нел штанами и ответил: -- Некоторые партийные таинства Нашего замечательного Дома таинственны даже для посвященных. Сейчас я тебе открою самое страшное, самое таинственное таинство... А скажи-ка, братец Пилат III, как ты думаешь, зачем братцам головы? -- Для того, чтобы носить на них короны! -- отчеканил я. -- Правильно. И чтобы носить их с максимальной пользой для Нашего Дома, не отвлекаясь на мысли, официально считается, что головы ни на что более не пригодны. На самом же деле... -- Лицо братца Цезаря X, а особенно его носовая бородавка, стало предельно конспиративным... -- На самом же деле... -- придав своему лицу предельно конспиративное выражение, повторил я. -- На самом же деле, -- конспиративно прошептал мне в самое правое ухо братец Цезарь X, -- на самом же деле братцы думают не желудками, а головами, в которых находятся две полуголовы, только одна из которых может быть доминантной... Мои медали зазвенели снова, на этот раз -- все. Братец Цезарь X взял их в руку и чуть менее конспиративно продолжил: -- Если мы выведем из строя левую голову головы Самого Братца Президента, он уже никогда не сможет мыслеводить братцами, мыслеводимыми неистинной левой доминантой, а будет мыслеводить только истинной правой. А скажи-ка, братец Пилат III, ты меня понял? -- Никак нет! -- честно рявкнул я. -- Партийные домовые тайны понять трудно, именно поэтому они и являются тайнами. А скажи-ка, братец Пилат III, ты все еще смотришь на Великую Мечту? Во все свои глаза смотришь? -- Так точно! -- Смотри на нее как можно внимательнее. Сейчас я тебе открою самую-самую страшную и таинственную домовую тайну... Я стал смотреть на Великую Мечту так внимательно, что от напряжения внимательности у меня на лбу чуть было не прорезался третий глаз. А братец Цезарь X забрался мне в правое ухо и зашептал: -- Это только так официально считается, что левые у нас -- левые, а правые у нас -- правые. На самом же деле... На самом же деле... левые у нас -- правые, а правые у нас -- левые. Так как там, где у нас право, на самом деле -- лево, а там, где у нас лево, на самом деле -- право. Для конспирации, для запутывания врагов, сколько бы у нас их ни было... Так вот, как только Сам Братец Президент воскреснет, он на самом деле воскреснет с единственно истинным, на самом деле -- левым доминантным полушарием, неистинное правое навсегда умрет, и у нас уже никогда не будет правых-левых, а только -- левые. Точно так же, как не будет правого направления, не будет правой стороны... ног, ушей, половин... Все-все-все будет левым. Среди обновленных левых ты получишь синекуру одного из мыслеводи-телей... Я попеременно трепетал то от ужаса, то от восторга, попеременно представляя себе, как стреляю в голову Самого Братца Президента, как на мою голову возлагают дваддатиоднозубую корону. Похлопав меня ладонью по коленке, вылезший из моего уха братец Цезарь X приказал через микрофон персональному братцу шоферу: -- К ближайшему лифту. -- Братец Цезарь X! -- воскликнул я восклицание. -- А что мне нужно будет делать после того, как я выстрелю из револьвера в левую, которая на самом деле... -- Тсс... -- замахал на меня руками братец Цезарь X, и от этого "тсс" зазвенело в его штанах, хотя он сам штаны не чесал, а уже обнял меня за горло. -- ...является не правой, а левой половиной головы Самого Братца Президента, дай ему Сам Братец Президент многих лет жизни... Братец Цезарь X ослабил объятия, а я добавил: -- Меня, можно не сомневаться, самого лишат всех голов. -- Сам Братец Президент воскреснет, пожмет тебе руку, лично поблагодарит за то, что ты помог ему навсегда избавиться от ненавистного левого полушария. А потом возложит на твою голову двадцатиоднозубую корону. -- Двадцатиоднозубую? -- Конечно. Ведь ты именно о такой короне мечтаешь в Великой Мечте? Я кивнул "так точно!" и впал в глубокую задумчивость, страстно рассматривая то, что располагалось за окнами летевшего вперед автомобиля. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ Время неумолимо перевалило за полночь. Я вошел в будку телефона-автомата, стоявшую возле спецлифта, и набрал номер. Очень долго в трубке слышались только гудки. -- Да, -- наконец ответила братец Принцесса. -- Ты спала? Я тебя разбудил? -- Почему ты так долго не звонил? -- Я был занят службой. Ты еще хочешь со мной встретиться, Принцесса? -- Я жду тебя уже пять часов. -- Мне пройти в твои апартаменты? -Да. Он повесила трубку. Я вышел из телефонной будки и побежал к спецлифту. Увидев сразу два показанных мной двадцатизу-бых ордена, братцы таможенники почтительно пропустили меня в лифт. Дверцы захлопнулись, и кабина поехала вверх. Вдруг через микрофон экстренного вызова техника в кабину начало просачиваться белое дымное облачко. Лифт остановился. Облачко колыхнулось и материализовалось в маленького