Анджей Сапковский. Maladie
--------------------
Andrzej Sapkowski "Maladie"
Анджей Сапковский. Maladie
--------------------
Вижу зеркальный туннель, переливчатый, жуткий,
Сквозь подземелие снов моих как бы пробитый,
Где никогда не ступала на гулкие плиты
Чья-то нога... Где ни весен, ни зим... Промежутки.
Вижу зеркальную небыль, исход или - что же? -
Где вместо солнца, как будто дозорные, свечи -
К тайне причастны. Где нету конца, ибо Нечто
Проистекает само из себя, множит множа.
Болеслав Лесьмян
Бретань, сколько я себя помню, ассоциируется у меня с изморосью и
шумом волн, набегающих на рваный каменистый пляж. Цвета той Бретани,
которую я помню, - серое и белое. Ну и конечно, аквамарин, а как же
иначе-то.
Я плотнее окутался плащом, тронул коня шпорами и послал его к дюнам.
Мельчайшие капли - слишком мелкие, чтобы впитываться, - плотно оседали на
ткани плаща, на гриве коня, туманным паром убивали блеск металлических
частей упряжи и экипировки. Горизонт выплевывал тяжелые серо-белые клубы
туч, накатывающих на сушу.
Я поднялся на покрытый пучками жесткой серой травы холм. И тут увидел
ее, темную на фоне неба, неподвижную, застывшую статую.
Подъехал ближе. Конь тяжело ступал по песку, затянутому лишь тонкой
.пленкой влаги, тут же лопавшейся под копытами.
Она сидела на сивой лошади, по-дамски, окутанная темно-серой
ниспадающей на спину лошади накидкой. Капюшон был откинут назад, светлые
влажные волосы кудрявились, слипшись на лбу. Неподвижная, она глядела на
меня спокойными, казалось, задумчивыми глазами. Они источали спокойствие.
Ее лошадь тряхнула головой. Звякнула упряжь.
- Бог в помощь, рыцарь, - проговорила всадница, опережая меня. Голос
был спокойный, сдержанный.
- И тебе, госпожа.
У нее было милое овальное лицо, красивые полные губы, над правой
бровью то ли родимое пятнышко, то ли маленький шрамик в виде опрокинутого
полумесяца. Я осмотрелся. Вокруг были только дюны. Никаких признаков
сопровождающей ее свиты, слуг или повозки. Она была одна.
Как и я.
Она последовала глазами за моим взглядом, улыбнулась и сказала, как бы
подтверждая:
- Я одна. Ждала тебя, рыцарь.
Так. Она ждала меня. Интересно. Я, например, понятия не имел, кто она
такая. И не думал застать здесь никого, кто мог бы меня ожидать. Во всяком
случае, так мне казалось.
- Ну что ж, - сказала она. Ее лицо дышало покоем и холодом. -
Трогаемся, рыцарь. Я - Бранвен из Корнуолла. Нет, она не из Корнуолла. И -
не бретонка. Есть причины, из-за которых мне порой случается не помнить
того, что происходило даже в недалеком прошлом. Бывают у меня черные
провалы в памяти. Бывает и наоборот: временами помнится такое, чего - я
почти уверен в этом - никогда не было. Странные дела порой творятся с моей
головой. Иногда я ошибаюсь. Но ирландский акцент, акцент обитателей Тары и
Темаирских гор, я не перепутал бы ни с каким иным. Никогда.
Я мог ей это сказать. Но не сказал.
Я наклонил голову, рукой в перчатке коснулся кольчуги на груди.
Представляться не стал. Имел на то право. Перевернутый щит у моего колена
был явным знаком того, что я желаю сохранить incognito. Рыцарский обычай
уже приобретал характер повсеместно признаваемой нормы. Нельзя сказать,
чтобы эти нормы были очень уж разумны, если учесть, что рыцарский обычай
становился все более дурашливым и невероятно причудливым.
- Трогаемся, - повторила она, направив лошадь вниз, в седловинку между
холмиками дюн с торчащей словно щетина травой. Я последовал за ней,
догнал, мы поехали рядом, бок о бок. Иногда я даже немного опережал ее -
со стороны могло показаться, что веду именно я. Мне это было без разницы.
Направление в принципе было правильным.
Ведь море было позади. За нами.
Мы не разговаривали. Бранвен, которой хотелось, чтобы ее считали
корнуоллкой, несколько раз поворачивалась и поглядывала на меня. Казалось,
хотела что-то спросить. Но не спрашивала. Я был ей благодарен. Вряд ли я
на многое смог бы ответить. Я тоже молчал и размышлял - если так можно
назвать процесс тяжкого труда, имеющего целью как-то упорядочить в мозгу
картины и факты.
Чувствовал я себя отвратно, по-настоящему отвратно.
Из задумчивости меня вырвал приглушенный вскрик Бранвен и вид зубатого
острия перед самой грудью. Я поднял голову. Острие принадлежало рогатине,
которую держал дылда в фетровом шутовском колпаке и рваной кольчуге,
второй, с паскудной угрюмой мордой, держал лошадь Бранвен за узду у самого
мундштука. Третий, стоявший в нескольких шагах позади них, целился в меня
из самострела. Будь я, черт побери, Папой Римским, я б под страхом
отлучения запретил изготовлять самострелы
- Спокойно, рыцарь, - сказал самострельщик, целясь прямо мне в грудь.
- Я тя не убью. Ежели не придется. Но ежели ты тронешь меч, то придется.
- Нам нужна жратва, теплая одежка и малость грошей, - сообщил угрюмый.
- Ваша кровь нам ни к чему.
- Мы не дикари какие, - проговорил мужчина в смешном колпаке. - Мы
честные профессиональные разбойники. У нас свои принципы.
- Наверно, отбираете у богатых, отдаете бедным? - спросил я.
Тот, что в смешном колпаке, широко усмехнулся, аж показались десны. У
него были черные блестящие волосы и смуглое лицо южанина, заросшее
многодневной щетиной.
- Так-то уж далеко наша порядочность не заходит, - сказал он. - Мы
отбираем у всех подряд. Но поскольку сами-то мы бедные, то выходит одно на
одно. Граф Оргил разогнал дружину, отпустил нас. До часу до времени, пока
мы не пристанем к кому другому, жить-то надо. Как считаешь?
- И чего ты ему толкуешь, Бек де Корбен? - встрял угрюмый. - Чего,
говорю, толкуешь? Он же насмехается над нами, оскорбить хотит.
- Я выше этого, - заносчиво бросил Бек де Корбен. - Пропускаю помимо
ушей. Ну, рыцарь, не трать времени. Отвязывай вьюки и кидай сюды, на
дорогу. А рядышком пущай прилягет твой мешочек. И плащ. Заметь, мы не
требуем ни коня, ни доспехов. Знаем границу-то.
- К сожалению, - проговорил угрюмый, омерзительно щурясь, - вынуждены
одолжить у тебя и дамочку. На некоторое время.
- Ах да, совсем было запамятовал. - Бек де Корбен опять ощерился. - И
впрямь нужна нам эта невеста. Сам понимаешь, рыцарь, безлюдье,
одиночество... Уж и забыл, как голая баба выглядит.
- А я вот не могу забыть, - сказал самострельщик. - Кажную ночь, как
только глаза прикрою, так и вижу.
Вероятно, я, сам того не ведая, улыбнулся, потому что Бек де Корбен
резким движением сунул мне рогатину к лицу, а самострельщик быстро поднес
оружие к щеке.
- Нет, - вдруг сказала Бранвен. - Нет, не надо. Я взглянул на нее. Она
постепенно бледнела, начиная с подбородка к губам. Но голос был
по-прежнему спокойный, холодный, сдержанный.
- Не надо. Не хочу, чтобы ты погиб из-за меня, рыцарь. Да еще мне и
синяков наставят, и одежду испоганят. В конце концов, что тут
особенного... Не так уж много они и требуют.
Я удивился не больше, чем разбойники. Можно было догадаться раньше.
То, что я принимал за холод, сдержанность, непоколебимое спокойствие, было
попросту отрешенностью. Мне такое было знакомо.
- Брось им свои тюки, - продолжала Бранвен, еще сильней бледнея. - И
поезжай. Пожалуйста. В нескольких стае отсюда, на развилке, стоит крест.
Дождешься там. Думаю, долго это не протянется.
- Не кажный день встречаешь таких рассудительных дамочек, - сказал Бек
де Корбен, опуская рогатину.
- Не смотри на меня так, - шепнула Бранвен. Несомненно, что-то
наверняка было в моем лице, а ведь мне казалось, что я неплохо владею
собой.
Я отвел руку назад, прикидываясь, будто развязываю ремень вьюков,
незаметно вынул правую ногу из стремени. Хватанул коня шпорой и двинул
Бека де Корбена в морду так, что он отлетел назад, балансируя рогатиной,
словно плясун на канате. Вытягивая меч, я наклонил голову, и нацеленная в
мое горло стрела звякнула по чаше шлема и соскользнула. Я ударил угрюмого
сверху хорошим классическим синистром, а прыжок коня позволил легче
вырвать клинок из его черепа. Все вовсе не так уж и трудно, если знаешь,
как это делается.
Если б Бек де Корбен хотел, он вполне мог удрать в дюны. Но он не
хотел. Он думал, что, прежде чем я успею завернуть коня, он сможет всадить
мне рогатину в спину. Он ошибался.
Я с размаху хлобыстнул его по рукам, вцепившимся в древко, и еще раз -
по животу. Хотел-то я ниже, но не получилось. Идеальных людей не бывает.
Самострельщик тоже оказался не из трусливых: вместо того чтобы
убежать, он снова натянул тетиву и попробовал прицелиться. Сдержав коня, я
ухватил меч посередине клинка и метнул. Нормально! Он упал, да так удачно,
что не пришлось спешиваться, чтобы подобрать оружие.
Бранвен, склонив голову к конской гриве, плакала, давилась слезами. Я
не проронил ни слова, не пошевелился. Понятия не имею, что надо делать,
когда женщина плачет. Один бард, с которым я познакомился в Динасе, в
Гвинедде, утверждал, что в этом случае правильнее всего - тоже
расплакаться. Не знаю, то ли он шутил, то ли говорил серьезно.
Я старательно протер клинок. У меня под седлом всегда есть тряпица,
чтобы протирать меч в подобных случаях. Пока протираешь клинок, руки
успокаиваются.
Бек де Корбен хрипел, стонал и всячески старался умереть. Можно было
слезть с коня и добить его, но я чувствовал себя не лучшим образом. Да и
ему не очень-то сочувствовал. Жизнь - жестокая штука. Мне, сколько я себя
помню, тоже никто не сочувствовал. Во всяком случае, так мне казалось.
Я снял шлем, кольчужный наголовник и шапочку. Совершенно мокрую. Черт
побери, я вспотел как мышь в родильной горячке. Чувствовал себя отвратно.
Веки словно свинцом налиты, плечи и локти начинали ныть и болезненно
неметь. Плач Бранвен доходил до меня как сквозь стену из бревен, щели
между которыми плотно прошпаклеваны мхом. В голове билась и звенела тупая,
перекатывающаяся боль.
