крепко крылья повел. Отшарахнулась по двору тьма, да об подворотню стукну­лась, да об заборы ударилась -- и опять назад; подпрыгивает, подскакивает, накатилась на Петуха на всего: и снизу, и с кры­льев, и на спину села, и за горло схватила; душит, крепко схва­тила звонкое горло... Не утерпел Петух. Пришел его миг, пришло его счастье. Как взмахнет он крыльями, как тряхнет ими прочь от себя, как закричит: -- Ку-ка-ре-ку!.. Охнула, незрячие глаза завела мутная ночь. Под самое сердце подкатился ей крик; свалилась в канаву; одна темнота пустая осталась. Дрогнули и крысьи глаза, а сердце заколотилось в груди у щенка: - Лай же, дурашка!.. И звонкий, отчаянный -- такой молодой и такой от всего существа его прыснувший - раскатился в подполье щенячий лай, да так раскатился, что и наружу выскочил и дальше рас­сыпался всюду вокруг -- возле дома по дворику, по рубежу к пруду, по дороге двух сонных лягушек в воду столкнул -- не успели и укнуть! -- и опять назад отскочил от плотины и зак­ружился, забрызгался звонкими брызгами подле крыльца... И все звал, все звенел, все дрожал, заливаясь: -- Он, выручайте! Крыса сидит, крыса щелкает... ой, зуба­ми щелкает крыса!.. Крыса большая!.. Крыса рыжая!.. Отозвались другие щенята, бросили теплое молоко у то­щей груди. Встала и мать, опомнилась от усталой дремоты, повела длинной шеей: где же четвертый, где маленький?.. Стала выть, звать; щенок -- отзываться. Встал человек на крыльце и прислушался. - Черт знает что -- собака под домом! Но даже сам черт не прозвучал в устах его страшно. Что-то случилось уже. Сразу случилось. Может быть, сердце тоже шепнуло ему, не словами, неясно, невнятно, новее же шепнуло: - Ну же, дурашка... Это он-то дурашка? Помещик, хранитель основ, собственник праха, которому души порабощал. Кто ему смел так шепнуть? Но сердце, с детских лет все одно, многое помнит и многое смеет; благо­стным чарам его предела никто не заказал. Петух успел про­кричать. Да и можно ли душу совсем запродать?.. Как бы там ни было, сошел человек со ступенек. Щенята пу­тались под ногами, лизнула рукав пиджака старая сука: им, как и сердцу, не было дела ни до основ, ни до собственности; от человека шел запах знакомый, приятно волнующий, они знали хозяина, он давал им и хлеба не раз, изредка гладил рукой, вот все, что они знали; теперь шел он к подполью -- конечно, к щенку. Человек -- он достанет! Он вытащит! Может все человек! Но Николай Кузьмич еще и не думал тащить... Ночью... Щенка там какого-то... Подошел к узкой дыре, наклонился, покликал: - Куть... Куть... Кутька ответил радостным лаем: крысы и след простыл... - Ну, иди... Иди же сюда... Терлись щенята около ног. Будто легкая оттепель мягким туманом обвеяла сердце. - Иди же, дурак!.. Нагнулся пониже, позвал еще, потом стал на колени и всту­пил в разговор со щенком; но тот только глупо и радостно лаял; но выбраться один не умел. Стал Николай Кузьмич зем­лю царапать, сначала чуть-чуть, потом разгребать, увлекся. Забыл теперь на минуту и про жену, и про покражу, и про мужика, что в амбаре сидит, просто живое к живому потяну­лось, забывшись: в беде был щенок. С боку на бок и эту минуту перевернулся на лавке Лысый Митрий, и утончился сон от того поворота, не то шмели над головой гудят, не то веретено жужжит, а то и на собак будто похоже. Заворочался дед; первым делом потер себе лысину, потом глаза ковырнул, потом крякнул, откашлялся, плечами повел и вдруг сразу на лавку сел. Что там за шум такой? Надо пойти. Ничего не поделаешь. Взял полушубок из-под галопы, накинул на плечи и вышел. Возня. Около дома будто как землю кто роет. Но лают собаки совсем по-хорошему. Как со своими. Ах, черт возьми: барин! Что там такое? Но удивление было недолго, и разговор был короткий. Скоро и Митрий лежал на земле, и царапались оба. Ну, видно, скорый конец щенковым бедам: Лысый Митрий раз уж начнет, дела так не оставит!.. Мужик - настоящий... * * * Полуразделась уже, но все не ложилась жена; едва пере­крестила Сережу; глухо в ушах отдавались шаги се мужа; при­ходила Прасковья -- обед заказать, не вышла к ней; слушала снова шаги; было горько и пусто в душе; потом все затихло, как вышел из дома муж; вышел - ну что же, пусть его... Собственник... Нет, над ней, над душой ее он не властен!.. Вот прокричал Петух. Полночь уже. Прилегла. Что же он делает там?!. Может быть... -- странная мысль -- может быть, стыд­но стало ему... Постель ее грела и говорила ей, грея: тебе теп­ло, а там холодно... Он там один... Сережа посапывал. О сыне не раз вспоминал отец - может быть, из-за любви к нему так и рассердился за эту потраву?.. Надо же сыну что-то оставить!.. Вспыхнула вся: сыну оставить чистую душу! Но все-таки: пусть он не прав, но и его жалко немного... Только нельзя, нельзя показать теперь этой жалости! Пусть еще долго и много помучается, если только... если