Георгий Шилин. Прокаженные КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО СТАВРОПОЛЬ • 1965 СОДЕРЖАНИЕ Ал. Дымшиц. Георгий Шилин и его роман о прокаженных Книга первая 1.Обитатели семи белых домов 2.Больной двор 3.О чем мог писать человек с "львиным лицом" 4.Прокаженный изучает природу 5.Картины Кравцова 6.Протасов слушает Кравцова 7.Петя и Арлюк 8.Двое новых 9.Конец Басова 10.Лучи "оттуда" 11.Прошедшее мимо 12.Человек, требующий уничтожения проказы 13.Ахмед 14.Ромашка пытается приподнять занавес 15.Дети 16."Ленивая смерть" 17.Однажды зимним вечером 18.Снова суд 19.Джиованни Гольдони Книга вторая 1.Необычный случай 2.Желанный гость 3.Пришелец с другой планеты 4.Одна из многих странностей 5.Семейный вопрос доктора Туркеева 6.Открывается один - маленький, но интересный секрет 7.Мнение постороннего человека 8.История одной жизни 9.Мастер с больного двора 10.Возвратившиеся 11.Опыты 12.Сложный вопрос 13.Закон остался в силе 14.Беспокойные люди 15.Новости из Москвы 16.Судьба детей 17.Медицинская ошибка 18.Тайна палочки Ганзена 19.Полноправные 20.Большое торжество ГЕОРГИЙ ШИЛИН И ЕГО РОМАН О ПРОКАЖЕННЫХ Автор этой книги был долгое время забыт. В 1959 году о нем вспомнили, переиздали его очерковый роман "Прокаженные". Оказалось, что книга эта интересна современному читателю, что она читается с увлечением. Многое поразило читателя в этой книге о прокаженных: и большая-в сущности, научная - эрудиция писателя, и живость повествования, и правдивость изображенных в романе событий и лиц, и, наконец, самый образ автора - деятельного, страстного гуманиста,- очень привлекательный образ, который отчетливо угадывается за всем, что здесь написано. Хочется рассказать об авторе "Прокаженных", хочется оценить его серьезный и честный труд. 1 Георгий Иванович Шилин (1896-1941 гг.) был хорошо известным в двадцатых и тридцатых годах писателем, автором многочисленных произведений художественной прозы, талантливым мастером очеркового жанра. Он родился в городе Георгиевске, на Северном Кавказе, в семье железнодорожного рабочего, происходившего из крепостных крестьян. Окончив георгиевское городское училище, прошел нелегкий путь борьбы за существование служил в магазинах и конторах, был то мальчишкой на побегушках, то помощником продавца, то конторщиком. Но рано возникший, настойчивый интерес к литературе, упорное желание выбиться в писатели привели Г Шилина к сотрудничеству в северо-кавказских прогрессивных изданиях. Еще до первой мировой войны Георгий Шилин стал профессиональным журналистом, корреспондентом газеты "Терек" и других газет. Свою работу в "Тереке" он начал рассыльным. Но в этой роли его заметил Сергей Миронович Киров, который оценил литературные способности юноши и рекомендовал привлечь его к сотрудничеству в газете. Империалистическая война прервала на время журналистскую работу молодого литератора. В 1915 году Г. Шилин был призван в армию и отправлен рядовым на германский фронт, где он в 1916 году участвовал в боях. Великая Октябрьская революция открыла Георгию Шилину широкие возможности литературно-общественной работы. Отправленный в 1917 году на родину в составе одного из запасных полков, он сразу же издал в Георгиевске сборник своих стихов - "Красное знамя". В годы гражданской войны Г. Шилин редактировал ряд газет на Северном Кавказе ("Известия Георгиевского Совета", "Красный Терек" и др.), руководил в Георгиевске Центропечатью и Отделом искусств. С начала двадцатых годов он продолжал активную журналистскую деятельность, выступая с очерками и фельетонами в батумских и бакинских газетах, ведя работу разъездного корреспондента "Известий", "Ленинградской правды" и других газет. В 1928 году Г. Шилин переехал в Ленинград и выступил в печати как автор повестей и рассказов. В 1929 году вышла в свет книга его рассказов об Азербайджане "Страшная Арват", в 1930 году появилась книга "Главный инженер" (содержавшая три повести: "Главный инженер", "Камо" и "Поединок"), в 1934 году был издан роман о Советской Карелии "Ревонтулет". Произведения Георгия Шилина были тепло встречены читателем и критикой, в 1934 году их автор был принят в Союз советских писателей как активный деятель нашей социалистической литературы. Последние годы своей работы писатель отдал главным образом роману о прокаженных. Создавая две книги этого романа, Г. Шилин накопил так много материала, что тему борьбы с проказой мог долго разрабатывать в новых и новых произведениях. Им были задуманы очерки на эту тему, серии рассказов. Но замыслы его не сбылись. Жизнь писателя оборвалась накануне Великой Отечественной войны. 