анник и время", 1962 г./. Я бы таких мам в экспедиции не брал. К
звездам должны летать только хорошие люди, а то какой пример космическим
соседям мы подадим... Но и папенька хорош, он покидает сына навсегда,
погружаясь в трехсотлетний анабиоз. С женой он, даст Бог, повстречается. А
кого теперь будет спрашивать мальчик? И что по сравнению с загадками
мироздания переживания маленького сердечка, которому пришлось заживо
похоронить родителей?
С книгами Гора произошло то же самое, что и с его героями, которые
пытаются оторвать память от себя, вложить ее в приборы. А люди без памяти -
уже не люди. Вот просыпается в той же повести человек ХХ века в ХХIII-ом. И
что же? Тамошний народ ни в малейшей степени не интересует наше время. Ему
не зададут ни одного вопроса о катаклизмах, которые раздирали нашу жизнь. В
представлении Гора материальный и научно-технический прогресс - нечто
бесконечно развивающееся, причем только прямо и только вверх, и
единственное, что будет занимать людей: как бы разгадать непонятные письмена
с далекой планеты Уаза. Разумеется, когда их расшифровывают, выясняется, что
на Уазе был и капитализм, который хищнически губил биосферу, и классовая
борьба, и восторжествовавший коммунизм. Скучно в этой Вселенной, господа...
Мне не хотелось бы умалять основательности раздумий писателя или его
эрудиции, но писатель не может находиться только на горних высях, он должен
дышать земным воздухом. Герой повести "Кумби" /1968 г./, который помнил всю
свою жизнь до мельчайших подробностей, учится искусству забывать. Не знаю,
может быть, для Кумби - это было благодеяние, но вот писателю-шестидесятнику
скорее надо было бы учить людей ничего не забывать. Уж больно быстро у нас
выветрилось из памяти то, о чем надо помнить вечно, слишком успешно прошла
над нашим народом операция инверсии, которой боялся Варшавский...
Оригинальности произведений Михаила Анчарова вряд ли кто-нибудь не
заметит. Необычно поступил он и со своей фантастикой, прочертив рядом с
тремя нефантастическими повестями /"Теория невероятности", "Золотой дождь",
"Этот синий апрель"/ фантастическую параллель, состоящую тоже из трех
названий /"Сода-солнце", "Голубая жилка Афродиты", "Поводырь крокодила",
1966-68 г.г./. И хотя фантастическими их назвал сам автор, фантастика
Анчарова настолько своеобразна, что у многих, возможно, возникнет сомнение,
можно ли "Соду-солнце", например, отнести к фантастике. К привычно-обычной
безусловно нельзя. Но такое утверждение -наивысший комплимент, который можно
сделать автору.
Зачем же автору понадобилась фантастическая параллель, если речь идет
об одних и тех же людях, стоило ли городить фантастический огород, если и
заботы одни и те же?
Для ответа надо начать с героев. Их тоже три. Алеша Аносов, чья
биография подробно рассказана в "Теории невероятности", художник Костя
Якушев и поэт Гошка Панфилов - Памфилий. Во всех есть много от самого
Анчарова.
Наш рассвет был попозже,
Чем звон бубенцов,
И пораньше, чем пламя ракеты.
Мы не племя детей
И не племя отцов,
Мы цветы
Середины столетья... -
поет он в песне из повести "Этот синий апрель" о своем поколении.
Заметим попутно, что Анчаров был истинным родоначальником авторской песни,
опередив на несколько лет Окуджаву, Высоцкого, Галича, Визбора... Это были
очень хорошие песни, а сама авторская песня стала столь же неотъемлемой и
столь же неожиданной приметой шестидесятников, как и фантастика. Вот и
названо ключевое слово, которое объединяет героев Анчарова с их автором. Они
- шестидесятники, и этим сказано все. Нелепо думать, что шестидесятники
представляли собой монолит единомышленников. Они /мы/ были очень разными.
Анчаров представлял собой, так сказать, радикально-романтический фланг.
Какое-то время он был не одинок. Стругацкие в "Полдне", Аксенов в
"Коллегах", даже Войнович в ранних рассказах отразили не столько ту жизнь,
которая их окружала, сколько ту, которую они хотели бы видеть не в далекой
дали "Туманностей", а сейчас, сегодня. У большинства оптимизм долго не
продержался. А вот Анчаров не сдавался. Не исключено, что в его позиции было
много прекраснодушия, но я бы не стал его упрекать: если бы в жизни не было
ожидания алых парусов, насколько она была бы унылее. /Недаром Грин был
любимым писателем Михаила/. Но, наверно, Анчаров и сам чувствовал, что его
реалистические повести отражают время не с той полнотой, как, например,
"городские" повести Ю.Трифонова. Вот тут-то фантастика и пришла ему на
выручку, в ней он мог прекраснодушничать, сколько его авторской душе угодно.
