Роман Подольный. Закон сохранения
-----------------------------------------------------------------------
Сб. "НФ-23". М., "Знание", 1980.
OCR & spellcheck by HarryFan, 27 April 2001
Spellcheck: Wesha the Leopard
---------------------------------------------------------------
Ничто здесь уже не могло помочь.
Заслуженный самосвал - облупившаяся краска, стертые до корда
рыжевато-белесые гигантские шины, лицо в кабине с разинутым в крике
ртом - навис над зелененьким "жигуленком", зелененьким, как листья
молодой березы. Между автомобилями, сошедшимися почти нос к носу, еще
оставалось какое-то пространство - десятки сантиметров, но не хватало
ничтожных долей секунды, чтобы машины врезались друг в друга.
Ничто не могло здесь помочь, но милиционер Севастьянов все равно
бежал к месту неизбежной катастрофы, бежал изо всех сил. Хотя он не
мог успеть одолеть и десятой части расстояния, отделявшего его от
автомобилей. А столкновения все не происходило. Только что резво
мчался "жигуленок", только что нелепо вывернул ему навстречу с
проселка самосвал - тоже на неплохой скорости, недаром его занесло по
палым листьям на другую сторону шоссе, - только что они вышли почти в
лоб друг другу, и все быстро, стремительно, резко. А то, что сейчас
видел бегущий Севастьянов, происходило словно на киноленте, пущенной в
замедленном темпе. Самосвал и "Жигули" сближались, сближались и никак
не могли сблизиться. Нашлепок грязи на ободе первого колеса самосвала
медленно-медленно передвигался вокруг оси... Севастьянов успел
подумать, что вот так, наверное, перед смертью успевают в последние
секунды обозреть всю свою жизнь, потому что время почти
останавливается, но ведь он-то не умирающий? Это на месте водителя
"Жигулей" можно так...
И тут он понял, что добежал. Машины сошлись почти вплотную, но
"жигуленок" успел отвернуть в сторону, хотя делал он это чрезвычайно
медленно - и слава богу, иначе сшиб бы самого Севастьянова.
Из "Жигулей" вывалился толстый потный человек в измятой шляпе. С
самосвала спрыгнул высоченный детина с бледным застывшим лицом. Его
тяжелые ботинки приземлились совсем рядом с Севастьяновым, и тот
невольно откачнулся. А в следующую секунду детина уже обнимал и
целовал водителя "жигуленка", а тот безвольно подчинялся, опустив
крупные руки с желтыми, изъеденными - химией, наверно, какой-нибудь -
ногтями.
- С какой скоростью шли? - спросил Севастьянов.
- О чем спрашиваешь, шеф? - крикнул шофер. - На смертельной для
такого случая - это точно. Я уже себя на нарах видел, на нарах, а у
меня только-только дочка родилась.
Севастьянов записывал показания водителей, потом обмерял место
происшествия, делал эту стандартную работу в двухсотый по крайней мере
раз. И то, что стало ему ясно сразу, подтвердилось со всей
бесспорностью очевидного: машины должны были столкнуться. Это было
неизбежно, и вот - не случилось.
Водители, слегка успокоившиеся, подошли к милиционеру:
- А зачем все это? - спросил человек из "Жигулей". - Ведь ничего же
не случилось...
- Не случилось... А вы-то хоть понимаете, почему не случилось?
- Не понимаю, но радуюсь.
- Точно, ребята. Радоваться надо. - Лицо у шофера самосвала
порозовело. - Давайте, знаете, у меня с собой "московская". Не журись,
шеф, не журись - я прямо в кабине заночую, никуда не поеду отсюда -
ноги дрожат.
- А этот товарищ, - невольно засмеялся Севастьянов, - тоже с
машиной здесь останется? Да и мне до конца рабочего дня еще далеко. Ты
езжай, брат, только талон дай - проколю на память.
- Коли, коли, тут спорить не буду. - Детина излучал радость всеми
порами лица, теперь уже красного, хоть к заветной "московской" его и
не допустили.
