Евгений Сыч. Трио ----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Соло". OCR & spellcheck by HarryFan, 1 September 2000 ----------------------------------------------------------------------- 1 Прямо у берега моря начиналась гора. На горе рос лес. В лесу, в пещере жил отшельник У. Говорили, что мать У была дочерью деревенского старосты из долины, отца же его никто не знал; одни называли одного, другие другого. Но когда исполнилось У семнадцать и стал он сильнее всех мужей в долине, отцом его дружно заподозрили воина, начальника сотни, славного в те времена. Тогда же У поступил на службу и добился на службе своей больших успехов. Не было равных ему с мечом в руках. Пика его противника оказывалась короткой, лук - вялым и топор - слишком тяжелым. Он всегда успевал ударить первым, если хотел опередить, и умел уйти от удара, когда бил вторым. Дважды ему не приходилось замахиваться на одного противника, и не было нужды в трех ударах для двоих. Тогда же пошел слух, что заключил У договор с дьяволом. Десять тысяч жизней, дескать, передал дьявол ему в руки и не просчитался. Девять тысяч У вернул в недолгий срок. Но его собственная жизнь тоже сокращалась, и когда осталось ему на земле сроку - тысяча жизней, У задумался. Страшно умирать несведущему; слышать, как захлопывается за тобой дверь мира, - но каково самому отворить эту дверь и, потоптавшись, переступить за порог, чтобы потом самому и закрыть ее за собой, и лететь по темному коридору навстречу известному. Известному, но не в полной мере. Может быть, дьявол спросит у него: "Ну, что?", а может быть: "Ну, как?". Знать бы заранее, У подготовился бы к грядущему разговору и решился подвести окончательный итог. Знать бы заранее! Но все это только предположения. А многие утверждают: ему просто надоело убивать. Как бы то ни было, У удалился от людей в горы. Говорили также, что бьет его каждый, кто встретит, в память о том зле, которое он причинил людям. Правда, он выполнял указания и чаще убивал не по собственному желанию и не по своему выбору. Но давно отжили те, кто приказывал ему, а он все живет. Может быть, люди бьют его, как ребенок бьет несмышленой рукой вещь, о которую ушибся: зло не должно оставаться безнаказанным. Если б он умер, люди забыли бы о нем, но тысяча, которую он должен дьяволу, крепко держит его на свете. Словом, сочиняли о нем разное, говорили в основном плохо. Тем не менее, пищу для У носили окрестные крестьяне. Почему они кормили его? Скорее всего, по привычке. Да и опять же, как отказать в подношении тому, о ком плохо говорят? Подумаешь-подумаешь, да не пренебрежешь. Крестьяне оставляли пищу в привычном месте я уводили, стараясь лицом к лицу с отшельником не сталкиваться. Во избежание. Он впрочем, не очень набивался. Первое откровение У - Однажды в одном месте собрались глухой, немой, слепой, безрукий и безногий. Так вот, ничего хорошего из этого не вышло. Ровным счетом. Или вы думаете, зря на каждого левшу приходится пятьдесят правшей? Ну-ну... Крестьяне в долине и рыбаки на берегу занимались естественными для себя делами: выращивали рис и овощи и ловили рыбу. Номинально "с тех пор, как высится гора и плещется море и до тех пор, пока высится гора и плещется море" над ними имелся правитель. Номинально, потому что чаще всего правитель этот пропадал неизвестно где вместе со своими людьми, и лишь воротившись - требовал. Крестьяне и рыбаки обычно отдавали то, что от них требовалось, хотя не смогли бы, пожалуй, ответить на вопрос - почему? Ведь наказывали в ту пору за недодачу, в общем-то, весьма редко. Наверное, крестьяне и рыбаки не слишком задумывались над вопросом "почему?" в текучке жизни, поскольку казался он им скучным. Но когда накапливалась скука нескольких безропотно отдавших все требуемое поколений, крестьяне и рыбаки поднимались и правителя изгоняли. Ненадолго. И шло дальше скучное, тихое время работы и послушания. Второе откровение У - Однажды собрались вместе крестьянин, рыбак, правитель, воин и священник. Хотя - что ж я это все об одном? День начинался, день начинался, день начинался. Встал У усталым, встал он разбитым, неотдохнувшим и недовольным. Встал - и свалился лицом на пол, на спину руки заложив. Мелочь. Ремешки плети - хвостатой тяжелой плети с надежной рукояткой из крепкого дерева - долго перебирал он, осматривал, подтягивал узелки, рассекающие при ударах кожу. Проверил, прочно ли закреплена дробинки. Затем встал одной ногой на край ложа своего, чтобы большим был размах, и стал хлестать себя по спине, по голове, по ногам, заботливо следя, чтоб не осталось обойденного ударом места. Суета. Потом он кинулся к морю с горы через лес навстречу сучьям в лицо, ветвям в грудь, выпирающим из земли корням - под ноги. Ветви и стволы деревьев, пружиня, швыряли его из стороны в сторону. Он падал, катился, вскакивал и бежал дальше. Добрался до моря и