горбатого братца в широкополосом не по рангу фраке без пуговиц на фраке и в однозубой короне на огромном лысом месте короны. -- Голос узнаешь? -- спросил меня материализовавшийся братец голосом братца Белого Полковника. -- Так точно! -- бодро рявкнул > я, отступив к стене кабины. -- Направляешься в гости к братцу Принцессе, так, братец Пилат III? -- Так точно! -- Выполнять спецзадание с микромагнитофоном? -- Так точно! -- Отлично. -- Служу Нашему вашему Дому! -- Что-что? Какому это "вашему"? -- Шутка для поднятия боевого настроения! -- отрапортовал я. -- Ну-ну. Смотри у меня, шутник... Ну? -- Так точно! -- Что "так точно"? -- Все так точно! -- Молчать! -- Так точно! -- Служить! -- Так точно! -- Трепещи! -- Так точно! Я было попытался трепетать: сначала от ужаса, потом -- от восторга, но у меня не трепеталось, только чуть-чуть подрагивала корона, которая была на моей голове, которая была на мне. Придвинувшись вплотную, однозубый братец ухватился руками за лацканы моего фрака и стал помогать мне трепетать. Наконец я затрепетал, но так и не понял, от чего именно. -- О чем ты беседовал с братцем Цезарем X? Ровно одну маленькую секундочку я размышлял, о чем я беседовал с братцем Цезарем X, а о чем не беседовал. Потом бодро выпалил: -- Он вручил мне медаль и орден. -- Орден с микромагнитофоном? -- Так точно! -- А какое он поручил тебе задание? -- Поручил, так точно! -- Идиот! -- затрепетал меня однозубый братец, так как сам я почему-то трепетать уже вновь перестал. -- Какое? -- Записать бред братца Принцессы на микропленку, и эту микропленку завтра отдать ему. -- Ага! Так я и знал! Перед тем, как пойти к братцу Цезарю X, заскочи ко мне, мы внесем в эти записи некоторые коррективы. -- Ага! Так я и знал! Внесем! -- вдруг передразнил братца Белого Полковника братец Пилат III, которым был я. Братец в однозубой короне затрепетал меня снова, на этот раз с удесятеренной силой. Оттрепетав, спросил: -- Ты что, трезв? Трезв на спецслужбе? -- Так точно: никак нет! Но только братец Цезарь X искупал меня в своей персональной автомобильной ванне. А я весь вечер напряженно готовился к спецзаданию в забегаловке братца Великана. Я так думаю, братец Цезарь X хотел сорвать спецзадание. -- Ага! Враги, всюду враги, только враги, только предатели! Вот тебе пакетик с пыльцой, ну-ка, быстро приходи в норму. Я разорвал пакетик, высыпал пыльцу на ладонь и вдохнул в нос аромат. Нудный скрип Железного Бастиона заменился радостной вечной песней... Братец в однозубой короне выпустил лацканы моего изрядно помятого фрака и спросил: -- Теперь скажи мне, что еще поручил тебе братец Цезарь X? -- Ничего, братец Э-э! -- Ничего? А разве братец Цезарь X не поручал тебе выстрелить из револьвера в левую половину головы Самого Братца Президента? -- Так точно! -- Что же ты мне об этом не докладываешь? -- Не смею не помнить о конспирации, братец Э-э. -- Не понял... -- Всюду слушают нас вражеские уши, всюду глядят за нами вражеские глаза. Собирался доложить о спецзадании братца Цезаря X в совершенно секретной обстановке твоего, братца Э-э, бронированного кабинета. -- Хвалю за бдительность! -- Однозубый братец повесил на грудь моего фрака рядом с медалью "За службу" медаль "За бдительность". -- Служу Нашему Дому! -- рявкнул я. -- Да, хвалю, но, видишь ли, эту активную акцию мы готовим поочередно, когда поочередно находимся в оппозиции. Так что между своими тут большой тайны нет... Когда будешь стрелять? -- Никак нет! Никогда! Я не могу стрелять в Самого Братца Президента! Упаси меня Сам Братец Президент! -- Так ты же согласился. -- Держал пальцы крестиком. -- Идиот! Срываешь нам все это тонко продуманное дело! Думать нужно, сразу видно, что был трезв! Крестик отменяю. Спецзадание: когда будешь стрелять в голову Самого Братца Президента, промажь мимо левой половины и попади точно в правую. Понял? -- Так точно! -- А чтобы ты основательно понял, почему необходимо стрелять исключительно в правую половину, сейчас я тебе открою самую-самую-самую страшную и самую-самую-самую таинственную тайну Нашего замечательного Дома... -- Братец Белый Полковник в однозубой личине пролез в тело братца Пилата III и горячо зашептал: -- Как ты считаешь, братец Пилат III, какого цвета у меня лицо? -- Черного! -- Ага! Видишь, как мы их всех запутали! Но ведь ты, по моим агентурным данным, братец не дурак, подумай как следует и скажи: как же мы могли бы такое допустить, чтобы наши враги знали, какой цвет у нас белый, а какой черный? Ты полагаешь, что могли бы? Да ты соображаешь, что ты полагаешь?! Нет, это только так считается, что белый цвет у нас -- белый, а черный цвет у нас -- черный. На самом же деле... На самом же деле... белый цвет у нас -- черный, а черный цвет у нас -- белый. Так что братец Белый Полковник у нас на самом дЬле не братец Белый Полковник, а