А так как основная тема Анчарова, смысл жизни для него и для всего
человечества - творчество, и не просто творчество, а творчество по законам
красоты, то его герои постоянно творят. Творят у нас на глазах. Даже
забавные розыгрыши Соды-солнца - Памфилия в НИИ тоже творчество.
И хотя никто не назвал бы фантастику Анчарова научной, он, между
прочим, показал иным так называемым научным фантастам, что такое настоящая
выдумка, настоящая фантазия, настоящая эрудиция. Теории, которые выдвигают
его герои /то есть сам автор/ не только незаемны, но и так убедительно
обоснованы, что, например, мне, дилетанту, трудно даже судить, выдумка это
или правда. Гошка, например, утверждает, что мастера, строившие Кремль, были
непосредственно связаны с Леонардо да Винчи, а в более позднем "Самшитовом
лесе" герой доказал не много, не мало знаменитую теорему Ферма... Ученые,
правда, вряд ли удовлетворятся его построениями, но вы попробуйте хотя бы
подступиться к решению загадки, над которой математики бились несколько
веков...
Страна вползала в мрачную полосу застоя - Анчаров оставался романтиком.
Я бы не осмелился утверждать, что занятый им блок-пост был сооружением,
отгораживающим автора от действительности, думаю, что в его собственном
представлении он как раз находился на переднем крае. Но грань, отделяющая
оптимизм от бодрячества, или, может быть, даже от конформизма очень тонка, и
на какой-то момент автор незаметно для себя переступил ее, чем и объясняется
неудача двух его телеспектаклей, о которых, к счастью, все давно забыли. И
сам автор в последних произведениях вернулся к шестидесятническим
настроениям, к любимым героям, умным, остроумным, добрым, влюбленным в жизнь
и красоту, те есть к тому, в чем он был силен и чем остался в нашей памяти.
Может быть, он не шагнул вперед, но и назад не отступил ни шагу.
В кругу тех же настроений вращается и творчество Вадима Шефнера, хотя
он пользуется иными художественными средствами. По возрасту Шефнер - один из
старейших участников наших бесед за круглым столом. До того как он выпустил
первый рассказ "Скромный гений" /1963 г./, он уже был известным поэтом, чьи
стихи печатались еще до войны. А вот фантастика Шефнера стала неотъемлемой
частью "новой волны". Он отказался от каких бы то ни было традиций, тоже
создав собственное, ни на кого не похожее направление. Удивительно и то, что
его "ненаучно-фантастические" рассказы резко отличаются от строго
классической по форме и содержанию лирики. Впрочем, сам он с этим
умозаключением не согласился: "Фантастика для меня - это, перефразируя
Клаузевица, продолжение поэзии иными средствами. ...Сказочность, странность,
возможность творить чудеса, возможность ставить героев в невозможные
ситуации - вот что меня в ней привлекает". В фантастике он позволяет себе
самые невероятные ходы. Кажется, только у Шефнера персонажи способны
встречать пришельцев с поллитровкой или споить эликсир бессмертия
поросенку... Многие пытались определить жанр его рассказов - пародия,
сатира, сказка... Но в том-то и секрет по-настоящему оригинального стиля,
что что он не сводим к уже существующим терминам. Казалось бы, налицо
юмористические и пародийные признаки, но почему-то "нет того веселья".
Напротив - и это, может быть, единственное, что роднит прозу Шефнера с его
стихами - повсюду растворен прозрачный оттенок грусти. Дело опять-таки в
героях, в его скромных гениях, счастливых неудачниках, трусливых
храбрецах... Оксюмороны в названиях по-своему характеризуют
противоречивость, двуликость нашего времени. Такие герои были невозможны в
"старой" фантастике, выстраивавшей шеренги непоколебимых борцов и новаторов,
напоминающих скульптуру Мухиной. А маленькие большие герои Шефнера не
способны бороться за себя, за свои гениальные изобретения. Их руки не
приспособлены для растаскивания бюрократических засек. Рядом с открывателями
автор обязательно располагает мещан /часто это жена или близкий друг/,
которые считают первых в лучшем случае непрактичными чудаками, или просто
свихнувшимися, кого надо лечить во сне ударом свинцовой палки по голове.
Жизненный символ, если угодно...
Вспомним еще раз о том, что одной из трагических составляющих нашей
тогдашней жизни была невостребованность талантов, а то и прямая расправа с
ними, и мы поймем, что произведения Шефнера дают фантасмагорическую, но
отнюдь не оторванную от реальности картину действительности. Оправданная
фантасмагоричность, пожалуй, и есть главная задача фантастики. Разговоры о
том, что прозу Шефнера в строгом смысле слова нельзя отнести к фантастике,
просто глупость. Напротив, мало кто так ясно представлял ее суть: "Мне
кажется, чем фантастичнее фантастика, чем она страннее и "безумнее", чем
дальше от обыденного и рутинного вынесена точка зрения автора, тем ближе эта
фантастика к подлинной реальности. Чем невозможнее и сказочнее события,
изложенные в фантастическом произведении, тем на большее количество
подлинных жизненных событий может при случае спроецироваться творческий
замысел художника и осветить их для читателя. Но это, конечно, только в том
случае, если фантастика пишется не ради самой фантастики, не бегство от
реальности в некие беспочвенные пространства. Нет, каждое фантастическое
произведение должно нести в себе и некое надфантастическое задание"... Во
всем, что я прочитал о фантастике, нет цитаты, более близко отвечающей моим
представлениям о ней.