Севастьянов попрощался с водителями - молодой отец при этом
ухитрился поцеловать его в щеку - и устало пошел к своему посту.
И тут откуда-то из-за деревьев появился невысокий мужчина в черном
свитере, из которого был выпущен ворот мятой коричневой рубахи, в
мятых синих брюках, с большим коричневым саквояжем в левой руке.
Опытный взгляд Севастьянова автоматически зафиксировал все эти
признаки "несамостоятельности" парня, как сказала бы его,
Севастьянова, жена, весьма самостоятельная и ответственная - за
Севастьянова - женщина.
А вот лицо парня описать было бы трудно, только запомнить легко.
Пришлось бы, наверное, просто сказать: подвижное. Глаза, нос, скулы,
брови - все играло, дышало, жило. Подпрыгивали одна за другой и снова
опускались брови, похожие то на жирные прямые тире, то на извилистые
запятые. Он то и дело морщил лоб и нос, чуть отдувались и снова
подтягивались щеки, нижняя губа оттопыривалась...
Поглядев на это лицо, Севастьянов понял, что в измятости одежды
виноват не ее хозяин, не его жена, хотя таковая, ежели она есть,
мученица: на таком человеке что угодно изомнется в две минуты. Но
таких людей - это Севастьянов тоже почувствовал - не по одежке
встречают.
- Товарищ милиционер! - Мужчина чуть-чуть заикался, чуть-чуть,
самую малость, может быть, только от напряжения.
- Слушаю вас. - Севастьянов откозырял.
- Разрешите узнать, сколько, по-вашему, времени прошло между
выездом самосвала на дорогу и... тем, как автомобили разминулись?
- Сам не пойму. - Взгляд любопытного человека был так простодушен,
а голос так вежлив, что Севастьянова потянуло на откровенность. - Мне
показалось, секунд семь-восемь. Бежал я вон от того столба, тут метров
пятьдесят пять - так оно как будто и получается. Но выходит, что
машины-то за эти секунды проехали - обе - метра три. И то "Жигули" из
трех метров до места, где у машин передние бамперы вровень пришлись,
по крайней мере два с половиной проехали. А самосвал словно бы и вовсе
на месте стоял.
- Да, любопытно. - Мужчина поставил саквояж на землю, вынул блокнот
и углубился, по-видимому, в расчеты.
Говорят, есть люди, которые улыбаются одними глазами. Он улыбнулся
всем лицом - от подбородка до корней волос. Но в улыбке этой было
что-то грустное.
- Спасибо. Сто восемьдесят тысяч четыреста двенадцать секунд я
потерял. Не так уж много, правда? Обидно только, что рассчитал плохо.
Можно было втрое меньше отдать. До свидания.
Он поднял саквояж и пошел к подрулившему к обочине маленькому
служебному автобусу.
Севастьянов молча смотрел ему вслед. Последних слов собеседника он
не понял. Но он сегодня очень многого не понял. Да и вообще на
милицейской работе приходится много видеть такого, что понять
невозможно.
- Аля, в "Одессе" идет "Благослови детей и зверей". Не ближний
край, но нам просто необходимо прогуляться, а фильм прекрасный. Что
же, проигрывая в расстоянии до кинотеатра, выигрываем в силе
кинофильма. Закон рычага, он же проявление закона сохранения энергии.
Сегодня я острю, как Аркадий Райкин. Ах, Аленька, Аленька, я,
собственно говоря, сделал только то, что давно надо было сделать. И
раньше одни теряли время, другие берегли, третьи просто-напросто
растрачивали. Женщины вон вообще отвоевали себе право опаздывать
всюду, кроме как на работу. Человек ведь только делает вид, что боится
времени, на самом деле он с ним запанибрата. Изображает бога времени с
косой, страшным стариком, а помните, что с этим Хроносом древние греки
сделали? Собственный сын Зевс сверг его с мирового престола и в Тартар
отправил.
Храброе существо - человек! Пусть руками бога, а сверг иго времени.
