не был и не мог быть таким, и его чудесные лаборатории,
Аэроэлектроцентраль и экспериментальные заводы -- плод авторской фантазии.
Но я решила описать нашу страну такой, какой она мерещилась мне в далеком
будущем,-- светлой страной непобедимой техники, величайших открытий, победы
над голодом, климатом, болезнями..."
Главное, что предугадала писательница в своем романе,-- новая
комплексная социалистическая система хозяйства, пафос социалистического
строительства; все это в недалеком будущем станет главной темой советской
литературы, в том числе и творчества самой М. Шагинян. Фантастика и в этом
направлении опередила остальную литературу.
Конечно, многое в "Месс-Менд" сегодня кажется наивным. Но эта наивность
шла в чем-то от замысла романтической сказки, и, хотя новые, послевоенные
издания автор основательно переработала, главное в своем раннем романе она
оставила нетронутым, а это главное -- аромат "тех годов большой молодости
нашей литературы, когда и наша великая страна, и мы, и читатели наши
переживали раннее утро нового мира...".
Роман имел успех не только у нас в стране, он был целиком напечатан в
газете немецких коммунистов "Роте Фане", в Париже, в газете армянских
демократов, в Австрии и Германии он в те годы выдержал несколько изданий.
Как свидетельствует сама писательница, отзывы немецких рабочих о романе
составили целую книжку.
Своеобразным свидетельством популярности романа в Германии была повесть
немецкого коммуниста журналиста Р. Т. Марка "Месс-Менд -- вождь германской
Чека", переведенная и у нас; в ней автор высмеивает германскую буржуазию,
придумавшую в провокационных целях террористическую группу "Чека", которая
якобы по заданию ЦК Германской компартии организует нападения на
политических деятелей.
Рабочие-активисты борются с этими провокациями примерно теми же
способами, что и герои романа М. Шагинян. О стиле повести может дать полное
впечатление одна цитата: "Он снял свои роговые очки, поставил на пол -- они
превратились в лифт (теперь читателю ясно, для чего все коммунисты носят
роговые очки) -- и исчез в бездне вместе со своим сообщником..."
В дальнейшем М. Шагинян дополнила "Месс-Менд" романами "Лори Лэн,
металлист" и "Международный вагон, или Дорога в Багдад", но эти романы
писательница никогда не переиздавала.
В общем-то, отработав свое, в лучших образцах не без пользы для общего
дела, перенасыщенный выстрелами "красный детектив" мирно отошел в историю
литературы. Но не стоит забывать об уроках, как положительных, так и
отрицательных; попытки влить передовое политическое содержание, используя
форму и приемы бульварного романа, даже в то менее взыскательное время
приводили к неудачам, а о сегодняшних днях и говорить нечего. Однако, как
это ни странно, и сейчас еще, бывает, раскроешь толстый том конца 70-х, тут
тебе и борьба за мир, и международное сотрудничество, и водородные бомбы, и
вдруг пахнет такой бульварщиной, замешанной на разных бермудских
треугольниках, что поневоле, вспомнишь Пашку Словохотова с его косолапым
Рокамболем...
5
Повторю, что к фантастике 20-х годов очень трудно применять сегодняшний
критерий качества, и уж совсем нет уверенности, что читатели и критики тех
лет согласились бы с нашими суждениями. Они зачастую вовсе не замечали того,
что сейчас нам кажется интересным, даже открытием, и высоко оценивали то,
что нам представляется откровенной наивностью. Впрочем, "высоко оценивали"
-- это, пожалуй, преувеличение. Критика того времени не отличалась ни
сдержанностью, ни тактичностью, она ухитрилась не заметить художественного
своеобразия даже романов Алексея Толстого. Хотя нельзя не признать: под
титулом фантастики появлялись произведения, которые и вправду не заслуживали
снисхождения.
Предприимчивые американские авторы (первыми угадали возможность легкой
-и выгодной коммерциализации фантастики. И на головы читателей обрушились
миллионные тиражи космических "опер", бесчисленных докторов Франкенштейнов,
романов ужасов... Королем этого, если так можно выразиться, литературного
направления был Эдгар Берроуз, автор небезызвестного Тарзана и цикла романов
о похождениях бравого вирджинца Джона Картера на Марсе... Между прочим,
подобная продукция усилиями частных издательств без задержки переводилась и
у нас, и молодая советская фантастика вела с ней жестокую идейную борьбу.