только это уже началось. Однако же встала и, как была, полураздевшись, подошла к окну поглядеть. Долго глядела, не могла ничего разобрать. Непонятное что-то творилось внизу, у крыльца. Потом разглядела - дядя Митрий и он. Возятся там так комично. Невольной улыбкой поморщились губы. Наконец, поняла, услышала лай. И улыб­нулась уже полной, чуть дрогнувшей, давней улыбкой. Душа, как дитя, вдруг пробудилась в ней и пухлые ручон­ки свои протянула другой - ах, изломанной, но теперь такой милой! -- душе... Знаешь ли ты, что я тут стою, вижу тебя? Должно быть, он знал. Руками рыл землю, дорожку щен­ку, а кто-то другими руками с сердца снимал, один за другим, пласты долголетних корявых наростов. -- Ах, ты мой милый!.. Он слышать не мог, но, на секунду забыв о щенке, при­поднял свою голову к окнам. - Милая... Светлая... Как я виноват перед твоею душой... -- прошептал он сквозь слезы. - И я говорю, что за тем бревном. Полевеича, -- отвечал не рас слышавший Митрий. Николай Кузьмич улыбнулся, и оба продолжали усердно рыть. Все стояла она у окошка. Коса, опять молодая, тяжели­ла ей спину; глаза были влажны. Прохлада шла от стекла и проникала на грудь, прикрытую тонкой рубашкой, но изнутри поднимался такой теплый поток, что холодок ночной, сам теп­лея, с робкой влюбленностью сквозил, ласкаясь, по нежной коже ее; воздух сам зацветал возле расцветшей души, воздух ночной возле ночью открывшейся светлой души... * * * Как малые дети, вместе, близко друг к другу, шли муж и жена. Муж и жена - это так странно! Нет, именно дети, -близкие, чуть робкие, чуть друг друга стыдящиеся... Шли -не то что-то очень хорошее сделать, не то шалость какую-то смелую и радостную вместе задумали... Потихоньку от стар­ших ушли, потихоньку от Лысого Митрия и от Прасковьи... Ух, как хорошо, как чуть морозно, как ново и радостно при­жаться друг к другу, опять чуть робея, и опять чуть стыдясь... Другие они, другие совсем (волшебник Петух!) к амбару спешили -- скорей, поскорей... -- не размышляя, не думая... Ах, как забегал, как рад был бедный пленный щенок! Как бросался, ласкаясь! Как заскакали другие щенки и заурчала старая мать... Теперь другой еще ждал там, в амбаре... И пе­ред этой радостью близкой свободы тому как-то было все по-иному: и вина своя перед ним, и его вина, и неловкость всего предприятия ночного, и то, что потом могут в округе загово­рить обо всем... Как-то совсем ничего будто и не было: было только двое их, были живые и быстрые молодые карие глаза, и чистая, весенняя радость в ее голубых. О, березки и пятна солнца под ними и запах свежей скамьи - вы вечны! И так же просто и по-детскому вышло и все остальное. И мужик - Рыжий Микита - тоже такой был простой, будто из сказки, будто и он только и ждал Петуха, чтобы тот отворил ему своим криком тяжелые двери. Снял шапку, обоим покло­нился низко и быстро куда-то исчез. А наивная сказка плыла и ширилась, и развертывалась дальше... Зерно в закромах было золотое и тяжелое, и мило про­хладное. Но была тепла теплая шуба, как в июле под солнцем земля, и рядом, близко прижавшись -- как девочка выбежала из дома она, только накинувши шаль -- сидели они на золотых божьих зернах, и шуба теплая немая певунья, сама уже кута­ла их, сама одевала, пела им теплые песни, а руки их были как дети -- белые, прохладные, нежные... А пальцы их рук были, как лепестки росных цветов на заре. И сама заря была в легком смущении: и медлила, шалость из сказки длила для милых детей, и хотелось ей поскорей их увидеть, сказать им: - Вот ведь какие вы -- настоящие! Перед зарей к Сереже пришел Петух. Он стал возле него на кроватке и сказал ему: - Мальчик, ты спишь, а меня зарезать хотят. Сережа заплакал. Он уже видел во сне, как Петух прошел по их дому, как отец целовал, смеясь, девочку-маму с одной стороны, а Рыжий Микита с другой; ему снилось еще, что Петух по всей деревне, по всей земле пошел и везде, где видел замок, кричал: - Ку-ка-ре-ку! И звенело от ку-ка-ре-ку в ушах. Но вот Петух стал на кровати и говорит Сереже: - Мальчик, ты спишь, а меня зарезать хотят. Обнял ручонками Петухову шею Сережа: -- Я не отдам! Не отдам тебя никому! Это Анчутка хочет зарезать тебя... Не отдам тебя, милый мой Петушок! А тут подошел отец -- откуда-то взялся -- не отец, а Ан­чутка беспятый... Страшный и гневный Анчутка. -- Брось!.. -- говорит, -- Или я и тебя ушибу вместе с ним. Хлопает крыльями птица, дрожит. Дрожит и Сережа, и шеп­чет, дрожа: -- Не отдам, не отдам Петуха! Я умру за него, я его не отдам... Замахнулся Анчутка копытом, а Сережа вес шепчет, будто молитву: -- Я у Христа за него помолился... разве может Христос не исполнить?.. Я умру за него... Ты меня убей!.. И закрыл глаза, ожидая удара. Но не дождался, открыл их и увидал отца, такого молодо­го, такого прекрасного, какого никогда не видал. Отец говорил ему: -- Смотри, я