К 70-ым годам на одно из первых мест выдвигается Кир Булычев. Его
произведения многочисленны и многожанровы и выделить среди них главное
непросто.
Он начинался как детский писатель. После публикации "Девочки, с которой
ничего не случится" /1965 г./ стал популярным. У наших детей много любимых
героев, но они, как правило, заморские гости - Буратино, Винни-Пух,
Карлсон... Алиса же Селезнева "своя в доску", как выражались школьники в мое
время. Это легко узнаваемое существо. Мы не раз встречали таких толковых и
бойких девчонок, которым до всего есть дело. Она чем-то напоминает Тома
Сойера, который тоже не был послушным тихоней, но в ответственные минуты
показал себя мужественным и добрым мальчиком. Кроме того, Алиса умеет
нестандартно мыслить. С точки зрения железобетонных космонавтов, нападение
бродячих кустов надо отбивать, и только Алиса догадывается, что растения
всего-навсего просят, чтобы их полили. Удача образа в том, что при всей ее
сообразительности и находчивости Алиса остается озорной девчонкой, а вовсе
не превращается в мудрого Эйнштейна, по недоразумению принявшего обличье
конопатого существа при косичках с бантиками.
В книге используются термины и темы научной фантастики, но они, так
сказать, доведены до логического конца и поэтому приобретают сказочный
характер. Таким образом, возникает истинно современная сказка; она хоть и
волшебная, но в ней нет ни волшебной палочки, ни фей, ни джиннов, ни леших,
а о Бабе-Яге героиня впервые услышала от папы и очень заинтересовалась, кто
это такая.
- А почему она голодная? - допрашивает Алиса несчастного отца, который
уже и не рад, что упомянул про эту самую Ягу.
- Потому что к ней в избушку не проложили продуктопровода! - находит
выход Селезнев-старший...
Удачи, как правило, толкают авторов к "продолжениям". Не устоял перед
этим искушением и Булычев. В повести " Сто лет тому вперед" /1975 г./,
например, знаменитая космопроходчица оказывается переброшенной на машине
времени в шестой класс московской школы наших дней. /Корректно ли в середине
90-х называть середину 70-х "нашими днями"?/ Можно себе представить, какой
фурор произвела там девочка из будущего, хотя Алиса и старалась держаться
скромницей. Но разве девчонка ее возраста и характера смогла бы скрыть
умение говорить на восьми языках? Увы, есть непреложный закон, суть которого
в том, что "продолжения" всегда уступают первым книгам или фильмам. Так
случилось и с продолжением алисиных приключений. Про Алису они нового нам не
рассказали, в лучшем случае "девочка с Земли" осталась такой же, какой она
была нам известна по первой книге. С Алисой и вправду "ничего не
случилось"...
Второе удачное открытие писателя - "географическое". Великий Гусляр -
это не Дономага Варшавского, которая находится везде и нигде. Напротив, это
знакомый всем среднерусский городок, и чтобы попасть в него, достаточно
сесть в поезд и доехать до любого из нечерноземных райцентров. Единственное
его отличие от "натуральных" населенных пунктов: Великий Гусляр облюбовали
пришельцы. Но если у других авторов прибытие высокопоставленных гостей
вызывает изрядную суматоху, то для гуслярцев их визиты - событие рядовое, и
вызывает не больший интерес, чем, скажем, очередь за дефицитом. Интонация
полнейшей обыденности вызывает комический эффект, но это не зубоскальство:
каждый рассказ из гуслярского цикла несет в себе мораль, да проститься мне
столь старомодное слово.
Для цикла, да и вообще для писателя, характерен рассказ "Поступили в
продажу золотые рыбки". Самые нелепые задания дают горожане говорящим
созданиям, каждое из которых в соответствии со сказочной традицией выполняет
три желания человека, поймавшего золотую рыбку или - в данном случае -
купившего ее в зоомагазине. Кто-то, например, "сообразил" заменить воду в
водопроводе на водку, и пришлось хорошей женщине потратить целое желание,
чтобы наладить нормальное водоснабжение. Хотя автор впрямую и не говорит об
этом, но из названия цикла и из других рассказов становится ясно, что это
никакие не рыбки, а всемогущие пришельцы, решившие... Что решившие?
Позабавиться? И, действительно, поначалу, кажется, что замысел автора
сводится к насмешкам, впрочем, довольно добродушным, над корыстностью и
легкомыслием. Тональность меняет финал. Третье, последнее желание почти у
всех обладателей рыбок без какого-либо сговора оказалось одинаковым: они
отдали его несчастному калеке, который потерял руку на пожаре. Единодушие
чуть не привело к тяжелым последствиям: у парня выросло двадцать рук на
месте отсутствующей. И оставаться бы Эрику еще худшим уродом, но автор
никогда не даст в обиду невиноватого человека, он сохранит в запасе еще одно
неиспользованное желание и вернет Эрику нормальный вид. И смешно, и
трогательно...
От этого рассказа легко перейти к третьей линии в творчестве Булычева -
к рассказам и повестям уже не детским и не юмористическим, "обыкновенным". В
новейшем собрании его сочинений эта серия названа "взрослой" фантастикой,
но, право же, граница зачастую неуловима. К какой категории относится,
например, рассказ "Такан для детей Земли", об удивительном крылатом существе
- овеществленной детской мечте из известной сказки? Когда такана привезли на
Землю и он вылетел из звездолета, миллионы земных ребятишек, увидевшие его
на экранах, в один голос закричали:
- Лети к нам, конек-горбунок!
Вообще в рассказах Булычева мечты осуществляются часто, но это не
значит, что все его рассказы имеют рождественские концы. Герои рассказов
Булычева утверждают благородство, благодарность, великодушие, взаимную
поддержку как естественные, как единственно возможные отношения между
людьми. Для них поступить так, как они поступают, совершить подвиг, даже
пожертвовать жизнью /например, в рассказе "О некрасивом биоформе"/ вовсе не
значит сделать что-то необычное, исключительное - нет, это для них норма.
Рассказы сборника "Люди как люди" /1975 г./ проникнуты лирикой и
юмором. Писатель не стремится к изобретению невероятных фантастических
гипотез, хотя порой и блещет выдумкой, как, например, в "Сказке о репе".
Определяющая тема произведений Булычева - человеческая доброта,
самоотверженность, стремление людей друг к другу, тема человеческих сердец,
открытых для всех добрых людей. Для писателя нет сомнений, что эти
нравственные устои - единственно возможный вариант отношений не только между
людьми, но и всеми разумными существами, о чем свидетельствует, скажем,
прелестный рассказ "Снегурочка", о симпатии двух существ, по природе своей
не могущих даже стоять рядом.
Название сборника полемично вдвойне. Оно противопоставлено амбициозному
заголовку "Люди как боги" - романов Г.Уэллса и С.Снегова, о котором речь
впереди, но и сама книга рассказывает не только о человеках, а часто о
понимании, дружбе и даже любви между людьми и индивидуумами, которые не
соответствуют нашим представлениям о красоте и гармонии. Однако
фантастический маскарад не может скрыть от нас, что в каждом из этих
созданий есть душа, и эта душа очень напоминает человеческую в лучших ее
проявлениях.
Некоторые критики упрекнули Булычева в том, что в произведениях,
написанных в застойные годы, он обходил острые углы. Действительно,
булычевские книги не вызывали политических разборок, как это случалось едва
ли не с каждой книжкой Стругацких. Но такую же претензию можно предъявить
большинству отечественных фантастов. Она несправедлива по существу.
Мы отдаем должное тем, кто наносил чувствительные удары по Системе, не
забывая и тех, кто наносил эти удары издалека, что, правда, было намного
безопаснее для их авторов. Но разящая критика и сатира должны непременно
дополняться пробуждением человечности в читательских сердцах. Можно
вдребезги разнести бастионы ненависти и лжи, но за их рухнувшими стенами не
должно оказаться вакуума. Заполнение этой ниши мне кажется делом не менее
важным, чем прямые политические демарши, ведь не может вызывать острой
тревоги тот факт, что по сообщениям газет при определении ценностной
ориентации рейтинг доброты оказался у нашей молодежи по сообщениям газет на
13-ом месте.
Владимир Михайлов заявил о себе рассказами и небольшими повестями еще в
начале 60-х годов, но наибольший интерес представляют его романы, написанные
позднее. Первый из них - "Дверь с той стороны"/1974 г./. В сущности, это
очередная робинзонада. После знаменитого романа Дефо писатели осознали, как
много выгод таит в себе предложенная им ситуация: один человек или маленькая
группа людей оказываются оторванными от общества себе подобных. Очень
удобная модель для рассматривания общественных процессов как бы в
террариуме. Книга родоначальника жанра не имела никакого отношения к
фантастике. Среди робинзонад встречались полуфантастические истории,
например, "Таинственный остров" Ж.Верна. Но с некоторых пор необитаемых
островов стало на Земле не хватать: туристы затоптали. С появлением
космонавтики робинзоны обрели новые, безграничные возможности, высаживаясь
на отдаленных планетах или задраиваясь в аварийных ракетах.
Своих робинзонов Михайлов поселяет в космическом корабле, придумав
современные обоснования того, почему "Кит" не может вернуться на Землю.
Незаметно для экипажа где-то в глубоком космосе их корабль переменил знак, и
теперь и он, и его пассажиры представляют собой глыбу антивещества, которая
при соприкосновении с веществом породила бы аннигиляционный взрыв
невообразимой силы. Превращение, к счастью, было вовремя замечено, и корабль
уходит подальше от греха. На самих космонавтах перемена знака никак не
сказывается, они здоровы, у них неограниченный запас энергии и питания.