братец Черный Полковник, понял? И это у нас только так считается, что Низ -- это у нас Низ, а Верх -- это у нас Верх, на самом деле Низ -- это у нас Верх, а Верх -- это у нас Низ! Когда ты выстрелишь в якобы правую, якобы черную, половину головы Самого Братца Президента, дай ему Сам Братец Президент здоровья, ты на самом деле выстрелишь в левую, белую. И с этого самого мгновения в Нашем Доме уже никогда не будет ничего левого, ничего белого, даже серых полуистинных оттеночков не останется, все-все-все будет истинно черным правым. Ясно? Я что-то бодро рявкнул в ответ, но сам так и не понял, что именно. А братец Белый -- или Черный? -- Полковник в однозубой личине, выбравшись из меня наружу, торжественно провозгласил: -- В случае успешного выполнения спецзадания мы поможем тебе подняться очень и очень высоко, назначим на синекуру Самого Братца Президента! -- Служу Нашему Дому... -- нестройно рявкнул я и не успел задать братцу Белому Полковнику ни одного вопроса, касающегося назначения меня на синекуру Самого Братца Президента, поскольку братец Белый Полковник сбросил однозубую личину, превратился в дымное белое облачко и дематериализовался в микрофон спецвызова техника. Лифт медленно пополз вверх. От представления себя самого Самим Братцем Президентом у меня сильнейшим образом закружилась корона. От этого коронокружения я пнул ногой валявшуюся на полу личину, и она дематериализовалась быстрее обычного. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Братец Принцесса лежала на кровати и задумчиво рассматривала полосатый потолок. Я нажал микрокнопки на микромагнитофонах. А он сказала: -- Сядь рядом. Я подошел к кровати и сел на кровать. И словно бы только теперь по-настоящему увидел его красоту: красоту его черного -- или белого? -- лица, красоту белой -- или черной? -- родинки над верхней красиво изогнутой губой, красоту вдруг расцветшей улыбки, сразу же отразившейся в глубоких серых -- или синих? -- глазах, красоту образовавшейся от этой улыбки маленькой ямочки на левой -- или правой? -- щеке... Я поцеловал братца Принцессу в губы -- и будто бы вышел за Железный Бастион, один, без охранников, без скафандра, а выйдя, превратился в птицу и полетел... А когда это немного прошло, потом, часа через два, когда его голова без короны покоилась на моем обнаженном, без фрака, плече, а я будто бы все еще продолжал парить в синеве неба, братец Принцесса спросила: -- Пилатик, теперь ты не считаешь, что я сумасшедшая? -- Нет. То есть... Знаешь, во мне все окончательно перемешалось, теперь я ничего не могу понимать. Мне вот кажется... но я не трепещу от страха, что кажется. Мне кажется, что ты -- совсем не сумасшедшая, и мне нравится, что мне это кажется. Понимаешь, тут или -- или. Не может же такого быть, чтобы все были сумасшедшими, а ты -- нет. И вот... ты -- сумасшедшая, а я тебя все равно люблю... Наверное, потому что сам сумасшедший. -- Ну и ладно, ну и хорошо, ну и пусть будет так. Пусть мы оба с тобой сумасшедшие. Я не хочу быть несумасшедшей. И как сумасшедшая, я рада, что я сумасшедшая, что ты сумасшедший. Ты ушел бы со мной за Железный Бастион? -- Да, конечно. Но за Железный Бастион уйти невозможно -- на Центральном диспетчерском пункте всегда дежурят сразу много братцев, их всех не подкупишь. Да и воздуха в баллонах скафандров нам хватит совсем ненадолго. -- Ну и пусть ненадолго! Я уверена, что никакие баллоны нам не понадобятся! Я хотел было возразить, что мне жить пока не надоело, но почему-то передумал. А он продолжила: -- Я попробую переговорить с отцом. Может быть, он согласится нас выпустить, не насовсем, конечно, но там будет видно, что-нибудь придумаем. Главное -- отвязаться от охранников... Давай сегодня вечером сходим в наш дворец, переговорим вместе... Тут меня что-то словно бы взяло и мгновенно перенесло из синевы окружающей среды, где я был, в Наш Дом, в апартаменты отеля, где меня вроде бы не было. Я вдруг отчетливо вспомнил о было совсем забытом спецзадании, полученном от братца Белого Полковника и братца Цезаря X. В моем желудке возникло сразу несколько мыслей, но главной из них была та, которая подсказывала мне, что я не имею никакого права не выполнить спецзадание и что у меня появился хороший шанс его выполнить безотлагательно. -- Ты приглашаешь меня в свой шикарный дворец? Поглядеть на Самого Братца Президента? Я согласен, так точно! -- Сегодня же вечером. А сейчас -- обними меня и спи. Но я не заснул, а как только заснула братец Принцесса, вышел из отеля, сел на скамейку невдалеке от входа и впал в глубочайшую задумчивость. Спустя минуту мне захотелось вернуться к братцу Принцессе и уже никогда с ним не разлучаться. Но два ордена, приколотых к лацканам моего фрака, жгли мне всю мою грудь. Я подумал, что должен от них как-то срочно избавиться. И тут же