2 В литературном наследии Георгия Шилина особое место занимает его роман о прокаженных. В свое время он вызвал огромный читательский интерес и необычностью материала, и остротой социальных проблем, и своими литературными достоинствами. Первая книга "Прокаженных" вышла в Ленинграде в 1930 году и выдержала за короткий срок четыре издания. Георгий Шилин продолжил свою работу и вскоре закончил вторую книгу. Г. Шилин был единственным советским писателем, так глубоко проникшим в жизнь и быт прокаженных, в область борьбы с чудовищной и "загадочной" болезнью, борьбы, которую мужественно и новаторски вели советские врачи. Читатель "Прокаженных" легко убедится из самой книги, с какой серьезностью, с каким поистине научным проникновением подошел писатель к своей теме. Чтобы написать "Прокаженных", Георгий Шилин подолгу изучал жизнь в лепрозориях, прочитал большую специальную лепрологическую литературу, повествующую и об истории борьбы с проказой, и о методах ее лечения. Он участвовал в работе съезда врачей-лепрологов, проходившего в Москве, он консультировался по медицинским вопросам с видными лепрологами-практиками (доктором Гюбертом, доктором Штейном). Замысел цикла очерков-рассказов о прокаженных (выросшего затем в роман-очерк, каким является книга "Прокаженные") возник у Г. Шилина в середине двадцатых годов. Приехав на время в родной Георгиевск, писатель захотел повидаться с одним из друзей детства. Но на старом месте он его не нашел и вскоре узнал, что тот заразился проказой и находится в лепрозории. Тогда Георгий Шилин отправился в лепрозорий, которым ведал доктор Гюберт, разыскал старого друга на "больном дворе" и несколько дней прожил среди прокаженных. Он и впоследствии не раз посещал этот же лепрозорий, работая над очерками, составившими первую часть его будущего романа. Последующие наблюдения над прокаженными и над развитием борьбы с проказой Г. Шилин вел уже после переезда в Ленинград, в лепрозории "Крутые ручьи". Итак, в своих очерках о прокаженных Георгий Шилин шел от жизненного материала. Он выступал в них как мастер литературной зарисовки, отлично писал с натуры людей и эпизоды. Рисуя характеры персонажей, он представлял их в развитии, он проникал во внутренний мир своих героев. Очень интересна в этом отношении фигура доктора Туркеева, в котором писатель внимательно прослеживает тему перехода старого специалиста медика, демократа и гуманиста, на позиции социалистического патриотизма. Внутренний идейный рост Туркеева идет непрерывно; энтузиаст науки, мужественный борец с проказой, он обретает большую духовную силу потому, что чувствует великую поддержку советского строя, советского общества. Из врача, вначале ограничивавшего свои задачи преимущественно узко "спецевским" подходом к делу, он вырастает во врача-общественника, широко использующего наряду с лечением и методы трудового, этического, эстетического воздействия на пациентов. С помощью коммуниста Маринова, комсомольского работника Орешникова и других передовых советских людей он превращает лепрозорий из приюта для больных в лечебное заведение с мастерскими и клубом. Он не только лечит прокаженных, но и вовлекает их в трудовую деятельность, организует в коллектив, внушает им оптимистическую веру в победу советского общества и советской науки над их страшной болезнью. 3 Картины жизни лепрозория, нарисованные Г. Шилиным в первой и второй книгах "Прокаженных", существенно отличаются друг от друга. В этом также сказалась правдивость писателя, верность его жизненной действительности. Первая книга, первая часть его очеркового романа отражает состояние лепрозория в начале и середине двадцатых годов, вторая - показывает лепрозорий конца двадцатых и начала тридцатых годов. За это время в жизни прокаженных в лепрозориях произошли большие изменения, характер и направление которых очень верно уловил и передал Г, Шилин Проказа - древнейшая болезнь (сведения о которой восходят к трем и более тысячам лет до нашей эры) - долгое время считалась неизлечимой. История борьбы с проказой в течение столетий была историей преследования (но отнюдь не лечения) больных. Прокаженных закапывали живыми в землю, сжигали на кострах, сбрасывали в ущелья, топили в реках. В средние века стали появляться приюты для прокаженных,- но это были изоляторы, в которых больные гнили заживо, погибали без лечебной помощи. Во многих капиталистических странах и сейчас применяются такие поистине средневековые формы изоляции прокаженных. В царской России борьба с проказой, в сущности, должным образом не субсидировалась. Государство не выделяло на нее постоянных средств. Некоторые энтузиасты врачи (о которых упоминает Г. Шилин) вели героическую борьбу против лепры, вносили полезный вклад в науку, действуя на свой страх и риск, без достаточной поддержки государства и общества. Выделение прокаженных в специальные дома-приюты, расположенные за пределами населенных пунктов, началось в России с XVIII века. К концу XIX - началу XX веков появились лепрозории, расположенные близ Астрахани, в Терской области (с 1897 года) и в Области Кубанского казачьего войска (1901-1902 годы), возникли лепрозории в Эстляндии и Лифляндии, был создан лепрозорий "Крутые ручьи", организованный в 1894 году на средства земств. Лечебная помощь в них была мизерной и несовершенной. Трагическая история матери жены Орешникова, рассказанная Г Шилиным, позволила ему очень правдиво обрисовать тогдашнее состояние лепрозориев Советской власти и советской медицине пришлось начать борьбу с проказой в труднейших условиях, иногда совершенно заново создавая лепрозории. В годы гражданской войны, как сообщает крупнейший советский лепролог профессор Н А Торсуев (в своей книге "Лепра", изд. 2-е, М, Медгиз, 1952), система учета больных развалилась, большая часть лепрозориев была разрушена, больные разбежались. Лепрологам пришлось начинать все сначала. В первой части "Прокаженных" Георгий Шилин рисует именно этот ранний, восстановительный и организационный этап борьбы советской медицины против проказы. Лепрозории взяты молодой революционной властью на государственный бюджет. Воссозданы старые и созданы новые лепрозории. Из заброшенных, "проклятых богом и людьми" приютов-убежищ, каковыми они были прежде, лепрозории превращаются в лечебные учреждения Писатель очень точно характеризует и круг больных проказой, подчеркивая, что в начале революционной эпохи проказа в ряде случаев представляла собой наследие проклятого прошлого, антисанитарных условий, господствовавших в городских трущобах царского времени, уродливых социальных отношений самодержавно капиталистической поры. Проститутка, торговец, пьяница, нищий - вот некоторые характерные типы прокаженных. Антисанитария, разврат - вот обстоятельства, содействовавшие распространению этой болезни. Верно показывает Георгий Шилин и проникновение проказы на советскую территорию из Ирана и Турции, являющихся издавна крупнейшими очагами лепры. В середине двадцатых годов Советская власть и советская медицина поднимают борьбу с проказой на принципиально новый этап. Ученые развивают кипучую деятельность, превращая некоторые лепрозории в учреждения, сочетающие лечебную деятельность с научно-исследовательской. Возникает практика периодических всесоюзных и республиканских совещаний по лепре, первое из которых было проведено под руководством народного комиссара здравоохранения Н А Семашко в 1926 году (в дальнейшем, как сообщает В. Ф. Шубин в статье "Эпидемиология и профилактика лепры", опубликованной в 1957 году в сборнике "Распознавание и профилактика лепры", такие совещания были проведены еще одиннадцать раз за последние тридцать лет). В лепрозориях вводятся трудовые мастерские, при лепрозориях создаются подсобные хозяйства, организуются клубы, кинозалы, библиотеки, спортивные площадки, радиоузлы. Происходит отделение здоровых детей от больных родителей, осуществляется их воспитание на общих основаниях в интернатах и школах. Начинается выписка излечившихся больных (с периодической явкой на освидетельствования, с правом работать везде, кроме пищевой промышленности и детских коллективов) и их последующее трудовое устройство. Словом, совершается развернутое переустройство жизни лепрозориев, соответствующее принципам социалистического гуманизма. Начало этого этапа ярко показано Георгием Шилиным во второй части "Прокаженных". И его книга, повествующая о многочисленных человеческих трагедиях, приобретает благодаря этому, в конечном счете, глубоко оптимистический характер, 4 Революционный художник, изучая закономерности действительности, умеет угадывать их грядущее развитие. На страницы его произведений всегда падает свет будущего... Георгий Шилин писал свой роман о прокаженных три десятилетия назад. Он, естественно, запечатлел лишь начало процесса наступления советской науки и советского общества на лепру. Но при этом он не только правильно показал тогдашнее состояние дел, но и верно предугадал многое. С гуманистических позиций решал он и вопрос о характере изоляции больных проказой в советском обществе. Будучи безусловным сторонником общественной изоляции прокаженных, он вместе с тем ратовал за создание в лепрозориях таких норм общежития, которые были бы неразрывно связаны с социалистическими принципами советского общества. Он решительно выступал против варварской практики пожизненной изоляции (включая и родившихся в лепрозориях), применяющейся, например, в Японии, Венесуэле, Колумбии и некоторых других капиталистических странах. Книга его проникнута горячей уверенностью в том, что именно в советских, социалистических условиях - в условиях неуклонного роста благосостояния и культуры масс - имеются все возможности для ликвидации проказы. За годы, прошедшие с того времени, когда Георгий Шилин писал свою интересную и ценную книгу, советская медицина достигла больших