уже больше не Анчутка беспятый, я твой отец... Засмеялся Сережа, протянул ручонки к отцу, да про Пе­туха опять вспомнил: -- Где же Петух? Оглянулся, а Христос стоял рядом. Сказал Христос: -- Ну, я пойду теперь дальше. И исчез. * * * Неужели убьют Петуха? Неужели так-таки и погибнет прекрасный волшебник? Выходит Прасковья на двор, и Петух на дворе. Ходит -- голову носит высоко. Чувствует петушиное сердце славные дела нынешней ночью, да не чует беды своей неминучей, сам в руки к Прасковье идет. Неужели убьют Петуха? И сон вещий Сережин - про­стой детский сон? А Христос-то? Разве может Христос не исполнить, что обещал? Но и Христос - не во сне ли? Быть может, и Он только в сказке под утро приснился? Ах, да хоть раз-то пусть будет, как в утренней сказке!.. Живи, Петух! Шуми, хлопай, Петух! Хлопай крыльями на весь великий мир! Кричи свое: ку-ка-ре-ку! Пусть падают, падают, пусть рушатся все стены и застенки, пусть отворяют­ся все запоры дверные, все замки сердечные... Живи, Вели­кий Петух!.. И вот ищет Прасковья ножа, и долго не может найти... Девался куда-то нож, запропастился, негодный - милый, милый нож убежал куда-то... Убеги ты за тридевять земель, в страшную, старую сказку!.. Но нашелся нож... - Ах, ты досада какая! Тупой, как палка, нож... Ах, еще радость какая!.. Минуты, секунды, время летя­щее! Принесите же что-нибудь!... И вот пробудился Сережа, как от толчка. Кричит, зовет! Подбегают к нему... Неспавшие, молодые, прекрасные... -- Что? Что ты, милый?.. Плачет, через рыдания спешит говорить... Точит кухарка нож, готовит удар. Ждет, стоит Петух... - Да, да, мой мальчик! Сегодня день радости, радости всем, жизни для всех... Спешит, торопится женщина, легкою девушкой в лег­ких одеждах скользит, как воздушный вестник, корабль. Поспеет ли девушка? Прибежит ли жена? Острый, отточенный нож сверкает на солнце... Минута и... * * * Этот день был другой, чем все прежние дни. Все ходили и улыбались, не зная чему. Голоса были мягки и нежны, и все глаза походили на небо. Все были, как дети, и никто не знал, отчего. Все были, как дети: Великий Петух был живой среди них. 1907г. Пчелы-причастницы. I - И когда примешь святое Причастие, не глотай его, друг, а неси во рту и спокойно иди, голосу держи высоко -- Сам Гос­подь в тебе путь совершает. И как придешь ты домой, на малую лжицу, пчеляк, тайно вынь и с тихой молитвою частицу Даров положи в самый слабый твой улей. И удались тихо и свято. Нету в этом греха. А пчела пойдет небывалая. Будет мед аро­матом небесным благоухать, будет без треску и копоти воск чистейшим огнем сиять в церкви Господней. И приумножится тебе, свет, земное добро. Вспомнишь тогда прохожего старца. Старец был рыжий и маленький, облезлый, плюгавый. За секрет свой, как пчел богато водить, спросил три рубля и взял их вперед, на свет поглядев, не фальшивый ли дал Семен Гри­горьевич кредитный билет. -- Тайна сия велика есть. Пчела приобщается духу, и огнем возносится дух. А греха тут нет, повторю. Каждый день только десять поклонов клади -- утром и вечером, на случай соблазна. Семен Григорьевич глядел с высоты своих могучих плеч и думал медлительно: "Пришибить тебя, друг, или рук не марать?" Но старец был прозорлив, не дал ему додумать оконча­тельно и, предвидя для себя не слишком благополучный ис­ход, стал собираться скорее в дорогу, засуетился, заохал, зас­крипел подгнившими своими суставами. Трехрублевку сложил он мелко, завернул в бумажку, засунул в онучу на левой ноге, вздернул котомку и быстро исчез; испарился, как дух. Окна не замедлил открыть Семен Григорьевич, -- избу не­обходимо было после старца проветрить. II "И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя; ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов тво­их, а не все тело твое было ввержено в геенну". Было это уже очень давно. Тогда был Семен Григорьевич еще не Семеном Григорьевичем, а просто Сенькой, Семеном, по прозванию Черная Кровь. Жители Малых Рожков так прозвали его за то, что среди всех деревенских он один вырос таким огромным и черным. Был он беден, угрюм, молчалив и очень завистлив в душе к чужому достатку; не раз по ночам он обдумывал различные планы, из тех, что боятся света дня. И вот, услышав однажды в Троицкой церкви эти слова, еще угрюмей, еще молчаливее вернулся в тот праздничный день в свою темную избу. Ничего не поел, ушел на зады и там лежал на соломе, думал, не переставая, до вечера. А перед закатом весеннего солнца вышел на тесный свой двор, овеян­ный блеклою лаской низкого солнца, слабо сиявшего сквозь щели плетня, перекрестился широким крестом, положил свою правую руку на бревно, на котором рубили дрова, поправил ее, чтобы удобней легла, поднял левой рукою топор и опустил со всего размаха на приносимую в жертву соблазнявшую его правую руку, повыше запястья. Удар был верен и силен. Ни одного