Попытки создать отечественную "космическую оперу" успехом не
увенчались, но все-таки были. В этом плане наибольшей известностью, если
опять-таки можно так сказать, пользовался роман Н. Муханова "Пылающие
бездны" (1924). В нем повествуется об очередной войне Земли с Марсом ровно
через пятьсот лет после создания романа. Марс потребовал от землян убраться
с астероидов, где велась добыча необходимого для экономики обеих планет
"небулия", ни дать ни взять конфликт двух нефтяных империалистических
держав. Космические эскадры ведут боевые действия исключительно с помощью
лучевого чрезвычайно разнообразного оружия, а именно: у землян --
сигма-лучи, тау-лучи, фита-лучи, омега-лучи; у марсиан техника победнее,
есть только икс-лучи, но и с ними тоже шутки плохи. Попробуй зазевайся, и
"завтра по путям эклиптики Земли и Марса клубились бы лишь скопления
первичной туманной материи...". "Впрочем,-- добавил начальник межпланетного
флота,-- и этим не следует смущаться". Если прибавить еще двух марсианских
красавиц, в которых тайно влюблен командующий воздушным флотом Земли, и
изобретение земным ученым межпланетного тормоза, с помощью которого удалось
замедлить вращение Марса по орбите, то содержание этого романа становится
относительно ясным.
Примерно так же можно оценить книгу Г. Арельского "Повести о Марсе"
(1925). Правда, в ней есть удачная пародия на космическую писанину. Заметил
ли автор, что жало ее обращено и против него самого? "Фабула пьесы была
следующая. Сын организатора Межпласо (Межпланетные сообщения.-- В. Р.)
влюбился в одну артистку с Юпитера. Он ее видел только в фильмах и слышал ее
голос в "межпланетной радиоопере". Он решается ехать на Юпитер и объясниться
ей в любви. Но в то время, когда он совершает свой перелет, происходит
столкновение аэромобиля с одним из астероидов, Церерой. Все гибнут. Один
только сын организатора попадает на астероид и совершает на нем оборот по
его орбите вокруг Солнца. Межпланетные газеты разносят этот случай по всем
планетам и печатают его портреты.
Читая газеты, артистка-юпитерианка в свою очередь влюбляется в сына
организатора. Она собирает экспедицию и отправляется его спасать. В конце
концов она его находит: Все кончается благополучно. Виновник приключения
женится на артистке-юпитерианке и выпускает свою книгу впечатлений на
Церере, которая делает его знаменитым писателем..."
Раскладывая фантастику 20-х годов на ряд принятых рубрик-полочек,
нельзя упустить из виду, что деление это весьма условно. Мы можем найти в
"красном детективе" существенные элементы утопий, а в еще одной группе
произведений, названной "романами о катастрофах" или, короче,
"романами-катастрофами", опорой нередко служила детективная конструкция. Но
все же какой-то хоть приблизительный порядок эти рубрики позволяют навести.
Особняком стояла, пожалуй, лишь толстовская "Аэлита", выделялась она и по
художественному совершенству, в то время как "Гиперболоид инженера Гарина"
того же А. Толстого примыкал как к "красному детективу", так и к
"романам-катастрофам".
Привлекательность "катастрофической", чрезвычайной ситуации для
писателя-фантаста понятна: в момент, когда вокруг рушатся миры, физические
или социальные, происходит проверка на прочность не только людских
характеров, но и общественных структур.
Одним из первых .обратился к этому жанру Илья Эренбург. В романе "Трест
Д. Е. История гибели Европы" (1923) он нарисовал фантасмагорическую и в то
же время весьма реальную картину всеобщей бойни, в огне которой гибнет
Старый Свет. Бойня эта организована и спровоцирована американскими
миллиардерами как для устранения основных конкурентов, так и для ликвидации
революционных настроений, назревающих в рабочих рядах Европы. Несмотря на то
что роман отразил, как это бывает всегда, представления того времени и
личные представления автора о соотношении революционных сил, о методах
ведения войн, о том, из какой страны милитаристы всего опасней, многие сцены
оказались пророческими и, к несчастью, разыгрались в натуре на полях второй
мировой войны. Более того, в 60-х годах в мемуарах "Люди, годы, жизнь" И.
Эренбург скажет о своем давнем романе: "Я бы мог его написать и сейчас с
подзаголовком "Эпизоды третьей мировой войны". Это опять-таки свойство и
сила фантастики -- рисовать обобщающие картины.
Попробовал свои силы в фантастике и другой молодой, а впоследствии тоже
ведущий советский писатель -- Валентин Катаев. В романе "Повелитель железа"
(1925) он попытался представить себе, что случится, если будет осуществлена
мечта всех пацифистов: изобретена машина, делающая невозможными военные
действия. И вот такая машина, намагничивающая все железо, изобретена русским
(но не советским) ученым Савельевым, забаррикадировавшимся где-то в
Гималаях. Он выставляет ультиматумы народам и правительствам и даже приводит
свою установку в действие; пушки и ружья стрелять перестают, и сабли
прилипают к столбам; военных действий это, понятно, не прекратило.