успехов в борьбе с проказой. Количество больных лепрой существенно уменьшилось. Опыт советской лепрологической науки - таких ее центров, как Ростовский экспериментально-клинический лепрозорий или Всесоюзный институт по изучению лепры (созданный в 1948 году),- имеет поистине мировое значение. Тенденции, которые Георгий Шилин заметил в самом их начале,- сочетание в лепрозории лечебного учреждения с научно-исследовательским центром, соединение лечения с профилактикой (для выздоровевших членов семей больных и т. д.), широкое вовлечение больных в трудовую деятельность, культурное их обслуживание,- эти тенденции очень скоро обратились в общеобязательную практику, характеризующую советские методы наступления на проказу. Думается, что Георгию Шилину удалось так верно и правдиво показать борьбу с проказой в двадцатых годах, так точно оценить и прошлое этой борьбы, и - главное - ее будущее, прежде всего потому, что он правильно понимал природу и законы развития нашего общества. Как художник он был реалистом. В годы, когда он писал свои очерки, была весьма популярна антиреалистическая теория "литературы факта", звучали призывы свести очерк к фактографии. Но Георгий Шилин, пристально собиравший и изучавший факты, не ограничивался ими. Его интересовали люди, характеры, типы, его интересовали вопросы психологические, широкие общественные проблемы. Очерки Г. Шилина, составившие его роман, содержат много точных фактов, тонких психологических наблюдений ярких характеров и эпизодов. Но при всем этом они проникнуты большим внутренним единством - пафосом социалистического гуманизма и патриотизма. Они объединены не только сюжетными ходами, но и составляющими основу сюжета, постоянно развивающимися общественными проблемами. Не следует думать, что роман Георгия Шилина можно отнести к числу произведений, интересных лишь "по материалу". Еще в тридцатых годах мы знали, что отнюдь не только "экзотичность" выбранной Шилиным темы, но, прежде всего характер писательского освещения жизненного материала, глубокий гуманизм, яркое художественное мастерство обеспечили книге Георгия Шилина ее необыкновенный успех. И теперь, когда его книга вновь издается, мы можем убедиться, что эти же качества делают роман "Прокаженные" чрезвычайно интересным и для сегодняшнего читателя, несмотря на то, что изображаемая в нем пора давно отошла в прошлое. Книга Георгия Шилина укрепляет в сознании читателей принципы воинствующего гуманизма, укрепляет чувство гордости за наше общество и нашу науку, смело начавшие победоносное наступление на страшнейшую болезнь, на чудовищное социальное зло. Она утверждает веру в человека, в его всесилие. Александр Дымшиц КНИГА ПЕРВАЯ ОБИТАТЕЛИ СЕМИ БЕЛЫХ ДОМОВ Рано утром, с восходом солнца, на дворе появился Доктор Туркеев. Население семи домов, никогда не терявших своей великолепной белизны, еще спало. Только козлиное семейство одиноко бродило возле цветника с очевидным намерением проникнуть в него да пес Султан, заметив Сергея Павловича, глупо заулыбался и побежал навстречу. Сегодня в пять часов вечера Сергей Павлович поедет в город к жене и дочери. Он не видел их с прошлого понедельника. Жена опять будет бояться - как бы зараза не проникла в дом. Она заставит его принять ванну из раствора сулемы, сменить белье, одежду и только тогда впустит в столовую или спальню. Она не любит его работы и считает Туркеева фанатиком. Так же, как всегда, Сергей Павлович молча выполнит все ее требования, а завтра опять, стараясь смотреть в сторону, намекнет ей о переезде из города - туда, в поселок, в степь. И снова жена равнодушно назовет его "сумасшедшим", и опять он поедет к месту службы один. Доктор свыкся с безнадежностью переезда семьи так же, как свыкся со своей работой в этом поселке, одно название которого нагоняет страх на самых отважных людей... Вслед за доктором Туркеевым встала Лидия Петровна. Она постояла у зелени, окутавшей веранду и облитой ночным дождем, поправила оборвавшиеся гирлянды ползучих цветов и вышла во двор. Доктор Туркеев устремил свою острую бородку туда, где стояла девушка, и сказал, щурясь на ее полузаспанное лицо: - Как же это вы, батенька, проморгали такое прекрасное утро? Ну, скажу вам, и восход был сегодня... А вы спаньем занимаетесь. Бить вас надо. Она обрадовалась хорошему настроению доктора и погладила подбежавшего к ней Султана. - А подружка ваша еще дрыхнет ?.. Нет,- сказал он, подумав,- если вы так будете спать, из вас не получится хороших врачей. Да-с. Ваша Вера Максимовна отродясь не видела, вероятно, настоящего солнечного восхода и видеть не желает... Это, батенька, не годится... Лидия Петровна и Вера Максимовна работали лаборантками при амбулатории. В прошлом году они обе кончили медицинский институт и по собственному желанию выбрали работу в поселке, находящемся в