звука не издал Семен, только будто темным крылом резануло по его глазам; свет захолонуло. И было это крыло в отлетающем взмахе еще более темно, нежели темь его глаз. А на сердце стала такая отрада, как будто сдвинул тяжелый засов, ссадил себе руки, но отворил тяжелые дубо­вые ворота куда-то на волю. Отвезли Семена в больницу, лечили. Но недолги были светлые дни, когда сознавал, что нашел в себе силы начать жить по-божьему. Скоро узнал он сомнения. Они приходили к нему в серых больничных тоскующих сумерках, когда душа сливается с зыбью вдруг посеревшего, потускневшего возду­ха, заполняющей быстро, бесшумно, будто украдкой углы и простенки. И не было в эти часы того подвига, который не затерялся бы, не посерел в этой растворенности видимой жизни. Все это было не в мыслях, -- мысли Семена были неслож­ны и просты, -- даже не в чувствах его, а в смутном ощущении плывучести всего бытия, когда порою казалось, что руки и ноги уносит куда-то в ускользающую даль. Тогда исчезало различие между тою рукой, что когда-то была, и тога, что ос­талась, укороченная. Обе одинаково не были-были. Не становилось легче и тогда, когда зажигались огни, -- мертвенно-нежные в сумраке долгих ночных коридоров. Приходила к Семену иногда фельдшерица, Анна Василь­евна, и садилась на стул возле пего. Едва ощутимый запах стекал с ее вьющихся да еще пеной взбитых волос и омывал его терпкою лаской. Лоб и шея ее белизной необычайной и матовой нежили глаз. И перерождался в эти минуты Семен. Ему, крестьянскому парню из Малых Рожков, становились понятны и близки неотразимо в тот миг: изысканность этой теплой живой белизны, над которой душистым и тающим об­лаком вздымались пышные волосы; под светлую белую коф­точку, под броню халата, охранявшего святость ее от грешно­го мира, уходившие близкой, зовущей покатостью скрытые линии плеч; взгляд ее глаз, из которых, как мед из полного сота, проступала и омывала их прозрачною влагой неосознан­ная исконная женская ласка, симпатия. И. смыкая ресницы, он опять вспоминал: "Если же правый глаз твой соблазняет тебя..." Но знал; теперь он не выколет глаза. Нет, смотреть, смот­реть, любоваться, пить, вдыхать неземной аромат, уплывать, на неведомых волнах покачиваясь, с нею, сестрой, видеть и знать во всем мире только ее... Может быть, это был ангел со слишком прозрачными, невидными легкими крыльями, или были спрятаны они там, под больничным халатом? Но нет, не сестра и не ангел. Не одни глаза, и руки тянулись к ней, -снова обе руки. Смутно дрожали, просыпаясь от долгого сна, пальцы правой руки -- там, где были когда-то. И не только не расплывалась в потемках, как в часы одиночества, вместе с умершей живая рука, но и умершая снова как бы воскресала, и были обе они так сильны и молоды, такой горячею жизнью загоралась в них кровь, так заключили бы эту белую девушку из чуждого мира в незыблемую ограду свою... Анну Васильевну этот черный больной, отрубивший руку себе, занимал. И, как знать, в ответ на его горячее чувство, всегда ощутимое, всегда волнующее, под могучим телом его, прикованным на короткое время к постели, не колдовала ли неосознанно женская прелесть ее в час, когда нежные загора­лись в потемках огни? И опять растворялся и уплывал куда-то в пространство его евангельский подвиг. И вот в один вечер сошел Семен с ума. Завтра он должен был выходить из больницы и как в ту­мане слушал слова фельдшерицы, не понимая их. Он лежал неподвижно, прислушиваясь только к себе и не в силах проти­виться себе. И когда она встала, чтобы уйти, взял ее за руку и наклонил крепко к лицу. Губы его что-то шептали, но слов не было слышно. Она склонилась еще, чтобы расслышать, что он говорит. Но одною рукою сильно охватил Семен ее стан и весь метнулся с подушки к лицу, близко склоненному. Все это было только мгновение. Быстрым, коротким дви­жением она оттолкнула его, и Семен уловил в глазах ее один острый испуг. Она не сказала ни слова и быстро, бесшумно, сию же минуту ушла. Минула ночь -- очень долгая. Он ждал ее утром и днем. Она не пришла. После обеда за ним прислали подводу. С тя­желой и смутной душой шел Семен, спускаясь со ступенек крыльца под навесом. Но вдруг ему показалось, что кто-то стоит за окном. Он обернулся и успел уловить, как быстро она отняла от глаз кружевной свой платочек. Лицо ее было бледно, и глаза не опустились перед взглядом Семена. Он снял свою шапку и поклонился ей. Она осталась стоять недвижимо. *** Снова деревня, изба, огород, убогий плетень, тощее поле, полувысохший пруд, пустая, унылая даль -- снова деревня. Но у Семена мечта. Одной своей левой рукой завел он теперь себе пасеку. По вечерам подробно и жадно считает воз­можный и невозможный барыш -- в рамочных ульях пчелы подвластны мечте; заводит себе центрифугу (ему удалось при­занять для оборота), топит воск, искусственную вощину со­бирается сам