В. Катаев никогда не переиздавал свой роман, но все-таки есть в книге
образ, который заставляет об этом пожалеть. Это юмористическая фигура
племянника великого Холмса -- тоже сыщика Стенли Холмса. Откуда у Шерлока
взялся родственник? Как вы помните, у него был брат Майкрофт. Так вот этому
брату и подбросили ребеночка, его собственного, впрочем. На семейном совете
было решено, что отдавать мальчика в приют безнравственно, он воспитывался в
доме на Бейкер-стрит, воспринял все манеры, стиль Шерлока и пытается ему во
всем подражать; так, Стенли повсюду носит скрипку и главным образом в самые
неподходящие моменты начинает, полузакрыв глаза, играть в соответствии со
временем вальс "На сопках Маньчжурии". Множество забавных приключений
придумал автор для своего незадачливого сыщика. Чтобы изловить вождя
индийских коммунистов Рамашчандру, Стенли гримируется под него, но сам
попадает в ловушку и, связанный, с кляпом во рту, выдается полиции за
большой выкуп...
Второй фантастический роман тех лет, "Остров Эрендорф", В. Катаев
включает в новейшие собрания сочинений, хотя можно было бы поступить и
наоборот. В этом романе на Землю надвигается беда погрознее: вся суша должна
погибнуть в пучине вод за исключением одного маленького островка.
Разумеется, катастрофу предсказал старый, не от мира сего ученый. "Стоит ли
из-за этого расстраиваться,-- утешает он дочку,-- каждые 10--15 миллионов
лет происходят подобные изменения". "Прочитавши с первых строк,-- продолжает
писатель,-- о престарелом профессоре, который производит какие-то очень
сложные вычисления, затем взволнованно трет седеющие виски большим
профессорским платком, читатель, конечно, имеет полное право отнестись к
моему роману скептически и бросить его читать с первой страницы". Как видим,
уже тогда ощущалась расхожесть подобного сюжетного хода, тем не менее мы
будем обнаруживать чудаков-профессоров с седеющими висками и в самых
новейших изданиях.
Разумеется, к концу повествования окажется, что из-за ошибки в
арифмометре, подведшем ученого, погибнет в катаклизмах только островок, А
остальная твердь останется незыблемой. Но можно представить себе, какая
паника царила в мире и как рвались толстосумы захватить местечко на острове.
Как и "Повелитель железа", книга написана в стиле веселой пародии,
начинающейся прямо с заглавия, ведь "Эрендорф" откровенно образован от
"Эренбурга": в романе выведен образ плодовитого прозаика, собирающегося
организовать питомник своих читателей, "выбранных из самых выносливых сортов
безработных"... Впрочем, насмешка автора над коллегой вполне дружелюбная,
порой даже льстящая...
В 1927 и 1928 годах вышли в свет два романа Владимира Орловского
"Машина ужаса" и "Бунт атомов", книги посерьезнее. В первой из них,
написанной в реалистическом, бытовом ключе, мы снова находим
изобретателя-одиночку, сконструировавшего машину, посылающую на людей волны
беспричинного ужаса, только на этот раз перед нами не идеалист-миротворец, у
миллионера Джозефа Эликота зловещие намерения: захватить власть над миром,
впрочем, в отличие от инженера Гарина ему удается сделать только первые
шаги.
Если не считать только что упомянутого "Гиперболоида инженера Гарина",
то, пожалуй, лучшим среди этой группы произведений был роман В. Орловского
"Бунт атомов". Еще раз отметим, что фантасты 20-х годов очень интересовались
внутриатомной энергией и в общем-то верно предугадали и ее невообразимую
мощь, и те опасности, которые она несет миру. (Парадоксально, что в
фантастике 30-х годов, когда учащенное дыхание атомного века уже
чувствовалось за плечами, тема эта исчезла напрочь.) В пьесе Анатолия
Глебова "РАГ-1. Золото и мозг" (1929) происходит примечательный диалог между
изобретателем нового вида энергии Ромэдом и коммунистом Зоргом:
"Зорг. А если все-таки они получат ваши формулы? Вы представляете, что
будет, если завтра атомная энергия сделается орудием кучки хищников? Они
получают безраздельное господство над всем миром... Они обрушатся на
Советский Союз, на рабочих. Они отбросят человечество на сотни лет назад...
Ромэд. Вы знаете -- я об этом не думал. Это как-то выпало у меня из
головы..."
Разве нет переклички между этим диалогом, сочиненным более полувека
назад, и сегодняшним интервью лауреата Нобелевской премии британского физика
М. Уилкинса, к которому обратился журнал "Нувель обсерватер":
"Вопрос. Во время второй мировой войны вы принимали участие в
осуществлении "проекта Манхеттен", то есть в создании бомбы, сброшенной на
Хиросиму. Сожалеете ли вы об этом? Чувствуете ли вы себя частично
ответственным за происшедшее?
Ответ. ...Не один год впоследствии я думал над тем, какую роль пришлось
мне сыграть в этой истории. И пришел к выводу, что не должен был участвовать
в создании бомбы. Сегодня я абсолютно уверен, что настоящей мишенью для этой
бомбы была не Япония, а Советский Союз. Замысел состоял в том, чтобы послать
таким образом предупреждение коммунизму. Хиросима ознаменовала не завершение
второй мировой войны, а начало "холодной войны"..."
