские
волы. Совсем немного, три-четыре, не больше.
Оба Кораблика, так и не отцепившись друг от друга, сели на самом краю
лужайки. Бовт продолжал смотреть в широкий проем иллюминатора, бездумно
ожидая, что кто-то сейчас появится и решит за него, что ему теперь делать. И
вдруг понял, что толстого лобового стекла уже нет. Есть ветер, холодный,
прошедший сквозь туман, есть запах, свежий' и тоже по-земному знакомый -
пахло сырым осенним пляжем и мелкой рыбешкой. Бовт оперся руками о холодную
металлическую раму и выпрыгнул наружу.
Маленькая зеленая лужайка была вовсе не лужайкой, а посыпочной
площадкой, залитой ноздреватым бетоном неестественного фисташкового цвета.
Два одинаковых Кораблика стояли поодаль, похожие на крылатых муравьедов.
Бовт плохо представлял себе, как эти неповоротливые, сонные существа - или
все-таки машины? - становятся в полете такими чуткими и верткими.
На самом краю лужайки горели три бездымных лиловых костра, и ветер
гонял по площадке тонкие струйки пепла. Со всех сторон была равнина, и Бовт
понял, что нечто зеленовато-бурое - это как раз и есть хваленое поле цветов,
и конца ему не было видно, потому что, куда ни глянь, оно всюду уходило в
туман.
Бовт услышал, как сзади Иани спрыгнула на бетон и, даже не окликнув
его, побежала куда-то прочь. Еще немного, сказал он себе, совсем немного, до
ближайшего города. А там я пошлю все это подальше и начну... Что будет
нужно, то и начну. Только никто не будет водить меня за руку.
Внезапно он услышал, что Иани плачет, и обернулся.
Плакала она навзрыд, как маленькая, и вытирала лицо ладошками. Потом
нагнулась, вырвала пучок травы вместе с корнями и побежала обратно, к Бовту.
- На, - проговорила она, всхлипывая, - на же, дурень...
Бовт принял то, что она ему протягивала. Поле цветов... Может быть, они
снова не договорились о терминах, но это были не цветы. Каждый стебель
кончался самым обыкновенным маленьким грибком - сыроежкой, опенком,
моховичком. А то и просто поганкой. Бовт помял стебли в руках, переступил с
ноги на ногу.
- Как тут у вас с транспортом? - спросил он. - Или на том же Кораблике?
Она посмотрела на него удивленно и жалостливо:
- С Корабликом все, - сказала она. - Кораблик не служит двум хозяевам.
У Корабликов, как и у нас, все только один раз в жизни. Сейчас мы его
сожжем.
Бовт не понял. Потом медленно подошел к нему, погладил холодный
блестящий бок. Ему. показалось, что Кораблик чуть-чуть присел на
амортизаторах, словно собака, которую приласкали. Бовт отдернул руку.
- Да ты что? - в нем еще была надежда, что он ее неправильно понял. -
Ты с ума сошла, он же живой...
Иани снова удивленно глянула на него:
- Уже нет. - Она достала из нагрудного кармана черный шарик, матовый,
не больше каштана. - Так у нас принято, Бовт.
Из шарика проклюнулся острый язычок огня.
- Отойди, - велела она.
Бовт не двинулся с места.
Она поднесла огонь к корпусу одного Кораблика, потом другого, и Бовт
увидел, как лиловые языки побежали по блестящей поверхности. Бовт шагнул
вперед и положил то, что Иани называла цветами, на раму иллюминатора.
Иани оттащила его.
Долгое время казалось, что горят не сами Кораблики, а что-то
бесцветное, разлитое по их поверхности. Но потом они разом осели, пламя
полыхнуло вверх и рассыпалось множеством крупных бледных искр. Ветер, не
дожидаясь конца, погнал по площадке поземку пепла.
Иани дернула его за рукав. Еще и еще. Бовт стоял. Она обежала вокруг
него и стала перед ним. Лицо у нее было счастливое, мокрое и измазанное
землей.
- Ну что ты стоишь, как каменный? - спросила она. - Это же Элоун!
Понимаешь, тот самый Элоун, без которого тебе жизни не было!
Бовт смотрел на свои руки. Одна была в земле - отчего бы? - и пахла
рыбой. Потом вспомнил: пучок стеблей. С корнями.
- Пошли, - сказала Иани и взяла его за руку.
Он послушно пошел, словно принадлежал ей, как Кораблик. Но она довела
его только до бортика, ограничивающего посыпанную пеплом площадку, и
остановилась.
- Дорога там, - сказала она и махнула рукой куда-то вперед, где над
туманом бесшумно плыл призрак белой пирамиды. - И там дорога, и там. Куда бы
ты ни пошел по этим цветам, ты выйдешь на дорогу. Но лучше иди прямо.
Она отпустила его руку. Бовт оглянулся - еще два костра поднимались к
низко подвешенным облакам, и две фигурки, обнявшись, уходили в поле. Они шли
и нагибались на ходу, словно что-то срывали.
Он посмотрел на Иани и вдруг понял: она ждет, чтобы он ушел один. Она
помогла ему, она притащила его сюда, и хватит с нее, и она стоит, счастливая
и нетерпеливая, сделавшая все, что только можно было сделать не для Бовта -
для своего Элоуна, и вот теперь ждет, чтобы Бовт ушел первым.
Он кивнул и сразу же спохватился - здесь не прощаются. Тогда он сошел с
площадки на поле и побрел туда, где у подножия снеговой пирамиды должна была
проходить дорога. Ботинки скользили по мокрой, гниловатой траве, полые
стебли хлюпали и стреляли коричневой жижей. Бовт вошел в туман. Временами то
слева, то справа слышались звенящие голоса. Но Бовт шел прямо, все время
прямо, потрясенный той малостью, в которую превратилось самое дорогое в его
жизни - уменье неистово желать, желать наперекор всему, всем земным и
неземным преградам и запретам, - шел по бурым низинам своего долгожданного
Элоуна, без которого ему почему-то не было жизни на этом свете...
Last-modified: Mon, 27 Nov 2000 17:16:38 GMT