енами замков, а как прибуду татары, так пожалуй и в замке не удержишься. Хорошо еще что хутор Сыча в стороне от Черного и Кучменского шляха[18] лежит, а то бы не минули его косоглазые". Мысль Мазепы не возвращалась теперь уже неизменно Галине; она словно разбилась на два течения: одно вело зеленому хуторку в лесной балке, а другое - к лесной поляне, на которой он встретился с неизвестной казачкой. Перед ее мужественной красотой тихий, элегический образ Галины как-то бледнел и стушевывался. Мазепа невольно вызывал в своем воображении черты лица неизвестной казачки и, сравнивая их с вереницей женских лиц, виденных им в своей жизни, не мог не сознаться, что такого одушевленного, прекрасного лица он не встречал никогда. Необычайная же обстановка всей этой встречи, небывалая отвага казачки, ее спутники - все это окружало ее образ каким-то заманчивым ореолом. - И кто бы она могла быть? - повторял он себе беспрестанно, вспоминая все мельчайшие подробности их встречи, ее голос, движенье, улыбку, слова. - А этот белокурый казак? Уж не нареченный ли ее? - задавал он себе не раз вопрос и с удивлением замечал, что при этой мысли в груди его шевелилось какое-то неприязненное чувство к незнакомому казаку. Мазепа рассказал своим спутникам об этой странной встрече, в надежде узнать что-нибудь о таинственной казачке, но никто не знал о ней ничего решительно. Эта таинственность еще больше интриговала Мазепу. - Неужели же он никогда в жизни не встретится с нею и так потеряет ее навсегда из виду? - думал он про себя и в сотый, и в тысячный раз повторял с досадой: - Как это я не спросил ее имени?! Как не спросил!? Не доезжая до Чигирина, Палий объявил своим товарищам, что гетман велел ему заехать еще и на левый берег, чтобы "поворушыть" по корчмам народ да выудить новые вести. Путники распрощались, пожелали друг другу доброго пути и разъехались в разные стороны. К вечеру другого дня Мазепа со своими товарищами остановился на ночлег верст за пятнадцать от Чигирина. От словоохотливого хозяина постоялого двора, где они остановились, путники узнали, что в Чигирине тревога, так как Польша отправила послов в Турцию с предложением мира, и старшина боится, чтобы султан не согласился на него и не запретил татарам помогать казакам, что каждый день поджидают гонцов от хана, а их еще нет до сих пор, что гетман уже велел польскому гарнизону выступить из Белой Церкви, что масса казаков с левого берега спешит под знамена Дорошенко. Взволнованный всеми этими известиями и предстоящим свиданием с Дорошенко, Мазепа поздно заснул и проснулся раньше всех. Казаки приоделись, почистили сбрую, лошадей, оружие, закусили на скорую руку и в стройном порядке двинулись по направлению к Чигирину. Не прошло и часу, как перед ними показались издали освещенные восходящим солнцем башни чигиринского замка, а затем и весь город Чигирин. Заплатив "у въездной брамы" мостовое "мыто"[19], путники въехали в нижний город. Мазепу сразу поразило небывалое оживление, царствовавшее во всем нижнем городе; всюду по улицам сновали толпы народа, по преимуществу казаков; издали с площади доносился нестройный гул и шум какой-то разноязычной толпы, ржание лошадей, хлопание бича и визгливые женские выкрики, покрывавшие собою все остальные голоса, - можно было подумать, что в городе стояла большая годовая ярмарка. - Что это, ярмарка в городе? - обратился Мазепа к Куле. - Нет, ярмарки у нас в эту пору не бывает, а это, верно, вся "крамарська галыч" прослышала, что войско сюда собирается, так и насунула со всех сторон, - ответил Куля. Через несколько минут они выехали на огромную площадь, расстилавшуюся у подножия каменной стены, окружавшей вышний город, и глазам их представилась самая пестрая и оживленная картина. Через всю площадь тянулись длинными рядами наскоро разбитые "яткы" местных и приезжих купцов. Над "яткамы" цеховых братчиков развевались знамена каждого цеха[20], подле балаганов иностранных купцов висели прямо куски дорогих материй, седла, оружие и т. д. Кто не имел крытого помещения, тот разложил свои товары прямо на земле. Груды оружия, седел, сафьянных сапогов, драгоценные ткани пестрели повсюду. Всевозможные разноязычные возгласы оглашали воздух. Были здесь и местные торговцы, и татары, и