И - обратите внимание - руками бога, ведавшего громом и молнией. Это,
если хотите знать, прямо указание предков, что справиться со временем
должна современная электроника. На этом я стою, как Мартин Лютер...
который, правда, стоял на чем-то другом.
- Вы шутник, Михаил. А если серьезно - как вы пришли к этой своей
идее?
- Да от того самого рычага и пришел. От закона сохранения. Хочешь
выиграть в одном - обязательно надо в другом проиграть. Даром в этом
мире ничего и никому, Аленька моя, не достается. Я говорю, как Эмерсон
- был такой американский философ: если душа твоя жаждет чего-нибудь, о
человек, возьми это и заплати положенную цену. Так вот всегда: хочешь
взять - плати.
- У людей бывает и иначе! - с вызовом сказала она.
- Так я же про природу, Аленька, про природу говорю, как Мичурин.
Милостей от нее не дождешься. Хочешь получить дополнительно время в
одном месте, отдай в другом. Вот вчера, знаете, две машины чуть не
столкнулись. А я как раз ехал в автобусе на опытный полигон и
только-только вышел ноги поразмять. А с аппаратом я расстаюсь, лишь
когда он в институтском сейфе. Ну, успел включить свое полюшко так,
чтобы один из автомобилей в него попал. То есть рисковал, конечно;
попала бы граница поля на водителя, его бы холодненьким из машины
вынули, но не включил бы поле - так тоже он в живых не остался бы.
- Значит, спасли человека? - Она остановилась.
- Ну да. Не удержался. Хвастаюсь, как Мюнхгаузен. Только это
правда.
- А сколько времени потеряли?
- Всего пятьдесят часов! А можно было обойтись и четырнадцатью.
Понимаете, время ускоряется в небольшом объеме пространства вокруг
меня, а в секторе, охваченном полем, замедляется. Произведения объема
каждого пространства на временной коэффициент должны быть равны... Фу!
Я заговорил как учебник физики.
- Будущий учебник физики. Ну, и что же дает ваш рычаг времени?
- Все что угодно. Вот в больнице надо на сложную операцию часа два,
а в больном жизни на две минуты. Помещаем его в N-поле и растягиваем
время.
- Но у кого-то оно пойдет быстрее?
- Да. Почему-то обязательно в том объеме времени, который мы
ускоряем, должен находиться человек. Из расчетов это как будто не
следовало... Но я предчувствовал. Время идет для всего и всех - для
камня, микроба, березы, мыши, - но только человек понимает, что оно
идет. Я уже на гориллах пробовал - не выходит. Не везет, как
Галилею... Тому тоже не хотелось каяться, да пришлось.
Новый полигон времени расположился в уютной горной долине. Только
вот высоковато немного и дышать с непривычки поначалу трудновато. Не
хватает воздуха - как марафонцу в конце пути.
Врач Аля качает головой. Сердце у Михаила Григорьевича изношенное,
не для гор. Но для новых опытов с N-полем нужны перепады атмосферного
давления, а здесь у ущелий такие удобные стенки. И лазить на них будут
товарищи с альпинистским опытом. Он, изобретатель, останется там, где
ему еще можно дышать. А в вертолете будет кислородная маска.
Врач Алевтина Николаевна может все это поломать. Но с Михаилом
слишком трудно. И она сама боится, что вмешается в планы института уже
по личным соображениям: чтобы уберечь не просто великого ученого, а
близкого ей человека. И еще боится Аля, что не вмешается тоже по
личным соображениям - знает, что Михаил этого не простит. А пока она
так колеблется, Михаил уже все сделал. То есть делали другие - он
только объяснил начальству, чего он хочет, и нашлось кому подобрать
подходящую долину в горах, перебросить туда нужное оборудование и
людей, собрать финские домики, доставленные на вертолетах.
Врачу Алевтине Николаевне стыдно, что она все это допустила. А Аля
гуляет по вечерам с Михаилом. Какие здесь небывалые, невозможные
растут цветы - похожи на одуванчик, но размерами с кулак, а то и
детскую головку. Детскую головку.
