ут же вспомнила, что говорил эксперт во
время осмотра тела покойного Когана. Что того зарезали обыкновенным кухонным
ножом.
     "Бежать!"  - в голове промелькнула эта единственная мысль. А полиция? Я
же хотела звонить в полицию. Но телефон в спальне, а там Денис. Если звонить
с  сотового,  то  он все равно услышит. Смогу ли я продержаться,  до приезда
полицейских?
     Как будто услышав мои слова, Денис крикнул из спальни:
     - Лера, ну где ты? Я заждался.
     -  Иду,  иду, -  ответила я,  схватила  сотовый телефон и  выскочила из
квартиры.
     Я бежала вниз  по лестнице, не помня себя. Выскочив на пустынную улицу,
я  стала нажимать на кнопку вызова сотового телефона Бурштейна, но ответа не
было. Наверно, я что-то не так напрограммировала. Нужно было туда ехать.
     Из-за поворота выехала машина и знакомый голос окликнул меня:
     - Валерия!
     Я обернулась. Это был зеленый "Форд". За рулем сидел Додик.
     Я совершенно не удивилась, что  он  делает около моего  дома. Просто  в
этот момент я вспомнила, что ключи от машины  я  оставила  дома, и Додик был
весьма кстати.
     - Додик! - бросилась я к нему, - отвези меня в полицию. Срочно.
     - Садись, - коротко сказал он.
     Я села и он сам пристегнул мой ремень.
     - Что происходит? - спросил Додик.
     -  Я  не  могу  сейчас  тебе  объяснить,  просто мне  нужно  немедленно
известить полицию. Маньяк около меня и намеревается меня зарезать.
     - Да? - удивился он. - Ну тогда поехали.
     До полиции было несколько минут езды. Я посмотрела на дорогу - мы ехали
совершенно незнакомыми улицами.
     - Где мы находимся? - обеспокоено спросила я, словно очнувшись.
     -  Не волнуйся, просто  перерыли улицу  Шапиро и я еду  в  объезд.  Это
займет немного времени.
     - А... - я успокоилась. У нас в  городе вечно что-нибудь  перекрывали и
рыли.
     Додик неожиданно свернул к морю. Я испугалась не на шутку.
     - Куда мы едем? Останови машину! Немедленно.
     -   Сейчас,  сейчас,   -  пробормотал  Додик  и  машина   действительно
остановилась спустя некоторое время.
     - Пусти меня, -  я  пыталась отстегнуть ремень  безопасности, но у меня
ничего не получалось.
     - Не  старайся, только я сам могу его  открыть, - как бы  устало сказал
он.
     - Где мы  находимся? -  хотя я уже  поняла где.  Мы были в Национальном
парке, на  берегу моря,  но не там,  где стоят колонны и жарят шашлыки около
палаток, а совсем в пустынной его части, заросшей колючим кустарником.
     - Когда ты села в мою машину, я  просто не мог поверить в свою удачу, -
неожиданно произнес он, - я же ехал к тебе.
     - В полночь? Ко мне? Зачем? Я тебя не приглашала, - вдруг я поняла, что
сморозила глупость - не надо было его унижать.
     - Конечно не приглашала, кто я для тебя?!
     Его голос почти сорвался на крик.
     Боже, ну можно ли быть  такой дурой?! Денис... Никакой не  Денис, а вот
этот странный,  незаметный тип, с которым  я  виделась каждый день,  который
сидит  сейчас  тут,  в  машине,  в  нескольких  сантиметрах  возле  меня.  Я
привязана,  вокруг ни души. Меня  можно зарезать, задушить,  изнасиловать, а
потом выбросить в море.  И все. Финита ля комедия. Что же  делать? Как выйти
из этого положения? Я  пыталась освободиться, шаря руками вокруг себя. Вдруг
я  наткнулась  на  телефон  в кармане своей юбки.  Мысленно  моля, чтобы  он
заработал, я нащупала эту единственную кнопку вызова и нажала на  нее вновь.
Додик  ничего не заметил. Он был углублен в себя и говорил прерывисто, слова
безостановочно слетали у него с губ:
     -  Меня никогда  никто не  хотел  выслушать до конца. Я  никому не  был
интересен,  даже собственной матери.  Она била меня по лицу, когда я врал  -
так она  считала.  А я не обманывал, я просто жил  в  своем мире, лучшем  из
миров. Там никто не  смеялся  надо  мной, там  никому  не было  дела до моих
оттопыренных ушей и  я  всегда рассказывал  интересные истории,  которые все
слушали до конца...