поразился очевидной глупости собственной мысли, что не знаю -- как. Избавиться от них можно было единственным способом: отдав по назначению... Пока все складывалось как нельзя лучше: братец Принцесса пригласила меня в свой шикарный дворец, там я смогу выстрелить в голову Самого Братца Президента, в якобы левую ее половину, он умрет, но потом воскреснет и назначит меня Самим Братцем Президентом... Постой, сказал мне мой ум, ну вот он умрет, потом воскреснет, потом назначит меня Самим Братцем Президентом... а сам-то куда после всего этого денется? Да уж куда-нибудь денется, не может же у нас быть сразу два Самих Братца Президента... Я отчетливо представил себе себя Самим Братцем Президентом. От этого представления моя корона так и пошла, так и пошла кругами, однако очень скоро ходить перестала, так как я вспомнил о черной якобы ванне на первом нулевом ярусе. Но не станут же они растворять в ванне Самого Братца Президента, когда я им стану, возразил мне мой ум, такого просто никогда не бывает... Я немного успокоился. Однако, когда немного успокоился насчет братца Пилата III, тут же почему-то забеспокоился о братце Принцессе. Ну а братец Принцесса? -- спросил я себя. С ним-то что будет, когда эти записи используют по назначению? Да уж что-нибудь будет... А что будет? Ничего хорошего не будет... А может, вернуться в апартаменты и отдать микромагнитофоны братцу Принцессе? Пусть делает с ними что хочет. Но если я отдам записи братцу Принцессе, про- кричал я сам себе шепотом про себя, я предам и братца Белого Полковника, и братца Цезаря X, всех наших братцев предам, стану предателем Нашего замечательного Дома! Я вскочил со скамейки. "Ну ты даешь, -- рявкнул я на себя, -- ты что, трезв?! Трезв на спецслужбе?! Куда ты метишь? В предатели Нашего Дома метишь?! Врагам продался, а, братец Пилат III? Никак нет, братец Пилат III, никому я не продался -- держал пальцы крестиком, когда мечтал о предательстве. Молчать! Так точно! Служить! Так точно! В стойку! Так точно!" Я застыл по стойке смирно двадцать первой степени... и подумал, что, если я отдам записи братцу Белому Полковнику, стану предателем братца Принцессы. Мои кости в ногах подкосились, мое тело рухнуло на скамейку. Я, братец Пилат III, стану предателем братца Принцессы? Братца, которого люблю и который любит меня? Я стану его предателем? С ума ты сошел, что ли, братец Пилат III? Но твой, братец Пилат III, святой долг перед Нашим Домом? О нем ты забыл? Встать! Молчать! Служить! Самозабвенно служить! "Да пошел ты куда подальше!" -- крикнул я сам на себя во весь свой внутренний голос. Надоело! Вставать надоело, молчать надоело, служить надоело. И что это за долг такой, если он толкает меня на предательство братца, которого я люблю? Неправильный это долг, вот что. Неправильный, если вообще толкает на предательство. Может, если у них тут все наоборот, если белое -- это черное, левое -- это правое, а Низ -- это Верх, то и сумасшедшие у них -- вовсе не сумасшедшие?.. Что же делать-то, а? Я вдруг отчетливо представил себе, что будет, если я отдам, эти записи по назначению, и что будет, если не отдам. Если не отдам, меня самого, можно не сомневаться, отдадут куда следует. И тогда я уже никогда-никогда не увижу братца Принцессу. Если все же отдам -- сам не смогу увидеть, не посмею. Меня охватило состояние полной безысходности. Состояние полной безысходности повергло меня в состояние полной растерянности. Состояние полной растерянности начало разрывать меня на части. Но на части мне не позволило разорваться то, что я увидел. Поскольку то, что я увидел, разбило параличом все мои разрывающиеся составляющие. Из телефонной будки, стоявшей неподалеку, на улицу стало просачиваться белое дымное облачко, материализуясь в братца, как две капли воды похожего на меня самого, но только в двадцатиоднозубой короне на голове и в очень широкополосом фраке со всеми пуговицами на теле. Я вскочил со скамейки. -- Голос узнаешь? --т произнес братец, как две капли воды похожий на меня самого, голосом братца Белого Полковника. Я молча кивнул, а братец Белый Полковник в моей личине протянул вперед руку. -- Давай ордена. Я покачал короной, сначала -- неуверенно, но потом -- решительно. -- Ты сошел с ума? Отдай! Я сделал шаг назад. Братец Белый Полковник в моей личине рассмеялся так весело и звонко, что было отпустивший меня паралич разбил меня снова. Я покачал короной. -- Сядь! -- рявкнул братец Белый Полковник в моей личине. Я сел. Он опустился на скамейку рядом. -- Да, ты сошел с ума. И ты сошел с ума дважды. Во-первых, ты мне перечишь, но главное -- ты теряешь веру. А потеря веры -- это самое страшное сумасшествие. Отдай ордена! Я опять покачал короной, а потом зачем-то сказал: -- Надоело. Молчать надоело, служить надоело, все надоело. Я хочу быть свободным как