Дмитрий Шашурин. Зачем вспоминать сосны?
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Печорный день".
OCR & spellcheck by HarryFan, 26 September 2000
-----------------------------------------------------------------------
Забыть, как в жару пахнет от сосен смолой, хвоей, чтобы и не вспомнить
никогда. Нельзя помнить. Не помнить лучше. Жара. Сосны. Сладость.
Сладость? Сладость?.. Постой!
И он приходит в себя. Очнулся после контузии. Он лежит на хвое под
соснами. Пахнет смолой и хвоей. Сладость. И сам себя просит, баюкает,
улещает: не помни! Забыл и потерял сознание.
Через десять лет как-то на даче в Бузганове, когда сидел на хвое под
соснами, снова... И не так уж жарко, ветерок над прудом. Прошумели сосны,
пахнуло смолой.
Зачем забывать? Что? Не госпиталь, не взрывы в лесу, да и не сама
война. Сосны. И вот это сознание, что нельзя вспоминать. Но теперь он
вспомнит, он знал, что вспомнит, почему был запрет и что запрещено.
Сладкий запах смолы, а на языке тоже сладость, ощущение сладости, от
которой стиралось, исчезало из памяти... Что исчезало?
Он вспомнит, не выходя из полудремы, уравновешенности, вот здесь, на
берегу пруда под соснами, в Бузганове. Вспомнит о тех, других соснах,
которые начинались за буграми кирпичного завода. Когда-то завод обжигал
кирпич, потом печи закопали - получились бугры, наполовину из глины,
наполовину из горелого битого кирпича, золы, шлака. Хоть полдень, а они
цветом словно краснеют на заходе в сумерках. За буграми сосны. Там солнце,
тишина и таинственность. Это еще можно вспоминать.
Каждый раз, когда они вдвоем с Горкой пробирались за бугры,
останавливались, чтобы привыкнуть к напору света. Бугры, лес, они с Горкой
на опушке - всегда было в памяти и без труда возникало явственно, когда он
только хотел, думая о детстве, деревне, лесах, которые тянулись, как
говорили, без конца. Но сейчас он чувствовал, что вспомнит другое, то, что
затемнено в памяти нарочно, может быть, насильно.
Он медлил, сравнивая с отаптыванием площадки в снегу, чтобы можно было
вернуться, чтобы начать снова, опереться, когда провалишься на нехоженом.
Ведь очевидно же, они с Горкой охотнее бы сидели на речке в жару. А
приходили к соснам, будто не на своих ногах, и не знали зачем. Шли не
сговариваясь, брели, но остерегались, не увязался бы кто из сверстников.
Если б увязался, значит, повернули, не пошли бы к соснам. Это он понял
только теперь, остановив воспоминания.
Может быть, еще пахло и можжевельником, даже наверняка, потому что
аромат можжевельника куда слаще, чем аромат сосновой смолы. Ну да, там
было полно кустов можжевельника, осыпанных словно заиндевевшими ягодами.
Его ветки охапками приносили в избы, где были покойники, и на поминках
всегда пахло можжевельником и ладаном. От этого и в лесу тоже чудился
ладан, и становилось жутко. Так просто испугаться гадюки, которую увидеть
еще проще: принять сучок за гадюку и засверкать пятками к буграм, через
бугры, и потом щупать друг у друга и сравнивать, у кого как колотится
сердце, и вспоминать, как гадюка свернулась клубком и помчалась вслед. Так
просто!
Но они с Горкой уходят под сосны, глубже в лес.
Мох на кочках пересох, щекочет ступни и ломается, потрескивая,
отлупливаются чешуйки коры на соснах, Горка оглядывается, высматривает.
Конечно, теперь понятно - это заданность, заданность поведения. Он сейчас
вспомнит, вот-вот отдернется занавес. Но занавес не открывается, а
становится прозрачным. За ним просвечивает сруб. Сосны стоят колоннами,
бревна сруба пересекают их поперек.