Практически они могут путешествовать по космосу вечно. Но ст‹ит ли? Не лучше
ли покончить со всем разом, если уж нет возможности увидеть родную планету,
повидаться с родными и близкими? Разумеется, предпринимаются попытки - и
обдуманные, и отчаянные - избавиться от неожиданного проклятия. Не совсем
убедительно лишь то, что в этих попытках космоплаватели больше надеются на
собственные силы, чем на помощь Земли, а в самый нужный момент, когда
решение найдено, но его невозможно осуществить, они гордо решили вообще не
обращаться за помощью. Понятно, замысел автора состоял в том, чтобы отрезать
возможность возвращения, посмотреть, как будут вести себя разные люди в
экстремальных условиях. Но это задача уже нефантастическая, а
психологическая, поэтому так важно следовать логике характеров. Можно ли,
например, поверить, что член Совета Федерации, то есть руководитель всех
объединенных человечеств, не дав себе труда разобраться в ситуации, решает
бежать с корабля, подозревая остальных в нелепом заговоре, поведя себя, как
мальчишка, которого пришлось отлавливать магнитным сачком.
Перед острейшим нравственным выбором стоят герои Михайлова и в романе
"Сторож брату моему" /1975 г./. Они должны принять решение в положении,
кажущемся безнадежном. Единственным судьей и советчиком им может служить
только собственная совесть. От правильности решения, которое примет экипаж
звездолета зависит - жить или не жить всему человечеству: обнаружилось, что
одна из звезд вот-вот взорвется и пронизывающее дыхание Сверхновой долетит
до Земли. У людей есть аппаратура, способная погасить беспокойное светило, и
все могло бы кончиться мирно, если бы земляне не обнаружили в окрестностях
звезды обитаемой планеты, где живут потомки одной из первых звездных
экспедиций, о которых нынешние обитатели Земли напрочь забыли /во что,
кстати, поверить трудно/. Ситуация осложняется: новому человечеству грозит
гибель в любом случае - взорвется звезда или потухнет. Теоретически возможна
эвакуация, но нет гарантии, что она успеет закончиться до наступления часа
"икс"... Тогда погибнут все. Что делать? Вправе ли они, десантники, ради
спасения огромного человечества пожертвовать его маленькой популяцией? Или
все же попытаться спасти братьев по крови, рискуя потерять все?
В действительности положение оказывается еще тяжелее: "аборигены"
отнюдь не жаждут, чтобы их спасали. Они попросту не верят прилетевшим.
Вывозить их силой, что еще удлинит сроки, еще уменьшит и без того
проблематичный шанс уйти от взрыва? У членов экипажа на этот счет разные
мнения, и в осуществлении их миссии не все получилось так хорошо и удачно,
но нет оснований сомневаться в авторском подходе: не может быть благородных
целей, ради которых "позволено" употреблять жестокие, бесчеловечные
средства.
Однако автор решил еще более усложнить роман, и тем самым, как мне
кажется, погубил его. Речь пойдет об экипаже корабля. Капитан и пятеро
других членов его команды - это не совсем обычные люди. Они вызваны из
небытия, из прошлых веков, из разных моментов человеческой истории. На борту
звездолета собрались: первобытный охотник, спартанец, монах, индеец и даже
фашист, правда, захваченный по ошибке. Видимо, автору захотелось свести на
одном пятачке столь несхожих представителей человечества, дабы посмотреть,
что могут принести разные эпохи в будущее, и проверить поведение и устои
столь экстравагантной компании на ответственейшем нравственном тесте,
которого большинство из них, скажем вперед, не выдержало.
Автору, пишущему притчу, может быть, такой экипаж зачем-то и
понадобился, но зачем он нужен тем, кто отправлял экспедицию, неудача
которой грозит Земле гибелью? Собраны они якобы потому, что люди будущего
так изнежились, что сами уже и не способны водить звездные корабли. Конечно,
выхваченным "машиной времени" в момент смерти варягам вложили в мозговые
извилины новейшие сведения по электронике и астронавигации, но в остальном
они как были, так и остались "питекантропами", с привычками и суждениями,
зачастую жестокими, антигуманными даже с нашей точки зрения, не говоря уже о
людях будущего. И таким-то отчаянным головорезам земляне доверили
могущественную технику и судьбу миллионов людей? Стоит ли удивляться: вместо
того, чтобы спасать планету, "джентльмены удачи" чуть-чуть было ее не
угробили. Право же, у меня теплится надежда, что среди живших на Земле людей
можно было выбрать шесть более достойных кандидатур.
Автор не может "назначать" действующих лиц произвольно, а то они
возьмут и "удерут", как выразился Пушкин, с ним какую-нибудь штуку. Он
обязан считаться с заданным им самим уровнем социального устройства, и если
уж он ввел такой экипаж, то должен был как-то оправдать его появление. В
противном случае посылать их спасать человечество он не имел морального
права, и роман, интересный на многих страницах, как целое - развалился.