штамповать, денег не копит, а все покупает но­вые ульи, множит пчелиные семьи, читает еще и еще, доста­вая из земства, пчеловодные книги. И не только в мечтах, стал богатым Семен и взаправду, стали звать его на деревне Григорьевичем, Втянулся в расчет и в нажи­ву. Но одна постоянная мысль все эти годы не отпускала его. И вот однажды решился. Снарядил сам подводу, поехал. Если бы мог Семен передать свои мысли так, как он чув­ствовал, то они были бы приблизительно таковы: "Я люблю ее больше себя, больше отца; она мне дороже земли и моей жизни. Если бы Бог мне сказал: "позабудь ее", - я бы скорее Бога оставил, но ее не забыл. Если бы дьявол пришел и сказал, искушая: "вот тебе мир и богатства вселен­ной, оставь эту девушку" -- я ее не оставил бы. Что ей делать в больнице? Разве она родилась для того, чтобы мыть руки карболкой? Правда, я просто мужик, но те­перь я не беден. Правда, одна рука у меня, но и одною рукой я обовью ее крепче, чем самый сильный двумя. У меня она бу­дет ходить по траве между цветами. Теперь подрастает мой сад, зацветают три ряда яблонь, крепкая груша в цвету сверху донизу, в вишеннике густо и бело, и гул от летающих пчел." И еще многое надо бы было сказать, чтобы передать мыс­ли Семена Григорьевича, все нежнее и глубже по мере пути его в город. А когда возвращался из города, думал другое. Даже не думал, а сам был весь другой, окончательный, отлитый из темного чугуна. Теперь знал уже твердо, что Бога нет ни на земле, ни па небе. Все мечтания рухнули сразу же: Анна Васильевна была замужем, вышла за доктора той же больницы, и у ней уже было трое детей. Семен Григорьевич не захотел ее даже и видеть. Как руку когда-то, так сразу отрубил и любовь. Приехал домой и стал еще черней и угрюмей. Среди жи­вых ходил чуждый их жизни. Гостивший в соседнем имении большеголовый и тощий ху­дожник, встретив его на дороге, сказал однажды спутнице-барышне в шляпе с левкоями: -- Посмотрите. Вот человек из неживых. Кто-то нарисо­вал его углем, да так и пустил между людей. Взглянула барышня на Семена со страхом, слышала она про него и раньше странные вещи. Слухи в последнее время клубились возле Семена Григо­рьевича одни чернее других. Что он стал колдуном -- это те­перь было ясно для всех, но не могли пока изловить его ни на чем. Ждали случая. А он весь ушел в своих пчел, в свою корысть, в лютую жадность. И когда, s последние годы, пчелы его захирели по неизвестной причине, он впал в тяжелую тоску и раздумье. И если бы не этот прохожий старик, не знал бы, что делать. III Ни единым словом на исповеди не обмолвился Семен Гри­горьевич о том, что задумал он сделать. Понимал хорошо, что ни за что не допустили бы его ко святому Причастию, если бы покаялся в мыслях своих. Он много лет не говел и не ходил вовсе в церковь. И те­перь качали все головами, шептались, не знали, что думать: -- Неспроста это затеял колдун, -- говорили, -- смерть, собака, почуял. -- Кому-нибудь свое мастерство передал, сам каяться хочет. -- Неспроста, неспроста... -- А не уйти ему все же, чертову брату, от кола на могиле... -- Осиновый, крепенький изготовим... От нас не уйдет. А Семен Григорьевич усердно ходил, выстаивал службы, крес­тил себя истово левой рукой, усердно поклоны клал, так что низко свисали черные пряди волос, и быстрым движением снова откидывал их назад, медленно поднимался с колен и опять крестился, и мертвым взглядом глядел на иконы. Никто ни о чем догадаться не мог. И в день причастия встал очень рано, до солнца, намазал голову маслом, оправил нагоревшую за ночь лампадку и пе­ред утреней тихо вышел в свой сад. Нежная свежесть зари, душистый привет от цветов и от трав, ясность близкого, чистого неба -- это воскресное утро. И от близкого взора небес матовым серебром покрываются травы и листья земли. Ни земле, ни небу не был близок Се­мен, ничего не видал; прошел прямо к ульям. Пчелы едва вылетали. Было еще прохладно и роено. Пасека большая уже -- городок: желтые домики, зеленые двускатные крыши, переулочки все в песку -- от муравьев. Какая-то большая, но смутная мысль всю ночь давила Семена. Было душно в избе. Все домочадцы -- большая се­мья его брата -- спали крепко и густо храпели, и от их сонного бытия поднимался тяжелый туман. Здесь, между пчел, в яс­ности утра, эта мысль обозначилась резче. Между нарядных рамочных ульев стоял он и думал, как огромный, почернев­ший от дождей и от времени, единственный уцелевший от про­шлого колодный прадедовский улей. "Для пчел я поверил, -- думал Семен, -- а если поверил для пчел, не для себя ли поверил? Если воистину жив Господь Бог, и честное Тело и Кровь Его принесу с собой, зачем тогда мне все остальное? И пчелы, и вся моя жизнь? Но как же узнать?" Бог, разлитый вокруг, не касался его одиноко покину­той в мире души. Был этот огромный и угрюмый человек в тот момент, как черная, окостеневшая