В "Бунте атомов" германский физик-реваншист Флинднер зажигает в своей
лаборатории атомный огонь, который не может погасить. Пылающий шарик
вырывается из стен лаборатории и начинает гулять по Европе, все время
увеличиваясь в размерах. Фантаст не знал, что цепная реакция протекает в
доли секунды, его шар через неделю достигает всего 30 метров. И тем не менее
-- Европа в панике. "Процесс, начавшийся две недели назад в Берлине, уже не
может быть остановлен никакими силами",-- смятенно кричат газетные заголовки
на Западе. "Правда" придерживается другого тона: "Слово за наукой, она
должна оценить размеры опасности и указать, как с ней бороться". Обратим
внимание, что подобной фразы в уэллсовской "Войне миров" нет, с марсианами
сражаются все кто угодно, только не ученые. Отношение к науке резко
изменилось, хотя прошло всего четверть века. В конце концов советским
физикам удалось поймать огнедышащий клубок в электромагнитный капкан (таким
способом сейчас пытаются удержать термоядерную плазму) и гигантским зарядом
взрывчатки выбросить его за пределы атмосферы. Удача этого романа не только
в отличной научной предпосылке, но и в тщательно продуманной, так сказать,
интерференционной картине тех социальных волн, которые были возбуждены этим
событием. Трудно понять, почему этот роман, остающийся злободневным и
сегодня, не разу не переиздавался.
6
Фантастика развивалась и по географическому, если так можно сказать,
руслу. Перед гражданами нового Советского государства распростерлась
огромная и далеко еще не открытая страна. Отдельные экспедиции на ее окраины
-- Козлова, Пржевальского, других отважных путешественников -- приносили
сенсационные результаты, но они были именно отдельными. Только после
революции и пришло время комплексного изучения собственной страны, ее
богатств, народов, ее населяющих. Не верится, что лишь в 20-х годах С.
Обручевым (сыном В. Обручева, автора "Плутонии") был открыт самый крупный в
Восточной Сибири горный хребет, названный им хребтом Черского. Немало
удивительного открыли и советские этнографы. Но прежде чем до таинственных
окраин и заброшенных уголков добралась официальная наука, они были "открыты"
приключенческой фантастикой, лишний повод убедиться в том, что фантастика --
это не парение в эмпиреях, а прямой и непосредственный отклик на окружающую
жизнь.
Тема "затерянных миров" долго занимала прочные позиции в нашей
фантастике. Ее герои открывали первобытные племена на неведомых островах
("Земля Санникова" В. Обручева), находили в неприступной тайге поселения
отрезанных от внешнего мира потомков разинских мятежников ("Сказание о граде
Ново-Китеже" М. Зуева-Ордынца), добирались до легендарной "Страны Семи Трав"
(Л. Платов), сталкивались с мамонтами в кратере вулкана ("Кратер Эршота" В.
Пальмана)... Многие из подобных произведений были написаны позже, но
утвердила тему также фантастика 20-х годов.
Вот совершенно забытый, но весьма характерный для этого круга книг
роман А. Адалис (впоследствии очень известной переводчицы) и И.^Сергеева
"Абджед хевез хютти..." (1927). Слова эти, звучащие как мистическое
восточное заклинание, расшифровываются просто как названия арабских букв.
Книга соединила в себе новые советские реалии, понятия, слова с приемами и
оборотами традиционного романа приключений.
По труднодоступным ущельям Памира, где в некоторых местах еще и не
слышали о Советской власти, со множеством приключений бредет случайно
собравшаяся группа, состоящая из двух молодых москвичей, решивших поискать
романтики в дни отпуска, девушки-украинки и юноши-узбека, сбежавших с ними
из родных сел, чтобы отправиться в новую жизнь, бывшего белогвардейца,
отколовшегося от басмачей, и двух английских летчиков, которые перелетели в
Туркестан из Индии через Гиндукуш, спасаясь от ареста по обвинению в
коммунистической деятельности,-- интернациональная тема была в фантастике
тех лет почти обязательной.
После долгих блужданий эта разношерстная компания попадает в плен к
маленькому замкнутому обществу странных неулыбающихся людей, обладающих
чрезвычайно высокой культурой и техникой, настолько высокой, что сигналы их
радиостанции были приняты остальным миром за сигналы с Марса. Когда тайна
раскрылась, оказалось, что это колония прокаженных, скрывающих под
косметической маской изуродованные черты лица. Они боятся человеческого
общества и хотят сами найти средства спасения, а потому их случайные
спутники обречены на пожизненное заключение в сердце гор. Разумеется, им
удается бежать и, разумеется, с помощью влюбленной женщины: ведь перед нами
"роман приключений". Вот только формулу одного из достижений прокаженных
ученых -- усыпляющего газа, который мог бы прекратить на Земле войны, герои
по дороге, к большому сожалению, утрачивают...
7
К географической фантастике близки два романа выдающегося геолога и
путешественника академика В. А. Обручева -- "Земля Савинкова" и "Плутония"
(1924--1926).