длиннобородые турки, и немцы, продававшие тонкое фландрское сукно, но большинство торговцев составляли смуглые и черные армяне. В стороне от "яток" татары и цыгане продавали лошадей, и там гул человеческих голосов, прерываемый ржанием, свистом, резкими гортанными выкриками и хлопаньем бича, достигал еще больших размеров. Осторожно пробираясь среди этой кипящей толпы, казаки достигли наконец ворот верхнего города и въехали в самый "вышний" замок. На дворе замка царствовало то же оживление, беспрестанно сновали из замка во флигеля гетманские татары, казаки, "сурмачи", знаменщики и замковая челядь. Приезд запорожцев был сразу замечен. Увидевши Кулю, все окружили его шумной толпой, начались расспросы и взаимные передачи новостей. Когда, наконец, любопытство обеих сторон было отчасти удовлетворено, Куля попросил, чтобы доложили кому следует о прибытии послов из Запорожья, а сам взял на свое попечение Мазепу и отправился с ним к одному из высоких двухэтажных домов, в котором помещались надворные войска гетмана. Не доезжая до дома, им встретился коренастый молодой человек, в костюме знатного казака, со смуглым лицом восточного типа. При виде Кули лицо его изобразило радостное изумление. - О, Куля! Откуда ты вылетел, - из мушкета или из лука? - вскрикнул он, подходя к нему. • - Хоть не из лука, так из Великого Луга, - ответил ему, улыбаясь, Куля. - Уже слетал? - А разве пуле долго лететь? Только прицелься хорошо. - Ну что ж, и "влучыв"? - Влучил, да не совсем... а вот зато привел с собой добычу, - указал он на Мазепу, - человек важный и дрюкованый, и письменный, а как саблей владеет, да как говорит, черти бы его драли, словно бритвой по мылу скользит, и не поймаешь: у нас будет при гетмане служить. - Сердечно рад познакомиться с паном, - откланялся молодой казак, - Василий Кочубей, младший подписок гетманской канцелярии. Мазепа соскочил с коня и, поклонившись учтиво Кочубею, произнес с тонкой улыбкой: - Иван Мазепа, герба князей Курцевичей, подчаший Черниговский. Благодарю фортуну, что она столкнула меня сразу с паном и, если мне придется остаться при гетмане, прошу пана быть здесь моим руководителем и ознакомить меня со всеми порядками замка. - Пан подчаший предлагает мне слишком высокое место, только Афина могла быть руководительницей Одиссея, - отвечал Кочубей, уже. слышавший много лестных толков о Мазепе и его роде, - но если пан позволит мне оказать ему какую-нибудь услугу, то найдет во мне всегда самое горячее желание. - Ну, и горазд! - прервал Куля его витиеватую речь. - Ишь, как рассыпаются один перед другим, словно жених перед невестой. Вот тебе и товарищ, он ведь у нас тоже разумом далеко вынесся и в прелести латинской искушен зело... Ну, да он у нас скучать не будет: здесь, конечно, - не королевский дворец, так зато свой, а пословица говорит: "краще свое латане, ниж чуже хапане". Ха! Ха! Ну, а теперь, - заключил он, - пойдем со мною в мой курень, там приоденешься, да и к гетману! Через полчаса Мазепа уже входил в сопровождении Кули и запорожских послов в гетманский замок. XXVI Замок, как верно выразился Куля, был меньше королевского палаца в Варшаве, но будучи еще прежде обстроен заново Еленой, женой Богдана, и теперь по роскоши и великолепию не уступал магнатским дворцам. Куля ввел Мазепу и запорожцев в большой двухсветный зал, стены которого были обтянуты темно-красным сукном и украшены всевозможными отбитыми у неприятелей бунчуками и знаменами и ключами от взятых городов. Когда они вошли, в зале уже было довольно много народа; то там, то сям стояли группы тихо разговаривавших между собой людей; по преимуществу это были казацкие старшины, но среди них виднелись и татарские халаты, и длинные рясы православных священников. Куля отправился прямо в покой гетмана, а Мазепа, остановившись с запорожцами в стороне, принялся наблюдать присутствующих и прислушиваться к тому, о чем шла среди них речь. Говорили вполголоса, так что разобрать все слова было трудно, но из долетавших до него обрывков фраз Мазепа понял, что разговоры шли об успехах восстания против Бруховецкого на левом берегу, о возрастающем в народе стремлении к гетману Дорошенко, о том, что надо просить гетмана, чтобы выдал поскорее старшине "приповедные листы", и о