этой глухой степи. Они, конечно, скучали по городу, по театрам, по знакомой, привычной среде, а радиоконцерты, которые слушали они каждый вечер у себя в комнате, не могли удовлетворить их, так же как не удовлетворяли работы по вышиванию, как не могли удовлетворить книги и письма, приходившие из города один раз в неделю. Но они были молоды. Чувство долга и любопытство торжествовали над всем остальным. Лидия Петровна обожала доктора Туркеева, как обожают маленькие дети взрослых. Ей льстило, когда он первый начинал с нею разговаривать. Она считала его величайшим мастером своего дела, и во всем, что бы ни говорил он, девушка искала какой-то таинственный смысл, на который она никогда сразу не могла подобрать достойного ответа, и всегда смущалась. - Ну, если хотите, поедемте сегодня в город,- сказал он. - С радостью, Сергей Павлович...- и не знала, о чем говорить дальше. Ее выручил подошедший Пыхачев. Его сорокапятилетняя лысая голова блестела на солнце, глаза улыбались. По должности заведующего хозяйством, ответственного за урожай, Пыхачев больше чем кто-либо был в восторге от пронесшейся ночью грозы. Великолепие утра его нисколько не интересовало. Дней через десять можно начать покос. Только одно обстоятельство беспокоило его: хватит ли на уборку людей? Он поправил на высоком, круглом животе шнурок и потрепал самодовольную морду Султана, успевшего тщательно обнюхать его белый костюм. - Этот подлец вчера загнал куда-то в овсы барана. До сих пор нет. Вздумал, мерзавец, поиграть... Шуточки... Где баран, негодяй? Султан снисходительно сунул морду в руку Пыхачева и тем самым дал понять, что вчерашнее событие с бараном его нисколько не интересует. - Выдрать,- посоветовал доктор. - Пусть его,- добродушно сказал Пыхачев,- отыщется. Четвертым на дворе появился аптекарь Клочков. Он был, как всегда, угрюм и не замечал ни солнца, ни неба. Дело в том, что Клочков считал аптеку нудным бременем, зачем-то взваленным судьбой на его плечи. На свою "кухню" он смотрел как на скучную книгу, тысячи раз прочитанную, выученную наизусть и тем не менее заставляющую читать себя снова и снова - каждый день. Надо читать - она дает хлеб. Вот перепелки...- иная штука. За ними - будущее! Это не мази и микстуры, не возня с вонючими жидкостями. Это - путь непрерывных, совершенно исключительных достижений. Одним словом - проблема. "Перепелиная проблема" заключалась в следующем: Клочков изумительно мог подражать перепелиному пению. Сидя в просе, с расставленными сетями, он настолько искусно выводил трели, так подлаживался под птичий голос, что Томилин, лекпом и пламенный последователь Клочкова, обманывался, а птица бежала как угорелая на предательскую трель и глупо погибала в сетях. По-видимому, там, в просе, и зародилась у Клочкова мысль превратить поселок в "перепелиный совхоз". Он даже разработал целый план, в котором фигурировали инкубаторы, скрещивания птичьих пород, экспорт, валюта, экскурсии со всех концов Союза и, как итог,- всесветная слава. Однако замысел этот не встретил нигде должного сочувствия благодаря, как думал Клочков, некультурности бухгалтера-счетовода Белоусова и хозяйственной ограниченности Пыхачева. Поставленный на обсуждение хозяйственного совета "перепелиный план" не нашел ни у кого поддержки, тем более что Белоусов с цифрами в руках доказывал всю абсурдность замысла Клочкова. За это бухгалтер раз и навсегда был лишен права на перепелиное блюдо, которым время от времени, по великодушию автора проекта, наслаждались остальные обитатели здорового двора. Но Клочкова не покидала надежда. Он верил в торжество идеи. Пусть только уберут Белоусова... 2. БОЛЬНОЙ ДВОР В восемь часов утра в амбулатории начался прием больных. Они шли оттуда, со своего двора, и радовались послегрозовому солнечному утру ничуть не менее, чем обитатели семи белых домов. Здоровый двор стоял на вершине косогора. Больной - внизу. Между ними сорок саженей пустыря и маленькая аллейка из лип. Какую цель преследовала эта аллейка: имела ли она назначение сделать здоровый двор менее доступным для прокаженных, стремилась ли скрыть от него боль и тоску обитателей больного двора или была насажена как некая предосторожность против заноса бактерий,- сказать трудно. Во всяком случае дворы разделялись не аллейкой и не пустырем, а проказой. История не только не помнит, когда эта болезнь положила грань между людьми, но она также не знает, когда и как началась сама проказа. Еще в 484 году до нашей эры жители Персии, как свидетельствует Геродот, одержимые проказой, приравнивались к безумным. Прокаженных объявляли умершими. Над ними свершались обряды отпевания, затем их наряжали в особые одежды, снабжали трещотками и, взяв клятву - не нарушать при встречах со здоровыми людьми предписанных правил,- изгоняли из среды живущих. Им отводили убежища