И все-таки он сорвался или, если придерживаться сравнения со снегом,
провалился в неведение, как в сугроб. Вот они подошли к срубу. Сруб
погружен нижним венцом в мох. Стоит не на бревнах-подставках по углам, как
обычно, просто на мху. Или уходит, как колодец, глубоко под землю? Сруб
без единого проема во всех стенках - без окон, без дверей полна горница
людей... Здесь и произошел срыв, провал. Картинки замелькали слишком
быстро, беспорядочно, туманно.
...Они с Горкой внутри, и это не сруб, а комната, и Не комната -
аптека.
Вот они опять в лесу и, друг перед другом хвастая, сосут по конфете.
Сладость. Предметы в Той аптеке. Блестят вроде самовара или трубы до
потолка, шириной с бочку. Пузырь как из льда. Полки, дощечки с черточками,
значками. И есть часы, хотя они не часы. Еще что-то, не понять. Он
разговаривает, но не с Горкой. Старается отвечать. А Горка за стенкой из
стекла крутит ручку вроде веялки. В тумане, в неопределенности. Было или
не было?
Догадки навязывают памяти, чтобы привиделось, как догадывается. Но он
вырывается, и ему удается остановить ленту, чтобы опять стоптаться.
Теперь он начинает с деревни. Железная дорога далеко, там и район.
Только там, в районе, больница и аптека, а не в деревне, не в лесу. Лес.
Речка из леса да в лес. Под склоном. Никаких экспедиций, научных станций,
лабораторий...
Ага, лаборатория! Немедленно подсказались всякие лаборатории: в
санчасти, в поликлинике, заводские. Вместо неизвестно чего - стеллаж,
вместо не то трубы, не то самовара - центрифуга. Пожалуйста! Просто!
Разумно! Логично! Он зажмурился. Привычное раздирало, крошило,
переиначивало, сбивало с дороги. И уже думалось, что так и было. Но
тревога предоткровения не оставляла его даже тогда, когда он проваливался.
Кажется, она смыкалась тогда над ним и вокруг.
Почему-то в лесу, там за буграми, всегда тишина. Ни кукушек, ни дятлов,
ни хотя бы синиц. Птицы-то им чем помешали? Им?! Кому им?!
Ведь мог же вот так вспомниться сон? И лучше, и проще, если сон. Или
похоже, как во сне вспоминаешь другой сон. Конечно, они с Горкой сосали
конфеты. Даже сейчас ощущается та сладость. Он проглатывает слюну. И
чувство, что они освободились, отработали и теперь можно на реку. Но ведь
они не говорили об этом никогда. Нет, не сон!
Начинать с деревни... Из деревни быстро пришел ответ. "Нащет как вы
интересуетесь сообщаю Егор Васильевич с фронта не вернулся и похоронной по
ем не было. Ихний дом, заколоченный с самого начала войны.
Предположительно Егор может окажется живет где ни есть по стране а рыба
ловица, на кольцо и лещи и язи: когда заходит сазан. Или судак больше по
перекатам только кирпичный завод обратно не работает".
Начинать с деревни. Но что даст поездка? Ну уйду за бугры. А как узнать
- пригрезилось или нет? Было или не было? Он поехал.
Горка залезал на стеллажи. Горка и в деревне везде лазил. На пасху
треснулся с верхней перекладины качелей. Никто не останавливал Горку,
когда он лазил по стеллажам в аптеке, в лаборатории. Горка и он. Кто же
тогда давал им конфеты? Каждый раз, чтобы забывали обо всем. И сейчас,
когда он воображал, что сосет конфету, воспоминания путались, теряли
очертания, накладывались на другие, и его одолевали лень, пассивность,
недовольство.
В поезде сквозь дремоту настойчиво представлялось, как на голове у
Горки стоит блестящий луч и, похоже, погружается Горке в череп или сам по
себе делается короче. И пока добирался до деревни на попутных грузовиках,
он все старался представить яснее, извлечь из тумана и не мог. Только один
раз увидел, и то скорее мелькнуло, что не луч, а стержень с проводами.