том, что поляки уже послали послов в Турцию. Мазепа совершенно углубился в свое занятие, как вдруг невдалеке от него раздался чей-то сладкий, знакомый ему голос. - Кого я вижу! Святой Боже, вот как скоро привела судьба свидеться с паном подчашим! Мазепа оглянулся и с изумлением заметил подходившего к нему Самойловича. Теперь он был еще тщательнее и щеголеватее наряжен: пальцы его были унизаны драгоценными перстнями, круглые "гудзи" на дорогом кунтуше также горели самоцветами. Светлые, шелковистые усы молодого полковника были подкручены, голубые глаза глядели так мягко и ласково, а на губах играла сладкая предупредительная улыбка. - Пан полковник? - изумился в свою очередь и Мазепа. - Каким образом, откуда? - А вот приехал опять от гетмана Бруховецкого просить, чтоб остановил его мосць гетман Дорошенко всякие зацепки с правой стороны, так как по Андрусовскому договору нам "оборонятыся" не велят, да оно, правду сказать, и обороняться-то нечем: раз все полки с берегов Днепра отозваны, а кроме того, пожалуй, за гетмана Бруховецкого казаки, вследствие своей врожденной злости, и биться не захотят. Так вот оно выходит, что если бы гетман Дорошенко теперь на правый берег ударил, могло бы повториться в нашем войске то, что случилось под Желтыми Водами в польском лагере. Ну, и что ж бы от этого доброго вышло: раз гетману Бруховецкому счинилась бы немалая невзгода, да и нарушился бы наш славный Андрусовский договор. - Ха-ха! Хороший вестник из пана полковника вышел! - улыбнулся Мазепа. - А чем же плохой? - пожал с улыбкой плечами Самойлович. - А еще предупреждал гетман Бруховецкий, чтобы правобережцы не надеялись на то, что жители на левом берегу в оплошку живут, есть и московские рати, ну, нарвутся на них сам на сам, тогда пусть не гневаются, если войско Дорошенко достанется "крамарям" на "мясни яткы". - Значит, чтоб сам на сам не нарывались? - подморгнул бровью Мазепа. - Sapienti sat, - ответил Самойлович и прикрыл ресницами свои голубые глаза. - А не лучше ли нам, шановный пане Черниговский[21] , войти в братское единение, - заговорил с легкой улыбкой Мазепа, - посуди сам: Андрусовский договор заключен между Польшей и Москвой, мы составляем их части, - если мир заключен между целым, ergo должен быть и между его частями, а к тому же нашему единению присоединить и татар, ведь Польша ищет мира с ними, почему же нам не следовать по ее пути. - Искусно и хитро, - улыбнулся Самойлович. - О, пан подчаший, как я вижу, златоуст великий: слова его - истинная музыка. Вот если бы пана к нам на правый берег. Орфей, говорят, усыплял своим пением зверей, может быть пану подчашему удалось бы усыпить хоть единого в образе человече... - Наоборот, не усыпить, а открыть глаза, - поправил Мазепа. - И закрыть уши? - улыбнулся Самойлович и продолжал сладким голосом: - Надеюсь, одначе, что пан разовьет мне еще подробнее свой план: слушать пана для меня истинное удовольствие. - Пан полковник слишком милостив ко мне, - поклонился Самойловичу Мазепа. - Ничуть, - ответил Самойлович, - я завидую гетману Дорошенко, который будет иметь пана своим собеседником: ведь пан остается здесь? - Хотел, но еще не знаю наверное. - Во всяком случае я еще буду видеться с паном? - Непременно. В это время боковые двери отворились, оттуда вышел Куля и, подойдя к Мазепе, передал ему, что гетман просит его к себе. - Желаю пану успеха! - поклонился Мазепе Самойлович и, отойдя в сторону, примешался к группе казаков, стоявших в стороне, а Мазепа направился к двери, из которой вышел Куля. Отворивши ее, он очутился в покое гетмана. Гетман был один, он стоял, опершись спиной о стол, лицом ко входящему Мазепе. Мазепа невольно остановился на мгновение, пораженный его прекрасной наружностью. Он много слышал и раньше о Дорошенко, его замыслы давно привлекали к нему его душу, но теперь, увидев это мужественное открытое лицо, дышащее благородным гневом и возмущением, Мазепа почувствовал, что и сердце его никогда не оторвется от этого человека. Судя по гневному, взволнованному выражению лица Дорошенко, Мазепа заключил, что Куля уже передал ему ответ Запорожья. - Ясновельможному гетману, спасителю отчизны, челом бью, - произнес он, останавливаясь среди комнаты и отвешивая Дорошенко низкий поклон. - Спасибо, будь