По паспорту он моложе на полтора года. А на самом деле... На самом
деле еще моложе. Купается в ледяном озере. Легко сажает ее на плечо.
Она держится, обхватив его голову. Седую уже голову.
Но теперь он осторожен. Он не будет - обещал - стареть быстрее
обычного. Есть же в его группе люди, которые с радостью жертвуют
минутами и часами - молодые доноры времени, отдающие, как доноры
крови, то, что у них пока в избытке. И не зря отдают - опыты ставят,
научные работы пишут.
Аля и Михаил сидят ранним утром на сером бугристом камне,
спрятавшемся от научного городка за боком огромной скалы.
Он читает Киплинга:
Я думал, будет время,
Мне не изменит пыл,
И, выжидая юность,
Весну я отложил.
И вот, сперва в тревоге,
Потом в тоске узнал,
Что я, Диего Вальдес, -
Великий адмирал!
- Вот как давно это делали! - смеется Аля. - Эх ты, тоже все
торгуешься со временем.
- А что? Можно и поторговаться. Только в кредит оно не отпускает.
Юность, говорят поэты, рвущийся товар. Все равно ведь она проходит,
так лишь бы не напрасно. Я-то старел не зря, как Фауст навыворот.
Из-за угла скалы появляется человек.
- Тревога, Михаил Григорьевич! - говорит он. - Объявлен общий сбор.
По дороге к домикам сбивчиво объясняет. Чуть ниже, на полкилометра,
до полусотни километров в сторону, поселку угрожает сель. Время такое,
весна, да еще поздняя весна, снег в горах тает, крошечные речушки -
курица вброд перейдет - в эту пору превращаются в чудовищные потоки из
камней и грязи. Знаете, что было с Алма-Атой пятьдесят лет назад? Аля
не знает, и уже Михаил объясняет ей: полгорода обратилось тогда в
озеро из грязи.
- У нас просят вертолеты - вывезти людей из поселка. Ваше слово,
Михаил Григорьевич.
- Просят. Имеют право требовать! Заправляйте.
- Уже заправлены.
Огромные винты дрожат, трепещут, постепенно раскручиваясь над
кургузыми кабинами.
Изо всего, что только создано современной техникой, вертолеты
меньше всего походят на машины - во всяком случае, пока не взлетят.
Нет в их очертаниях той строгости, что у самолетов, автомобилей,
тракторов. Скорее это добродушные домашние животные, некрасивые, зато
живые.
Три вертолета уже поднялись. Четвертый Михаил Григорьевич просит на
минуту задержаться. Исчезает в своем домике, появляется оттуда с
саквояжем.
- Полечу поглядеть.
Аля смотрит на него. Он на нее не смотрит, и она успевает влезть в
кабину.
Михаил Григорьевич сидит на туристском походном стульчике. Две
изогнутые металлические трубки и кусок полотна... На коленях - общая
тетрадь. Справа стоит приоткрытый саквояж. Слева - мешок с консервами,
канистра с водой. Он хвалит себя, что сразу догадался сказать про
воду. Доставляют регулярно. Речка, конечно, пересохла.
Впервые в жизни у него оказалось достаточно времени - на все, что
только он может сейчас делать. И не с кем торговаться из-за времени.
Он отгорожен от мира самой прочной на свете стеной, от такого
медлительного большого мира. Временной коэффициент сейчас один к двум
тысячам. Ничто живое не выдержит, если в части организма время пойдет
в две тысячи раз быстрее. Птиц жалко. И насекомых. Заденут хоть
крылышком границу - и все. Но делать нечего. Вон вал селя - в сотне
метров сзади. Михаил не оглядывается, он и так знает, что никуда этот
вал не денется, с места не сдвинется, пока включено N-поле. Жалко, что
пришлось охватывать такой огромный объем пространства. Зато ясно
теперь, что прибор может и это. До сих пор на такое не замахивались,
не рисковали - жалели время. Его и других доноров. А теперь деваться
было некуда.