Как он и ожидал, Дерьяныч мельтешил и сводил все разговоры к рыбалке. И
даже хуже, чем ожидал. Никак нельзя было вырваться от Дерьяныча и пойти в
лес. И про Горку Дерьяныч не рассказывал, тоже вопреки ожиданиям.
- Егор те, кто его знаиит, - тянул Дерьяныч, отводя глаза.
Резиновые сапоги обладают свойством зачерпывать воду как раз, когда
холодно. И уж потом солнце взойдет, а никак не отогреешься, бьет дрожь. Он
зачерпнул в сапог, садясь в лодку. В тумане, в холоде, на рассвете.
Озлился и восстал. Потребовал, чтобы Дерьяныч один выгребал к камышам,
а сам назад в хату.
- Переобуюсь, я те свистну.
Переобувался так, будто расправлялся с сапогом, портянкой, с ногой за
их проступки, им и еще кому-то назло. И пошел не к реке, а задами к лесу.
Через бугры не полез, обошел стороной. У первых сосен присел на пень и,
закрыв глаза, вдыхал аромат смолы, хвои.
Сначала он был уверен, что вскоре встал с пня, углубился в лес, нашел
сруб, вошел, и его ошеломил блеск и необычный вид оборудования, потом стал
сомневаться, выходило вроде, что он не открывал даже глаз, так и просидел
на пне.
Еще несколько мгновений спустя он уже удивлялся, зачем его понесло в
лес, когда так хотел порыбачить, да и Дерьяныч ждет. Надо ж, приехал на
рыбалку, а потащился в лес!..
- Эй, фью! Давай! - Он стоял у реки, и к берегу подгребал Дерьяныч.
Они ловили язей. Забрасывали от камышей на течение, где струя слегка
закручивалась, завихрялась. Как только поплавок утягивало на всю длину
лески, он вздрагивал и тонул в глубине.
- Подсекай, хреновина, - шипел Дерьяныч. Удилище гнуло, и к
поверхности, сопротивляясь, краснея перьями, желтея чешуей, выходил язь.
- Упаси бог! Не тяни поверху! - волновался каждый раз Дерьяныч. Поверху
язь кувыркался, плясал, бултыхаясь, и обрывал либо леску, либо собственную
губу. Полагалось подтягивать язя к лодке вполводы и только у самого борта
поднимать, чтобы завести в подсачек. С каждым проплывом все дальше уходил
поплавок, прежде чем утонуть, и им изо всех сил приходилось вытягивать
руки с удилищами, чтобы поймать еще язя и еще.
К вечерней заре они прикрутили к удилищам по метровой палке и жалели,
что нет у них снастей с соединительными трубками. На следующий день язи не
брали, и они в поисках места клева избороздили все заводи. Дерьяныч
ухмылялся и поглядывал хитро.
- Слышь, а я думал, ты пойдешь сразу в лес да заблукаешься, как Егор,
бывало. С утра и аж до ночи! - Дерьяныч опять подмигивал ему.
Он не понимал намеков, и уже не всплывало у него никаких воспоминаний.
Да и были ли воспоминания?
Дерьяныч рассказал, что Егора считали в деревне чудаком. Егор порой
удивлял разговорами, будто у него в голове вроде крутится машинка
наподобие приемника.
- А Егор-то, слышь, и про тебя называл, будто и у тебя тожеть
машинка-то. - Дерьяныч постукал себя по темени. - Вот я и мечтал, что ты
будешь блукать по лесу. Значит, враки. Ну ведь и слава богу!
Он слушал Дерьяныча незаинтересованно, будто и не слышал, как-то сразу
пропадал смысл сказанного вначале, и звучащие слова не подходили ни к чему
и от этого, в свою очередь, теряли смысл. Если б он вслушался, вник, он бы
понял, конечно, но и тогда счел бы все пустой болтовней, лишенной
основания.
Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 06:41:21 GMT