Как я попал на эти дюны? Откуда прибыл и куда направляюсь? Бранвен...
Я где-то уже слышал это имя. Но не мог... никак не мог вспомнить где...
Одеревеневшими пальцами я дотронулся до утолщения на голове, до
старого шрама, оставшегося после того страшного удара, который рассадил
мне череп и вдавил в него прогнувшиеся края разрубленного шлема.
Неудивительно, подумал я, что при такой штуковине на голове я порой
ощущаю страшную пустоту в мозгу. Неудивительно, что черный коридор моих
снов, где-то далеко оканчивающийся едва уловимым мутноватым светом,
ухитряется вести меня и наяву.
Хлюпанье носом и покашливание Бранвен дали мне понять, что все
кончилось. В горле першило.
- Едем? - спросил я намеренно сухо и твердо, чтобы прикрыть слабость.
- Да, - ответила она так же сухо. Протерла глаза тыльной стороной
ладони. - Рыцарь?
- Слушаю тебя, госпожа.
- Ты презираешь меня, верно?
- Неверно.
Она резко отвернулась, направила лошадь по тропке меж холмов, к
скалам. Я последовал за ней. Чувствовал я себя отвратно.
И ощущал запах яблок.
Я не люблю запертых ворот, опущенных решеток, поднятых разводных
мостов. Не люблю стоять дурень дурнем перед смердящим рвом. Ненавижу
надрывать глотку, отвечая невнятно кричащим из-за частокола и амбразур
кнехтам, не понимая, то ли они меня кроют непотребными словами, то ли
насмехаются, то ли спрашивают, как зовут.
Я ненавижу сообщать имя, когда мне не хочется его сообщать.
На этот раз все устроилось как нельзя лучше: ворота были открыты,
решетка поднята, а опирающиеся на алебарды кнехты не шибко усердны. Еще
лучше было то, что человек в бархате, встретивший нас во дворе,
поздоровался с Бранвен и удовольствовался несколькими ее словами, меня ни
о чем спрашивать не стал. Он галантно подал Бранвен руку и придержал
стремя, галантно отвел взгляд, когда, слезая, она показала из-под юбки
лодыжку и колено, галантно дал понять, что нам надлежит проследовать за
ним.
Замок был ужасающе мрачен и пуст. Словно вымер. Было холодно, а
черные, давно погасшие камины делали, казалось, тьму еще мрачнее. Мы
ждали, я и Бранвен, в огромной холодной зале, среди косых полос света,
падающих сквозь стрельчатые окна. Ждали недолго. Скрипнули низкие двери.
Сейчас, подумал я, а мысль взметнулась под черепом белым холодным
пламенем, являя на мгновение длинную, бесконечную глубь черного коридора.
Сейчас, подумал я. Сейчас она войдет.
Она вошла.
Изольда.
Меня аж что-то дернуло, когда она вошла, засветилась белизной в
мрачном обрамлении двери. Хотите верьте, хотите нет, на первый взгляд ее
невозможно было отличить от той, ирландской Изольды, от моей родственницы,
от Златокудрой Изольды из Ата-Клиат, дочери Диармуйда Мак Кеарбайлла,
короля Тары. Лишь если приглядеться, становилась видна разница - волосы
чуточку темнее и не завивающиеся в локоны. Глаза зеленые, не синие, более
округлые, без того неповторимого миндалевидного разреза. Другое выражение
губ. И руки.
Руки у нее действительно были прекрасны. Думаю, она привыкла к тому,
что их белизну сравнивают с алебастром либо слоновой костью, однако у меня
белизна и гладкость ее рук ассоциировались с горящими в полумраке,
разъяренными до прозрачности свечами в гластонберийском "Стеклянном Храме"
Инис Витрин.
Бранвен глубоко присела в реверансе. Я опустился на одно колено,
наклонил голову и обеими руками протянул Изольде меч в ножнах. Того
требовал обычай: я как бы отдавал меч в ее распоряжение. Что бы это ни
означало.
Она ответила легким наклоном головы, подошла, коснулась меча кончиками
тонких пальцев. Теперь можно было встать. Церемониал разрешал. Я передал
меч мужчине в бархате. Того требовал обычай.
- Приветствую тебя в замке Карэ, - сказала Изольда. - Госпожа...
- Бранвен из Корнуолла. А это мой спутник... М-да, любопытно, подумал
я.
- ...рыцарь Моргольт из Ольстера.
О Луг и Лир! Я вспомнил. Бранвен из Тары! Ну конечно! А позже -
Бранвен из Тинтагеля. Она. Конечно, она.
Изольда молча смотрела на нас. Наконец, сложив свои прекрасные белые
руки, хрустнула пальцами.
- Вы от нее? - тихо спросила она. - Из Корнуолла? Как добрались? Я
каждый день высматриваю корабль и знаю, что он еще не прибыл к нашим
берегам.
Бранвен молчала. И я, конечно, тоже не знал, что ответить.
- Говорите, - сказала Изольда. - Когда приплывет корабль, которого мы
ждем? Кто будет у него на борту? Каким будет цвет паруса, под которым к
нам прибудет корабль из Тинтагеля? Белым? Или черным?
Бранвен не отвечала. Изольда Белорукая кивнула в знак того, что
понимает.
Я ей позавидовал.
- Тристан из Линессе, мой супруг и господин, - сказала Изольда, -
тяжело ранен. Когда он бился с графом Эстультом л'Оргилом и его
наемниками, ему лянцей пробили бедро. Рана изнуряет его... и не
заживает... Никак...
Голос Изольды надломился, прелестные руки задрожали.
- Много дней Тристана бьет лихорадка. Он часто бредит, теряет
сознание, никого не узнает. Поэтому я постоянно нахожусь при нем,
ухаживаю, лечу, пытаюсь смягчить его страдания. Однако моя неловкость и
неумение вынудили Тристана послать моего брата в Тинтагель. Вероятно, мой
супруг считает, что в Корнуолле легче найти хороших лекарей. Мы молчали. Я
и Бранвен.
- Однако от моего брата все еще нет вестей, все еще не видно паруса
его корабля, - продолжала Изольда Белорукая. - И вот вдруг, вместо той,
которую ждет Тристан, являешься ты, Бранвен. Что привело тебя к нему?
Тебя, служанку и наперсницу Златокудрой королевы из Тинтагеля? Может, ты
привезла чудодейственный эликсир?
Бранвен побледнела. Я почувствовал неожиданный укол жалости. Потому
что по сравнению с Изольдой - стройной, высокой, такой воздушной и
преисполненной достоинства, таинственной и невыразимо поекрасной - Бранвен
выглядела простой ирландской крестьянкой, круглолицей, грубоватой,
крутобедрой, с все еще беспорядочно курчавящимися после дождя льняными
волосами. Хотите верьте, хотите нет - мне было ее жаль.
- Однажды Тристан уже принял из твоих рук магический напиток, Бранвен,
- продолжала Изольда. - Напиток, который все еще действует и медленно
убивает его. Тогда, на корабле, Тристан принял из твоих рук смерть. Так,
может, теперь ты прибыла, чтобы дать ему жизнь? Если так - поспеши.
Времени осталось мало. Очень мало.
Бранвен не дрогнула. Лицо у нее было неподвижным, словно у восковой
куклы. Их глаза - ее и Изольды, - пылающие огнем и силой, встретились,
скрестились. Я чувствовал напряжение, потрескивающее как скручиваемый из
пеньки канат. Вопреки моим ожиданиям сильнее оказалась Изольда.
- Госпожа Изольда, - Бранвен упала на колени, склонила голову, - ты
вправе ненавидеть меня. Но я не прошу твоего прощения, не перед тобой я
провинилась. Тебя я прошу только о милости. Я хочу увидеть его, прекрасная
Изольда Белорукая. Я хочу увидеть Тристана.
В глазах Изольды светилась печаль. Только печаль. Голос был тихий,
мягкий, спокойный.
- Хорошо, - сказала она. - Ты увидишь его, хотя я поклялась не
допустить, чтобы его коснулись чужие глаза и руки. Особенно - ее руки.
Руки корнуоллки.
- Она может ведь и не приплыть из Тинтагеля, - прошептала Бранвен, так
и не поднявшись с колен.
- Встань, пожалуйста. - Изольда Белорукая подняла голову, и в ее
глазах сверкнули влажные бриллианты. - Говоришь, может не приплыть? А я...
Я бы босиком побежала по снегу, по терниям, по раскаленным угольям, если
бы... Если бы он только позвал меня. Но он не зовет, хоть и знает об этом.
Он призывает ту, которая может ведь и не приплыть. Наша жизнь, Бранвен, не
устает насмехаться над нами!
Бранвен поднялась с колен. Ее глаза - я ясно видел это - тоже
наполнились бриллиантами. Эх, женщины...
- Так иди же к нему, милая Бранвен, - с горечью в голосе сказала
Изольда. - Иди и принеси ему то, что я вижу в твоих глазах. Но приготовься
к самому худшему. Потому что, когда ты опустишься на колени у его ложа,
Тристан бросит тебе в лицо имя, которое не будет твоим именем. Он бросит
его тебе в лицо как укор, как обвинение. Иди. Слуги укажут тебе дорогу.
Я остался с ней наедине, с Изольдой Белорукой, когда Бранвен вышла
вслед за слугой. Наедине, если не считать капеллана с блестящей тонзурой,
склонившегося над молитвенной скамеечкой и бормочущего себе под нос
латинскую белиберду. Раньше я его не замечал. Да и был ли он тут все это
время? А, черт с ним. Он мне не мешал.
Изольда, все еще машинально ломающая свои белые руки, внимательно
глядела на меня. Я искал в ее глазах враждебность и ненависть. Ведь она не
могла не знать. Когда выходят замуж за ходячую легенду, то узнают эту
легенду в самых мельчайших деталях. А меня, черт побери, мелким не
назовешь.
Она смотрела на меня, и что-то странное было в ее взгляде. Потом,
подобрав почти невесомое платье у узких бедер, она присела на резное
кресло, стиснув пальцы белых рук на подлокотниках.
- Сядь рядом, - сказала она. - Моргольт из Ольстера.
Я сел.
О моем поединке с Тристаном из Лионессе кружит множество невероятных,
от начала до конца вымышленных историй. В одной меня даже превратили в
дракона, которого Тристан победил, формально завоевав тем самым право на
Изольду Златокудрую. Хорошо придумано, да? И романтично, и его
оправдывает. Действительно, на моем щите был намалеван черный дракон.
Наверно, отсюда и пошла выдумка? Потому что ведь любой знает, в
действительности драконов в Ирландии нет со времен Кухулина.
Другая байка утверждает, будто бой проходил в Корнуолле, еще до того
как Тристан познал Изольду. Это неправда. Выдумка менестрелей.
Действительно, король Диармуйд посылал меня к Марку в Тинтагель. Я бывал
там не раз и действительно крепко грызся за дань, положенную Диармуйду от
корнуоллца хрен его знает по какому поводу. Я политикой не интересовался.
Но в то время ни разу не встречал Тристана.