нырнул в прибой. Волны с урчанием взялись за привычное дело, и било его море, мотало, трепало о камни близкого дна. Кое-что. Потом море выбросило его на гальку берега, и он долго лежал, отдыхая. Кто-то дружески ущипнул его за локоть. Краб. Маленький краб с глазами-столбиками принял его за то, чем можно поживиться - за падаль. Человек приветливо улыбнулся крабу и, пружиня, побежал к заливу добывать завтрак. Краба он прихватил с собой. Крабы должны жить в море, крабов должно быть много. Крабы нужны. Светило солнце. Уходил в море утренний ветер, волны шлепали о камни легко и радостно, как малое дитя шлепает мать по лицу. Шлеп. Шлеп. День продолжался. Продолжалось скучное время работы и послушания. И вот, вернувшись как-то домой с работы в неурочный час, застал один крестьянин молодую свою жену с молодым же соседом. Вроде бы ничего плохого и не случилось, если подумать. Ну что случилось такого уж? Была бы в хозяйстве спокойная и чувствующая свою перед мужем вину молодая жена, прибавился бы в семействе здоровый и крепкий ребенок, ведь бабы, они, собственно, только того и ищут, чтоб дети здоровые были, и редко ошибаются отца выбирая, отца, а не мужа, уточняю. Так что ничего особенно страшного не произошло, если всерьез подумать. Но ни времени, ни условий подумать всерьез не нашлось. Был шум, и было общее нервное расстройство. Сбежались соседи, и ясно стало: не жить на этом свете крестьянину и соседу его. То, что объединило их, сделало и врагами смертными, "Дуэль", - сказал торжественно старший, припоминая всю свою прошедшую жизнь. И убедившись окончательно, что все правильно делал он в жизни и что этот его поступок тоже правилен, повторил: "Дуэль!" Молодой побледнел, сглотнул и кивнул головой - согласился. Ему советоваться в прожитом было не с чем, пожить не успел. Оделись враги во все чистое и пошли ко двору правителя на дуэль. Убивать друг друга крестьянам не с руки. Тот, кто убит будет, - бог с ним, судьба его такая, но крестьянин, оставшийся в живых - не победитель, а убийца. Казнь и конфискация имущества - удел оставшегося в живых. И пошли крестьяне к правителю, как отцы их и деды. Правитель ведь немножко как бог, только бог высоко, а этот - вон он. Кого правитель выберет, того вроде как бог выбрал. Значит, не на что обижаться, значит, правильно все. И детям крестьянским не на кого зло таить, и там, где могло быть два покойника, один лежит, и конфискации нет. Сплошные выгоды. Пришли крестьяне. Посмотрел на них правитель, обнажил весомый, новомодного железа меч и смахнул голову тому, кто моргнул под его тяжелым взглядом. А победитель возвратился в деревню счастливым и гордым. Благословенна справедливая рука владыки. Божий произвол вершит она, карая и благословляя. Крестьяне перед правителем - как перед богом, потому что жизнь и смерть в его руке. Лишь на одном расходились крестьяне с правителем: оставался неразрешенным вопрос о податях. Чаще их платили, как говорилось уже, чтобы не смущаться мыслями о долге, не думать, забыв о правителе, как забываешь о заимодавце, с которым расчелся сполна, Никто не скажет, что человек без денег - не человек, но правитель без денег не правитель, и государство без налогоплательщиков не государство. Если вольно правителю - государству забавляться малым, пусть, окажем ему эту малость, без которой оно не сможет существовать. Правда, утверждали некоторые, мол, мне лично подоходный налог платить не с чего, поскольку нет доходов. Что делать? Нет доходов, и не стремлюсь, так что не обессудь, кесарь. Знаю, пряник в одной руке и кнут - в другой, тех, кто не выполняет законов, наказываешь ты кнутом, кто выполняет - поощряешь пряником. Но если не надо мне твоего пряника, то, значит, как бы и нет его в твоей руке. Остается только кнут, и этот печальный факт означает уменьшение арсенала средств воздействия. Но это уж твоя забота, правитель. Хотя кнут - он, конечно, кнут и есть. Иллюстрация. Однажды в деревню пришла сотня. И четверо исполнителей. Сотня стала лагерем, а четверо - три солдата и один сержант - прямиком направились к старосте. Сказано было: на работы утром не расходиться, а собраться на площади. Всем. Ждать. Позавтракав, пришли на площадь и солдаты, трое. И один сержант. За деревней числилась недоимка, поэтому собрались на площади с неохотой. Неприятностей ждали. Но надеялись. Сержант постоял, посмотрел молча на крестьян. - Недоимка за вами, - сказал, наконец, общеизвестное. Крестьяне молча потупились. Понятно, недоимка. - Зачинщики - кто? Тут крестьяне еще помолчали. Кто зачинщики и были ли вообще такие, они не знали. Просто не очень урожайный год случился, впрочем, не такой уж и неурожай. Можно было, наверно, побольше вырастить и собрать, если уж очень постараться. Но стараться-то зачем? Все равно отберут. Каждый это сам про себя понимал, хотя вслух не говорилось - боялись. Поэтому, кто зачинщики - трудно было сказать со всей определенностью, но многие и, прежде всего, староста заранее предугадывали этот, любимый начальный вопрос. Надо было найти компромиссный вариант. Как-то на досуге, представив себе вопрос "Кто зачинщики?" со стороны начальственной, староста увидел и ситуацию со стороны. Оказалось, в ней тоже была какая-то логика. Один человек может и должен сделать нечто. Он этого не делает. Следовательно, он виноват. Понятно. Коллектив может сделать больше, чем один человек, и не просто по арифметическому правилу сложения, много больше. Коллектив не сделал. Кто виноват? Все? Нет, потому, что коллектив лучше отдельных людей. (Слово "народ" всегда и все произносят с уважением). Следовательно, надо искать конкретного виновника. "Зачинщиков". И, не мудрствуя лукаво, староста наметил на всякий случай наиболее ему антипатичных крестьян, по-простому рассчитав: раз они мне неприятны, а я все-таки начальство, значит, и большее начальство мой выбор одобрит. И не так уж мало шестеро для такой деревни, как наша, деревня-то небольшая, дворов двести всего. Пожалуй, начальство еще и довольно будет, только надо не всех сразу называть, а попридержать немного. - Кто зачинщики? - повторил сержант. Староста назвал троих. - Мало, - пожал плечами сержант и посмотрел на старосту укоризненно. Помедлив, словно бы с трудом и видимыми душевными муками, староста назвал остальных трех, заготовленных. И с каждым именем охала и гудела толпа крестьян, сначала потихоньку, а потом все громче и сильней. - Тихо! - сказал сержант. - Тихо! - крикнул он, дождавшись тишины. Добавил внятно: - Что, сотню позвать? Вон, за деревней стоит, знаете, наверное. И тихо стало по слову сержанта. Что такое сотня в данной ситуации, крестьяне знали. Кто на собственной шкуре, кто по слухам, но страшно стало всем. - Мало, - повторил сержант. - Двадцать нужно, - выдержав паузу, пояснил: - Каждый десятый. - Нету, - упал на колени староста. - Откуда? - Тогда девятнадцать, - пошел на уступку сержант. - Двадцатый - ты. И отвернулся, как будто дальнейшее его уже не интересовало. Толпа молчала, ошарашенная неожиданным, как молчит пришибленный обухом. Потом зашумела, как не шумела раньше, но сержант на этот раз не стал устанавливать тишины, давая возможность обсудить условие. Перекипеть. - Ну что? - сказал он, наскучив ожиданием. Толпа стихла сразу, все-таки надеясь. - Решили? Нет? Ну, тогда, - обернулся сержант к старосте, - всю деревню на сутки под арест. Посидите - выберете. Сержант огляделся вокруг, ткнул рукой в направлении общественного амбара: - Амбар пустой? - Пустой, - машинально ответил староста. - Понятно, пустой, - передразнил сержант, - раз общественный... Марш в амбар! Все! Ну! Трое солдат, что были с ним, опустили копья поперек и стали теснить толпу к амбару. Лениво, пытаясь ускользнуть от троих, но не отбегая далеко, толпа двигалась. Двигались медленно. Очень боялись: свистнет - и ворвутся в деревню на высоких не по-крестьянски лошадях; начнут рубить, жечь и пороть. Зашли в амбар. Все. Солдаты заложили на засов тяжелые двери. Сержант обошел вокруг, осмотрел внимательно, спросил сквозь двери: - Так как, надумали? И не услышав толкового ответа, подошел к костерку - вечно горящему символу очищения посередине площади - взял за негорячий конец приглянувшуюся головешку и, размахнувшись, кинул ее на крышу сарая. - Думайте, думайте, - пробормотал он. - Так, может, скорее надумаете. Крыша загорелась. В амбаре закричали. Прискакала на крик сотня. - Ну и что? - спросил начальник сотни у сержанта, оглядев горящий амбар. - А ничего... - ответил сержант. - Вот так. Что сделает хозяин виноградника с нерадивыми виноградарями? Злодеев сих предаст он злой смерти, а виноградник передаст другим виноградарям, которые станут отдавать ему плоды. Тех, кто убежал, не пошел в амбар, как-то ускользнул, ушел в сторону, сразу преследовать не стали. Но потом, когда потрошили дома и разбирались с оставшимися, вспомнили: кто-то убежал. Послали погоню. Беглецов вылавливали весь день. И следующий день. Их было не много. Про дракона (I) Каждый день он вылетал из середины горы и носился над страной, наводя на граждан ужас и отчаяние. Каждый день дракон хватал кого-то, утаскивал в свою пещеру и там съедал. Тех, кто прятался, он разыскивал, тех, кто зарывался - выкуривал, тех, кто убегал - догонял, а тех, кто нырял - выуживал. Не стало спокойствия в стране, не стало порядка. Каждый день убеждались граждане, что не спасает от дракона ни сила, ни смелость, ни умение и старание. Потеряли ценность уважение к старшим, родственные связи, принадлежность к организациям, производительность труда, исполнение обязанностей гражданских, супружеских и служебных. Ибо все были равны перед драконом, и зачем выполнять обязанности и чтить законы, если завтра - съест? Или послезавтра. И понизился моральный уровень, пошатнулись