Надо продумать вот такой вариант: что если в N-поле будет помещен
человек в состоянии анабиоза? Будет ли в этом случае работать рычаг
времени? Вряд ли. Но попробовать следует. Запишу в программу
экспериментов.
Деревья - черт их знает какие, вот дурак, никак не мог ботаникой
поинтересоваться, все, понимаешь, времени не находил - уже второй раз
теряют листья. Программа природы. Для них уже второй раз приходит
жестокая горная зима, хоть солнце и палит вовсю.
Михаил уходит в палатку. Семнадцать часов бодрствования - семь
часов сна. Не меньше семи. Он давно обещал это Але. Еще в Москве.
Сколько лет прошло с тех пор? Для Али - три недели.
Воду, еду, лекарство, письменные принадлежности ему забрасывают.
Есть удобное место. Аля стоит как раз там. И смотрит. А что она
может увидеть? Он же движется в две тысячи с лишним раз быстрее, чем
она и все они там, в этом фантастически медлительном мире к северу от
зоны N-поля, где живет Михаил. Зато мир к югу от этой зоны еще
медлительнее. В один час Михаила укладывается меньше двух секунд
людей, которые сейчас хлопочут в поселке, увозя из-под удара детей и
женщин, пока мужчины сооружают заградительные заслоны на пути селя.
Зато там, где нависает над пересохшей речушкой чудовищно-безобразный
вал селя - песок, глина, обломки скал, серо-желтое вспененное месиво -
двум годам Михаила соответствуют только полсекунды. Вал движется не
для него и не для них. Полтора года одиночества. Гора исписанных общих
тетрадей. Хорошо, что он об этом подумал заранее. Вот книг надо было
попросить. Они не догадались. Не успели догадаться. Ведь у них прошло
лишь шесть часов.
Хорошо, что он придумал когда-то, как сделать, чтобы можно было
отходить от аппаратуры, - оставаясь в пределах зоны, конечно.
Медленно-медленно встает после короткого тревожного сна очень
уставший человек. Только не хватает, чтобы он сейчас умер. Аппарат
ведь тут же отключится. Валидол под язык. Не помогает. Нитроглицерин.
Аля говорила - нитроглицерин надо принимать только лежа. Но и ей не
проверить сейчас, как он принимает лекарства.
Сегодня у них вечернее свидание. Он придет - для нее - на три
секунды раньше. Должен прийти. А здорово сдвинулось солнце за эти
полтора года одиночества. Он выходит на поляну. Аля на месте. Как все
эти месяцы. Как все последние часы. Ее видно хорошо. А чтобы она его
увидела, требуется выдержка. Как в фотографии. Полчаса надо простоять
неподвижно. Увидела. Рванулась к нему. Остановилась - вспомнила про
невидимую стену. Бросила к его ногам камень, обернутый в лист бумаги.
"Милый! Эвакуация заканчивается. Остались минуты. Отключай аппарат.
Вертолет сбросит тебе лестницу".
Да, вот оно в небе, доброе летающее животное конца XX века. Жалко,
она не услышит, а то бы Михаил сообщил, что стоит на своем, как Лютер.
Или как статуя Командора. Обратной связи из мира ускоренного времени,
к сожалению, нет. Отсюда записку с камнем не кинешь - давно проверено.
Начинаются всякие парадоксы, с ними еще предстоит разобраться.
Аля держит руку у сердца. Смотрит на него. Хорошо.
Аля еще видела его стоящим на ногах, а он падал. И снова она
увидела Михаила, когда он уже лежал на земле. Что случилось, она
поняла, увидев какую-то букашку, осторожно, медленно-медленно
вспрыгнувшую на обтрепанный рукав ковбойки.
И тут же в уши ударил рев селя, отпущенного временем.
В вертолет, повисший в полуметре от земли, ее втащили силой.
Last-modified: Sat, 26 May 2001 08:20:53 GMT