Не встретил я его и когда он в первый раз побывал в Ирландии.
Познакомился с ним лишь при его втором посещении, когда он заявился
просить для Корнуолла руки Златокудрой. Марк, сын Мейхриона, кузен
Великого Артура, пожелал сделать нашу Изольду владычицей Тинтагеля. Двор
Диармуйда, как всегда в таких случаях, разделился на тех, кто поддержал
такое породнение, и тех, кто был против. Среди последних был и я. Честно
говоря, я понятия не имел, в чем там было дело. Я уже говорил, что у меня
не было склонностей ни к политике, ни к интригам. В принципе мне было без
разницы, за кого выдадут Изольду. Но я любил и умел драться.
План, насколько я его понимал, был прост, его и интригой-то не
назовешь. Требовалось сорвать Марку сватовство, не допустить до породнения
с Тинтагелем. Чего проще: укокошить посла, и вся недолга. Я выбрал момент,
зацепил и оскорбил Тристана, ну и он меня вызвал. Он меня, понимаете? Не
наоборот.
Мы дрались в Дун-Лаогайре, на берегу Залива. Я думал, управлюсь с ним
запросто. На первый взгляд я раза в два превышал его весом и по меньшей
мере двукратно опытом. Во всяком случае, так мне казалось.
Свою ошибку я понял при первой же стычке, когда наши копья разлетелись
в щепки. У меня чуть было крестец не переломился, с такой силой он
пригвоздил меня к луке седла, еще малость - и повалил бы вместе с конем.
Когда он развернулся и, отказавшись от другого копья, выхватил меч, я
обрадовался: копья - такое оружие, что при капельке счастья и хорошем
верховом коне ловкий мальчишка может разделать даже умелого рыцаря. Меч -
другое дело, меч - оружие справедливое. Во всяком случае, так мне кажется.
Ну, постучали мы малость друг друга по щитам. Он сильный был, ровно
бык, сильнее, чем я полагал. Дрался классически - декстер, синистр,
верх-низ, раз за разом, очень быстро. и это не позволяло мне использовать
преимущества опыта, навязать ему мой, не столь классический стиль.
Понемногу он стал меня утомлять, поэтому при первой же оказии я не
по-рыцарски рубанул его по бедру, под нижний край щита, украшенного
поднявшимся на задние лапы львом Лионессе.
Бишсь бы мы пешими, он бы на ногах не устоял. Но мы бились верхом. Он
даже внимания не обратил, что исходит кровью, словно кабан, поливает
красным седло, попону, песок. Люди, которые там были, орали как
сумасшедшие. Я был уверен, что кровоток свое возьмет, а поскольку и я был
близок к пределу, я налетел на него резко, нетерпеливо и неосторожно,
чтобы покончить с боем. И ошибся. Подсознательно я держал щит низко,
думая, что он ответит мне таким же самым скверным предательским нижним
ударом. И тут что-то полыхнуло у меня в глазах. Что было дальше - не знаю.
Не знаю. Не знаю, что было дальше, подумал я, глядя на белые руки
Изольды. Возможно ли такое? Или была только та вспышка, в Дун-Лаогайре,
мрачный коридор и сразу после этого серо-белое побережье и замок Карэ?
Возможно ли такое?
И тут же, как готовый ответ, как неопровержимое доказательство, как
неоспоримый аргумент, всплыли картины, явились лица, имена, слова, краски
и запахи. В них было все, каждый, самый коротенький денек. И зимние дни,
краткие, туманно просвечивающие сквозь рыбьи пузыри в окнах, и весенние,
теплые, пахнущие дождем и исходящей паром землей. Дни летние, долгие и
жаркие, желтые от солнца и подсолнухов. Дни осенние, покрытые многоцветной
мозаикой склоны в Эмайн-Маха. И все, что случилось в те дни, - походы,
бои, переходы, торжества, женщины, снова битвы, снова пиры и снова
женщины. Огни Бельтайна и дымы Самайна. Все. Все, что произошло с того боя
в Дун-Лаогайре до этого иссеченного моросящим дождем дня на армориканском
побережье.
Все это было. Было. Случилось. Поэтому я никак не мог понять, почему
мне только чудилось, будто все это мне лишь казалось...
Не важно.
Несущественно.
Я тяжело вздохнул. Воспоминания утомили меня. Я чувствовал себя почти
таким же измотанным, как тогда, во время боя. И как тогда, чувствовал боль
в затылке, тяжесть рук. Шрам на голове пульсировал, рвал вызывающей ярость
болью.
Изольда Белорукая, уже давно глядевшая в окно на затянутый тучами
горизонт, медленно повернулась ко мне.
- Зачем ты прибыл сюда, Моргольт из Ольстера?
Что ответить? Я не хотел, чтобы черный провал в памяти выдал меня.
Какой смысл рассказывать о бесконечном мрачном коридоре? Приходилось
прибегнуть к рыцарскому обычаю, повсеместно принятому и считавшемуся
нормой. Я встал.
- Я здесь в твоем распоряжении, госпожа Изольда, - сказал я, чопорно
поклонившись. Такой поклон я подглядел у Кэя в Камелоте, он всегда казался
мне элегантным и достойным подражания. - Я прибыл, чтобы выполнять любой
твой приказ. Распоряжайся моей жизнью, госпожа Изольда.
- Боюсь, - сказала она тихо, - уже слишком поздно. Я видел слезу,
тоненькую, блестящую струйку, сбегающую от уголка ее глаза,
приостанавливающуюся во впадинке у крылышка носа.
Едва уловимо пахло яблоками.
К ужину Изольда не вышла. Мы, я и Бранвен, ужинали одни, если не
считать капеллана с блестящей тонзурой. Впрочем, он нам не мешал.
Пробормотав краткую молитву и осенив стол крестом, он занялся поглощением
того, что было подано. Я вскоре вообще перестал его замечать. Словно б он
был тут постоянно. Всегда.
- Бранвен?
- Да, Моргольт?
- Откуда ты меня знаешь?
- Помню по Ирландии, по двору Диамуйда. Хорошо помню. Вряд ли помнишь
меня ты. Не думаю. Тогда ты не обращал на меня внимания, хотя, сегодня я
уже могу признаться, я всячески старалась сделать так, чтобы ты меня
заметил. Это понятно. Там, где блещет Изольда, других не замечают.
- Нет, Бранвен. Я тебя помню. А сегодня не узнал, потому что...
- Почему?
- Тогда, в Таре... ты всегда улыбалась. Молчание.
- Бранвен...
- Да, Моргольт?
- Как с Тристаном?
- Скверно. Рана гноится, не хочет заживать. Начинается гангрена. Это
страшно.
- А он...
- Пока верит - живет. А он верит.
- Во что?
- В нее. Молчание.
- Бранвен...
- Да, Моргольт?
- А Изольда Златокудрая... Королева... действительно приплывет сюда из
Тинтагеля?
- Не знаю. Но он верит. Молчание.
- Моргольт...
- Да, Бранвен?
- Я сказала Тристану, что ты здесь. Он хочет тебя увидеть. Завтра.
- Хорошо. Молчание.
- Моргольт...
- Да, Бранвен?
- Тогда, на дюнах...
- Это ничего не значило.
- Значило. Пожалуйста, постарайся понять. Я не хотела, не могла
допустить, чтобы ты погиб. Не могла допустить, чтобы стрела из самострела,
дурной кусок деревяшки и железа, перехерил... Я не могла этого допустить.
Любой ценой, даже ценой твоего презрения. А там... в дюнах... Цена,
которую они требовали, показалась мне не слишком высокой. Видишь ли,
Моргольт...
- Бранвен... Пожалуйста, хватит. Достаточно.
- Мне уже доводилось платить собой.
- Бранвен. Ни слова больше. Прошу тебя. Она коснулась моей руки, и ее
прикосновение, хотите верьте, хотите нет, было словно красный шар солнца,
восходящего после долгой и холодной ночи, словно аромат яблок, словно
напор мчащегося в атаку коня. Она заглянула мне в глаза, и ее взгляд был
словно шелест тронутых ветром флажков, словно музыка, словно прикосновение
мягкого меха к щекам. Бранвен, хохотушка Бранвен из Тары. Серьезная,
спокойная и печальная Бранвен из Корнуолла, со знающими все глазами. А
может, в вине, которое мы пили, было что-то такое? Как в том, которое
Тристан и Златокудрая выпили на море?
- Бранвен...
- Да?
- Нет, ничего. Просто я хотел услышать звук твоего имени.
Молчание.
Шум моря, монотонный и глухой, в нем шепотки, настойчивые,
повторяющиеся, нестерпимо упорные.
Молчание.
- Моргольт...
- Тристан...
А он изменился. Тогда, в Ата-Клиат, это был мальчишка, веселый паренек
с глазами мечтателя, всегда и неизменно с одной и той же милой улыбочкой,
вызывавшей у девушек и дам спазмы внизу живота. Всегда эта улыбка, даже
когда мы рубились мечами в Дун-Лаогайре. А теперь... Теперь лицо было
серое, исхудавшее, сморщенное, изборожденное поблескивающими струйками
пота. Запавшие от мучений глаза обведены черным.
И от него несло. Несло болезнью. Смертью. Страхом.
- Ты жив, ирландец?
- Я жив, Тристан.
- Когда тебя уносили с поля, говорили, что ты мертв. У тебя...
- У меня была разрублена голова и мозги наружу, - сказал я, стараясь,
чтобы это прозвучало естественно и равнодушно.
- Чудеса. Кто-то молился за тебя, Моргольт.
- Скорее всего - нет, - пожал я плечами.
- Предначертания судьбы неисповедимы, - наморщил он лоб. - Ты и
Бранвен... Живы оба... А я... В дурной схватке... получил копьем в пах,
острие вышло навылет, и древко сломалось. Не иначе, что-то отщепилось от
него, поэтому рана так печет. Кара Божья. Кара за все мои прегрешения. За
тебя, за Бранвен. А главное... за Изольду...
Он снова поморщился, скривил рот. Я знал, которую Изольду он имел в
виду. Мне вдруг сделалось ужасно обидно. В его гримасе было все. Ее глаза,
обведенные синими кругами, выламывание пальцев белых рук, горечь в голосе.
Как же часто, подумал я, ей приходилось видеть все это. Неожиданный,
невольный изгиб губ, когда он говорил: "Изольда" и не мог добавить
"Златокудрая". Мне было жаль ее, вышедшую замуж за живую легенду. Зачем
она согласилась? Ведь она, дочь Хоэля из Арморики, могла заполучить в
мужья любого. Стоило только пожелать. Зачем она согласилась выйти за
Тристана? Зачем согласилась служить ему, оставаясь для него лишь именем,
пустым звуком? Неужто не слышала ничего о нем и о корнуоллке? А может, ей
казалось, что все это пустяки, не имеющие никакого значения? Может,
думала, что Тристан ничем не отличается от других парней из дружины
Артура, таких, как Гавейн, Гахерис, Ламорак или Бедивер, которые положили
начало идиотской моде любить одну, спать с другой, а в жены брать третью,
и все было нормально, никто не обижался?
- Моргольт...