птица. Братец Белый Полковник в моей личине рассмеялся снова: -- Ха-ха-ха... Свободен, как иллюзия птицы... Ну, уморил... Куда хочу, туда и лечу! Ха! Ты думаешь, иллюзии летают туда, куда им вздумается?! Да ты хоть соображаешь, что ты думаешь?! Иллюзии летают туда, где есть корм. Я тебе по-отечески скажу: нет никакой свободы и быть не может, представление братца Принцессы о свободе -- это и есть самая большая и надувательская иллюзия! -- Ну и пусть иллюзия, а я хочу быть свободным! -- Отдай ордена! -- Не отдам. -- Ты что, не подчиняешься? -- Братец Белый Полковник в моей личине поднялся со скамейки. Меня со скамейки подняли мои собственные ноги. -- Это ведь... бунт! Я тебе приказываю: отдай! Моя рука невольно потянулась к лацкану фрака... но вдруг резко ушла в сторону и двинула, сжавшись в кулак, прямо в челюсть братца, как две капли воды похожего на меня. Он качнулся. Я двинул ему кулаком в живот -- он согнулся и застонал. Перед моими открытыми глазами предстала братец Мона Лиза с кровавым ножом в горле, два братца святых экзекутора, тыкающих меня лицом в мою же блевотину, братец Принцесса, которую я чуть-чуть не предал... И я ударил братца второго меня коленкой по носу. Его белая кровь испачкала мне всю штанину. Он упал на асфальт и задрыгал ногами. Я двинул ему ботинком ноги под ребра -- он вскрикнул и сбросил личину. Сброшенная личина свернулась в мячик и покатилась по улице. Под личиной братца, как две капли воды похожего на меня, на братце Белом Полковнике была личина братца Цезаря X... Я двинул по братцу Цезарю X обоими ботинками. Сброшенная личина братца Цезаря X покатилась по улице. Лицо братца Белого Полковника без всяких личин было столь отвратительным, что меня замутило. Сдерживая не утихающие приступы тошноты, я бросился бежать, свернул за угол, мгновенно проскочил узкую улочку, выбежал в темный переулок и остановился возле какого-то шикарного дворца, снизу доверху обклеенного предвыборными плакатами обеих кабинетных партий. На этот раз голосовать за Самого Братца Президента мне почему-то совершенно не хотелось. Я стал размышлять. Мои размышления подсказали мне, что уже через каких-нибудь пять крохотных минут будет объявлен мой общедомовой розыск очень опасного преступника. Тысячи святых экзекуторов и тысячи ревизоров, переодетых в цивильные фраки, высыпят на улицы, чтобы как можно скорее поймать и обезвредить братца Пилата III... А ведь братец Пилат III -- это непосредственно я, я как раз и есть братец Пилат III! А я не имею никакой возможности ни связаться с братцем Принцессой, которая могла бы замолвить за меня перед Самим Братцем Президентом словечко, ни даже перебраться на другой ярус... Круг розыска будет все время сужаться, сужаться, сужаться, сужаться, сужаться... пока не превратится в маленькую мышеловку и не захлопнется. Да, обязательно, непременно захлопнется! Я опустился на порог подъезда шикарного дворца. Мои руки обхватили мою корону. Я со злобой сорвал ее с головы и с силой швырнул на асфальт; бронированная пластмасса раскололась^ Вскочив со ступенек я стал бить, топтать корону йогами. Сорвал с фрака все ордена и медали, а также два микромагнитофона и с наслаждением вдавил все это каблуками ботинок в грязь. Вдавил и... затрепетал от ужаса. С такой силой затрепетал, что, вдруг приметив под своими ногами какую-то маленькую щелочку, я забился от ужаса в щелочку. В моей подпольной щелочке было очень тесно и очень темно, но зато относительно безопасно. Там мне никто не мешал, и я принялся думать разные мысли. Я о многом подумал, пока находился в подпольной щелочке. Думать мне было вообще непривычно, а там, в щелочке, моими мыслями никто не мыслеводил, там не было ни божественного нектара, ни пыльцы, ни оружия массовой информации. И поэтому мои мысли были странными. Когда пришла первая подпольная ночь и на улицах зажглись фонарики счастливчиков, мои странные мысли вывели меня из подполья и повели к счастливчикам поднимать восстание. Я подошел к пяти братцам счастливчикам, среди которых было три братца, несколько от меня физиологически отличающихся, и начал поднимать восстание. Поднимая восстание, я призвал: -- Братцы счастливчики! Сегодня утром я добровольно сложил с себя корону! Теперь, братцы счастливчики, я -- один из вас! Но мне кажется, и я не боюсь этого страшного слова, что мы все глубоко несчастные братцы! Мы несчастны потому, что всех нас лишили свободы! Мы должны быть свободными как птицы! Давайте возьмем в наши руки вот эти метлы и навсегда избавимся от несправедливости и несчастья! Нам нечего, братцы счастливчики, терять, кроме вот этих метел! Братцы счастливчики широко улыбнулись и промолчали. Я бросил в массы прокламацию: -- Я очень много думал умом, пока сидел в подполье. И мои мысли подсказали мне, что братцы в Нашем Доме готовы перегрызть друг