Строго говоря, только такая фантастика и заслуживает эпитета "научная",
потому что в ней главной задачей автора была как раз пропаганда определенных
научных положений. В этих романах В. Обручев решил познакомить юношество с
доисторическим прошлым Земли, оживить палеонтологический музей в одной книге
и рассказать про обитателей ледникового периода и людей каменного века в
другой, что он и сделал с большим мастерством и знанием предмета. В
"Плутонии" использована старинная гипотеза о наличии гигантской полости
внутри земного шара с собственным светилом, в которой якобы и сохранились с
незапамятных времен царство птеродактилей и динозавров. Более правдоподобно
предположение автора о существовании в арктических льдах неизвестного
острова, обогреваемого тлеющим вулканом. Если быть последовательным, то обе
книги должны в первую очередь рассматриваться в истории научной
популяризации. В ней они займут подобающее им место благодаря оригинальности
подачи и живости изложения. В истории фантастики они находятся на более
скромной ступени, хотя переиздаются по сей день из-за основательности их
научного багажа. Других задач автор перед собой не ставил, поэтому, скажем,
его путешественники, забирающиеся в недра Земли или достигшие таинственного
острова,-- это безликие экскурсанты, которых проводят вдоль музейных
диковин: Каштанов, Маншеев, Громеко, Горюнов, Ордин и вождь онкилонов -- все
на одно лицо.
Романы В. Обручева находятся в определенной литературной традиции, сам
автор говорил о том, что написал "Плутонию" как отклик на роман Ж. Верна
"Путешествие к центру Земли", а "Землю Савинкова" -- на роман чешского
писателя К. Глоуха "Заколдованная земля", в Которых его возмутили некоторые
научные несообразности. Но, критикуя французского фантаста, скажем, за то,
что его герои проникают внутрь Земли невероятным путем -- через жерло
потухшего вулкана, В. Обручев сам тут же отступает от строгих научных
установлений. Чем его допущение о пустотелой Земле лучше, научнее спуска
через вулкан? Но между прочим, именно в этом "ненаучном" предположении
заключена самая интересная, самая увлекательная сторона "Плутонии". Логика
художественного повествования подчинила себе автора.
Ближе всего В. Обручев стоит к "Затерянному миру" А. Конан Дойла. И
хотя по научной достоверности английский романист уступает советскому
академику, но гипотеза Конан Дойла о неприступном плато в амазонской сельве
выглядит много естественнее, и, к сожалению, таких героев, как в "Затерянном
мире", у В. Обручева нет. Кстати сказать, сам В. Обручев, говоря
о.воздействии на него приключенческой и фантастической литературы, выделял в
ней прежде всего не познавательную, а как раз человеческую сторону:
"...Родители стали покупать нам сочинения Майн Рида и Жюля Верна. Мы
мысленно одолевали льды Арктики, поднимались на высокие горы, опускались в
глубины океанов, изнывали от жажды в пустынях, охотились за слонами, львами
и тиграми, переживали приключения на таинственном острове...
И тогда я решил, что, когда вырасту, сделаюсь путешественником. Но в
этих любимых книгах мне нравились не только охотники и моряки. В них часто
описывались ученые, иногда смешные и донельзя рассеянные... И мне хотелось
сделаться ученым и естествоиспытателем, открывать неизвестные страны,
собирать растения, взбираться на высокие горы за редкими камнями..;"
Популяризаторских книг в тогдашней фантастике было много, проводились
даже конкурсы: кто лучше всех напишет сочинение на тему "Химизация народного
хозяйства".
В 1928 году В. Гончаров выпустил, например, "микробиологическую шутку"
-- "Приключения доктора Скальпеля и фабзавуча Николки в мире малых величин".
В этой книге он предвосхитил прием, с блеском использованный через несколько
лет Я. Ларри в популярных некогда, переиздававшихся даже после войны
"Приключениях Карика и Вали". Герои этих книг уменьшаются до размеров
насекомых у Я. Ларри, а у В. Гончарова даже до размеров бактерий, что
позволяет им и читателям познакомиться с макроскопическим и микроскопическим
мирами, как говорится, воочию, лицом к лицу. Так, путешественникам в книге
В. Гончарова приходится сражаться с холерным вибрионом, туберкулезной
палочкой, амебой и другими неаппетитными жителями одеял и луж. Литературные
достоинства книги Я. Ларри были неизмеримо выше; впрочем, В. Гончарову
приходилось рассчитывать свою санитарно-нравственную пропаганду на читателя,
которому нужно объяснять, что кислород -- это составная часть воздуха. (В
других своих романах, таких, как "Лучи смерти", "Психомашина", Виктор
Гончаров был причастен к жанру "катастроф").
8
В 1925 году появился первый и, может быть, лучший роман (сначала
рассказ) Александра Беляева "Голова профессора Доуэля". А. Беляев -- первый,
кто сделал фантастику главным делом своей жизни и благодаря своему
энтузиазму стал центральной фигурой среди советских фантастов предвоенного
периода.