в глухих, безлюдных местах, где они нередко умирали от голода. Трупы их оставались непогребенными. Во всех странах закон панически трепетал перед проказой. В 1453 году французский парламент принял постановление: здоровая жена, сожительствующая с прокаженным мужем, несет наказание у позорного столба, а потом изгоняется из общества. По предписанию корана, всякий правоверный, встретившись с одержимым проказой, должен бежать от него, "как от дикого зверя". Первые лепрозории возникли по почину ордена святого Лазаря, учрежденного крестоносцами в Иерусалиме в 1134 году. Орден взял прокаженных под свое покровительство. С этого времени началась проповедь о милосердии к одержимым "черной немочью". Их больше не жгли на кострах, как сжигал Аттила, не изгоняли в пустынные места и не ставили в условия, при которых неминуема голодная смерть. Им предоставляли приют, им оказывали помощь. В 1329 году в Париже был учрежден лепрозорий для больных придворных дам. В Англии и Норвегии были созданы убежища "для народа", и уже в 1500-х годах в Европе насчитывалось свыше девятнадцати тысяч лепрозориев. Конечно, все они являлись скорее местами заточения, чем лечебницами. Пятьсот лет, отделяющие нас от средних веков, не изменив формы болезни, не отыскав пока средства для ее ликвидации, превратили современные лепрозории не только в лечебные учреждения, но и в места, где, по словам одного ученого, больные могут найти "успокоение и облегчение от ноющих язв". Костров больше нет. Нет отпеваний, позорных столбов и особых одежд. Осталось деление: здоровый двор и больной. На больном дворе было восемнадцать зданий. Одно было занято кухней и прачечной, другое - клубом. В остальных жили прокаженные - женщины, мужчины, дети... Всего семьдесят восемь человек. Они жили замкнуто, стараясь в покое своего жилья спрятать от всех и свою боль, и свою непотухающую, как болезнь, тоску. Оживление возникало редко - обычно при появлении на дворе новых больных. Даже известие о войне не вызвало у прокаженных никаких волнений. Да и какое отношение могла иметь к ним война или они к ней? Какие изменения вносила она в их жизнь? Только у двух человек это известие вызвало некоторое беспокойство: у Аннушки, сын которой служил в солдатах и вот уже полгода как не писал ей писем, да еще у старика Татошкина. Первая была уверена, что ее Яшеньку убьют, а второй желал отправиться "на германца" добровольцем и показать теперешним воякам, как надо воевать. В 1914 году ему пошел шестьдесят девятый год. Татошкин выглядел очень старым. Он едва держался на ногах. Над ним смеялись, и старик сердился. Кроме этих двух больных, война никого и никак не интересовала. Иное дело - исцеление! Надежда на него таилась в сердце каждого прокаженного. И странно, у некоторых она была так безмерно велика, что никакая самая безнадежная действительность не могла ее поколебать. Каждый больной, вступая на землю больного двора, считал себя временным гостем. Вот придет срок, и он уйдет, обязательно уйдет здоровым, очищенным, его никто не посмеет удержать здесь. Впрочем, никто из них никогда никому не высказывал своих предположений. Они все хранили их про себя. Так шли дни, месяцы, годы, и в этих годах прокаженные строили свою жизнь. Они старались быть похожими на здоровых людей - в пище, в домашней обстановке, в одежде, в работе... Среди них имелись хорошие мастера - сапожники, портные, столяры. Все они стремились работать в лепрозории так же, как "там", стараясь выполнить свою работу аккуратно, "по совести". Некоторые лежали в постелях. Болезнь отняла у них силы, здоровье, возможность работать, но оставила единственное сокровище - надежду. Поднимались они редко и лежали молча, не жалуясь никому ни на боль, ни на одиночество. В тот день, когда над степью пронеслась гроза, доктор Туркеев работал с особенным увлечением. Он сиял. Предстоящая поездка в город, по-видимому, являлась причиной такого настроения. Он шутил с больными, был словоохотлив, больные улыбались ему. Они любили его, особенно вот таким, как сегодня. Доктор хотел предупредить больных, что он берется выполнить в городе их поручения, но опоздал - еще рано утром Лидия Петровна обошла с этой целью больной двор. - Ну, конечно, - громко болтал доктор, - я всегда и везде опоздаю. Куда мне тягаться с молодежью! Ох уж эта молодежь! На ходу подметки режет. Больные, слушая его болтовню, чувствовали, что в этом человеке бьется хорошее, горячее человеческое сердце. - Николай Васильевич,- продолжал Туркеев,- ты стал лучше выглядеть. Совсем молодцом. Лечись, только аккуратно лечись, не ленись, батенька, ручаюсь: нам придется с тобой расстаться. Неужели ты уедешь от нас? И тебе не жалко? А ты, Анисья, почему такая кислая? Квашеной капусты наелась с утра? Нехорошо. Во сне свадьбу видела? Не верь, батенька, снам, пустое