устои, сузились основы. Но объявил начальник. Он сказал: "Слушайте и повинуйтесь, ибо мне дано спасти сей край от мерзости запустения". И ответили люди: "Слушаем с вниманием и повинуемся с охотой!" - потому что надоело им описанное существование, а ничего конструктивного никто не предлагал. И стали люди сами, каждый день, приводить к пещере тех, на кого указал начальственный перст. Дракон доставленных ел и из пещеры больше не вылезал. Указывал же начальник не на всякого, а лишь на тех, кто восстановленные обязанности общественные, служебные и супружеские выполнял с недостаточным рвением и прилежанием. А поскольку, как ни старайся, всегда кто-нибудь остается крайним, недостатка в пище дракон не испытывал и пугать народ лишний раз не вылезал. От регулярного питания и отсутствия моциона он растолстел так, что и не смог бы вылезти из пещеры. Поговаривали, что там он и сдох от ожирения сердца. А начальника благодарный народ нарек Победителем дракона. У давно хотелось спуститься в деревню. Вся эта ерунда - плеть, лес, прибой - давно ему надоели. "Онанизм все это", - горестно подытожил У в который раз свои думы. Сам ведь, все сам, заранее зная, каким именно участкам тела будет больно. То ли дело - люди. С живой непосредственностью они бьют туда, куда вздумают в данную минуту. Что там ветки и камни по сравнению с хорошим простым ударом кулака, квалифицированным ударом пяткой, элегантным - ребром ладони. А палкой! Палка в умелых руках это, знаете ли, сокровище. У было плохо без людей, но спуститься в деревню и собрать вожделенный урожай побоев он не мог. Не хотел. Тем, кто в деревне, надо было отвыкнуть от него, рано еще идти к ним. И У зашагал по лесу. Шел он быстро, и мягко, пластично, как сказал бы он сам, если б вспомнил вовремя это слово. Не хрустели сучья - он перешагивал. Не трещали ветки - от веток он уклонялся. У шел по лесу с удовольствием. Шел к дороге в зыбкой надежде встретить людей. Чужих, незнакомых. Пуста дорога в смутные времена, как посуда в доме пьяницы, но зато каждая встреча - это событие, потому что не любят встречаться на дороге люди в смутные времена. Вот идет по дороге человек. Один. Никто ему не нужен, боже упаси. Он идет и зорко вглядывается вперед, опасаясь встречных. Он идет и время от времени останавливается, прислушиваясь, остерегаясь тех, кто - а вдруг? - догоняет следом. Он выбирает скорость такую, чтоб никто не догнал и чтоб не налететь на встречного неожиданно для себя. На дороге каждый человек, как на ладони. Но У пока шел по лесу. И шел-то он, надеясь на встречу. А не встретился, первого-то он пропустил... У присмотрелся к следу, прислушался, понял: не первого, первую. Женщина пробежала куда-то по лесу параллельно дороге. Кричали галки или, быть может, сороки, как они там называются, эти глупые птицы. В сапоге булавки, море на весу, слон в посудной лавке, женщина в лесу. Опять орали птицы. Трещало. По следу женщины, пыхтя и сопя, двигались два солдата. Радостно, как на свидание с другом, вышел им навстречу У. Солдаты взглянули на него мельком, не стоит внимания одинокий, без оружия. Но, пробежав еще немного, остановились, оглянулись: - Бабу не видел? - спросил тот, что помоложе. А второй задышливо, молча кивнул, соглашаясь с вопросом напарника: видел, дескать? - Видел, - ласково согласился с солдатами У. - Туда? - показал рукой один. - Не-е, - покачал головой У. - Не туда. - А куда? - солдаты остановились окончательно и посмотрели на У со всем вниманием, на которое они в этот момент были способны. - Я ее спрятал, - охотно пояснил У. - Куда? - Ну уж, спрятал я ее, наверное, не для того, чтобы рассказывать куда да зачем, - вслух подумал У. - Спрятал я ее, наверное, со своей какой-нибудь целью. Так что вы уж, ребята, меня об этом лучше не спрашивайте. Не скажу. - Отдай! - попались преследователи. - Нет, - вежливо не уступил У, - не отдам. Потом его некоторое время били и приговаривали при этом слова из числа тех двухсот, которые положено знать каждому воину для успешного несения службы. У на все радостно улыбался и был молчалив, как все истинно счастливые. - А бабу вы теперь уж никак не найдете, - сказал он, потрогав языком зубы, когда солдаты утомились. - Тогда мы тебя заберем, - устало проговорил старший. - Вместо нее. С пустыми руками нам никак нельзя, сам понимаешь. - Понимаю, - кивнул У, - никак нельзя. Что ж, забирайте. - Нам не сказал - там все скажешь, - продолжил старший. - Угу, - подтвердил У, - там, может, и скажу. - Мы еще дети малые, - заговорил совсем простым языком, отдышавшись, тот, что помоложе. - А там у нас специалисты, они из тебя две котлеты сделают. - Да, - У становился много сговорчивее, - вы еще дети малые. - Куда бабу-то дел? - для порядка еще раз спросил солдат. - Спрятал, - напевно ответил У, - спрятал в душе своей, чтобы носить с собой и никогда не разлучаться. - Ничего, - окончательно