- Я здесь, Тристан.
- Я послал Каэрдина в Тинтагель. Корабль...
- Вестей все еще нет.
- Только она... - шепнул он. - Только она может меня спасти. Я - на
пределе. Ее глаза, ее руки, один только ее вид и звук ее голоса... Другого
спасения для меня уже нет. Поэтому... если она будет на палубе, Каэрдин
должен поставить...
- Я знаю.
Он молчал, глядя в потолок и тяжело дыша.
- Моргольт... Она... она придет? Помнит ли?
- Не знаю, Тристан, - сказал я и тут же пожалел о сказанном. Черт
побери, что мне мешало горячо и убедительно подтвердить? Неужели и от него
я должен скрывать свое неведение?
Тристан отвернулся к стене.
- Я погубил эту любовь, - простонал он. - Уничтожил ее, и за это
проклятие пало на наши головы. Из-за этого я умираю и не могу даже
умереть, веря, что Изольда примчится на мой призыв. Пусть даже поздно, но
приплывет.
- Не надо так, Тристан.
- Надо. Всему виной я сам. А может, моя треклятая судьба? Может, с
самого начала я был осужден на это? Я, зачатый в любви и трагедии? Ты
знаешь, что Бланшефлер родила меня в отчаянии, боли у нее начались, когда
ей принесли известие о смерти Ривалена. Она не пережила родов. Не знаю, то
ли при последнем вздохе она, то ли позже Фойтенант... Кто дал мне имя,
имя, которое словно погибель, словно проклятие... Словно приговор. La
tristesse(1). Причина и следствие. La tristesse, обволакивающая меня как
туман... такой же туман, какой затянул устье Лифле, когда...
Он замолчал, бессознательно водя руками по укрывающим его мехам.
- Все, все, что я делал, оборачивалось против меня. Поставь себя на
мое место, Моргольт. Вообрази, что ты прибываешь в Ирландию, там
встречаешь девушку... С первого взгляда, с первой встречи ваших глаз ты
чувствуешь, что сердце пытается выломать тебе ребра, а руки дрожат. Всю
ночь ты не в состоянии прилечь, бродишь, кипишь от волнения, дрожишь,
думаешь только об одном - чтобы назавтра снова увидеть ее. И что? Вместо
радости - la tristesse...
Я молчал. Я не понимал, о чем он.
- А потом, - продолжал Тристан, - первый разговор. Первое касание рук,
которое сотрясает тебя словно удар копьем на турнире. Первая улыбка, ее
улыбка, из-за которой... Ах, Моргольт! Что бы ты сделал, будь ты на моем
месте?
Не знаю, что бы я сделал, будь я на его месте. Потому что я никогда не
был на его месте. Потому что, клянусь Лугом и Лиром, никогда не испытывал
ничего подобного. Никогда.
- Я знаю, чего бы ты не сделал, - сказал Тристан, прикрыв глаза. - Ты
не подсунул бы ее Марку, не возбудил бы в нем интерес, болтая о ней без
конца в его присутствии. Ты не поплыл бы за нею в Ирландию под чужим
именем. Не дал бы погибнуть зародившейся тогда любви. Тогда, еще тогда, не
на корабле. Бранвен терзается из-за истории с магическим напитком. Напиток
тут совершенно ни при чем. Когда она поднялась на корабль, она уже была
моей. Моргольт... Если б не я, а ты взошел с ней на тот корабль, разве
поплыл бы ты в Тинтагель? Разве отдал бы Изольду Марку? Наверняка нет. Ты
скорее всего убежал бы с ней на край света, в Бретань, Аравию, в
Гиперборею, на самый Ultima Thule(2). Моргольт? Я прав?
- Ты утомлен, Тристан. Тебе необходимо уснуть. Отдохни.
- Стерегите... корабль...
- Хорошо, Тристан. Хорошо. Тебе что-нибудь надо? Прислать...
Белорукую?
Он поморщился:
- Нет.
Мы стоим на стене замка. Мы с Бранвен. Моросит, как обычно в Бретани.
Ветер усиливается, развевает волосы Бранвен, облепляет платьем ее бедра.
Порывы ветра глушат на наших губах слова.
Никаких признаков паруса.
Я смотрю на Бранвен. Клянусь Лугом, как мне радостно смотреть на нее.
Я мог бы смотреть на нее бесконечно. И подумать только, что, когда она
стояла напротив Изольды, она казалась мне некрасивой. Не иначе как у меня
на глазах были бельма.
- Бранвен...
- Слушаю тебя, Моргольт.
- Ты ожидала меня на пляже. Ты знала, что...
- Да.
- Откуда?
- А ты не знаешь?
- Нет. Не знаю... не помню... Бранвен, хватит загадок. Это не для моей
головы. Не для моей разбитой головы.
- Легенда не может окончиться без нас. Без нашего участия. Твоего и
моего. Не знаю почему, но мы важны, необходимы в этой истории. В истории о
большой любви, которая как водоворот затягивает все и вся. Разве ты не
знаешь, Моргольт из Ольстера, об этом, разве не понимаешь, как
могущественна сила чувств? Сила, способная изменить порядок вещей? Ты
этого не чувствуешь?
- Бранвен... Не понимаю. Здесь, в замке Карэ...
- Что-то случится. Что-то такое, что зависит только от нас. И поэтому
мы здесь. Мы обязаны здесь быть независимо от нашей воли. Поэтому я знала,
что ты появишься на пляже... Поэтому не могла допустить, чтобы ты погиб в
дюнах...
Не знаю, что меня заставило это сделать. Может, ее слова, может,
неожиданное воспоминание о глазах Златокудрой, Может, что-то, о чем я
забыл, бредя по длинному, бесконечному, темному коридору. Но я сделал это
не раздумывая.
Я обнял ее.
Она прильнула ко мне, покорно и охотно, а я подумал, что действительно
чувство может быть могучей силой. Но не менее могуче его долгое,
мучительное и непреодолимое отсутствие.
Это длилось всего минуту. Во всяком случае, так мне казалось. Бранвен
понемногу высвободилась из моих объятий, отвернулась, порыв ветра разметал
ее волосы.
- От нас многое зависит, Моргольт. От тебя и от меня. Я боюсь.
- Чего?
- Моря. И ладьи без руля.
- С тобой рядом я, Бранвен.
- Будь со мной рядом, Моргольт.
Сегодня другой вечер. Совершенно другой. Не знаю, где Бранвен. Быть
может, вместе с Изольдой бодрствует у ложа Тристана, который опять лежит в
беспамятстве и мечется в жару. Мечется и шепчет: "Изольда..." Изольда
Белорукая знает, что не ее призывает Тристан, но вздрагивает, услышав свое
имя. И ломает пальцы белых рук. Бранвен там, рядом, в ее глазах блестят
влажные бриллианты. Бранвен... Как жаль, что... А, дьявольщина!
А я... Я пью с капелланом. Не знаю, откуда тут взялся капеллан. Может,
был всегда?
Мы пьем. Пьем быстро. И много. Я знаю - мне это вредно. Я не должен
пить. Моей разбитой голове от этого только хуже. Если я перепью, у меня
начинаются галлюцинации. Головные боли. Иногда я теряю сознание. К
счастью, редко.
Ну что ж. Мы пьем. Мне необходимо, чертовщина какая-то, заглушить в
себе беспокойство. Забыть о дрожащих руках. О замке Карэ... О глазах
Бранвен, полных ужаса перед неведомым. Я хочу заглушить в себе вой ветра,
шум волн, покачивание палубы под ногами. Хочу заглушить в себе то, чего не
помню.
И преследующий меня аромат яблок.
Мы пьем, капеллан и я. Между нами дубовый стол, уже крепко заляпанный
вином. Между нами не только стол.
- Пей, поп.
- Бог с тобой, сын мой.
- Я тебе не сын.
Как и многие другие, после битвы под Бадоном я ношу на латах крест, но
я не поддаюсь мистицизму, как это случилось со многими другими. Свое
отношение к религии я бы назвал безразличным. К любым ее проявлениям.
Куст, который в Гластонбери якобы посадил Иосиф Аримафейский, для меня
ничем не отличается от сотен других кустов, разве только тем, что он
кривее да облезлей других. Само аббатство, о котором Артуровы парни
говорят с благоговейной серьезностью, во мне особого умиления не вызывает,
хоть, признаюсь, оно прекрасно сочетается с лесом, холмами и озером. А то,
что там постоянно дубасят по колоколам, помогает найти дорогу в тумане, а
туман в аббатстве вечно стоит такой, что...
У римской религии, которая, правду сказать, довольно широко
расползлась по миру, у"нас, на островах, особых шансов прижиться нет. У
нас - в Ирландии, Корнуолле или Уэльсе - то и дело сталкиваешься с вещами
и явлениями, существование которых монахи упорно отрицают. Любой дурак
видел у нас эльфов, корриганов, лепрехунов, sidhe, xa, даже bean sidhe. Но
ангела, насколько мне известно, не видел никто. За исключением Борса из
Каниса, которому якобы лично явился сам архангел Гавриил то ли перед
каким-то боем, то ли во время боя. Но Боре - болван и враль, кто ему
поверит.
Монахи вещают о чудесах, которые как будто бы совершал их Христос.
Будем откровенны - по сравнению с тем, на что способны Вивьена Озерная,
Моргана-Чародейка либо Моргауза, жена Лота Оркнейского, не говоря уж о
Мерлине, Христу похвалиться нечем. Серьезная, профессиональная магия - это
нечто! Уверяю вас. Чародей или друид вызывают к себе уважение и почтение.
Мерлин, можете мне поверить, никогда не опустился бы до того, чтобы
похваляться бессмысленным хождением по воде аки посуху. Если вообще в
таком хождении есть хоть кроха правды. Слишком часто я прихватывал монахов
на вранье, чтобы верить во все, что они плетут. Может, думаете, я не люблю
монахов? Не совсем так. Любовь тут ни при чем. Просто мы друг друга не
понимаем. Они говорят "Троицын день", я слышу "Бельтайн". Они говорят
"Святая Бригида", я думаю "Бригитт из Киль-Дара". Мы друг друга не
понимаем. Не то чтобы я всерьез считал, будто друиды многим лучше монахов.
Нет. Но друиды-то наши. И были всегда. А монахи - приблуды. Как вот этот
мой попик, мой сегодняшний напарник за столом. Одному черту ведомо, как и
откуда его занесло сюда, в Арморику. Городит странные слова, и акцент у
него какой-то странный, то ль аквитанский, то ль галльский. А, хрен с ним.
- Пей, поп.
А у нас, в Ирландии, голову дам на отсечение, христианство будет делом
временным. Мы, ирландцы, плохо поддаемся их римскому, неуступчивому и
яростному, фанатизму, для этого мы слишком трезвы, слушком добродушны. Наш
Остров - это форпост Запада, это Последний Берег. За нами уже близко лежат
Старые Земли - Хай-Бразиль, Ис, Эмайн-Маха, Майнистр-Тейтреах, Беаг-Аранн.