дело. Вот скоро мы выдадим тебя за Трофима - мужик он дельный, умный, и хотя охочий до чужих жен, но ты накрути ему хвост. Трофим, ты возьмешь ее в жены? Анисья, я приду к тебе сватом от Трофима. Чего ты отворачиваешься? Приду, вот увидишь - приду. А ты, Настенька, все по мужу непутевому плачешь? Не стоит он твоих слез. Раз на другой бабе женился - кончено, все одно что отрезанный ломоть. Вот подожди немного, подлечим тебя и выдадим за орла. Посмотри-ка на Мотю - вон какая веселая да розовая, будто только что из бани или со свиданья. Ты, Мотя, в кого влюблена? А? Э-эх, сбросить бы мне десятка полтора, приударил бы я за тобой... В таких разговорах проходил осмотр. И если бы какой-нибудь посторонний заглянул сюда в эту минуту, он ни за что не поверил бы, что здесь идет врачебный осмотр тех самых людей, которых сторонится человечество, "как диких зверей". Но чудесное настроение Сергея Павловича было внезапно испорчено почти невероятным событием. Во время осмотра к нему подошел Протасов - один из обитателей больного двора. Уставившись на доктора так, будто он выпил сулемы вместо воды, Протасов сказал: - Сергей Павлович, несчастье... Такой случай... И скажите на милость... Доктор Туркеев умолк и сверкнул на Протасова очками. - Ты чего хочешь? - Да Строганов - там у себя... Что Строганов? - Повесился Строганов, Сергей Павлович... Ну что вы скажете - такая беда! - Вот тебе раз. Да ты, батенька, кажется вздор несешь... Как это так? Среди больных кто-то ахнул. Доктор тяжело уронил свою бороду на халат. Веселость будто сняло рукой. Он озабоченно протер очки, потом снова принялся выслушивать больного, но не дослушал и передал стетоскоп лекпому Томилину. - Нуте - ка, займитесь вы. И вышел. - Ну да, ну да, - твердил он сам себе, спеша на больной двор. - Как же иначе? Ясно. Реалист. Не верил в выздоровление. За тридцать лет ни одного самоубийства, и вот - пожалуйте. ...Строганов висел на веревке, и лицо его было странно спокойным, будто заснул он в петле. На столе горела керосиновая лампа, зажженная еще его рукой. Около лампы лежала клеенчатая тетрадь. Доктор Туркеев остановился на пороге, взглянул на самоубийцу и покачал головой. Потом подошел к трупу, пощупал пульс и вдруг, повернувшись к Протасову, гневно закричал: - Прежде всего ясность: в чем дело? Зачем он сделал это? Не получив ответа, он шагнул к столу, взял тетрадь и, открыв дрожащими руками обложку, прочел на первом листе: "Доктору Сергею Павловичу Туркееву - врачу и человеку". - Вот тебе н-на! Он перевел взгляд на мертвого, будто спрашивая его - что означает сия надпись, и снял очки. Протирал он их долго, со всей тщательностью, хотя в том не было никакой надобности. Потом сказал Протасову: - Пойдите, зовите людей. Надо же его снять.- И, обратившись к Строганову, тихо произнес: - С чего это ты, батенька? Ай-яй-яй... Доктор только сейчас вспомнил, как недели две назад приходил к нему Строганов. О чем он просил? Ах, да... Как глупо. "Чудак, ненормальный, - думал Сергей Павлович, стоя у стола и рассматривая висящего покойника - Как глупо. Больше того, это, батенька, просто возмутительно. Безволие. Слабость..." Люди пришли и начали снимать тело. Доктор Туркеев пошел к выходу и в дверях столкнулся с Лидией Петровной. - Мы нынче, батенька, не поедем в город, - сказал он сурово, не глядя на нее. Между заведующим лепрозорием, стоящим сейчас в дверях, и утренним Сергеем Павловичем не было ничего общего. О ЧЕМ МОГ ПИСАТЬ ЧЕЛОВЕК С "ЛЬВИНЫМ ЛИЦОМ" Доктор Туркеев уселся поудобнее и придвинул поближе к себе лампу. "Мне кажется все это чрезвычайно странным, - так начинался дневник,- вот я очутился в маленькой светлой комнате, из окна которой видна такая ровная, такая хорошая степь и дальний курган... Странно: как будто бы ничего не произошло. Вот и стол придвинут к стене, как был он придвинут в моей комнате, там, в селе, в школе, где остались мои ребята. И койка почти такая же... Обстановка как будто ничего не говорит о чудовищном изменении в моей жизни. И только зеркальце всякий раз, как я замечу его, возвращает меня к действительности. Шесть лет здесь жил Карташев, а потом ушел. Выздоровел... Выздоровел ли? Доктор Туркеев говорит: это - неправда. Карташев вовсе не выздоровел. Она лишь притаилась у него. Через пять лет она может вернуться. У него взяли письменное обязательство - являться каждые три месяца на освидетельствование к ближайшему врачу. Карташев - мышь, попавшая в зубы кота и думающая, что она еще может спастись. Предположим, если со мной произойдет такой же курьез, значит, с меня возьмут подобную расписку? Нет, я этого не хочу. Я не желаю быть мышью... Если существовал Христос и на самом деле нес бремя креста, он был счастливее прокаженного, ибо знал, что скоро последует смерть. Если каторжанин несет бремя каторги, он знает - оно