решились солдатики, - там тебе душу вынут и бабу отберут. Пошли. Пошли. У чувствовал себя совсем хорошо. Каждая мышца пела. - Вы кого мне привели? - накинулся на солдат начальник сотни. Солдаты молчали, зная от большого жизненного опыта, что начальству виднее. - Это же У! - пояснил сотник. - Его же в лицо знать надо!.. Куда бабу дел? - безнадежно спросил он у задержанного. - Да не видел я бабы той, - сознался У. - А чего ж врал? - Так, по людям соскучился. Начальник понял. - Может, пойдешь со мной? - понадеялся он. - Время сейчас интересное. - Нет, - покачал головой У. - Не пойду, не хочется. - Ну, как знаешь, - настаивать начальник не стал. - Петлю ему на шею, - обернулся он к стоящим навытяжку солдатам. - Да не скользящую, а простую. На шею и на пояс. Привязать к дереву, обмотать веревками. Пусть посидит, чтоб лишний раз не попадался. Или может - камень на шею и в воду? - задумался он. - Или осыпь на тебя обрушить? - Дело твое, - сказал У, - время твое, тебе тратить. Я сейчас в силе, видишь ведь. - Да, - признался начальник сотни. - Так вот, пусть сидит. Привязать его к дереву. Не сильно. Потом весь отряд промаршировал мимо, чтобы увидеть, узнать и запомнить. Чтобы не забывать и, встретив, не ошибиться. Когда отряд снялся с лагеря и ушел, У напрягся и порвал веревки. Он пошел в лес чужой дорогой - бабу отыскивать. Упускать ее ему не хотелось. Незнакомого человека в лесу часто ли встретишь? Лес свой он знал. - А-ы! - выдохнула женщина, падая. "Здоровая баба, - оценивающе посмотрел У. - Здоровая и молодая". - Что я сейчас с тобой сделаю! - пообещал он. - Ох, что я сделаю! - Ы-ы! - повторила женщина и перевернулась со спины на живот, уткнув лицо в сгиб локтя. "Устала, - решил У, - слишком устала, хоть вообще и здоровая. Толку с нее сейчас..." Он нес ее на руках почти до самой пещеры. Убежала она недалеко, все кружила по лесу, как всякий человек, с лесом не знакомый. Нести ее особенно долго не пришлось, да У и не уставал работать, он бездельничать уставал, ждать, надеяться, верить, лежать, сидеть, одиночествовать - отшельничать, одним словом. Между тем для всех людей он и был отшельником. Отшельник - тот, кто от людей ушел, кому они больше не нужны. Или нужны, но на расстоянии, чтобы не было конкретного человека, а было человечество. Там, внизу, например, - отсюда столпники. Бывают отшельники, которых загнала в угол их ненависть к людям, это случай особый и имя у них особое - мизантроп. А чаще всего удаляется от людей тот, кто хочет подумать. Это чепуха, что думать лучше совместно, мол, ум хорошо, а два лучше. Вместе - количеством, толпой - можно еще вопросы решать, а думать всегда лучше в одиночку. И когда самым мудрым, самым великим после смерти возводят памятники, они одиноки на своих каменных постаментах, даже если скульптура групповая. Место, которое занимал великий среди людей - всегда отдельное, наособицу: в одиночестве влачил он дни жизни своей. Но кто знает, если бы эти индивидуалисты занимались каким-нибудь общественно-полезным трудом в тесных рядах коллектива, богаче оказалось бы человечество в конце концов? Или беднее? - Ненавижу, ненавижу, ненавижу! - Больно много ненавидишь. - Ненавидеть нельзя много или мало. Ненавижу и все. - Кого? Людей? За что их ненавидеть? За то, что живут? - За то, как живут. - А это одно и то же. По-другому жить они не умеют. Жизнь людей в их поступках, а как раз поступки их ты и ненавидишь. Ну, живут и живут, бог с ними. - А моя жизнь - что? - Твоя жизнь - твое дело. Тебя не убили, вот и жива. 2 Сульфазин - заменитель печали. Сульфазин заботливо приготавливают из оливкового масла и горючей серы, сбивая в специальной машине - заменителе ступки с пестиком. Сульфазина вводят немного, кубика два. И от этих двух кубиков уже через час человек падает и не может шевельнуться сутки, а то и двое. Только простонать иногда и снова застыть может человек после инъекции сульфазина. Сульфазин - заменитель печали. Когда обрушивается печаль, падает человек и ощущает боль почти физическую, и не может он шевельнуться, разве что простонать, да и то иногда. Побои - заменитель совести. Когда бьют, берут на себя право совести и ее обязанности, причиняют боль. Доказать человеку, что он неправ, причинив ему боль, может только тот, кто сильнее. Значит, сильный прав? Стань сильнее - и ты возьмешь на себя права чьей-то совести. Третье откровение У - В ту ночь, когда я родился, правитель моей родины проснулся в холодном поту. Страшное увидел он во сне, и было оно неотвратимым, как смена поколений. Конечно, сон - что? Дурь, каприз, мираж. Но растревоженное кошмаром и бессонницей сознание правителя заработало на полную мощь, и рассказывали, что наутро он приказал начать избиение младенцев. Таким образом, насколько я понимаю, он намеревался радикально решить проблему молодого поколения, то есть избавиться от