     А вот я прислушивалась к сотовому телефону, который  сжимала в кармане.
И  о,  чудо,  послышался еле  слышный  гудок  вызова.  Я быстро зажала рукой
микрофон,  чтобы  эти  звуки  не  прорвались наружу.  Гудки окончились  и из
кармана послышалось неясное вопросительное бормотание. Я громко сказала:
     -  Додик, ну зачем надо было привозить меня в парк леуми - я специально
произнесла  название  Национального  парка на иврите  -  ведь  Борнштейн  не
говорил по-русски, - разве мы  не могли  бы посидеть у меня? А то  здесь так
страшно - в парке леуми, - последние слова я буквально выкрикнула.
     - Мне тоже было страшно, когда я ее  убил, -  надрывно проговорил он, -
но жить с ней было еще страшнее. Она говорила  мне, что  я никчемный, глупый
урод, что  я  недостоин был  родиться на  белый  свет и  что ее уговорили не
делать аборт. Каково это выслушивать ребенку. Если я приносил плохие отметки
из  школы, она  называла меня тупицей, который весь в отца. Его я  не помню,
они разошлись, когда я был совсем маленьким.
     Я вспомнила, что доктор  Рабинович говорил: пока маньяк не выговорится,
он не убьет свою жертву. И я торопливо стала задавать вопросы:
     - Почему она тебя так не любила? Ведь она же мать?
     -  Я  родился,  когда  она  была  совсем  молодая. Ей хотелось  жить  и
развлекаться, а  бабушек не было. Я ей постоянно мешал. Она убегала из дома,
а  я  оставался  совсем  один и  боялся.  Боялся темноты, привидений, крыс -
всего. А  она  только  смеялась и  называла меня трусом. Я до двенадцати лет
мочился в постель и это было еще одно подтверждение моей никчемности.
     - А что потом было? - продолжала я спрашивать.
     - Она  безумно  хотела выйти  замуж  и не просто  так,  а  за  богатого
мужчину.  А я ей мешал. Мне было  семнадцать лет, я еще  учился  в  школе  и
однажды пришел рано домой.  Нас отпустили с  уроков. Я вошел  в дом и позвал
ее: "Мама!".  Она вышла  из спальни, а  за  ней какой-то пузатый дядька.  Он
усмехнулся:  "Я не  знал, Симочка, что у тебя  такой большой сын,  а ты ведь
говорила, что тебе двадцать девять." Он ушел и никогда больше я его у нас не
видел. Моя мать как с цепи сорвалась. Она кричала на  меня, била по щекам, а
я  не понимал за что.  Зато сейчас я понимаю. Ей противен был сам факт моего
существования.  У   нее  не  было  не  только  любви  ко  мне,  даже  самого
элементарного материнского инстинкта. Я бы ушел из дома,  но мне некуда было
идти. Даже в армию. От службы я был освобожден по состоянию здоровья.
     -Ты сказал, что ты ее убил. Неужели это было на самом деле?
     -  Однажды  я  пришел  в  дом  с  девушкой. Мать была  дома,  в сильном
подпитии.  С  каждым годом  она пила  все  больше  и больше. Увидев нас, она
сказала:  "А, ты уже начал трахаться,  надоело дрочить  в ванной." Девушка в
слезах  выскочила из нашего дома. Это просто была хорошая подружка, у меня с
ней  ничего не  было. Она никогда надо  мной  не  смеялась. Я  развернулся и
закатил  матери  пощечину.  Она от удара упала виском на  стол.  Умерла  она
мгновенно. Я стоял возле ее тела, не зная, что делать.  Вызвал скорую. Врачи
увезли ее. Потом  меня таскали несколько раз к  следователю, но дело закрыли
за недостатком улик.
     - Тебя мучает совесть? - осторожно спросила я.
     - Нет, не мучает, -  выкрикнул он, - поделом ей. Это из-за нее я такой,
как я сейчас. Она  умерла, потому, что я всю свою жизнь желал ей смерти. Она
была для меня единственным близким человеком, и я ее убил своей  ненавистью.
Я принимал наркотики, я не мог жить с этой тяжестью на душе...
     Он зашелся в рыданиях. Я прислушалась. Телефон жил своей жизнью, что-то
в нем потрескивало. Я одернула юбку так, чтобы карман с телефоном оказался у
меня на коленях и снова громко сказала:
     -  Додик, я не хочу оставаться  в парке  леуми,  поедем  ко мне. У тебя
машина новая, "Форд". Поедем. Я тебе кофе сварю.