А. Беляев написал немало книг, достаточно для собрания сочинений,
которое и было выпущено в восьми томах, но уже в 60-х годах, спустя много
лет после смерти автора. К сожалению, А. Беляев не был таким выдающимся
мастером, как, скажем, А. Толстой, его произведения неравноценны. Как
правило, он брал локальную научную идею, но разрабатывал ее тщательно; он
обладал "смелым воображением, сила которого была, в частности, в том, что,
несмотря на декларативные заверения в неизменной верности богине-науке и,
должно быть, искренней уверенности, что так оно и должно быть, он все время
нарушал ее запреты, за что ему неоднократно "влетало". Анекдотично, что его,
может быть самого научного из наших фантастов, пожалуй, больше всех и
обвиняли в ненаучности. Романы А. Беляева привлекали верой в неограниченные
творческие способности человека, и в этом плане они напоминали романы Жюля
Верна.
Первый вариант "Головы профессора Доуэля" был опубликован журналом
"Всемирный следопыт". Этот его роман, как и "Человек-амфибия", переиздавался
несчетное количество раз, правда, большинство переизданий падает на два
последних десятилетия. Есть книги, которые знает каждый подросток, буквально
каждый. Два названных беляевских романа принадлежат к числу этих
избранников. Чем же они заслужили столь счастливую судьбу?
Обратим внимание, что до А. Беляева успехи биологии (в отличие,
например, от физики) никто не ставил в центр внимания, удачных произведений
на эту тему, во всяком случае, почти нет. Были известны в то время романы М.
Гирели, например, "Преступление профессора Звездочетова", написанное явно на
потребу мещанскому вкусу, несмотря на самые солидные заверения автора в
предисловии. Герой этого произведения производит какие-то изуверские
эксперименты над собственным телом и мозгом, а потом в припадке ревности
убивает жену.
Беляевский роман с первых страниц привлекает дерзостью предложенной
гипотезы. Зрелище головы, отделенной от тела и продолжающей жить, производит
впечатление не только на молодую ассистентку профессора Керна.
Конечно, читателя, особенно молодого, прежде других волнует вопрос:
возможно ли такое? Ответить отрицательно скорее всего было бы неправильно.
Конечно, фантаст смотрел далеко вперед, но достижения медицины и биологии
позволяют утверждать, что фантазия писателей, как мы не раз убеждались,
обгоняла близорукий практицизм их критиков. Хотя автор основывался на
полузабытых опытах французского профессора Броун-Секара, хотя еще при жизни
Беляева начались работы советских ученых Брюхоненко, Неговского, Петрова,
Чечулина, по-настоящему исследования в области оживления и трансплантации
органов развернулись в новейшее время. Но живущую отдельно голову собаки у
Брюхоненко фантаст мог бы видеть, еще большим триумфом для него был бы
снимок, уже после его смерти обошедший всю мировую прессу, -- советский
хирург Демихов с собакой, к телу которой пришита вторая голова.
Но тогда это были лишь лабораторные опыты, об операциях на человеке и
речи быть не могло, хотя остроумный Бернард Шоу не преминул заявить: "...Я
испытываю прямо-таки искушение дать отрезать голову мне самому, чтобы я
впредь мог диктовать пьесы и книги так, чтобы мне не мешали соблазны, чтобы
мне не нужно было есть, чтобы мне не приходилось делать ничего другого, как
только производить драматические и литературные шедевры".
Подлинный бум поднялся после того, как в: 1967 году южноафриканский
хирург К. Барнард осуществил пересадку сердца человеку. С тех пор было
произведено немало таких операций. Хотя люди с пересаженным сердцем живут
недолго, это, как говорится, технический вопрос, ясно, что в принципе такие
операции возможны. Менее ответственные органы, вроде почек, "оживляются" и
пересаживаются сравнительно успешно. А после открытия нового продукта
плесневых грибов -- циклоспорина А, подавляющего, но не разрушающего
тканевую несовместимость, перспективы у данного направления хирургии
становятся еще более сияющими/
Но -- особенно после операций Барнарда -- возникла серьезная этическая
проблема, которую увидел уже А. Беляев, и в этом сильная сторона его романа.
Нравственная подоплека пересадки органов вызывает большое смущение. Ведь то
же сердце надо у кого-то взять, значит, пациент должен с нетерпением
дожидаться чьей-то смерти, и смерти не от болезни, а насильственной, скажем
в автокатастрофе. И конечно, донором должен быть человек по возможности
молодой и здоровый: кому же нужно пересаживать изношенное сердце старика?