этой проблемы вообще. Проблема отцов и детей - или дедов и внуков, если уж исходить из семейной терминологии - суть диалектический закон отрицания отрицания. Зерно отрицает колос, а колос - зерно, ночь отрицает день, но, по-моему, все это не так серьезно. С отрицанием детей всегда можно справиться, даже если оно выливается в форму открытого сопротивления: побунтуют и на круги своя, сами станут отцами. Правитель же намеревался истребить младенцев до того, как они станут молодежью. Но, преуспевая в малом, не преуспел в большом, поскольку не смог довести замысел до логического завершения: каждое новое поколение следовало убивать, чтобы избавиться от молодежной проблемы. Всех - под бритву, и никаких проблей. У хорошо умел вызывать людей на драку. Если было двое или больше, то обычно оказывалось достаточно оскорбить их в лучших чувствах, предварительно выяснив по возможности эти самые чувства. Стоит проехаться по идеалам - и непременно побьют. Иногда достаточно воспротивиться - что если требуют чего-либо - и тут же побьют, как правило, не вынесут. Но один на один эта тактика непригодна. Один на один человек редко воздевает свои идеалы настолько, чтобы нарываться с побоями на здорового мужика. Одиночка обычно начинает думать и думает примерно следующее: ты один и я один, ты думаешь так, я - по-другому, ну и думай, как тебе нравится, и иди своей дорогой, а я пойду своей. Одиночку надежнее испугать, чем разозлить, поскольку редко злится человек, не чувствуя поддержки. А со страху поколотит лучшим обрядом, а то еще и убивать попытается, чтоб больше не пугаться. Когда женщина поздоровела, стал У пугать ее, туманно приговаривая чепуху, а потом и набрасываясь с неизвестными, но безусловно гнусными намерениями, позаботившись заранее, чтоб попалась ей под руку тяжелая ременная плеть или что другое, по сути соответствующее. Он являлся ей драконом и мышью, горой и Золотом, дождем и засухой - и всегда бывал бит. Потом У уползал отлеживаться: набирался сил. И являлся снова. Он вызывал в ней последовательно: страх, гнев, отвращение, насмешку. В конце концов вызвал понимание и напугался сам. У не любил, когда его понимали. - Слышала я об одном таком, - сказала женщина, - он все любовницу свою просил, чтоб кнутом стегала. Ты что - из этих? - Нет, - передернуло У. - То извращение какое-то, Ты ведь мне, сама знаешь, не любовница. - Да какая разница? - устало спросила женщина. - В чем разница? Но вот что скажи: ты ведь любишь, когда тебя бьют? Нравится тебе это? Нравится, - сама себе ответила она. - Для того и держишь меня здесь, для того и мучаешь. Или скажешь - вправду справиться не в силах? Не верю я, вон ты какой здоровый. Больше пальца не подниму - надоело. А будешь приставать - повешусь. - Повешусь, повешусь, - забормотал У. - Надоел ты мне, - сказала женщина. - Знаешь, подруга, - решился У, - мотай-ка ты отсюда. На дорогу я тебя выведу. - А сам что? Другую какую поймаешь, чтоб утешала? - Ну, это уж дело не твое. Пошли. Дорогой У молчал. Злился. Переживал, что раскусила она его, поняла хоть не всю правду, но часть правды, пусть в меру своей испорченности, как говорится, но поняла же! Оттого и тошно было, и не только от того. Ему ведь действительно нужно быть битым, а этого не объяснишь. Не прихоть это, не извращение, не сдвиг по фазе, а жизненная необходимость. "Теперь пойдет трепать по-бабьи, - думал У с неприязнью. - Шею бы ей, по-хорошему, свернуть следовало, чтоб разговоров меньше, сунуть в болото - болото примет". А хотя - ему ли разговоров бояться? Небылицей больше, небылицей меньше. Сколько о нем слухов ходит! Вокруг стоял лес. У всегда шел в лес, как в воду, как к воде после долгой жажды. А правда, если за всю жизнь в воздухе счастья так и не встретилось, может оно - в воде? Если в теплом складывается плохо, может, истина в прохладном? Если плохо в пустоте, то, кто знает, - не отказывайтесь заранее - вдруг в плотном будет хорошо? Конечно, на воздухе легче дышится, но в воде по крайней мере есть от чего оттолкнуться, чувствуешь сопротивление среды - зато хоть вперед двигаешься. Дай бог такой среды, которую можно отшвыривать в поднятые лица остальных, и слышать сперва негодующее: "Отрывается!", затем слаженный одобрительный хор: "Идет, не сбавляет!", а затем, когда разрыв с ними уже не будет иметь значения, когда справа и слева останутся лишь те, кто стартовал раньше, а впереди - одни чемпионы, снизу воспоют в согласии и великолепии: "Выбился?" И с этого момента ты станешь другим, ты будешь одним из тех, что впереди. Сильным. У ходил по лесу легко и слегка гордился этим, и даже жалел время от времени, что некому это его умение отметить и оценить. Женщина шла за ним молча, вроде пыталась запомнить путь, хотя для человека из долины, в лесу не жившего и к лесу не привычного, это невозможно, абсолютно невозможно. У невозможность эту понимал и