     Он поднял голову с руля. Взгляд был удивленный.
     - Ты  думаешь вернуться домой? Ты  же гнала меня,  когда  я  приходил к
тебе. Как же. У тебя дома этот, программист. Зачем тебе Додик? Ты соизволила
выслушать  меня  только  когда  сидишь  привязанная.  Иначе  я  тебе  просто
неинтересен. И другие такие же дряни, как и ты. Им я платил деньги за визит,
а потом убивал, как собак. Они тоже не хотели слушать меня. Только за деньги
соглашались. Этот, из клиники... Хотел  положить меня в больницу  и  лечить.
Пусть своих наркоманов лечит! А другой! Тоже мне - сосед называется, а плату
за прием взял. Только тогда выслушал. А обо мне можно книгу написать - такая
у меня жизнь. На магнитофон меня записывал.
     - А где кассета? - вставила я вопрос в его страстный монолог.
     - Я забрал ее. Сначала взял - он не хотел отдавать, возражал, - а потом
наказал его. И поделом!
     Я  чувствовала,  что разговор  подходит  к концу.  Сколько  можно  было
продлевать его? Но я не теряла надежды. Додик тем временем продолжал:
     -  Сейчас  ты все знаешь.  Когда  встретишься  там,  наверху  с  Богом,
расскажи ему обо мне. Я не виноват.
     "Расскажите  государю-императору, что, дескать, живет в таком-то городе
Петр Иванович Бобчинский..". - пронеслось у меня в голове. Вслух я сказала:
     - Додик, я понимаю, почему ты так не  любишь  врачей-психиатров  -  они
тебе  достаточно насолили, - Господи,  пусть только он не почувствует  моего
лицемерия, - но недавно был убит православный священник, а он-то за что?
     - Все они  одинаковые,  - выкрикнул он с гневом, - я думал, что они там
святые, а оказалось, что я для него пустое место, падаль вонючая.
     - Успокойся, Давид, почему ты так подумал? Он тебя обидел?
     - Я пришел к нему, думал, что  он лучше, чем эти, доктора недоделанные.
Хотел  душу излить,  ведь наболело! Для  чего  же  они, в  церкви,  исповедь
придумали?
     - Подожди, ты же еврей.
     - Да? Это я там был евреем, у моих родителей именно это было в паспорте
написано. А  вот  бабка,  материна  мать,  была православная.  Когда  я  был
маленький,  таскала  меня в церковь, креститься заставляла,  иконы целовать.
Это  она мне про исповедь  рассказала. "Ой,  благодать-то  какая, внучек,  -
вдруг сказал он изменившимся голосом, - как выйдешь с  исповеди, покаешься в
грехах своих  тяжких, на душе легко-легко,  будто  ангел  крылом  осенил..."
Врала она, бабка моя, Евдокия Никитична! - заключил он решительно.
     - Почему врала? - я уже не знала, о чем спрашивать.
     - Потому! Когда  пришел к этому попу, думал, что то, что эти не сделали
- у него получится.  Раскрылся перед ним, всю подноготную вывернул. Он начал
отделываться  от меня, говорил, что надо молиться и верить и  тогда  мне Бог
поможет.  Общие слова,  просто отговорки  бездушные.  Я ему  про  психиатров
рассказывать  начал.  А  он, я сразу  увидел,  испугался и чуть  полицию  не
позвал. О себе, гад, думал. Про тайну исповеди забыл! А о том, что мне плохо
и не понимает никто  - это ему  совсем  неинтересно было.  Вот и  получил по
заслугам,  все,  что  ему положено. Ничего,  ничего, всем достанется!  - он,
блуждая до этого взглядом по сторонам, вдруг пристально посмотрел на меня.
     Мне стало страшно.  Да  так, что  струйка холодного пота  потекла между
лопаток. Блестящие безумные глаза смотрели на меня в упор. Я судорожно стала
шарить руками вокруг себя, надеясь вырваться каким-то образом.
     Не  отрывая  от меня безумного взгляда,  Додик пошарил левой рукой  под
сидением и вытащил большой нож.
     "Все, -  подумала  я,  - вот и  конец...  " И еще  подумала, что  Дашка
останется сиротой, хорошо хоть квартиру успела купить...
     Господи, что за чушь мне лезет в голову. Но вслух я сказала:
     - Ну зачем тебе это? Не надо.
     И я решила сопротивляться до последнего, несмотря на ремень.