заноза, инородное тело в живом и слитном организме природы. И только лу­кавый образ прохожего старца вставал и дразнил его дерз­кими мыслями: -- Испытай! Испытай!.. Зачарованный этим волнующим голосом, Семен отправил­ся в путь, с ним же вступил и в церковь, не перекрестясь. В церкви много народу. Тепло и тесно. Потрескивают ко­пеечные и двухкопеечные свечки вокруг плавно горящих тол­стых свечей, зажигаемых только по очень большим, исклю­чительным праздникам. Непростое воскресенье сегодня. Вы­сокий и узкий иконостас в весеннее утро особенно темен, и лики святых глядят неясно-угрюмо. В позументах и с лентами в косах зашушукались девушки, стоявшие вместе все позади, когда вошел в церковь колдун: - Колдун причащаться идет... Голова к голове закачались, как яркие шапки подсолнечни­ка, когда проходил среди них Семен Григорьевич. Расступа­лись широкой дорожкой. Ему с его высоты была видна и мужская половина моля­щихся. Были важны и сосредоточенны, немного суровы эти тесные спины, эти затылки один над другим, все подстрижен­ные одинаково ровно в кружок, как шапки грибов, над гладко выбритой шеей. Семен Григорьевич, как богатый мужик, прошел вперед и стал возле левого клироса. На самом клиросе были сегодня помещица с дочерью и с гостящим художником. Дочь была в неизменной шляпке с левкоями и, скосив не­много глаза, с любопытством взглянула на Семена, когда он вошел, но тотчас быстро и мелко стала креститься, закрещи­вая этот малый свой грех. Художник стоял в уголку и чуть-чуть в нос подпевал дьячку и мальчикам с правого клироса. Мать спокойно и неестественно прямо, с достоинством сто­яла на виду у всех. Служба шла с торжеством: помещица приезжала в церковь только по очень редким праздникам, когда зажигались толстые свечи и лампадки-стаканчики над карнизом алтарных дверей. Золотые ветхие ризы у причта были символом золотого небесного царства, такого далекого от серого царства мужиц­кого, что в трудной и долгой дороге к нему запылились и об­ветшали одежды самой мечты. Но где-то, в этой ветхости именно, в золотых реденьких нитях над прахом, потаенно все горит она тихим, мерцающим лучиком. Служба шла долго и медленно. Но для Семена времени не было. Он как бы свершал уже то, что задумал. Так ярко ему рисовалась картина: он дома, и с ним Святые Дары, он вынет их, уединившись от взора домашних, но отнесет не на пасеку, а положит на пол в избе. Пусть гром и молния сойдут с небес и поглотят отступника, пусть погибнет он, но Господь проявит ы мире Себя. А если не так, -- кощунственно думал Семен, и сам холодел от своих мыслей, -- то просто раздавят домашние в праздничной сутолоке этот малый кусочек просфоры, над которой читали молитвы, и тем разрешится все и навеки. Да, Семен сделает это. Если когда-то силою веры он без крика и вздоха отрубил свою правую руку, так же открыто задаст он и теперь свой последний вопрос небесам. В церкви была тишина, когда группа приобщающихся подошла ближе к царским вратам. Слышно было, как за пыльными решетками окон шуршали крыльями, ворочались голуби. И Семен за другими повторял слова молитвы перед при­частием. Но беззвучно двигались губы, и только одни, самые сокровенные и роковые слова вырвались хриплым, задушев­ным звуком; вслед за священником вслух сказал, Семен: - "Еще верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое и сия есть самая честная Кровь Твоя"... И опять погас его голос, и мертво шевелились губы до самого конца страшных для усумнившихся в правде души, зак­лючительных слов: "Да не в суд или во осуждение будет мне причащение свя­тых Твоих Тайн, Господи, но во исцеление души и тела". IV "Иди, высоко держи голову", -- стояло в уме предписание старца. И шел Семен Григорьевич, святых Тайн принявши, высоко держа свою обреченную голову, шел, крепко стиснув­ши зубы, и все тело его сковано было одним великим волне­нием, так и застывшим, поднявшись в нем, как застыли бы волны океанской бури, охваченные вмиг величайшим в мире морозом. Ноги его передвигались сами собою, послушно и разме­ренно приближали к роковому моменту. Решение его оставалось непреклонным. Оно выросло сра­зу и заполнило все существо, и был человек как форма, в ко­торую влито его же решение, и была эта форма -- ничто, а вызов задуманный -- все. И только во рту среди льда благоухали вечные розы райс­ких садов. Великая Тайна цвела в теле грешника своей благо­датью, сокрытой а сути своей от взора людей, но Ею же дер­жится мир. Семен проходил между межей, опушенных тонкими тра­вами, и смутно казалось ему, что он плывет по реке, а травы стелют ему зеленый свой путь. Ступал мерным шагом своим рощею темных дубов, и резные склонялись листы над его го­ловой. Злые собаки соседней помещицы, всегда наполнявшие двор неистовым лаем, молчаливо и тихо сидели рядком, когда он проходил, на повороте дороги- День был