Именно они, как и столетия назад, так и сегодня, владеют умами людей, они,
а не крест, не латинская литургия... Впрочем, мы, ирландцы, терпимы. Пусть
каждый верит во что хочет. В мире, слышал я, уже начинают поднимать головы
разные группы христиан. У нас это невозможно. Все я могу себе представить,
но чтобы, к примеру, Ольстер стал ареной религиозных беспорядков...
Поверить не могу.
- Пей, поп.
Пей, ибо кто знает, не ждет ли тебя завтра тяжелый день. Может, уже
завтра придет тебе срок отрабатывать все, что ты выжрал и выхлебал
сегодня. Потому как тот, которому предстоит отойти, должен отойти
торжественно, в сиянии и блеске ритуала. Помирать легче, когда рядом
кто-то совершает ритуал, все равно, нудит ли Requiem aeternam(3), дымит ли
вонючим кадилом, воет или колотит мечом по щиту. Так отходить легче. И
какая, черт побери, разница, куда отходишь, в рай ли, в пекло, или в
Тир-Нан - Страну Молодости. Всегда отходишь во тьму. Уж мне-то кое-что об
этом известно. Отходишь в мрачный, бесконечный коридор.
- Твой господин кончается, поп.
- Сэр Тристан? Я молюсь за него.
- Чуда ждешь?
- Все в руце Божией.
- Нет, не все.
- Богохульствуешь, сын мой.
- Я тебе не сын. Я сын Фланна Кернаха Мак Катайра, которого датчане
зарубили в бою на берегах реки Шаннон. Это, поп, была смерть, достойная
мужчины. Фланн, умирая, не стенал: "Изольда, Изольда". Фланн, умирая,
рассмеялся и окрестил ярла викингов такими словами, что тот битых три
молитвы не мог хайла закрыть от изумления.
- Умирать, сын мой, должно с именем Господним на устах. Кроме того,
погибать в бою легче, отмечу, нежели догорать в ложе, терзаемым la
maladie(4). Борьба с la maladie - это борьба в одиночестве. Тяжко в
одиночку бороться, еще тяжелее умирать в одиночестве.
- La maladie? Плетешь, поп. Он отделался бы от этой раны так же
напеваючи, как от той, которая... Но тогда, в Ирландии, он был полон
жизни, надежды, а сейчас надежда вытекла из него вместе с больной,
зловонной кровью. Пропади ОНА пропадом! Если б он мог перестать о НЕЙ
думать, если б забыл об этой треклятой любви...
- Любовь, сын мой, тоже от Бога.
- Как же! Все только и болтают о любви и дивятся, откуда такая
берется. Тристан и Изольда... Сказать тебе, поп, откуда взялась их любовь,
или как там это называется? Сказать тебе, что их соединило? Это был я,
Моргольт. Прежде чем Тристан раздолбал мне черепушку, я саданул его в
бедро и на несколько недель приковал к ложу. А он, едва очухался, затащил
в то ложе Златокудрую. Любой здоровый мужик поступил бы так же, случись
ему оказия и время. А потом менестрели распевали о "Лесе Моруа" и
обнаруженном меж ними обнаженном мече. Ерунда все это. Не верю. Сам
видишь, поп, откуда взялась их любовь: не от Бога, а от Моргольта. И
потому столько она и стоит, любовь-то. Эта твоя la maladie.
- Кощунствуешь. Говоришь о вещах, коих не понимаешь. Лучше б замолк.
Я не хватанул его меж глаз оловянным кубком, который пытался смять в
кулаке. Удивляетесь почему? Так я вам скажу - потому что он был прав. Я
действительно не понимал.
Как я мог понимать? Я не был зачат в несчастье, рожденный в трагедии.
Фланн и моя мать зачали меня на сене и наверняка получили от этого уйму
простой, здоровой радости. Нарекая меня, они не вкладывали в мое имя
никакого скрытого значения. Назвали меня так, чтобы было легко кликнуть:
"Моргольт, ужинать!", "Моргольт, где ты, сучье семя!", "Принеси воды,
Моргольт!" La tristesse? Хрен, а не la tristesse.
Разве при таком имени можно мечтать? Играть на арфе? Посвящать
возлюбленной все мысли, все дневные дела, а по ночам бродить по комнате,
не в силах уснуть? Ерунда. При таком имени можно хлестать пиво и вино, а
потом блевать под стол. Разбивать носы кулаком. Разваливать головы мечом
или топором иль самому получать по кумполу. Любовь? Такие, которых зовут
Моргольтами, запросто задирают бабе юбку и оттрахивают за милую душу, а
потом засыпают или, ежели в них ни с того ни с сего что-то взыграет,
говорят: "Фу! Ну, ты девка хоть куда, Мэри О'Коннел, так и сожрал бы всю
тебя с превеликим удовольствием, в особливости твои сиськи". Ищите хоть
три дня и три ночи, а не отыщете в этом и следа 1а tristesse. Даже следа.
Ну и что с того, что я люблю пялиться на Бранвен? Мало ли на что я люблю
пялиться?
- Пей, поп. И наливай, не теряй времени зазря, чего ты там бурчишь?
- Все в руце Божией, sicut in coelo et in terris, amen(5).
- Может, все и in coelo, да наверняка не все in terris.
- Кощунствуешь, сын мой. Cave(6)!
- Чем пугаешь-то? Громом с ясного неба?
- Я тебя не пугаю. Я боюсь за тебя. Отвергая Бога, ты отвергаешь
надежду. Надежду на то, что не потеряешь того, что обретешь. Надежду
выбрать верное, правильное решение, когда придет час выбора. Надежду на
то, что не окажешься в тот момент беззащитным.
- Жизнь, поп, с Богом ли, без него ль, с надеждой или без, это дорога
без конца и без начала, дорога, которая ведет по скользкому краешку
гигантской жестяной воронки. Большинство людей не замечает, что ходит по
кругу, бесчисленное множество раз проходя мимо одной и той же точки на
скользком, узком краешке. Но есть такие, которым случается оступиться.
Упасть. И тогда конец им, они никогда уже не возвернутся на этот краешек,
не продолжат своего бесконечного кругового движения. Будут скользить,
опускаться вниз до тех пор, пока все не встретятся у выхода из воронки, в
самом узком ее месте. Встретятся, но только на мгновение, потому что
дальше, под воронкой, их ждет бездна, пучина, пропасть. И этот подмываемый
волнами замок на скале как раз такое место и есть. Отверстие воронки. Тебе
это понятно, поп?
- Нет. Однако полагаю, что ты и сам-то не понимаешь причину моего
непонимания.
- К черту причину, да и следствие, sicut in coelo et in terris. Пей,
поп.
Мы пили до поздней ночи. Капеллан перенес обильное возлияние на
удивление хорошо. Со мной было хуже. Я упился, говорю вам, жутчайшим
образом. Заглушил в себе... все...
Во всяком случае, так мне казалось...
Сегодня море свинцовое. Сегодня море злое. Я чувствую его гнев и
уважаю его. Я понимаю Бранвен, понимаю ее страх. Но причин не понимаю. И
ее слов тоже.
Сегодня замок пуст и ужасающе тих. Тристана треплет лихоманка. Изольда
и Бранвен - у него. Я, Моргольт из Ольстера, стою на стене замка и гляжу
на море.
Никаких признаков паруса.
Когда она вошла, я не спал. И не удивился. Все было так, словно я
этого ждал. Странная встреча на побережье, поездка через дюны и поля,
дурной инцидент с Беком де Корбеном и его дружками, вечер при свечах,
тепло ее тела, когда я обнимал ее на стенах замка, а прежде всего аура
любви и смерти, заполняющая Карэ, - все это сблизило нас, связало. Я уже
начал ловить себя на мысли, что мне трудно будет расстаться...
С Бранвен.
Она не произнесла ни слова. Отстегнула брошь, скрепляющую накидку на
плече, опустила на пол тяжелую ткань. Быстро скинула рубашку, прямую, из
грубого полотна, такую, какие и по сей день носят ирландские девушки.
Повернулась боком, освещенная красноватыми отблесками огня, ползающего по
поленьям в камине и следящего за ней пылающими зрачками углей.
Так же молча я подвинулся, уступая ей место рядом. Она медленно легла,
отвернула голову. Я накрыл ее мехом. Мы молчали. Оба. Я и Бранвен. Лежали
неподвижно и глядели на бегающие по потолку тени.
- Я не могла уснуть, - сказала она. - Море...
- Знаю. Я тоже слышу его.
- Я боюсь, Моргольт.
- Я рядом.
- Будь рядом...
Я обнял ее как только мог ласково, нежно. Она обхватила мне шею
руками, прижалась лицом к щеке, обожгла горячим дыханием. Я прикасался к
ней осторожно, борясь с ликующим желанием прижать крепче, жаждой грубой,
жадной ласки, так, словно касался перьев сокола, ноздрей пугливого коня. Я
касался ее волос, шеи, плеч, ее полных, изумительной формы грудей с
маленькими сосочками. Касался ее бедер, которые, подумать только, совсем
недавно казались мне слишком крутыми, а оказались изумительно округлыми.
Касался ее гладких ляжек, ее женственности, места, которое не называют,
ибо даже в мыслях я не осмелился бы у нее назвать его так, как привык.
Одним из ирландских, валлийских или саксонских слов. Потому что это было
бы все равно что Стоунхендж назвать грудой камней. Все равно что
Гластонбери-Тор назвать пригорком.
Она дрожала, нетерпеливо поддавалась моим ладоням, управляла ими
движениями тела Она домогалась, требовала немым языком, бурным прерывистым
дыханием. Она умоляла меня своей минутной податливостью, мягкой и теплой,
чтобы через мгновение напрячься, застыть вибрирующим бриллиантом.
- Люби меня, Моргольт, - шепнула она. - Люби меня.
Она была отважна, ненасытна, нетерпелива. Но, беззащитная и
беспомощная в моих руках, вынуждена была подчиниться моей спокойной,
осторожной, сдержанной любви. Моей. Такой, какой жаждал я. Такой, какой
хотел для нее я. Потому что в той любви, которую пыталась мне навязать
она, я ощущал страх, жертвенность и самоотречение, а я не хотел, чтобы она
боялась, чтобы жертвовала ради меня чем-либо, чтобы отрекалась от чего бы
то ни было. И поставил на своем.
Во всяком случае, так мне казалось.
Я чувствовал, как замок дрожит в медленном ритме бьющихся о скалу
волн.
- Бранвен...
Она прижалась ко мне, жаркая, а у ее пота был аромат мокрых перьев.
- Моргольт... Как хорошо...
- Что, Бранвен?
- Как хорошо жить.
Мы долго молчали. А потом я задал вопрос. Тот, который не должен был
задавать:
- Бранвен... А она... А Изольда приплывет сюда из Тинтагеля?
- Не знаю.
- Не знаешь? Ты? Ее наперсница? Ты, которая...
Я замолчал.
О Луг и Лир, что же я за кретин, подумал я. Что за идиотский болван...
- Не мучайся, - сказала она. - Спроси меня об этом.
- О чем?
- О первой ночи Изольды и короля Марка.
- Ах, об этом? Представь себе, мне это неинтересно.
- Думаю, ты лжешь.