     Додик взвесил в руке нож. Потом вроде бы извиняясь, сказал:
     - Не с руки как-то в машине, я же не левша.
     Он открыл дверцу и собрался выходить.
     Вдруг  в кустах послышался шорох,  навстречу Додику  метнулась какая-то
тень.  Раздался звук  удара и шум  падающего тела. В  открытую дверцу машины
заглянут Михаэль Борнштейн. Я ахнула.
     - С вами все в порядке, Валерия? - спросил он, хмурясь.
     - Да, только я не могу отстегнуть этот проклятый ремень.
     Борнштейн принялся возиться  с  замком, но не смог  меня освободить. Он
поднял нож, валявшийся на земле и в два взмаха перерезал тугой корд.
     Я  с  удовольствием  вылезла  из  машины  и расправила  затекшие члены.
Борнштейн по сотовому телефону вызывал полицию. Додик  без сознания лежал на
земле.
     -  Вы меня  все-таки  нашли!  -  слезы  лились  в  три ручья,  от этого
казалось,  что хлынул бесшумный ливень. Михаэль смущенно кашлянул, извлек из
кармана пакетик  бумажных салфеток, но почему-то  не решился их протянуть. И
сказал, чуть виновато:
     - Да, Валерия, вы молодец. Я слышал практически весь ваш разговор. Хотя
я не понимаю по-русски, но вы несколько раз произнесли слова "парк леуми", а
потом "Форд".  Я понял, что вы в парке, говорить в открытую не можете, и что
вы находитесь в машине "Форд". Я поехал в парк,  обшарил его безлюдную часть
и увидел  вас. В  машине  горел свет,  поэтому если бы вашей жизни  угрожала
непосредственная опасность, я бы выстрелил.  Но он,  - Борнштейн показал  на
Додика, - облегчил мне задачу - он вылез из машины.
     - Ой, - я спохватилась и выключила свой телефон. Мысль о том, какой мне
пришлют  счет из компании, мгновенно  высушила слезы. И черт с ним, здоровье
дороже.
     Подъехали две полицейские машины. На Додика надели наручники и засунули
его  в машину. Выражение у него  было никакое  - как у  пластмассовой куклы.
Один из полицейских сел за руль его "Форда".
     - Я отвезу вас домой, - сказал следователь, совсем, как в первый раз.
     Сев в  его  машину,  я,  наконец-то,  решилась задать  Михаэлю  вопрос,
вертевшийся у меня на кончике языка:
     -  Скажите,  Михаэль, а  что  Айзенберг?  Он  каким-то образом оказался
замешанным в этой истории.
     Борнштейн рассмеялся:
     - Ну что вы, Валерия.  Я понимаю, что  после такого напряжения, которое
вы перенесли, вам вполне может показаться,  что против вас плелся вселенский
заговор, -  тут  он улыбка  на его лице растаяла  и он серьезно посмотрел на
меня. - Айзенберг - крупный мошенник. Дело еще  не закончено, но кое-что уже
стало ясным. По его вине пострадало множество людей...
     - Вы уже нашли что-нибудь?
     -  Вкратце дело  обстоит  вот  как, - Михаэль не  отрываясь смотрел  на
дорогу,  тщательно объезжая колдобины на выезде из парка, - пользуясь своими
связями в  муниципалитете,  Айзенберг получил  разрешение на строительство в
промышленной  зоне города современного предприятия. Все хорошо  и прекрасно,
люди  получат  работу,  городская  управа  -  налоги  и   снижение  процента
безработицы,  а сам  Айзенберг -  почет и уважение, ну и деньги, разумеется.
Когда его небольшая фабрика заработала в полную силу, и  лекарства заполнили
склад  готовой продукции, оказалось, что не  все больницы  готовы  заключать
контракт с новым партнером. Везде уже устоявшиеся связи, ведь люди не спешат
изменять  что-либо  в  своей  жизни, если это новое  не  будет намного лучше
старого и привычного. И тогда  Айзенберг  придумал следующий ход,  - Михаэль
мельком взглянул на меня, весь мой вид выражал полнейшую заинтересованность,
что очень  странно, если  вспомнить  недавние  события, и  он  продолжил,  -
Айзенберг обратился  к своей супруге, патронессе  фонда  "Америка - терпящим
нужду". Вам известен этот фонд?
     Я  кивнула  утвердительно, хотя мне  была известна  лишь  сама  госпожа
Айзенберг, а не ее детище.