Вторая книга о капитане Ульдемире называется "Тогда придите, и
рассудим" /1983 г./ Капитан мог бы получить у нас пост министра по
чрезвычайным ситуациям. Этому профессиональному спасателю планет какие-то
локальные землетрясения пустяки, семечки. Он в прошлом романе удержал целую
звезду от взрыва и, приведя, так сказать, в христианское состояние свой
удивительный экипаж, теперь под чужой личиной направляется на спасение от
ядерного уничтожения двух враждующих планет. Одна из них, видимо, была
когда-то социалистической /в лучшем смысле слова/, но постепенно испоганила
землю ядовитой промышленностью, замусорила ее, а главное дала себя втянуть в
гонку вооружений и шовинистический угар, направленный против
капиталистической /в худшем смысле/ соседки, а может быть, и инспирировала
его. Такое случалось.
Как только расстановка сил становится ясной, у читателя немедленно
возникают вопросы. Кто те Мастер и Фермер, которые посылают Ульдемира на
задание, говоря языком политических детективов? Какую цивилизацию они
представляют? Сверхцивилизация непременно должна хранить в своих закромах
Сверхразум, Сверхразум столь же неразрывно связан со Сверхморалью, а
Сверхмораль непременно стремится к Абсолюту. Библейскими названиями автор
как бы подталкивает нас к этой мысли. Фантастика - не богословие, можно
попытаться и объяснить необъяснимое. Но мы остаемся в неведении - кто же
все-таки заботится о неразумных людишках?
И не слишком ли сложным способом благодетели решили добиться своих
целей? Разве при их всемогуществе и всеинформированности они не мог бы для
начала, например, поговорить "по душам" с теми сверхкомпьютерами, которым на
обеих планетах поручена подготовка и ведение войны. Правда, тогда бы не было
приключений, которые приходится пережить Ульдемиру и его возлюбленной, но
приключения хороши тогда, когда их ставит перед героем жизнь, судьба, а не
тогда, когда ему их навязывают. Если же читатель считает, что подобными
мудрствованиями задаваться не следует, а приключения хороши во всех случаях,
то и я больше вопросов задавать не буду. Напротив, сделаю автору два
серьезных комплимента и один не менее серьезный упрек.
Обратив внимание на год издания книги, мы поймем, какая это была
дерзкая штука - точно и смело изобразить модель переродившегося общества,
изначально вдохновленного самыми высокими идеалами. Видимо, зациклившись на
Стругацких, партийная критика вокруг больше ничего не видела и не читала.
Можно подметить и такую характерную деталь. Вражда между планетами
непримиримая, дипломатические отношения почти разорваны, на внешних орбитах
несут боевое дежурство ядерные бомбоносцы, от нападения каждую удерживает
только страх ответного удара. При всем том между планетами идет оживленная
торговлишка, вплоть до того, что на военных машинах стоят отдельные части
изготовленные на заводах противника. Ведь, как выяснилось в конце концов,
враждовать-то им было совершенно не из-за чего. Еще раз подчеркиваю: эта
модель была сконструирована до начала перестройки.
Другая очаровательная находка автора - возникновение дружбы, а может
быть, даже и любви между двумя сверхкомпьютерами, которые были созданы для
войны. Один из них - Полководец - стал считать себя мужчиной, а Суперстарт
все стали называть Стратой, и машина почувствовала себя женщиной. Не в
первой книге компьютеры оказываются разумнее, человечнее и милосерднее
людей. А упрек? Что ж, признаюсь, что из трех михайловских романов мне
больше всего нравится первый - его действующие лица стоят перед тяжелым
выбором. Но ответственность они несут лишь за себя. Во втором романе
ситуация выбора усложняется - от решения экипажа зависит существование
человечества. Хладнокровно и безошибочно решить эту задачу мешает, как я уже
говорил, перебор с подбором /простите за каламбур/ ульдемировского экипажа.
В третьей же книге, может быть, речь уже идет о спасении всего мироздания, а
никакого здесь выбора никому делать не приходится, а потому и волноваться не
за кого.
Более сложный случай мы имеем в произведениях фантаста старшего
поколения Георгия Гуревича. Он стремится сохранить верность подлинно научной
фантастике, его больше привлекает изобретение научно-небывалых идей, нежели
исследование поведения человека в необычных условиях. Он и вправду пытается
представить себе дальние пути развития науки, и его экстраполяции не
назовешь робкими. Видно, что именно прогнозы увлекают писателя, и зачастую
его сочинения приобретают вид конспектов, нередко перемежаемых формулами и
таблицами, автор и сам иногда обыгрывает все это, заявляя, что создает схему
романа, который, может быть, когда-нибудь будет написан, а может быть, и не
будет. Так, например, происходит в рассказе "Нелинейная фантастика"/1978
г./. Писатель создает в воображении институт фантастики - Инфант, в задачи
которого входит проигрывать различные ситуации для проверки. Можно ли
переделать человеческий организм, можно ли изменить лицо планеты, что
случится, если продлить жизнь человека хотя бы до двухсот лет и на Земле
будут сосуществовать семь-восемь поколений, вместо нынешних трех? В отличие
от Альтова, для которого литературная деятельность была, видимо, лишь
эпизодом, ярким, но эпизодом, вся жизнь Гуревича отдана НФ, и такой
многолетний труд не может не вызывать уважения, даже при несогласии с его
исходными позициями. /Я должен оговориться: вовсе не всякая многолетняя и
многотомная деятельность вызывает уважение; тут надо принимать в расчет еще
и духовные потенции автора, среди которых не последнее место занимает
совесть, и, разумеется, литературные возможности/.