Я не ответил. Она была права.
- Все было так, как говорят баллады, - сказала она тихо. - Как только
погасли свечи, мы ловко поменялись с Изольдой в ложе Марка. Не знаю, было
ли это и вправду так уж необходимо. Марк был настолько очарован
Златокудрой, что не стал бы ее укорять, узнав, что она уже не... Не
настолько он был мелочен. Но случилось так, как случилось. Всему виной мои
угрызения совести. За то, что произошло на корабле. Я считала, что во всем
виновна я и напиток, который я им подала. Я убедила себя в своей
виновности и хотела расплатиться за нее. Только потом стало ясно, что
Изольда и Тристан... были вместе еще в Ата-Клиате. Что я ни в чем не была
повинна.
- Ну хорошо, Бранвен, хорошо. Детали ни к чему.
- Нет. Выслушай до конца. Выслушай то, о чем баллады молчат. Изольда
приказала мне немедленно, как только я докажу ее девственность,
выскользнуть из ложа и снова обменяться с нею местами. Может, боялась
разоблачения, может, просто не хотела, чтобы я слишком привыкла к королю.
Кто знает? Они с Тристаном были в соседнем покое, занятые только собою.
Она высвободилась из его объятий и отправилась к корнуоллцу, нагая, даже
волос не поправила. А я осталась нагая... с Тристаном. До самого утра.
Сама не знаю, как и почему.
Я молчал.
- Это еще не все, - сказала она, повернув голову к огню в камине. -
Потом были медовые месяцы, во время которых корнуоллец ни на шаг не
отходил от Изольды. Конечно, Тристан не мог приблизиться к ней. А ко мне
мог. Не вдаваясь в детали: эти несколько месяцев я любила его.
Самозабвенно. Я знаю. ты удивляешься. Да, верно, соединила нас
исключительно постель, с помощью которой Тристан - это мне было ясно даже
тогда - пытался заглушить в себе любовь к Изольде, ревность к Марку,
чувство вины. Я для него была всего лишь инструментом. То, что я об этом
знала, мне, поверь, не помогало...
- Бранвен...
- Потерпи. Еще не все. Медовые месяцы миновали. Марк возобновил
обычные королевские занятия, а Изольде представилась масса возможностей.
Тристан же... Тристан вообще перестал меня замечать. Мало того, начал
избегать. А я сходила с ума от любви.
Она замолчала, отыскала мою руку, стиснула ее.
- Я сделала несколько попыток забыть о нем, - сказала она, уставившись
в потолок. - В Тинтагеле было полно молодых и простодушных рыцарей. Ничего
из этого не получилось. Однажды утром я вышла в лодке на море... И, отплыв
достаточно далеко от берега, выпрыгнула.
- Бранвен, - сказал я, обнимая ее так крепко, чтобы объятием подавить
сотрясающую ее дрожь. - Это прошлое. Забудь о нем. Ты, как и многие
другие, ворвалась в водоворот их любви. Любви, которая сделала несчастными
их самих, а для других была просто убийственна. Ведь и я... Я получил по
голове, хоть только прикоснулся к их любви, даже не зная о ней. В
Дун-Лаогайре Тристан победил меня, хотя я был сильнее и гораздо опытнее.
Потому что тогда он бился за Изольду, за свою любовь. Я не знал об этом,
получил по голове и, как и ты, обязан жизнью тем, кто был поблизости и
счел возможным прийти мне на помощь. Спасти. Вытащить из бездонной
пропасти. И нас спасли, тебя и меня. Мы живы, и черт с ним, с остальным.
Она подсунула мне руку под голову, провела ладонью по волосам,
коснулась рубца, идущего от темени до уха. Я поморщился. Волосы у меня на
шраме растут в удивительных направлениях, и прикосновение порой бывает
невыносимо болезненным.
- Водоворот их любви, - шепнула она. - Нас засосал водоворот их любви.
Тебя и меня. Но действительно ли нас спасли? А может, мы погружаемся в
бездну вместе с ними? Что ждет нас, Моргольт? Море? Ладья без руля?
- Бранвен...
- Люби меня, Моргольт. Море помнит о нас, слышишь? Но пока мы здесь,
пока еще не окончилась легенда...
- Бранвен...
- Люби меня, Моргольт.
Я старался быть нежным. Старался быть ласковым. Старался быть
одновременно Тристаном, королем Марком и всеми простодушными рыцарями
Тинтагеля одновременно. Из клубка желаний, которые были во мне, я оставил
только одно - хотел, чтобы она забыла. Забыла обо всем. Старался, чтобы в
моих объятиях она помнила только обо мне. Я старался. Хотите верьте,
хотите нет.
Впустую.
Во всяком случае, так мне казалось.
Никаких признаков паруса. Море...
У моря цвет глаз Бранвен.
Я мечусь по комнате, словно волк в клетке. Сердце колотится так, будто
хочет выломать ребра. Что-то стискивает мне диафрагму и глотку, что-то
странное, что сидит во мне. Я в одежде кидаюсь на ложе. К черту! Я
зажмуриваюсь и вижу золотые искры. Чувствую аромат яблок. Бранвен. Запах
перьев сокола, сидящего у меня на рукавице, когда я возвращаюсь с охоты.
Золотые искры. Я вижу ее лицо. Вижу изгиб ее щеки, небольшой, чуть
курносый нос. Округлость плеча. Я вижу ее... Я несу ее...
Я несу ее на внутренней поверхности век.
- Моргольт...
- Ты не спишь?
- Нет. Не могу... Море не дает мне уснуть.
- Я рядом, Бранвен.
- Надолго ли? Сколько времени нам осталось?
- Бранвен...
- Завтра... завтра придет корабль из Тинтагеля.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю. Молчание.
- Моргольт...
- Да, Бранвен?
- Мы связаны. Пригвождены к этому колесу пыток, прикованы цепями,
поглощены водоворотом. Завтра здесь, в Карэ, цепь разорвется. Я знала об
этом в тот момент, когда встретила тебя на побережье. Когда оказалось, что
ты жив. Когда оказалось, что и я живу. Но мы живем не для себя, уже нет,
мы - всего лишь крупицы судеб Тристана из Лионессе и Златокудрой Изольды с
Зеленого Острова. А здесь, в замке Карэ, мы оказались только для того,
чтобы тут же потерять друг друга. Единственное, что нас соединяет, - это
легенда о любви. Не наша легенда. Легенда, в которой мы играем непонятные
нам самим роли. Которая, возможно, об этих ролях даже не упомянет, а если
и упомянет, то исказит их, вложит нам в уста не произнесенные нами слова,
припишет не совершенные нами действия. Нас нет, Моргольт, но есть легенда,
которая подходит к концу.
- Нет, Бранвен, - сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал твердо,
уверенно и решительно. - Нельзя так говорить. Печаль - вот что диктует
тебе эти слова. Ибо правда то, что Тристан из Лионессе умирает, и даже
если Златокудрая плывет на корабле, идущем из Тинтагеля, боюсь, она может
приплыть слишком поздно. И хоть меня тоже гнетет эта мысль, я никогда не
соглашусь с тем, что его легенда - единственное, что нас объединяет. Ни за
что не соглашусь сейчас, когда лежу рядом с тобой, когда держу тебя в
руках. В этот момент для меня нет ни Тристана, ни легенды, ни замка Карэ.
Есть только мы. Ты и я.
- И я обнимаю тебя, Моргольт. Во всяком случае, так мне кажется. Но
я-то знаю, что нас нет. Есть только легенда. Что с нами будет? Что ждет
нас завтра? Какое решение нам придется принимать? Что с нами будет?
- Будет так, как решит судьба. Случай. Вся эта легенда, к которой мы
все время так упорно возвращаемся, о которой так упорно говорим, - дело
случая. Ряда случайностей. Если б не слепой рок, легенды могло бы и не
быть. Тогда, в Дун-Лаогайре, ты только подумай, Бранвен, если б не слепой
рок... Ведь тогда он, а не я, мог...
Я осекся, испуганный неожиданной мыслью. Пораженный словом, которое
просилось на язык.
- Моргольт, - шепнула Бранвен. - Рок уже сделал с нами все, что мог.
Остальное теперь не должно быть делом случая. Мы больше не подчиняемся
случаю. То, что кончается, кончится и для нас. Потому что возможно...
- Что, Бранвен?
- Может, тогда, в Дун-Лаогайре...
- Бранвен?!
- Может, твоя рана была смертельна? Может, я... утонула в Море
Сабрины?
- Но ведь мы живы, Бранвен!
- Ты уверен? Как мы появились на том побережье, одновременно, ты и я?
Ты это помнишь? Тебе не кажется, что нас привела туда ладья без руля? Та
самая, которая некогда пригнала Тристана к устью реки Лифле? Возникающая
из тумана ладья из Авалона... ладья, пахнущая яблоками? Ладья, на которую
нам повелели сесть, потому что легенда не может оборваться без нас, без
нашего участия? Потому что именно мы, ты и я, и никто больше, должны
закончить эту легенду?! А когда мы ее закончим, то вернемся на берег, там
нас будет ожидать ладья без руля, и нам придется сесть в нее и уплыть,
раствориться в тумане? А, Моргольт?
- Мы живем, Бранвен.
- Ты уверен?
- Я прикасаюсь к тебе. Ты существуешь. Ты лежишь в моих объятиях. Ты
прекрасная, теплая, у тебя гладкая кожа. Ты пахнешь так, как пахнет сокол,
сидящий у меня на перчатке, когда я возвращаюсь с охоты, а дождь шумит на
листьях берез. Ты существуешь, Бранвен.
- Я прикасаюсь к тебе, Моргольт. Ты здесь. Ты теплый, и так сильно
бьется твое сердце. Ты пахнешь солью. Ты существуешь.
- А значит... мы живем, Бранвен. Ты и я. Она улыбнулась. Я не видел
этого. Почувствовал по движению губ, прижавшихся к моему плечу.
Позже, глубокой ночью, лежа неподвижно, с плечом, онемевшим от тяжести
ее головы, не желая спугнуть ее тревожного сна, я вслушивался в шум моря.
Впервые в жизни этот шум, будто ноющий зуб, беспокоил меня, мешал, не
давал уснуть. Я боялся. Я боялся моря. Я, ирландец, выросший на побережье,
с колыбели освоившийся с шумом прибоя. Море шумело, а я в шуме его слышал
пение затопленного Иса. Слышал приглушенный бой колоколов Лионессе,
поглощенного волнами. А позже, уже во сне, видел швыряемую волнами ладью
без руля, ладью с высоко задранным носом и мачтой, украшенной гирляндами
цветов.
Я чувствовал аромат яблок.
- Милостивая Бранвен... - Молоденький слуга задыхался, с трудом ловил
ртом воздух. - Госпожа Изольда призывает тебя в комнату сэра Тристана.
Тебя и сэра Моргольта из Ольстера. Поспешите, господа.
- Что случилось? Тристан...
- Нет, господа. Не то. Но...
- Говори, мальчик.
- Корабль из Тинтагеля... Возвращается сэр Каэрдин. Прибыл гонец с
полуострова. Уже видно...