     -  И они вдвоем  придумали следующий ход. Жена предлагала  какой-нибудь
больнице   субсидию  с  тем,   чтобы  деньги   пошли  на  закупку  лекарств,
производимых  фабрикой  ее  мужа, кстати,  совсем  неплохих  лекарств.  Наши
эксперты  проверили. Вся  продукция изготовлялась под  контролем австрийских
технологов.
     - И что, - спросила я, - больницы заключили с ним сделку?
     - Крупный центры отказались, - ответил Михаэль. Мы уже давно выехали из
парка и  направлялись ко мне домой, - то  ли сумма их не устроила,  то ли не
хотели конфликтовать со старыми партнерами, но дело обстоит именно так.
     - Значит, согласились маленькие больницы, - твердо заключила я, - у них
каждая копейка на счету.
     - Верно, - кивнул Борнштейн,  - согласилась клиника "Ткума" - у  нее не
хватало средств, а тут такое подспорье. И еще пара больниц на периферии, там
сейчас проверяются накладные.
     -  Михаэль, я все понимаю, - с  жаром  сказала  я. Меня  уже  настолько
занимал этот случай, что мои собственные приключения отошли на  второй план,
- я не понимаю  только  одного:  каким  образом в  клинике  стали появляться
наркотики с маркой "сделано на фабрике "Труфатон""?
     -  Я  как-то  от одного полицейского,  кстати, выходца из России слышал
пословицу, которая точно  отражает суть дела: "Жадность фраера сгубила". Мне
думается,  с Айзенбергом именно  это  и произошло, -  Михаэль остановился на
красный  свет,  хотя на улице не было ни одной  машины, ни  одного пешехода,
видимо у него  было  врожденное чувство долга,  - ему было мало  тех  денег,
которые перетекали к нему из американского фонда - нельзя было зарываться. И
он совершил преступление. Мы нашли документы, по которым списывались десятки
ампул  морфия,   как  бой  и   сотни   упаковок   психотропных   препаратов,
изготовленных "как некондиционные".
     - А куда смотрели австрийские технологи? - удивилась я. -  Их продукцию
называют "некондиционной", а они в ус не дуют!
     - А! - рассмеялся  следователь. - Это  еще одна русская пословица! Надо
запомнить. Куда вы говорите, они дули?
     -  В  ус, -  я попыталась объяснить, что эта  пословица  обозначает, но
Михаэль махнул  рукой, как бы говоря, что он понял и  мы  тронулись с места,
так как загорелся зеленый.
     - Технологи не заметили этого по ряду причин. Во-первых, они не  всегда
в  Израиле.  Их приглашают время от  времени, а лекарства списывались  в  их
отсутствие. И во-вторых - они занимаются производством, а не сбытом. Ни один
западный специалист не полезет во что-то, если ему за это не заплатят.
     А вообще,  как  говорят  французы,  шерше  ля фам, -  вдруг  неожиданно
произнес Борнштейн.
     - Это я знаю, -  я  поспешила ответить.  - Его жена  жаловалась, что ее
благоверный стал холоден.
     - И таки она была права, -  усмехнулся следователь. - Знаете на что шли
денежки, которые Айзенберг зарабатывал так непотребно?
     - Нет, - удивилась я.
     - У него действительно была любовница -  молодая девушка из Тель-Авива.
А она требовала очень больших расходов...Приплюсуйте к этому неприятности на
фабрике  и  отказ  жены  делиться  с  ним своими капиталами - будет  от чего
приходить в уныние.
     Милый,  милый   Михаэль!  Так   он  старался  отвлечь  меня  от  жутких
воспоминаний.
     Около моего дома он остановился и сказал:
     - Обо всем, что произошло с вами, поговорим  завтра, вернее, сегодня. Я
вам позвоню.
     - Спасибо вам. Если бы не вы... - мой голос сорвался и я неожиданно для
себя обняла его и поцеловала. Он даже не удивился.
     Я вышла из машины и поднялась к себе. Дверь была не заперта, в квартире
стояла тишина.
     Я включила  бра над постелью и присела на  краешек. Денис повернулся ко
мне и сонно спросил:
     - Где ты была? Я ждал-ждал - и заснул.
     - Скажи-ка мне, милый  ребенок, - спросила я его вместо ответа  голосом
фрекен Бок, - зачем тебе нож в дипломате?
     - Мама просила купить, - "милый ребенок" зевнул и отвернулся к стене. А
я  осталась  сидеть  на  краю  постели,  с  трудом  справляясь  с  приступом
истерического смеха.




        1