не вечно, а я моему бремени не вижу конца. Если верить доктору Туркееву, я могу протащить свою проказу через весь срок положенной мне жизни и затем умереть от малярии. Какая дикая логика!.. Здесь жил человек, который вылечился. Не странно ли? Иногда этот случай пробуждал во мне надежду. Потом я издевался над ней разве может она осуществиться?.. Конечно, нет. Иначе от Карташева не потребовали бы расписки! Но ведь он ушел, значит, поверил... И сейчас он - там, среди здоровых людей, здоровый человек... Даже зеркальце оставил - чудак! Не знаю почему, но в первое мгновение оно произвело на меня странное впечатление: будто Карташев оставил мне в наследство свою проказу. Я не снял зеркальца и не выбросил его. Я подошел к нему, протер стекло и всмотрелся в отражение. Оттуда глядело обросшее щетиной нелепое лицо - без бровей, без ресниц. Боже мой, что это за лицо. Оно принадлежало мне, Строганову, оно было еще мое. А дальше? Дальше на месте нынешних пятен появятся язвы, и лица, может быть, вовсе не станет, его сменит непозволительная рожа зверя - "львиное лицо", как говорят врачи. Живое тело начинает гнить и расползаться... В тот день я долго сидел на койке и смотрел в осколок стекла, висевший на стене. Вот оно, последнее убежище, последняя моя пристань! Бровей уже нет, ресниц тоже. И разве я рано или поздно не буду похож на самых страшных из тех, кто живет здесь? Теперь я понимаю прокаженных в Индии, которые умоляли власти заживо похоронить их. Власти исполняли просьбу прокаженных. Это был акт величайшего человеческого благодеяния. И впрямь, во имя чего лечат прокаженных? Чтобы снова и снова убедиться в бесполезности лечения? Нелепость! Нелепость! Так думал я в тот день, сидя на койке, и, когда снова заметил зеркальце, оно опять вернуло мне волю к жизни. Нет, умирать еще рано, подумал я, и ведь неспроста выстроен этот лепрозорий. Я вспомнил о человеке, ушедшем отсюда здоровым, и тогда случай в Индии с заживо погребенными показался мне величайшей глупостью. Врачи обещают. Но разве можно верить обещаниям врачей? Я подошел опять к зеркальцу и долго рассматривал свое лицо. Оно было бронзовое от загара, его бороздили морщины, а на лбу - два темных пятна, оставшихся будто от жирной, не совсем смытой сажи. Значит, это верно: я прокаженный? Неужели она бросилась уже на лицо? Я принялся тереть лоб. Пятна не сходили. Тогда, чтобы проверить окончательно, я зажег папироску, и в этот момент зеркальце отразило еще одно лицо. На пороге стоял человек. - С новосельем вас! Что это было - глупость или простота? Разве принято в таком месте поздравлять с новосельем? Лицо у человека было неподвижно. Его глаза были похожи на мутный жидкий холодец, и в глубине холодца покоилась тупая, давняя тоска. Я предложил ему сесть. Человек спросил: - Вы откуда же будете? Я не хотел ему отвечать. Я инстинктивно отошел от него в другой угол и тут вспомнил: ведь я - такой же. Отныне мы будем вместе жить и, как колодники, прикованные к одной тачке, повезем нашу болезнь вместе до конца... - Так вы, значит, из Ковыльевки... Бывал там, бывал давно... лет пятнадцать назад... Ну, как там? - Что "как"? Где "там"? Человек заморгал, открыл рот, хотел что-то сказать, но не знал, по-видимому, о чем говорить, и я понял тогда: ему просто хотелось поговорить со свежим, прибывшим с "воли" человеком, поговорить не "по - прокаженному", а "по - человечески", узнать, как живут люди, какие дела происходят на белом свете. Но он не мог подобрать ни одного слова, ни одного ясного вопроса, кроме этого вот "как там?". И я начал рассказывать. Боже мой, как это трудно! Я говорил не много, и человек ловил каждое мое слово так, как ловит рыба, выброшенная на берег, воздух. - Так... так... Вот оно что... А не слыхали ли вы чего-нибудь нового насчет "этого"? Он тупо уставился на меня и стал похож на голодную собаку, смотрящую в глаза человека, который ест мясо. - Это насчет чего? - Ну, да насчет того... - Урожая? - Нет, насчет этой самой... лепры. Ничего не слышно? Говорят, будто есть против нее средство, которое как рукой сымает. - Ничего я не слышал. - Ничего! Человек огорчился и двинулся на табурете. - А разве кто-нибудь говорил о таком средстве? - Болтают тут, да кто его поймет! Говорят вон, будто Туркеев наш такое средство готовит. Никак, уже пять лет работает и как есть теперь к самому концу подходит. Остается ему только листик какой-то найти, и готово... В секрете держит. Да листик-то, говорят, далеко растет, будто - в Китае. Ну, разве тут поймешь? Все болтают, а чему верить - не знаешь. Только сдается мне, тогда бы по громкоговорителю известили, а громкоговоритель на этот счет молчит... каждый вечер молчит... Мне стало страшно. Перед моими глазами носился еще "тот" мир, я видел его, ощущал его, считал еще своим. Я чувствовал биение его жизни -