- Какого цвета паруса?
- Неизвестно. Корабль слишком далеко. За мысом.
Взошло солнце.
Когда мы вошли, Изольда Белорукая стояла спиной к окну,
полураскрытому, освещенному розблесками, играющими в стеклах, забранных в
свинцовые рамки. Вся она светилась неестественным, туманным, отраженным
светом. Тристан дышал тяжело, отрывисто, неровно. Его лицо блестело от
пота. Глаза закрыты.
Изольда взглянула на нас. Лицо у нее сморщилось, его искажали две
глубокие морщины, прорытые гримасой по обеим сторонам рта.
- Он едва жив, - сказала она. - Он бредит.
Бранвен указала на окно:
- Корабль...
- Слишком далеко, Бранвен. Он только-только обогнул мыс... Слишком
далеко...
Бранвен взглянула на Тристана и вздохнула. Я знал, о чем она подумала.
Нет. Не знал.
Слышал.
Хотите верьте, хотите нет, я слышал их мысли. Мысли Бранвен,
беспокойные и полные страха, вспененные словно морская волна в прибрежных
скалах. Мысли Изольды, мягкие, дрожащие, рвущиеся и испуганные, как
стиснутая в руке птица. Мысли Тристана, беспорядочные, рваные будто клочья
тумана.
"Все, - думала Изольда, - все мы с тобой рядом, Тристан... Бранвен из
Корнуолла - Владычица Водорослей. Моргольт из Ольстера - Решение. И я,
любящая тебя, Тристан, любящая все сильнее с каждой минутой, уходящей
минутой, понемногу отбирающей тебя у меня. Отбирающей у меня тебя
независимо от цвета парусов корабля, который плывет к берегам Бретани.
Тристан..."
"Изольда, - думал Тристан. - Изольда. Почему они не глядят в окно?
Почему глядят на меня? Почему не говорят мне, какого цвета парус? Мне так
необходимо это знать, ведь мне так необходимо... Сейчас, немедленно, иначе
я..."
"Он уснет, - думала Бранвен. - Уснет и уже никогда не проснется. Он
уже там, откуда одинаково далеко и от освещенной солнцем поверхности моря,
и от зеленых водорослей, покрывающих дно. В том месте, в котором
прекращают борьбу. А потом - покой. Только покой".
"Тристан, - думала Изольда, - теперь я знаю, что была с тобой
счастлива. Несмотря ни на что. Несмотря на то что ты так редко называл
меня по имени. Обычно ты говорил мне: "Госпожа". Ты так старался меня не
ранить. Так старался, столько вкладывал в это усилий, что именно этим
старанием и этими усилиями ранил меня сильнее всего. И все-таки я была
счастлива. Ты дал мне счастье. Ты дал мне золотые искры, сверкающие под
веками. Тристан..."
Бранвен смотрела в окно. На корабль, выходящий из-за мыса. "Скорее, -
думала Бранвен. - Скорее, Каэрдин. Ближе к ветру. Не важно, под каким
парусом, ближе к ветру, Каэрдин. Приди, Каэрдин, приди на помощь. Спаси
нас, Каэрдин..."
Но ветер, который трое суток дул, студил и хлестал дождем, утих.
Выглянуло солнце.
"Они все здесь, - думал Тристан. - Белорукая Изольда, Бранвен,
Моргольт... И теперь я... Изольда, моя Изольда... Какие паруса у
корабля... Какого цвета..."
"Мы словно стебли травы, прилипающие к краю плаща, когда идешь по
лугу, - думала Изольда. - Все мы - стебли травы на твоем плаще, Тристан.
Сейчас ты встряхнешь плащом, и мы освободимся... и нас подхватит ветер. Не
заставляй меня смотреть на эти паруса, Тристан, супруг мой. Ну,
пожалуйста, не заставляй".
"Жаль, - думал Тристан, - как жаль, что я не познал тебя раньше.
Почему тогда судьба закинула меня именно в Ирландию? Ведь от Лионессе к
Арморике было ближе... Я мог познать тебя раньше... Как жаль, что я не
смог тебя любить... Как жаль... Какие паруса у корабля? Как жаль... Я
хотел бы любить тебя, госпожа. Моя добрая Изольда Белорукая... Но я не
могу... Не могу..."
Бранвен повернулась лицом к гобелену, рыдания сотрясали ее плечи.
Значит, слышала и она.
Я обнял ее. Клянусь всеми тритонами Лира, я проклинал свою медвежью
неловкость, свои сучковатые лапы и потрескавшиеся подушечки пальцев,
словно рыбацкие крючки цепляющиеся за шелк. Но Бранвен, падая ко мне в
руки, заполнила собою все, исправила ошибки, закруглила углы - как волна,
которая размывает и оглаживает изрытый копытами песок на пляже. Мы вдруг
стали единым целым. Вдруг я понял, что не могу ее потерять. Ни за что. Ни
за что...
Поверх ее прижавшейся к моему плечу головы я видел окно. Море. И
корабль.
"Ты можешь проявить ко мне любовь, Тристан, - думала Изольда. - Прежде
чем я тебя потеряю, прояви ее. Один-единственный раз. Я так хочу этого. Не
принуждай меня смотреть на паруса этого корабля. Не проси, чтобы я
сказала, какого они цвета. Не заставляй меня сыграть в твоей легенде роль,
которую я играть не хочу..."
"Я не могу, - думал Тристан. - Не могу... Изольда Златокудрая... Как
мне холодно... Как мне чудовищно холодно... Изольда... Изольда... Моя
Изольда..."
"Это не мое имя, - подумала Изольда. - Это не мое имя".
- Это не мое имя! - крикнула она.
Тристан раскрыл глаза, обвел взглядом комнату, поворачивая голову на
подушках.
- Госпожа... - прошептал он свистящим шепотом. - Бранвен...
Моргольт...
- Мы здесь. Все, - очень тихо сказала Изольда. "Нет, - подумал
Тристан. - Здесь нет Изольды... А значит... все так, словно нет никого".
- Госпожа...
- Не заставляй меня... - шепнула она.
- Госпожа... Прошу... Я прошу...
- Не заставляй меня смотреть на паруса, Тристан. Не принуждай меня
сказать тебе...
- Я прошу... - напрягся он. - Прошу... И тогда он сказал. Иначе.
Бранвен вздрогнула в моих объятиях.
- Прошу тебя, Изольда. Она улыбнулась.
- Я хотела изменить ход легенды, - очень спокойно сказала она. - Что
за сумасбродство. Легенду изменить невозможно. Изменить нельзя ничего. Ну,
почти ничего...
Она осеклась, взглянула на меня, на Бранвен... Мы все еще обнимали
друг друга на фоне вышитой на гобелене яблони Авалона. И улыбнулась. Я
знал, что никогда не забуду этой улыбки.
Медленно, очень медленно она подошла к окну, остановилась, развела
руки, уперлась ими в стрельчатый проем.
- Изольда, - простонал Тристан. - Какие.. Какие...
- Белые, - сказала она. - Белые, Тристан. Белые, как снег. Прощай.
Она повернулась. Не глядя на него, не глядя на нас, на Бранвен и меня.
Она вышла из комнаты. В тот момент, когда она выходила, я перестал слышать
ее мысли. Слышал только шум моря.
- Белые! - воскликнул Тристан. - Изольда Златокудрая! Наконец-то...
Голос угас у него в горле как задутый огонек каганка. Бранвен
крикнула. Я подбежал к ложу. Тристан шевелил губами. Пытался приподняться.
Я придержал его, легким нажимом руки заставил опуститься на подушки.
- Изольда, - шепнул он. - Изольда, Изольда...
- Лежи, Тристан. Не вставай.
Он улыбнулся. Клянусь Лугом, я знал, что никогда не смогу забыть этой
улыбки.
- Изольда... Я должен увидеть сам...
- Лежи, Тристан... - ...эти пару...
Бранвен, стоявшая у окна, там, где только что стояла Изольда
Белорукая, громко всхлипнула.
- Моргольт! Этот корабль.,.
- Я знаю, - сказал я. - Знаю, Бранвен...
Она повернулась:
- Он умер.
- Что?
- Тристан умер. Только что. Это конец, Бранвен. Я глянул в окно.
Корабль был уже ближе, но все еще слишком далеко.
Слишком далеко, чтобы можно было разглядеть цвет парусов.
Я встретил их в большой зале, той самой, в которой нас встречала
Изольда Белорукая. В зале, в которой я отдал ей свой меч, попросив, чтобы
она пожелала распоряжаться моей жизнью. Что бы это ни означало.
Я искал Изольду и капеллана, а нашел их.
Их было четверо.
Один валлийский друид по имени Гвирддиддуг, сообразительный старикан,
когда-то сказал мне, что намерения человека, пусть даже не знаю как хитро
скрываемые, всегда выдают две вещи: глаза и дрожание рук. Я внимательно
взглянул в глаза и на руки рыцарей, стоявших в большой зале.
- Я - сэр Мариадок, - сказал самый высокий из них. На тунике у него
красовался герб: на перерезанном пополам наискось красно-голубом поле две
черные кабаньи головы, изукрашенные серебром. - А эти добрые рыцари -
Гвиндолин, Андред и Дегу ап Овейн. Мы прибыли из Корнуолла. У нас
поручение к сэру Тристану из Лионессе. Веди нас к нему, сэр рыцарь.
- Вы опоздали, - сказал я.
- Кто ты, господин? - нахмурился Мариадок. - Я тебя не знаю.
В этот момент вошла Бранвен. Лицо Мариадока сморщилось, злоба и
ненависть выползли на него, извиваясь словно змеи.
- Мариадок?
- Бранвен!
- Гвиндолин, Андред, Дегу? Вот уж не думала, что еще когда-нибудь вас
встречу. Говорили, что Тристан и Горвенал прикончили вас тогда в Лесу
Моруа.
Мариадок зловеще усмехнулся:
- Пути судьбы неисповедимы. Я тоже не думал когда-нибудь еще увидеть
тебя, Бранвен. Тем более здесь. Ну, ведите нас к Тристану. Наше дело не
терпит отлагательства.
- Что за спешка?
- Ведите к Тристану, - гневно повторил Мариадок. - У нас к нему дело.
Не к его челядникам и не к сводницам королевы Корнуолла.
- Откуда ты прибыл, Мариадок?
- Из Тинтагеля, как сказал.
- Интересно, - усмехнулась Бранвен. - Корабль-то еще не подошел к
берегу. Но он уже близко. Хочешь знать, под каким парусом плывет?
- Не хочу, - спокойно ответил Мариадок.
- Вы опоздали. - Бранвен все еще загораживала собою дверь, опершись о
стену. - Тристан из Лионессе мертв. Умер только что.
Выражение глаз Мариадока не изменилось ни на миг. Я понял, что он уже
знал. И понял все. Свет, который я видел в конце темного коридора,
разгорался все ярче.
- Уходите отсюда, - буркнул он, положив руку на оголовье меча, -
покиньте замок. Немедленно.