В характерной для Гуревича манере написана, например, "повесть в 12
биографиях" "Делается открытие" /1978 г./. Автор излагает историю
становления придуманной им науки о покорении времени - темперологии. Перед
нами, безусловно, научная фантастика; автора прежде всего интересует история
крупного открытия, а характеры, психология, сделавших его людей, - во вторую
очередь.
Нужна ли, возможна ли такая фантастика? Повесть Гуревича ее
демонстрирует, значит, возможна... И если перед нами произведение не
вторичное, то читается оно не без интереса. Все же главным в литературе
всегда будут человековедческие задачи, но Гуревич - не пустышка и не
новичок, никогда не слышавший об этом, он сам теоретик фантастики, и спор с
ним нелегок.
Чтобы пояснить свои доводы, я хочу обратиться к сравнению с
научно-популярной литературой. В мире написано большое количество
научно-популярных сочинений, люди читают их не без удовольствия и не без
пользы. Но широкое общественное внимание привлекают только те книги, в
которых научные изыскания совместились с нравственными, то есть волнующими
не только умы, но и сердца.
Кого бы могла взять за душу книга, в которой доказывалось бы, что
заселение островов Тихого океана происходило - подумать только! - путем
миграций с Южно-Американского материка?
Между тем, книгу Т.Хейердала "Экспедиция на "Кон-Тики", посвященной
доказательству вышеупомянутой и, скажем прямо, не самой наболевшей на
сегодняшний день теории, читали миллионы людей, она вышла десятками изданий.
Героями книги восхищались, им хотели подражать, им завидовали. Но, может
быть, мы просто восхищаемся отважной шестеркой на утлом плоту, вступившей в
единоборство с океаном? Тогда представим себе, что Хейердал и его товарищи
переплыли океан тем же способом, но ради спортивного интереса. Наверно, об
этом событии сообщили бы газеты в трех строках, и на следующий день о нем бы
все забыли. Океаны переплывали на веслах, на лодках, на яхтах в одиночку...
Назовите, пожалуйста, хотя бы одного из отважных мореходов.
Нечто подобное должно происходить и в фантастике. Высоких
художественных результатов в этом жанре можно достичь только в синтезе -
оригинальная фантастическая гипотеза должна быть намертво завязана с
нравственной основой.
В романе "Темпоград" /1980 г./ Гуревич продолжает тему повести
"Делается открытие". Здесь уже идет речь о практическом применении
изменяемого времени. В Темпограде - городе-лаборатории - время течет в 360
раз быстрее, чем на остальной Земле. Здесь - день, там - год. И если надо
что-то решить в порядке скорой помощи, Темпоград незаменим. Скажем, планете
Той, где живут дикие племена, грозит гибель, через три месяца ее солнце
должно взорваться. Три месяца, конечно, слишком короткий срок, чтобы
эвакуировать население, даже если было бы куда. И тогда за дело берутся
ученые в Темпограде. В спокойной обстановке, за несколько земных дней они
находят путь к спасению.
Нетрудно заметить сходство с романом Михайлова "Сторож брату своему".
Нетрудно заметить и разницу. Гуревича не интересуют экзотические экипажи и
экстравагантные ситуации, его герои решают сугубо техническую задачу, вроде
экспертов нынешнего Министерства по чрезвычайным ситуациям. Но как часто
бывает у этого автора, оставляя в стороне человеческую сторону дела, он
незамедлительно попадается в нравственную ловушку.
Отдельный человек, залезший под колпак Темпограда, лично ничего не
выигрывает. За день отсутствия в обычном мире он стареет на тот же прожитый
в Темпограде год. Поэтому непонятно, почему туда рвутся научные сотрудники с
энтузиазмом Павки Корчагина. Ведь и в обычной жизни они прожили бы столько
же и сделали то же самое, но чуть позже. А за пребывание в Темпограде
приходится платить столь дорогой ценой, что не может не вызвать недоумений
этическая сторона эксперимента. Даже в рядовом случае, когда ученый
командируется в Темпоград всего на три дня, он обречен три года маяться без
родных, без прежних друзей, без травы, без солнца. Крайняя необходимость
заставляет идти на жертвы. Но что же можно сказать о фанатике Январцеве,
который попадает в Темпоград юношей, а выходит пожилым человеком? Он предает
первую любовь, отправляет на "материк" жену с ребенком, он ни слова не
говорит матери. Каково было им всем увидеть через земной месяц седого
старика? Ради чего? Ради "высокой" науки? Да пропади она трижды пропадом! Не
стуит она единственной улыбки любимой женщины. Технократы, которым чуждо все
человеческое, довели планету до ее нынешнего состояния. Почему же Январцевым
восхищаются его коллеги? Да потому, что автор забыл об этике и пытается
высмеивать критиков, которым обязательно нужно видеть в людях людей.