другу все глотки, только чтобы получить новую корону. Братцы счастливчики, давайте возьмем метлы и навсегда сметем короны! Да здравствует свобода! Братцы счастливчики улыбнулись еще шире, но опять промолчали. Тогда я бросил в массы братцев еще одну прокламацию: -- Да вы просто не знаете, чем вас кормят! Так называемый продукт переработки -- это не что иное, как экскременты наших сумасшедших мысле-водителей! Вас кормят экскрементами, братцы счастливчики! Братцы счастливчики улыбнулись так широко, как только могли, и хором ответили: -- Продукта переработки у нас хоть и не очень много, но на всех хватает, слава Самому Братцу Президенту! А один из них добавил: -- И нам все равно, как что называется по-научному. -- Да ведь экскременты -- это обыкновенное дерьмо! -- крикнул я. -- Вас кормят обыкновенным дерьмом, братцы счастливчики! Тут самый старый из них, улыбаясь, сказал: -- Ты ври, но не завирайся; ври, но знай меру; ври, но не порочь; ври, но не вбивай клин; ври, но не подпевай; ври, но не подрывай основ Нашего замечательного Дома. А тот, кто добавил первым, снова добавил: -- А если кто-то и называет продукт переработки обыкновенным дерьмом, то это только временно. Как хозяева Нашего Дома, вот призовем к порядку -- враз называть перестанет. У меня не было никакого опыта работы с прокламациями, и восстание явно срывалось. Оно, наверное, срывалось также потому, что на моей голове не было соответствующей авторитетной короны. Вот если бы я был Самим Братцем Президентом, тогда, конечно, восстание ни за что бы не сорвалось... А так оно срывалось... И я пожалел, что не стал Самим Братцем Президентом, поскольку, если бы все-таки стал, мог бы поднимать сколько угодно восстаний. Пожалев, я плюнул на асфальт, чтобы прибавить массам братцев счастливчиков работы, чтобы в этой работе они осознали, как безрадостен и тяжел их труд, и пошел к своей подпольной щелочке. Я плюнул на асфальт и пошел к своей подпольной щелочке, поскольку поднимать на восстание таких непонятливых в своем непонятном несчастии счастливчиков мне больше ни капельки не хотелось. В нехотении поднимать восстание прошла ночь, прошло утро, прошел вечер, который прошел после того, как прошел день, прошла еще одна ночь и пришло воскресенье. А по воскресеньям с десяти утра и до часу дня по всем улицам всех ярусов всего Нашего Дома, исключая разве что самые нижние, ходили марширующие марши колонны братцев-мыслеводимых, которые носили с собой знамена, портреты и транспаранты, при этом распевая наши славные домовые песни, славящие наших любимых братцев-мыслеводителей, мыслеводящих этими мыслеводи-мыми колоннами. Я вылез из подполья окончательно. Вылез и остановился прямо посреди улицы. На меня неотвратимо надвигалась мыслеводимая колонна. -- На месте... стой... раз... два!.. -- скомандовал возглавлявший колонну братец вожатый, когда нас разделял какой-нибудь десяток метров. Колыхнувшись знаменами, портретами, транспарантами, на которых красовались гениальные мысли Самого Братца Президента: "Делу -- конец венца!", "Делу -- два конца" и прочие, колонна остановилась. -- С какого ты яруса, братец? -- спросил меня вожатый. -- Почему не в рядах? Почему без короны. Я набрал полные легкие воздуха и возопил: -- Я вам не братец! Я -- ЧЕЛОВЕК! Колонна открыла рот и осуждающе ахнула. Я снова набрал полные легкие воздуха и еще раз возопил: -- Я -- ЧЕЛОВЕК! И плевал я на все ваши колонны, транспаранты, портреты и короны! ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Братец дежурный ревизор нехотя оторвал свой недремлющий взгляд от лежавшего на столе иллюстрированного портретами и знаменами журнала "Портреты и знамена". -- Ну-с? -- спросил он сопровождавшего меня братца вожатого. -- Вот этот братец, братец ревизор, разгуливал по нашему славному орденоносно-знаменосному ярусу без короны, хотя даже невооруженным знаниями Самого Братца Президента глазом видно, что он -- не счастливчик. -- Да? Без короны? Забавно... -- Он кричал, что он не братец, а человек! -- Ясно, предельно все ясно. Ты, братец вожатый, можешь идти. Благодарю за службу! -- Служу Нашему Дому! -- рявкнул вожатый и, громко щелкнув каблуками, покинул приемное отделение. Братец дежурный ревизор вышел из-за стола, поковырял пальцем в зубах и лукаво спросил: -- Так. Значит, братец, тебе кажется, что ты не братец? -- Я -- человек, -- спокойно ответил я. -- Так. Забавно. На что еще жалуешься, братец человек? Что еще тебе кажется? -- Что я несчастлив. -- Да ну? Интересный случай. -- Что я несвободен. -- Ну да? Забавно. А что еще тебе кажется? Не кажется ли тебе, что ты не веришь в нашу святую веру о братстве в Великой Мечте? Может, тебе это кажется? -- Кажется, -- сказал я. -- Вот так так! Так-так-так... Так, может, тебе кажется, что ты веришь в разваливающуюся Псевдовеликую Мечту