- Как вы сюда попали? - ухмыльнувшись, спросила Бранвен. - Случайно не
приплыли ли в ладье без руля? С черной рваной тряпкой вместо паруса? С
волчьей мордой, прибитой к задранному носу ладьи? Зачем вы здесь? Кто вас
прислал?
- Уйди с дороги, утопленница. Не препятствуй. Можешь пожалеть.
Лицо у Бранвен было спокойным. Но на этот раз это не было спокойствие
отчаяния и бессилия, холод отчаянного, бесчувственного безразличия. На сей
раз это был покой непоколебимой железной воли. Нет, я не мог ее потерять.
Ни за что.
Ни за что? А легенда?
Я чувствовал аромат яблок.
- Странные у тебя глаза, Мариадок, - неожиданно проговорила Бранвен. -
Глаза, не привыкшие к дневному свету.
- Прочь с дороги.
- Нет. Я не уйду. Сначала ответь мне на вопрос. Вопрос, который звучит
так: зачем вы здесь?
Мариадок не пошевелился. Он глядел на меня.
- Не будет легенды о великой любви, - сказал он, но я знал, что
говорит вовсе не он. - Ненужна и вредна была бы такая легенда. Ненужным
безумием был бы склеп из берилла и куст боярышника, выросший из него,
чтобы охватить ветвями другой склеп, из халцедона. Мы не желаем, чтобы
существовали такие склепы. Мы не желаем, чтобы история Тристана и Изольды
проросла в людях, чтобы была образцом и примером, чтобы когда-либо
повторилась. Мы не допустим, чтобы где бы то ни было, когда бы то ни было
юные люди говорили друг другу: "Мы - как Тристан и Изольда".
Бранвен молчала.
- Мы не допустим, чтобы нечто такое, как любовь этих двух, мутила в
будущем умы, которым предначертаны высшие свершения. Чтобы ослабляла руки,
задача которых - крушить и убивать. Чтобы смягчала характеры, которые
должны держать власть в стальных тисках. А прежде всего, Бранвен, мы не
допустим, чтобы то, что связывало Тристана и Изольду, вошло в легенду как
торжествующая любовь, преодолевающая преграды, соединяющая любовников даже
после их смерти. Поэтому Изольда из Корнуолла должна умереть далеко
отсюда, обычной смертью во время родов, выдав на свет очередного потомка
короля Марка. Тристан же, если до нашего прибытия не успел по-подлому
скрыться, должен упокоиться на дне морском с камнем на шее. Либо сгореть.
О да, будет гораздо лучше, если он сгорит. От затонувшего Лионессе на
поверхности остались только вершины Силли, а от Тристана не должно
остаться ничего. И замок Карэ должен сгореть вместе с ним. Сейчас,
немедленно, пока корабль из Тинтагеля еще не выплыл из залива. И так
будет. Вместо бериллового склепа - вонючее пепелище. Вместо прелестной
легенды - безобразная правда. Правда о самолюбивом ослеплении, о марше по
трупам, об истоптанных чувствах других людей, о причиненном им вреде и
несправедливости. Что скажешь, Бранвен? Ты намерена встать на пути у нас,
бойцов за правое дело? Повторяю - прочь с дороги. Против тебя мы ничего не
имеем. Мы не намерены тебя ликвидировать. Да и зачем? Ты свою роль
сыграла, не очень достойную роль, можешь идти прочь, возвращайся на
побережье. Там тебя ждут. То же касается и тебя, рыцарь... Как тебя зовут?
Я глядел в их глаза и на их руки и думал, что старый Гвирддиддуг не
сказал ничего нового. Да, действительно, глаза и руки выдавали их с
головой. Потому что в глазах у них была жестокость и решимость, а в руках
- мечи. А вот у меня не было меча. Я вручил его Изольде Белорукой. Ну что
ж, подумал я, ничего не поделаешь. В конце концов, что тут такого -
погибнуть в бою? Впервой мне, что ли? Я - Моргольт! Тот, кто принимает
решение!
- Твое имя? - повторил Мариадок.
- Тристан, - сказал я.
Капеллан появился неведомо откуда, выскочил, словно пак из-под земли.
Кряхтя от напряжения, кинул мне через всю залу большой двуручный меч.
Мариадок поднял свой для удара, прыгнул ко мне. На мгновение оба меча были
наверху - Мариадоков и тот, что летел к моим протянутым рукам. Казалось, я
не могу его опередить. Но я смог.
Я ударил его под мышку, изо всей силы, с полуоборота, острие прошло
укосом точно по линии, разделяющей цвета на его гербе. Я развернулся в
другую сторону, опустил меч, и Мариадок сполз с клинка под ноги другим
трем, уже бегущим ко мне. Андред споткнулся о тело, так что я мог бы
запросто разрубить ему голову пополам. И разрубил.
Гвиндолин и Дегу кинулись на меня с двух сторон, я скользнул между
ними с вытянутым мечом, крутясь словно волчок. Им пришлось отскочить, их
клинки были на добрый локоть короче. Присев, я рубанул Гвиндолина в бедро,
почувствовал, как острие скрежетнуло по кости и разрубило ее. Дегу
замахнулся, напав сбоку, но поскользнулся на крови, упал на одно колено. В
его глазах был ужас и мольба, но я не искал в себе жалости. И не нашел.
Тычок двуручным мечом, нанесенный с малого расстояния, парировать
невозможно. Если отскочить не удается, клинок входит в тело на две трети
длины, по две железные зарубки, которые на нем специально делают. И он
вошел.
Хотите верьте, хотите нет, ни один из четверых не крикнул. А я... Я не
чувствовал в себе ничего. Совершенно ничего.
Я кинул меч на пол.
- Моргольт! - подбежала Бранвен, прижалась ко мне, все еще дрожа от
постепенно угасающего возбуждения.
- Все хорошо, девочка. Всему конец, - сказал я, гладя ее по голове, но
при этом не сводил глаз с капеллана, опустившегося на колени рядом с
умирающим Гвиндолином.
- Благодарю, поп, за меч.
Капеллан поднял голову и глянул мне в глаза. Откуда он взялся? Или был
здесь все время? А если был тут все время... то кто он такой? Кто он
такой, черт побери?
- Все в руце Божией, - сказал он и снова склонился к Гвиндолину, - et
lux perpetua luceat eis.
И все-таки он не убедил меня. Не убедит меня ни первым, ни вторым
утверждением. В конце-то концов, я был Моргольтом. А вечный свет? Мне
известно, как выглядит такой свет. Я знал это лучше его. Капеллана.
Позже мы отыскали Изольду.
В ванне, прижавшуюся лицом к стене. Педантичная, аккуратная Изольда
Белорукая не могла сделать этого где попало. Нет. Только на каменном полу,
рядом с канавкой для стока воды. Теперь эта канавка по всей длине
поблескивала темным застывшим кармином.
Она перерезала себе вены на обеих руках. Умело, так, что спасти ее
было невозможно, даже найди мы ее раньше. Вдоль всего предплечья, по
внутренней стороне. И добавила поперек, на сгибах локтей. Крестом.
Руки были еще белее, чем обычно.
И тогда, хотите верьте, хотите нет, я понял, что пахнущая яблоками
ладья без руля отходит от берега. Без нас. Без Бранвен из Корнуолла. Без
Моргольта из Ольстера. Без нас. Но не пустая.
Прощай, Изольда. Прощай навсегда. В Тир-Нан-Оге ли, или в Авалоне
навечно останется белизна твоих рук.
Прощай, Изольда.
Мы покинули Карэ прежде, чем туда явился Каэрдин. Нам не хотелось
разговаривать с ним. С ним или с кем-либо еще, кто мог быть на борту
корабля, приплывшего из Корнуолла, из Тинтагеля. Для нас легенда уже
завершилась. Нас не интересовало, что сделают с нею и из нее менестрели.
Снова похмурнело, моросил мелкий дождик. Нормально. Для Бретани. Нас
ждала дорога. Дорога через дюны к каменистому пляжу. Я не хотел думать,
что будет дальше. Это не имело значения.
- Я люблю тебя, Моргольт, - сказала Бранвен, не глядя на меня. - Я
люблю тебя, хочешь ты того или нет. Хочу я того или нет. Это - как
болезнь. Как немощь, которая отбирает у меня возможность свободного
выбора, которая затягивает меня в бездну. Я затерялась в тебе, Моргольт,
никогда уже не отыщу, не отыщу себя такой, какой была. А если ты ответишь
чувством на мое чувство, то затеряешься тоже, пропадешь, погрузишься в
пучину и никогда, никогда уже не отыщешь былого Моргольта. Поэтому подумай
как следует, прежде чем ответить.
Корабль стоял у каменной набережной. Что-то выгружали. Кто-то кричал и
ругался по-валлийски, подгоняя грузчиков. Сворачивали паруса. Паруса...
- Страшная болезнь - любовь, - продолжала Бранвен, тоже разглядывая
паруса корабля. - La maladie, как говорят южане, из глубин материка La
maladie d'espoir, болезнь надежды. Самолюбивое ослепление, причиняющее
вред всем окружающим. Я люблю тебя, Моргольт, в самолюбивом ослеплении.
Меня не волнует судьба других, которых я невольно могу впутать в свою
любовь, обидеть, растоптать. Разве это не страшно? А если ты ответишь
чувством на мое чувство... Подумай как следует, Моргольт, прежде чем
ответить.
Паруса...
- Мы как Тристан и Изольда, - сказала Бранвен, и ее голос опасно
надломился. - La maladie... Что с нами будет, Моргольт? Что с нами
станется? Неужели и нас окончательно и навечно соединит лишь куст
боярышника или шиповника, который вырастет из бериллового склепа, чтобы
охватить своими побегами другой склеп, тот, что из халцедона? Стоит ли?
Моргольт, хорошенько подумай, прежде чем мне ответишь.
Я не намерен был задумываться. Уверен, Бранвен знала об этом. Я видел
это в ее глазах, когда она взглянула на меня.
Она знала: мы присланы в Карэ, чтобы спасти легенду. И мы сделали это.
Самым верным образом.
Начиная новую.
- Я знаю, что ты чувствуешь, Бранвен, - сказал я, глядя на паруса. -
Ведь я чувствую то же. Это страшная болезнь. Страшная, неизлечимая la
maladie. Я знаю, что ты чувствуешь, потому что я тоже заболел, девочка.
Бранвен улыбнулась, а мне показалось, будто солнце прорвалось сквозь
низкие тучи. Такой была ее улыбка, хотите верьте, хотите нет.
Я тронул коня шпорами.
- И назло здоровым, Бранвен?
Паруса были грязные.
Во всяком случае, так мне казалось.
1 Грусть, печаль (фр.).
2 "Крайняя Фула" - край света (Вергилий, "Георгики") (лат.).
3 Начальные слова католической заупокойной молитвы ("Requiem aeternam
dona eis, Domine et lux perpetia luceat eis" - "Вечный покой даруй
им, Господи, и вечный свет пусть светит им") (лат.)
4 болезнь, недуг, но и - страсть (фр.)
5 все, что в небесах и на земле, аминь (лат.).
6 Берегись (лат.).
Last-modified: Thu, 20 Jan 2000 18:35:52 GMT