и ты здоров, пане казаче, - ответил Дорошенко, устремляя на Мазепу свой горящий взгляд, - ты Иван Мазепа? - Да. - Сын Степана Мазепы из Мазепинец? Мазепа снова наклонил голову. - Я знал его еще при гетмане Богдане, казак был запальный и честный, умел и саблей владеть, и думкой; я рад, что сын его ни в чем не уступает своему батьку, - слыхал я, какую ты заслужил ласку у короля. Мне пишет о тебе Сирко. Куля не находит слов для похвалы тебе, но еще больше всех слов говорит мне за тебя то, что ты оставил королевский двор и вернулся послужить отчизне. Ты хочешь остаться при нас? - Я хочу помочь отереть слезы отчизне. - Тогда оставайся у нас. Я рад иметь тебя под своими знаменами, нам надо много рук, а еще больше честных голов и верных сердец. - Сердце и жизнь мою отдаю в руки спасителя отчизны, - поклонился Мазепа. - Верю, - произнес Дорошенко и опустился на кресло. - Садись и ты, пане, - указал он Мазепе на место против себя, - и расскажи мне все, что говорил тебе Сирко. Мазепа передал подробно весь свой разговор с Сирко, рассказал о том, как он уговаривал Сирко, и как тот, несмотря ни на какие увещания, наотрез отказался помогать в чем-нибудь Дорошенко, если тот призовет татар, и, наконец, о том, что ему, Мазепе, все-таки удалось при прощаньи убедить Сирко по крайней мере в случае призвания татар не вмешиваться в дела Дорошенко. Гетман слушал его рассказ с хмурым лицом, несколько раз он прерывал Мазепу гневными нетерпеливыми восклицаниями, видно было, что отказ Сирко, а значит и Запорожья, глубоко запал ему в сердце. - Так вот оно что, - заговорил он отрывисто и взволнованно, вставая С места, и заходил большими шагами по комнате, - все за едность стоят, а не могут даже на один час соединиться. Ха, ха, ха! Уж не безумие ли затеяли мы, думая объединить обе Украины, когда не можем объединить даже Дорошенко и Сирко! Когда Дорошенко встал со своего кресла, Мазепа также поднялся учтиво со своего места. - Этого можно было ожидать, - произнес он. - Кошевой чувствует слепую ненависть к татарам, взваливая на них причину всех бедствий отчизны, а при малом знакомстве с государственными... Но Дорошенко перебил его. - Он ненавидит их! А разве я их люблю? Разве я их желаю? заговорил он горячо, и лицо его вспыхнуло. - Ха, ха, ха! Я для того только и желаю их теперь, чтобы отчизна не нуждалась в них потом никогда! Но он не хочет, не хочет понять этого! Сам соглашался со мной здесь, что единое спасение в едности отчизны, а теперь! Ха, ха, ха! Татары мешают ему! Пусть укажут мне другого союзника, и я отступлю от них. Но кого же призвать на помощь, кого, кого? - вскрикнул он страстным, порывистым голосом и заломил руки. - Если позволит мне ясновельможный гетман, я укажу ему одного союзника, более верного и менее губительного, чем татары, - произнес тихо Мазепа. Гетман остановился. - Говори, говори, - произнес он, устремляя на Мазепу вопросительный взгляд. Мазепа сделал один шаг вперед. - Имя им - хитрость и разум. На лице Дорошенко отразилось недоумение. - Если ясновельможный гетман согласен выслушать меня, я выскажу ему те скромные соображения, которые возникли в моей голове по поводу этих событий. Дорошенко только кивнул головой, а Мазепа продолжал тихим, но твердым голосом: - Каждая палка имеет два конца, - говорит нам пословица. - Бесспорно решительное несогласие кошевого Сирко на призвание татар можно объяснить только малым опытом в тонких делах политики, однако и в его словах есть доля истины. Много раз смеялись над изречением отцов иезуитов, однако же в делах политики оно имеет свою цену. Желая освободить народ от тиранства, мы губим на войне сотни и тысячи его сынов, и это средство благословляется даже церковью во имя великой цели. Однако, исходя из этого положения, не следует, чтобы мы весь народ приносили жертвою на алтарь Марса, ибо тогда не для чего было бы подымать и самой войны. Между тем союз с татарами грозит нам таким концом. Для чего нужны нам татары? Для того, чтобы иметь помощь на случай наступления Москвы и Польши. Чего боится Сирко в этом союзе, что всего опаснее в этом союзе? Не протекция, а самый приход татар на наши земли. Для чего нам нужен их приход? - Для того, чтобы завоевать левый берег. Зачем же завоевывать