разваливающегося Верха? Может, тебе это кажется? -- Мне кажется, что я уже вообще ни во что не верю. -- Вот так вот! Крайне, крайне интересный случай! И что же ты хочешь, как тебе кажется? -- Я хочу быть свободным и счастливым. -- Так-так-так... Свободным. Как что? Как тебе кажется? -- Как птица. -- Так-так-так-так! Значит, тебе кажется, что ты хочешь Шть свободным, как иллюзия? Непредсказуемым, как иллюзия? Враждебным всем братцам, как иллюзия? Братец дежурный ревизор схватился за корону руками и забегал по приемному отделению. -- Иллюзия! Ничто! Ноль! Тебе кажется, что тебя нет? Так, что ли, братец человек? А с кем же я тогда сейчас разговариваю, сам с собой, что ли? Или тебе кажется, что ты мне только кажешься? -- Кажусь, -- охотно согласился я. -- Это что же, ты утверждаешь, что я сошел с ума? Так тебе, что ли, кажется? -- Братец дежурный ревизор, обхвативший корону руками, забегал по приемному отделению с удвоенной скоростью. -- Мне кажется, что тебе кажется, что мне кажется!.. Я было решил, что его тут и хватит кондрашка от моего крайне интересного случая, но вдруг зазвонил телефон, братец дежурный ревизор поднял трубку и рявкнул: -- Так точно! Потом скосил лицо на меня. -- Одну крошечную секундочку... Как твоя кличка, братец человек? Я не ответил, а он продолжал рявкать в трубку: -- Молчит... Так точно!.. Ему кажется, что мне кажется. Так точно!.. Ярко выраженный птичий синдром! Крайне заразен... Так точно! Братец дежурный ревизор положил трубку на место трубки, метнул в меня испепеляющий взгляд, который, однако, меня не испепелил, так как я плевал на испепеление, и нажал большую черную кнопку, встроенную в крышку стола. От нажатия взвыла сирена, замигали черные лампочки, в приемное отделение вбежали два братца ревизора в черных халатах. -- В Стационар, -- приказал им братец дежурный ревизор, -- в двадцать первую палату. Двадцать первая палата находилась в левом крыле Стационара. В палате с покрашенными в клеточку стенами стояли одиннадцать застланных клетчатыми одеялами коек. Вокруг круглого, застланного клетчатой скатертью стола сидели десять братцев сумасшедших, одетых в клетчатые фраки. Застыв на пороге двери, я с ужасом в уме и в глазах смотрел на их повернутые ко мне сумасшедшие лица. Наконец один из них, тот, кто был старше всех возрастом, выдвинул из-под стола свободную клетчатую табуретку. -- Садись. Я сел. -- За что они тебя к нам направили, человек? Услышав обращенное ко мне обращение "человек", я тут же изгнал из себя весь ужас и совершенно спокойно ответил: -- Птичий синдром. -- Это хорошо, что птичий, -- сказал самый старший. -- У нас у всех тут птичий. О, птицах мы как раз сейчас и говорим, вот послушай... Он обвел всех ярким сумасшедшим... нет, свободолюбивым взглядом, от которого глаза у всех братцев сосиндромников в палате вспыхнули ярким свободолюбивым огнем, и провозгласил: -- Наши так называемые мыслеводители кормят людей экскрементами своей пищеварительной, но главное -- мыслительной деятельности! Это превращает вполне хронически здоровых человеческих обитателей Нашего Дома во вполне законченных идиотов, страдающих слабоумием вожделения новых корон, низких ярусов и персональных привилегий! Мы не желаем быть идиотами! Нам не нужна их вонючая Великая Мечта! Наш просвещенный глубокими знаниями разум сопротивляется! Долой их сумасшедший порядок! Мы хотим быть свободными как птицы! Да здравствует Движение Сопротивления! Глаза у всех братцев сосиндромников вспыхнули еще более ярким свободолюбивым огнем, они повскакали со своих мест, закричали "ура!" и захлопали в ладоши. Меня же с непривычки к подобным высказываниям стал бить озноб. Озноб передался рукам, они зачем-то достали из кармана моего клетчатого фрака часы, которые у меня не отобрали братцы ревизоры, и щелкнули крышкой. В палате заиграла музыка. Но тут внезапно на всю палату загремел чей-то радостный голос: -- Наш славный Кабинет Избранных неусыпно и неустанно заботится о психическом здоровье каждого отдельно взятого и помещенного в сумасшедший дом братца сумасшедшего. Процент заботы постоянно и неуклонно повышается, наглядно показывая четкое перевыполнение плана по неусыпной и неустанной заботе... Старший сосиндромник нагнулся к моему вмиг помрачневшему уху и прокричал: -- Сеанс психотерапии! На, возьми. -- Он протянул мне два хлебных катышка. -- Мы затыкаем ими уши. Я сунул хлебные катышки в дырки ушей, и меня окружила со всех сторон мирная тишина. Братцы сосиндромники разбрелись по койкам. Я лег на свою и стал смотреть в потолок, где висели клетчатые пузыри отслоившейся штукатурки... Утро в Стационаре всегда начиналось ровно в шесть часов утра по внутристационарному времени, которое на час и на день назад отличалось от общедомового. Во всех палатах и коридорах включались громкоговорители, мы вскакивали