Какая пропасть безнравственности может развернуться за сугубо медицинской
проблемой! Но это еще не все. Органы для пересадки надо брать немедленно,
буквально в первые же минуты после смерти, до того, как началось разложение
тканей. Значит, врач в условиях острого дефицита времени должен однозначно
решить вопрос: умер уже человек или еще нет? Но разве это всегда просто,
разве мы не знаем случаев возвращения к жизни, когда уже была установлена
клиническая смерть или когда за жизнь пострадавшего, находящегося, казалось
бы, в безнадежном состоянии, шла борьба часами, сутками. А тут кто-то хочет
его смерти, и это может оказаться "ожидатель", который, как говорится, не
постоит за расходами, если речь идет о собственной жизни. И опять-таки
открываются соблазнительные возможности для сделок с совестью и даже для
прямых преступлений. Впрочем, оказывается, что оформились и встречные
предложения. Вот что пишет один молодой человек из Канады (его письмо
процитировано журналом "Форчун"): "Бедным продажа каких-то частей
собственного организма, вероятно, сулит единственную возможность вырваться
из заколдованного круга бедности. Моя почка -- единственный капитал, которым
я еще обладаю и который можно продать, чтобы получить шанс выучиться и
устроиться на приличную работу..." Эта новая сфера спекулятивных и уголовных
махинаций уже нашла свое отражение в искусстве. Был, например, итальянский
фильм "Глаз" с Альберто Сорди в главной роли, где безработному за огромную
сумму предлагали продать глаз. -У нас был переведен и даже экранизирован на
телевидении роман английского писателя А. Уиннингтона "Миллионы Ферфакса",
эпиграфом к которому, кстати, служит злая и выразительная фраза: "Пересадка
сердца -- это уникальный метод убийства сразу двух пациентов".
Нет, путь создания искусственных органов, сконструированных, или --
лучше -- выращенных, может быть, окажется более перспективным. Жаль, что мы
стоим лишь в самом начале этого пути, но ведь уже стоим. Пусть первый
человек с искусственным сердцем Б. Кларк прожил всего несколько месяцев, но
ведь прожил, и вечная ему благодарность от человечества за то, что он
разрешил поставить на себе этот опыт. Пусть и это электромеханическое сердце
мало было похоже на человеческое, это тоже лишь вопрос техники. Конечно, и
здесь возникают свои проблемы.
Опасности, связанные с экспериментами над человеческими "деталями",
проницательно почувствовал А. Беляев. Пользуясь правами фантаста, он
заострил проблему до предела -- его персонаж "пересаживает" не отдельный
орган, а целую голову, целое тело. Вряд ли такая операция станет
когда-нибудь возможной, но главное свойство фантастики как раз и заключается
в гиперболизации, в преувеличении, в обобщении жизненных явлений, доведении
их до логических концов, в этом не только ее специфика, но и ее оправдание
как самостоятельной литературной дисциплины. А. Беляева надо хвалить за
смелое допущение, а его по привычке ругали все за ту же "ненаучность..."
Наиболее содержательна и интересна в романе первая часть, в которой мы
знакомимся с тремя отрезанными головами, и прежде всего с головой Доуэля,
который был предварительно убит его неблагодарным учеником с подлой целью --
оживить мозг выдающегося ученого и заставить его работать на себя, выдавая
достижения Доуэля за свои собственные. Керн пытает несчастную голову; это,
правда, несколько отдает фильмом ужасов, но мысль ясна: писатель хочет
сказать, что гении и злодейство -- вещи несовместные.
А вот достаточно достоверно передать жуткие и ни на что не похожие
ощущения голов, которые живут без туловищ, равно как и чувства окружающих
эти головы людей, писатель не смог. Впрочем, справиться со столь сложной
задачей смог бы разве что человек, обладающий талантом Достоевского. А люди
не давались Беляеву; конечно, все относительно, но будем все-таки вести
отсчет от вершин мировой фантастики. Керн -- это абсолютный злодей, чернота
без просвета, как и сообщник Керна -- директор дома умалишенных Равелино;
ассистентка Керна Лоран -- это голубое без пятнышка воплощение прямодушия, а
три молодых человека, принявших активное участие в спасении девушки и
разоблачении Керна, совсем неразличимы. Лучше обстоит дело с образом Брике,
певички из кабаре с чужим телом; история с ее побегом из больницы Керна и
вынужденным возвращением придумана великолепно. Но и тут, подметив, что
молодое, девственное тело физиологически облагораживает вульгарную
шансонетку, автор не сумел убедительно изобразить ее внутренний перелом. А
потому конфликт в душах, конфликт в пределах этого замкнутого круга людей
оказался быстро исчерпанным, и писатель, чтобы избежать топтания на месте,
переводит стрелки на простор традиционного приключенческого действа, в
котором психологию заменяют события: побеги, похищения, сумасшедшие дома,
куда запросто засаживают здоровых людей, драки и тому подобная чехарда. И
хотя сыну профессора Доуэля удалось расквитаться с убийцей отца,
нравственный потенциал романа оказался израсходованным в первой половине.
Беляевская ситуация -- "тело одного + голова другого" таит в себе
заманчивые сюжетные возможности, она неоднократно заимствовалась различными
фантастами. Но, как всегда бывает со вторичностью, свежести первооткрывателя
они не достигали. Одна из последних попыток разработать по-своему данный
сюжет принадлежит симферопольской писательнице Л. Ягупновой. В повести "Твой
образ" (1979) она перенесла действие в наши дни, в наши советские условия,
где, конечно, нет места никаким Кернам, но неразрешимость конфликта
сохраняется.