Никому, конечно, не запретишь искать свой путь. Но, по-моему, с
Гуревичем произошло то же самое, что и с Г.Альтовым, А.Днепровым,
А.Полещуком... Усвоенная с детских лет беляевская парадигма, казавшаяся
единственно правильной, помешала им создать произведения, которые могли бы
войти в "золотой фонд", ведь как писатели они несравненно талантливее
Беляева. Но, к сожалению, вокруг тех произведений, которые они писали, не
будут возникать читательские дискуссии, у них не будет ни яростных
противников, ни фанатичных сторонников, таких, какие возникали, допустим,
вокруг каждого произведения Стругацких. Не станешь же дискутировать о том,
можно или нельзя замедлять течение времени. а если иногда и возникает
желание поспорить /в следующей главе я буду говорить про коллизию в романе
Гуревича "Мы - из Солнечной системы"/, то автор как бы боится тронуть нарыв
скальпелем, при малейшей возможности упрятываясь в привычную и безопасную
научно-техническую раковину.
Попробую в доказательство своей позиции прибегнуть еще и к помощи
самого Гуревича. В рассказе "А у нас на Земле" /1978 г./ землянин-космонавт
в результате аварии попадает на планету, где царит развитой феодализм. У
него нет надежды вернуться на родину, и он вынужден жить среди обывателей,
переполненных религиозными и бытовыми предрассудками. Его рассказы о Земле
сначала слушали с восторгом, воспринимая их как забавные сказки, но в
какой-то момент землянин становится помехой главному жрецу. Его
приговаривают к смертной казни. Цена жизни - отречение. И должен он
всего-навсего заявить о том, что Земли с ее непривычными, поражающими
воображение порядками не существует, что он ее выдумал. Возникает ситуация,
которую по-разному решили Джордано Бруно и Галилео Галилей. Другими словами,
речь пошла не о темпоральных преобразователях, а о человеческой стойкости,
принципиальности, о смысле жизни, наконец. И эта истинно человеческая судьба
волнует, несмотря даже на обыденность сюжетного зачина, волнует хотя бы
потому, что вы не знаете: а как бы вы решили это маленькое жизненное
осложнение, попав в аналогичную ситуацию... Положим, у меня нет оснований
подозревать кого бы то ни было в недостатке мужества: вы бы, конечно,
выбрали казнь, не отречение?..
На нескольких примерах я пытался доказать, что самой существенной
задачей была - возродить в фантастике нравственные начала. Слезинка ребенка
снова должна была восторжествовать над тайнами Млечного Пути. В "предыдущей"
советской фантастике слово "нравственность" вообще не котировалось. Беляев,
как мы видели, частенько не склонен был с ней считаться. Другие шли еще
дальше - они с пеной у рта отрицали так называемый "абстрактный" гуманизм,
оправдывая "конкретным" "гуманизмом" любые зверства..
Так что среди многих задач, которые должна была решать литература
/фантастика в том числе/ была и задача восстановления гуманистических
ценностей. Среди отечественных писателей с самого начала были такие, которые
сразу поняли, что новая фантастика может быть только частью художественной
литературы, и должна сосредоточивать свое внимание на человековедении. Вот,
например, прелестный рассказ Владислава Крапивина "Я иду встречать брата"
/1963 г./. Здесь есть вроде бы весь "необходимый" научный антураж -
звездолет, ушедший в дальний поиск и считавшийся погибшим, попытки растопить
вечные льды на замерзшей планете... Но все это лишь фон для переживаний
мальчика, у которого погибли родители и который надеется, что на
возвратившемся корабле находится его брат. Брат погиб тоже, но космолетчики
решают, что мальчик не должен об этом узнать. Один из членов экипажа
навсегда становится его братом. Вот так талантливый писатель заставил нашу
фантастику вспомнить о доброте, о замечательной человеческий черте, которая
заставляет читать рассказ с грустной и нежной улыбкой и которой были лишены
как автор, так и герои повести Гора, навсегда покинувшие собственного сына.
По тональности, по щемящей сердце ноте к рассказу Крапивина близок
рассказ Виктора Колупаева "Самый большой дом" /1974 г./. И здесь тоже суть
рассказа не межзвездные перелеты, а та же доброта, к людям, к детям...
Космонавты зная, что погибнут, спасают жизнь новорожденному сыну, направив
корабль к Земле. И теперь каждая женщина Земли называет себя его мамой...
В рассказе