не тревожился, а только усмехался усмешкой специалиста: пусть оглядывается, пусть запоминает. Он вывел ее на дорогу, пустую от людей, знать, час такой выпал. - Ну вот, - показал У. - Направо к рыбакам, налево к огородникам. Иди, дорога выведет. Сам повернулся в пошел назад в лес. - Постой, - окликнула его женщина. - Подожди! Как звать тебя? У остановился. Уходить ему, по правде говоря, не хотелось. Злость на женщину кончилась, пока шли. Лес легко вбирает человеческие эмоции, настраивает на свой, лесной лад. "Сегодня лес в миролюбивом и несколько даже философском расположении духа", - подумал У. "Что я на нее так взъелся? - подумал он еще. - Ну дура и дура, на то она и баба. Может, ужились бы". - Имя мое, - сказал он чуть торжественно, - мало что скажет. Отшельник я. Изверг рода человеческого, чтоб понятней. - Скажи проще, - улыбнулась женщина, - сын человеческий. - Ну иди, - махнул рукой У. - Идти мне некуда. - Ты же бежала куда-то, - не поверил У. - Не куда-то бежала, а откуда. - Раз оттуда убежала, значит знала куда. - Сгорел мой дом. У посмотрел на нее внимательно. - Ты что, остаться у меня хочешь? - Нельзя? - спросила женщина. - Почему? Лес прокормит, и море рядом. Крестьяне мне рис приносят. Живи. Она тоже посмотрела на него. Взглядом спросила. - Мне нужно, чтобы кто-то бил меня, понимаешь? Такое условие. Не прихоть это. Иначе я старею. - А так не стареешь? - Нет, - признался У. - Я вообще-то давно живу и ничего. Нужно только, чтоб меня били, чтоб что-то там внутри меня отмирало и восстанавливалось. Иногда так изобьют, что кажется - насмерть, а потом очнусь - весь новый. - Что же ты к людям не выйдешь? - спросила женщина. - Там война. Там хоть кого не то что изобьют, убить рады. Что те, что другие, - и посмотрела выжидающе. - Нельзя мне к людям, - потупился У. - Знают они меня что те, что другие. - Нельзя? Но если знают, тем более убьют. - Нет, не того я боюсь. Видишь ли, правитель пообещал, если еще попадусь, в тюрьму посадить, в камеру-одиночку. - Зачем? - Чтоб людей не смущал. Почему-то всегда среди людей находятся такие, которые следуют моему примеру. Ходят и провозглашают. "Бейте меня! Не боюсь я побоев!". Странно даже. Им-то побои не на пользу, а во вред. А для правительства такие люди - нож острый. Что им делать с человеком, который боли не боится? Без страха - какая же власть? - Да, - подумала вслух женщина. - А ты не боишься? Не боишься, что я все про тебя узнала и всем расскажу? - А ты? Не боишься, что я сейчас тебе голову сверну и доносить будет некому? - Не свернешь. - А вдруг? - Не свернешь. У махнул рукой: - И верно, не сверну. Нужна мне твоя голова... тоже украшение, на стенку ее вешать? Так ты уходишь или остаешься? Иди, рассказывай кому хочешь и что хочешь. Обо мне, знаешь ли, чего только не рассказывали. - Я останусь, сын человеческий, - сказала женщина, - не гони меня. Они вернулись с дороги в лес. В гору. Горы и лес человеку почему-то враждебны. Вот взять лес: колыбель человечества, а люди его не любят Стесняются своей колыбели. Вспоминают, конечно, время от времени, да это и приятно вспомнить, тем более, что сохранились разве что две-три картинки статичные и неточные, как фотографии, подретушированные неуверенной рукой памяти. Это не те воспоминания. Другие, прочие отсечены, чтоб не мешали в пути, когда нужно работать, спешить и не отставать, а выйдет - так перегнать, обойти, прижать к бортику, оттолкнуть, в конце концов, чтоб выбраться на простор, - и, может быть, это-то как раз продиктовано кодом памяти, лесной колыбелью. Люди не любят своей колыбели, стыдятся, как стыдятся подростки старой матери, приехавшей из родной деревни в школу-интернат: тут я радость встречи, и страх показаться слабым, и неловкость за обнаженные корни родства - помните? О деревенской старушке-маме охотнее всего вспоминают неопровержимо доказавшие свою силу правители и генералы. А в лес уходят те, кому признание людей уже ни к чему - мудрецы, уставшие от человеческой суеты, тяготеющие к истокам. Вот море люди любят. Море не воспринимают они за собственные пеленки, оно из слишком далекого прошлого, от которого даже картинок не осталось. А через лес люди прокладывают дороги. Дороги - их территория, здесь они свои. С дорог в лес почти не сходят, не углубляются. Люди не любят чувствовать себя неуверенно. Даже тот, кто кидается в лес, спасаясь от погони, и то, углубившись совсем немного, старается двигаться параллельно дороге, не теряя ориентиров. Но так же поступают и преследователи! И именно на этой, близкой к дороге трассе беглеца хватают чаще всего. Сам дурак, - скажет он себе потом. - Надо было глубже в лес забираться. Но вспомнит: нет, не могу, не смог бы, страшно. Страшно. Страшное скучное время работы и послушания. Время диктует: стройте дороги, бейте тоннели, мосты перебросьте, засыпьте болота - будете ездить навстречу друг