с коек и направлялись в столовую завтракать сушеными тараканами. Громкоговорители громко говорили, но наши уши были заткнуты хлебными катышками, которые мы вынимали из ушей только в восемь, когда заканчивался сеанс психотерапии и начинался сеанс психоинъекций. Сеансам психотерапии и психоинъекций люди, считающиеся сумасшедшими, сумели противопоставить хорошо организованное Движение Сопротивления, которое, кроме втыкания в уши хлебных катышков, включало в себя и обязательное отлынивание от обязательных психоинъекций, отлынивать от которых было совсем несложно, так как существовал специальный циркуляр, предписывавший братцам ревизорам, которые и были настоящими сумасшедшими, постоянно экономить постоянно дефицитные в Нашем Доме психоампулы. За экономию братцы ревизоры, которые сумасшедшие, получали спецпайки и медали "За экономию экономики". Движение Сопротивления нашего Стационара поддерживало тесные сосиндромные связи с Движением Сопротивления всех других Стационаров. В нашем родном Стационаре в палате номер ноль, где собирались главные исторические собрания Движения, жил главный человековод всего Движения человек Тяптяпыч. Человек Тяптяпыч, сильно тучный и с виду довольно неповоротливый старец с бородкой клинышком, которую он постоянно теребил пухлыми пальцами, мгновенно заинтересовался моей скромной персоной, поскольку, во-первых, я обладал музыкальными часами, а во-вторых, оказался единственным обитателем Стационара, который бывал за Железным Бастионом. Часы человек Тяптяпыч тут же экспроприировал себе в общественное пользование. Однажды я попросил человека Тяптяпыча навести справки о человеке Принцессе. Человек Тяптяпыч стал выспрашивать у меня подробности о наших с ним человеческих взаимоотношениях. Я охотно отвечал. -- Гм... -- заключил человек Тяптяпыч, теребя одной рукой бородку, а другой поглаживая мою голову. -- Эта твоя связь с человеком родственником Самого Братца Президента, я думаю, может быть человеколюбиво использована в свободолюбивых интересах Движения... А справки я наведу. В тот же день по личному распоряжению человека Тяптяпыча меня перевели в палату номер ноль, где я занял почетную, рядом с ним, койку. На второй день моей новой жизни в палате номер ноль он оказал мне высшую честь и доверие, позволив перед тем, как лег спать, расшнуровать ему шнурки на ботинках. Днем, после обеда, люди нашей палаты и люди, делегированные к нам на очередное главное историческое собрание из других палат и других стационаров, усаживались вокруг круглого, в клеточку, стола. Человек Тяптяпыч окидывал всех собравшихся людей человеколюбивым взором, ласково гладил все человеческие головы, переходя от одного человека к другому, и сначала тихо, а потом все громче и резче начинал свободолюбиво говорить: -- Люди! Мы вскакивали со своих отведенных нам мест, махали клетчатыми знаменами, хлопали в ладоши, кричали "ура!" и "да здравствует Движение Сопротивления!", качали человека Тяптяпыча на благодарных человеческих руках. А когда немножко успокаивались, человек Тяптяпыч, переходя от одного из нас к другому из нас, чтобы всех ласково погладить по голове, продолжал: -- Люди! Мы станем свободными как птицы! Охваченные всеобщим порывом единения, мы снова вскакивали с отведенных нам мест, снова размахивали клетчатыми знаменами, снова кричали "ура!", снова качали на благодарных руках человека Тяптяпыча. Он успокаивал нас, поглаживая своей большой и могучей ладонью наши притихшие человеческие головы, и продолжал: -- Люди! Человеководы нашего славного Движения Сопротивления научно установили, что корень зла человеческого неравенства и угнетения собой себе человекоподобных заключается в коронах. В этих проклятых коронах вся человеческая несправедливость и все унижение человеческого достоинства! Мы поведем самую решительную борьбу с унизительным корононошением! Но бороться мы будем научно: не с последствиями, а с самой причиной! Корон не будет, если не будет голов! Не будет голов -- не будет корон никогда! Люди! Мы ликвидируем головы раз и навсегда! Тяп-тяп! Тяп-тяп! Ни одной не останется! Да здравствует Движение человеколюбивых головотяпов!.. В этом месте голос человека Тяптяпыча обычно тонул в реве человеконенавистных громкоговорителей -- начинался очередной сеанс психотерапии. Все люди мгновенно затыкали уши хлебными катышками. Самые преданные люди брали любимого всеми человека Тяптяпыча на руки и любовно несли к его человеческой кровати. Я любовно расшнуровывал шнурки на его человеческих ботинках. Он ласково гладил меня своей человеколюбивой ладонью по моей человеческой голове. Все разбредались кто куда. Я ложился на кровать и все то долгое время, пока гремели человеконенавистные громкоговорители, смотрел в клетчатый потолок, снова и снова возвращаясь своими человеческими мыслями к свободолю