без солнца, без блеска, но мягкое сияние заполняло все дали, и, быть может, не Семен это плыл по таинственной тихой реке, а все само подплывало к нему преклониться в спокойном и уверенном ожидании того, чему совершиться должно. Природа ждала, как и он, но она не колебалась, не сомневалась совсем. Она точно знала вперед, как все случится. *** Не дрогнув, как зачарованный, сделал Семен свое дело. В большой избе было много народу. По случаю праздника было громко и весело. Зашли кое-кто из соседей. Поздравля­ли Семена с принятием святых Тайн, по он угрюмо молчал. Сделал то, что решил, и тотчас лег на печь, прикрылся тулупом, хотя и был весенний воздух сегодня особенно мягок и ласков. Поверх людских голосов лился он к нему слабо-душистой волной и доносил знакомые садовые звуки. В том внутреннем холоде, который сжал вес его члены, дуновение это было един­ственной лаской. Точно шептало оно слова какого-то высше­го прощения, слова благодати воздушной, но Семен был еще глух и к нему. Он лежал, не отрывая глаз от одной точки на земляном, чисто выметенном полу. В ней нынче была вся вселенная, и каждая минута могла разрешитвся чем-то еще небывалым, неслыханным. Но протекали минуты одна за другой, слагались в часы. Сотни, а, может быть, тысячи раз ступали людские ноги воз­ле того святого места, и ни одна не поднялась и не опустилась над ним. В этот день был в доме пирог и, кроме водки, вино -- тор­жество на славу; за обедом -- жирные щи и такой же жирный поросенок, поданный большими кусками на длинном деревян­ном блюде; к вечеру поставили самовар, и долго пили все у стола, -- но Семен все не слезал с печи. Сначала обеспокоились домашние, потом словно забыли. Жизнь текла помимо него, он был выброшен волнами на берег и лежал на берегу одиноко, полумертвый, но по стран­ному напряженно живой: жили удвоенной жизнью глаза. Когда придвинулись сумерки, в избе стало тише. Те, кто был помоложе, ушли на улицу, к пруду, там заплетался обыч­ный черед хороводов, и вечерний воздух полнился грустными звуками веселых деревенских напевов. Те, кто постарше, рас­селись за воротами и на завалинках дома, слушают песни, вспо­минают давнюю молодость, сосут с раздумчивой, грустной отрадой цигарки и трубки, молчат либо обмениваются корот­кими ({зразами о том, как выглядят зеленя, и о новом земель­ном налоге, и о теленке о двух головах в соседнем селе, и о лихой, тяжелой поре, что наступила за краткою волей, и о том, как в старину умели меды варить... Но о Семене Григорьевиче, точно по уговору, ни слова, как бы забыли о нем. Так он далек был от них, от своих не­винных и блаженных в неведении своем односельчан, так ду­хом отъединился от всех, что создалось и у них невольное ощущение, будто нет и на свете Семена Григорьевича, а, мо­жет быть, даже и не было вовсе. И можно было задуматься, не был ли прав в этот раз тот художник, что, проезжая, сказал: - Посмотрите: вот человек, нарисованный углем, кто-то пустил его между людей. Но и художник забыл о Семене. До него ли художнику? Старая барыня после обеда прилегла отдохнуть и уснула. И, склонившись к хорошеньким губкам такой очаровательной в этот голубеющий вечер, такой ласковой барышни, уже пил, распылив свои волосы тучей, большеголовый художник, еще не совершенный, невинный, -- ибо любил, -- поцелуи. И было это предчувствие свежести губ, как аромат вина, еще не об­жегшего рта всем захватом расплавленной золотисто-зеленой благодати виноградных гроздей. А у девушки все потемнело в глазах, левкои тяжелые спустились на волосы, и она мед­ленно, медленнее, чем он наклонялся, отклоняла свою тяже­левшую голову. Близко было мгновение высшей тайны небес, а земля пела, цвела, любила, грустила, и не знала природа в первобытной мудрости своей ни единого томительного противоречия. Сад помавал тысячью белых своих лепестков, тысячью бабочек нежно-весенних, и голубел по долинам, сгущаясь, тонкий ту­ман, дымилась земля, обрамляя опалы далекой зари, и доно­сились песни с деревни тоньше, воздушней, и где-то над землей зажглась в их мелодии и зазвучала людям неслыши­мая, по сердцам возвещающая, золотая струна... Близился, близился миг, и вот он настал. V Семен Григорьевич, поднявшись на локте, видит ясно и жутко: От старого образа Божией Матери с предвечным Мла­денцем Ее на руках золотой огонек тихо и мягко спускается вниз к тому месту, где святые Дары пролежали у ног челове­ческих невредимо весь этот день, полный сутолоки, и восхи­щает Их к древнему образу. Вспыхивает ярче лампадка, ко­леблются лики на темной иконе, и видит Семен явственно ран­ку на правой ручке Младенца. Яркая капелька крови сияет на ней, как рубин. И колышется ткань на груди Богоматери, слы­шен явственный вздох, и голос, сладкий, как музыка в детс­ком и праздничном сне, говорит ему: - Встань и подойди ближе, Семен. Семен встал тотчас и подошел