другу. Время диктует: шлагбаумы ставьте, разрушьте мосты и засыпьте тоннели. Люди привыкли, люди покорны. Строят, ломают, заново строят. Где ж этот рупор, через который время диктует людям приказы? - Ненавижу, ненавижу, ненавижу, - повторяла женщина. Эти слова стали припевом ее жизни. - Да оставь ты, - возражал У. - А ты? Ты, что ли, людей любишь? Ты их больше, чем я, ненавидишь. Больше, чем кто-либо другой. - Ненавижу? Нет. Если бы я их ненавидел, то убивал бы, пожалуй. - Убивать ты не можешь, - возражала в свой черед женщина. - "Не могу? Хотя, верно, не могу. Не хочу, точнее. - Вот! И оттого ненавидишь еще сильней. - Да ты что? С чего ты взяла? Что в них, в людях, такого уж? Люди как люди. Я к ним, если хочешь знать, очень спокойно отношусь. Вот ты говоришь: "Плохо!", а когда хорошо было? Я, знаешь ли, долго живу, но такого времени не упомню. Вокруг пещеры стоял лес. Лес рос на горе. У ее подножия плескалось море. 3 У ловил осьминогов. Вчера он опустил несколько удобных домиков-ловушек в залив и теперь доставал одну из них. - Интересно, - приговаривал У. - Интересно, знают ли осьминоги, что домики эти - ловушки? Наверное, догадываются все-таки. А ведь лезут! Потому что удобные домики. Удобства ради в любую ловушку полезешь, - У вытряхнул пойманного осьминога, и моллюск забарахтался на песке. У посмотрел на него задумчиво. - Я тебе, мое головобогое, голову и бога оторву, - пообещал он возмущенному осьминогу. Осьминог молча выгибал щупальца, на которых присоски сидели густо, как пуговицы на ширинке. - К "оборву" рифма, стало быть, "в траву", - размышлял У. - А какая тут трава на берегу? Песок да галька. Я вас приглашаю, - он проткнул осьминога острой палкой - и из того брызнули густые чернила, - к себе на обед. Остальные ловушки У трогать не стал. - Если забрались, пускай посидят, - привычно сам с собой думал У, забираясь на кручу. - Пускай пользуются жилплощадью за мой, стало быть, счет. Пока не понадобятся. А как же иначе? Дашь на дашь. Дома у него оказались гости. На пне-табуретке сидел сынок, ненаглядный и единственный. Размахивая могучими ручищами, он жарко толковал что-то женщине. Та слушала чуть насмешливо, но заинтересованно. - Пришел? - спросил У. Сын осекся, посмотрел на У исподлобья, нехотя подтвердил: - Пришел. - Опять побили? - приветливо поинтересовался У. - А ты бы не отказался, чтобы тебя побили? - ушел от прямого ответа сын. - Да я бы со всей душой, - охотно согласился У. - А тебе как-то ни к чему. Не к лицу. Разбойник все-таки. Битый разбойник - это противоестественно, ты не находишь? - Не разбойник, а экстремист, - поправил сын. - Тем более, - со вкусом сказал У, - тем более. Он посмотрел на сына внимательнее и вздохнул. - Похудел ты, - сообщил печально. - Я вот осьминога принес, сейчас жарить будем. Сын поднялся. - У меня тень поблизости, - деловито сказал он. - Я сейчас выпить принесу. - Скажи пожалуйста, - восхитился У, - а я никого не заметил. Сына звали Я. Сварили рис, зажарили осьминога, выпили. Женщина тоже выпила, чему У втайне удивился, по его соображениям такие женщины пить не должны, да и обстановочка не располагала. Правда, до этого он ей не предлагал ни разу, не водилось в его пещере спиртных напитков, не положено отшельнику по штату. Мог бы найти, конечно, если б захотелось, если б знать. Стали есть. - Продали, суки, - не удержался, заговорил снова Я. Ругался сын вообще многовато, впрочем, без особого зла. - Все продали. - Тебя? - У покачал головой и ухватил кусочек осьминога. - Себя они продали, - горько, со слезой сказал сын. - Так ты бы объяснил им, - посоветовал У. - Я им еще объясню, - пообещал Я. - Как есть все объясню. - Ну-ну, - не поверил У. - Как же это - всем объяснить? - не поверила женщина. - Просто, - уверенно сказал Я. - Когда за гланды берут, все все понимают, хоть на иностранных языках. - Кого же за гланды брать? Всех - сил не хватит. - Ничего, я привычный, - успокоил Я. - Но что-то не очень получается, видимо, - посочувствовала женщина. - Нет, - поправил У, - тут такая особенность: хуже всего ему приходится, когда у него все получается. А сейчас еще ничего, сейчас его, видать, просто побили. - Ненадолго, - сказал сын, будто пригрозил кому-то. - Жалко, что ненадолго. Ты бы отдохнул, вовсе не помешает. Быть может, до чего хорошего додумался бы. - А что тут думать, - оборвал сын. - Все ломать надо, а не думать. Ты вон сколько думаешь - и до чего додумался? А я знаю: без резни не обойтись. - Ну вот, зарезал бы ты меня, - опять вмешалась женщина. - Его бы зарезал, - она кивнула на У. ("Пьянеет быстро", - подумал У с неудовольствием). - Ну, и что бы изменилось? Тут У и Я вместе засмеялись. - Его зарежешь, наверное, - пояснил сквозь смех сын. - А что, попробуем? - Попробуем, - согласился У и встал. Сын быстро схватил, как смахнул со стола, нож и ударил отца в живот. "А!" - вскрикнула ж