Еще большей популярностью среди юношества пользуется "Человек-амфибия"
-- история об индейском мальчике, которому гениальный хирург Сальватор
врезал в детстве под лопатки жабры молодой акулы, благодаря чему тот
приобрел способность дышать под водой. Подросткам близок герой --
мечтательный, добрый, благородный Ихтиандр, "человек-рыба".
Опять-таки, к этой фантастической посылке можно подойти с точки зрения
физиологии и с точки зрения этики. Честно говоря, реальная осуществимость
подобной операции равна нулю, сращивание тканей таких эволюционно далеких
видов вряд ли когда-нибудь станет возможным. Это, впрочем, не должно нас
смущать. Можно только повторить, что фантастическая гипотеза -- не
конструкторское задание, а литературный прием. Гораздо важнее задуматься:
допустимо ли такое предприятие в принципе и для чего оно нужно?
На вторую часть вопроса ответить просто -- на него отвечает и сам
Сальватор, прежде всего в своей страстной речи на суде, и автор, и практика
всего человечества. С каждым годом становится все яснее, что без активного
освоения океана благополучное существование многомиллиардного человечества
вряд ли возможно. Мечта о существе, которое было бы хозяином водной стихии,
родилась давно, правда, из людей, кажется, только новгородец Садко
погружался в морскую пучину без вреда для своих легких. Человек упорно
стремился под воду: были созданы водолазный колокол, подводная лодка,
водолазный скафандр, батискаф, наконец, акваланг...
Беляев предложил иной путь -- путь хирургического изменения
человеческого организма. В испуганной критике тех лет можно было наблюдать
редкостный поворот мысли: она солидаризировалась не с прогрессивным врачом
Сальватором, а с его судьями -- реакционерами и клерикалами. Так прямо и
писали: "Доктора Сальватора в романе судят. И хотя Беляев считает процесс
порождением самого отъявленного мракобесия, но... доктора действительно
следовало судить за искалеченного ребенка, из которого он с неясной научной
целью, да еще с сохранением своих открытий в полной тайне от современников
сделал амфибию". Видно, что рецензент понимал роман как руководство к
действию. Но ведь сам автор показал вовсе не привлекательную, а вызывающую,
в сущности, жалость судьбу Ихтиандра. "Человек-рыба" уже не может полноценно
жить на суше, сухой воздух губителен для нежных жаберных перегородок, а в
море он одинок, ему, как любому человеку, необходимо общество, он полюбил
девушку, но не может соединить с ней свою судьбу. Писатель не случайно
превратил его в затворника, далекого от законов людского общежития, иначе
было бы непонятно, как он дожил до юношеского возраста. Но логика событий
повела автора в единственном направлении: долго общение Ихтиандра с
враждебным обществом продолжаться не могло: в конце романа разочарованный
пловец бросается в волны, чтобы уйти от людей навсегда, а значит -- на
гибель.
Роман так бы и оказался романтической сказкой, если бы вдруг уже в
нашем поколении идеи доктора Сальватора (конечно, совершенно независимо от
него), не нашли бы последователей за рубежом. Эти идеи, к счастью, пока еще
не перешагнули границы теории, но высказывали их уже не безобидные
фантазеры. Ученые, изобретатели, подводники принялись конструировать
искусственные жабры и выдвигать различные проекты подгонки их к
человеческому телу, в том числе весьма радикальные, такие, которым
позавидовал бы и Сальватор. С легкостью необычайной журналисты писали,
например, так: "Шланги аппарата можно оперативным путем соединить с аортой,
заполнив предварительно легкие стерильным несжимаемым пластиком". Слава
богу, что хоть стерильным!
Эти идеи во многом опираются на высказывания одного из крупнейших
мировых авторитетов в области океанографии, создателя акваланга Ж.-И. Кусто,
произнесенные им, в частности, перед делегатами Второго Международного
конгресса по подводным исследованиям: "Рано или поздно человечество
поселится на дне моря... В океане появятся города, больницы, театры... Я
вижу новую расу "Гомо Акватикус" -- грядущее поколение, рожденное в
подводных деревнях и окончательно приспособившееся к окружающей новой среде,
так, что,-- все же счел нужным добавить выдающийся исследователь,-- быть
может, хирургического вмешательства и не потребуется для того, чтобы дать
людям возможность жить и дышать в воде". Однако здесь допускается мысль: а
может, и потребуется; хотя в другом месте у того же Кусто мы найдем
совершенно трезвые слова: "Разумеется, я отнюдь не думаю, что люди
когда-нибудь вовсе переселятся на дно моря: мы слишком зависимы от своей
естественной среды, и вряд ли возникнут веские причины, чтобы отказаться от
всего, что нам так дорого: от солнечного света, свежести воздуха лесов и
полей..." Между тем в зарубежной прессе называются даже сроки появления
первых людей вида Гомо. акватикус -- 2000 год. И