совсем близко к иконе. Те­перь было видно ему, как слабо поднимались и опускались ресницы У Девы Пречистой. -- Веришь ли ты, неверный, теперь? -- Верю, -- тихо ответил Семен. И слеза прокатилась по его меловому лицу. Чей-то голос, невидимо откуда идущий, произнес тогда раздельно и внятно: - Кто в муках неверен был, того верным поставлю над верными, ибо неверен был -- в муках. И Младенец протянул ему ручку, и коснулся губами Се­мен этой Божественной ручки, и приобщился вновь. И показалось ему, что все то был сон, одно забытье, и только неведомый голос звучал в ушах, и благоухали, дыми­лись ароматом небесным на устах его розы. "Господи, Боже мой! -- стал Семен на колени и излился в молитве. -- Господи Боже! Ты послал мне, неверному, это ви­дение. Великий я грешник, Господь. Верую и исповедую ныне, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живого, пришедший в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз. Но не дос­тоин я, Господи, Боже мой, никакого спасения. Мой грех сам себе не прощу". Молился он мысленно, губы сжаты были и строги. Встал с колен и, незамеченный, вышел в уснувший темнеющий сад. "Тварям невинным и чистым перед Ликом Твоим передаю честное Тело Твое и честную Кровь Твою. В безгрешном сия­нии воска вознесут они небу частицы Твои. То, что в грехе за­думал свершить, в покаянии кладу к ногам Твоим, Господи". И открыл Семен Григорьевич самый слабый свой улей, и положил туда святое Причастие. Пчелы шелестели матовым шорохом крыльев своих -- бла­гоговейно и тихо. "А теперь я умру". -- А теперь я умру, -- громко сказал человек и лег между пчел, с которыми жил, между ульев, скрестив на груди свои руки. Ослабевшее тело его погрузилось в глубокий, медлитель­ный сон. Безнадежность баюкала это затихшее тело, непрощаемость страшного грешника стерегла его изголовье, но не приходила и строгая смерть сомкнуть уста человека, что признал себя сам недостойным причастия. Темные врата преисподней, рас­крытые настежь, него ночь ожидали его, оскорбившего Бога человеческим своим испытанием, его, не принявшего Божье прощение и отклонившего вновь святые Дары от души в пред­смертный свой час. Бледной зарей белела рядом с телом его и белая смерть. Время шло, но застыла она, медлила смерть. Но когда с первым золотым лучом солнца показались пче­лы из ульев и утренняя жизнь улыбнулась на пасеке, подлете­ла к распростертому телу одна из причастниц, спустилась тихо к устам и ужалила мягко мятежные губы черного человека. Великой любовью за небесное счастье свое ответили пче­лы. Божественным светлым приветом осенило вечное Небо смирение духа. И захлопнулись с шумом, негодуя, адские двери, закрыла глаза и уста человеку нежная смерть, и новопреставленный трижды-причастник от мятежной жизни своей на земле возродился в новую жизнь, о которой знать ничего не дано нам, живущим. * * * Так жил и так умер черный колдун из Малых Рожков Семен Григорьевич, по прозванью в молодые годы свои - Черная Кровь. Утром нашли его семейные между пчел с лицом просвет­ленным и тихим и вместо осинового кола воздвигли на могиле его белый березовый крест. И не одна свеча с его пасеки горела чистой, безгрешной молитвою Небу, ибо дано ему было приобщить и природу бо­жественным тайнам Христа. 1908 г. ТРОИЦКАЯ КУКУШКА. По народной примете, кукушка перестает куковать за три­надцать дней до Петрова дня, за тринадцать ночей до Пет­ровской зари предчувствует она радугу восходящего солнца и его игру в это утро и загодя робко смолкает; вообще кукушка -- трусливая птица. Но в мае по перелескам Орловской и Туль­ской губерний -- их настоящее царство. Однако же и тогда редко кому удается увидеть эту пеструю птицу, сидящую между ветвями: так скромна одинокая вещунья по натуре, так хочет быть мало заметна, и только спугнутая летит над оврагом на двойном фоне чуть зажелтевшего неба и едва тронутых серотой сумерек тонких березовых веток, летит сухим, бесшум­ным, укромно торопливым полетом. Лизанька Фурсова, шестнадцатилетняя (третьего дня исполнилось) девочка сидела, подобрав под себя ноги, на отлогом пригорке, в тени берез, известных в Прилукине под именем Ревереллиных; давно еще, когда отец Лизаньки учился в Петровской (по-тогдашнему) академии, к ним, в числе других, приезжал студент Реверелли; чем он был замечателен, это, кажется, все успели забыть, но, конечно, он был мечтателем и любил сидеть подолгу под этой груп­пой берез, имевших общие корни. Лизаньке нравилось кроме того самое имя: было в нем что-то воздушное, ускользаю­щее и, одновременно, узловатое и хрупкое, как ей каза­лось, как в тех опавших березовых веточках, что в изоби­лии с прошлого года, еще не успев истлеть, топорщатся возле нее между травой на пригорке. Позади Лизаньки -- лес (и за лесом - дом), а по бокам, к скатам в овраги, сбегавшие под углом перед нею в открытый зеленый луг, гус