его, когда весь народ и так стремится к Дорошенко? Гетман Бруховецкий противится этому, а если бы он согласился сам на воссоединение обеих Украйн, тогда бы нам вовсе не надо было призывать на свои земли татар. Конечно, за такой "вчынок" гетмана и Москва, и Польша выслали бы против нас союзные рати, вот тогда-то бы мы и опрокинулись со всеми татарскими ордами в неприятельские земли. Речь Мазепы, видимо, понравилась Дорошенко. - Ты говоришь умно, - произнес он, когда Мазепа окончил, - но забываешь одно, что толковать Бруховецкому о соединений все равно, что глухому рассказывать сказку: он никогда не согласится на такую згоду, так как сам он может держаться только под защитой Москвы. - А кто сказал ему, что эта защита вечная? - продолжал Мазепа. - Отовсюду я слышу, что народ ненавидит его, Запорожье уже отложилось от его власти; если учинится бунт против него, его сбросят с гетманства, и тогда ему не поможет Московия, ибо она стоит за того гетмана, которого выбирает само казачество. Да и почему он должен быть ей лучше, чем другой какой гетман? Разве Московии не все равно, какой гетман будет на Украине сидеть? Не обороняла же она Пушкаренко и Сомко против Бруховецкого, не будет оборонять и его против других. Вот если б он сам пошел за всем народом, тогда быть может... - Нет, - перебил его Дорошенко, - он не захочет, побоится. - Перед пропастью, ясновельможный гетман, и смирный конь встает на дыбы! - О, если б он пошел на это, - заговорил воодушевленно Дорошенко, - я бы ему уступил свою булаву, лишь бы он воссоединил без кровопролития обе Украины! - Пообещать, конечно, можно и это, - заметил Мазепа. - Нет, нет! - воскликнул горячо Дорошенко. - Говорю тебе, я уступил бы ее ему навсегда, а сам занял бы свой "власный" дом в Чигирине. - Одначе, против воли казачества Бруховецкий не усидел бы на своем гетманстве. - Эх, да что говорить о "паляныцях", когда жито еще не посеяно! - вздохнул Дорошенко. - Вот Польша послала в Турцию послов, послали и мы, но чья возьмет? Дорошенко потер себе лоб и задумался. - Можно надеяться, что польское посольство будет неуспешно, ибо ни к кому так не подходит изречение об осле, нагруженном золотом[22], как к татарам и туркам. Исполнивши первую часть этого положения, Варшава забыла о второй, - ergo посольство должно быть неуспешно. - Ты прав... я сам надеюсь на это, - произнес задумчиво Дорошенко, жду со дня на день из Бахчисарая вестей... покуда не получу, нельзя будет ни на что решиться... но... мы будем еще видеться, - он поднял голову и встал с места. Мазепа поднялся тоже. - Я слышал, что пан хорошо знаком с военным искусством, а потому я предлагаю ему место ротмистра моей надворной команды. - Благодарю от сердца, - произнес Мазепа и с достоинством поклонился гетману. - Есаул Куля покажет тебе все, - продолжал Дорошенко, - а теперь вели послать ко мне Самойловича. Мазепа откланялся гетману и вышел в зал. У входа его встретили Самойлович и молодой Кочубей. - Ну, что же, как? - подошли они к Мазепе. - Ротмистр надворной команды, - ответил Мазепа. - От души поздравляю пана ротмистра, - потряс его руку Кочубей, - я прошу теперь ко мне на келех старого меда. - Присоединяюсь к высказанной гратуляции и от души сожалею, что недостаток времени не дает мне возможности принять участие в этом заманчивом дуумвирате, - улыбнулся Мазепе своей сладкой улыбкой Самойлович и, поклонившись обоим, прошел в гетманский покой, а Мазепа вышел с Кочубеем. - Будь здоров, пане полковнику. Ну что, какие новости? - приветствовал Дорошенко входящего Самойловича. - Благодарение Господу, дело наше двигается, ясновельможный гетман. - Ну, садись же сюда поближе, да расскажи все, что и как. - Спасибо, ясновельможный, - ответил Самойлович, опускаясь на кресло против гетмана. - Я скакал к тебе, трех коней загнал. Вести важные... только... куй железо пока горячо, - Самойлович слегка понизил голос. - Бруховецкий прислал меня к твоей мосци с приказом, чтобы ты в силу пунктов Андрусовских отозвал свои войска с левой стороны, ибо с той причины вчинаются великие шатости на нашем берегу, и люди "аки в растерзании ума обретаются". - Вот оно что, - улыбнулся Дорошенко. - Что ж, там мною бунтарей? - Немало. В Переяславском полку побунтовались все казаки, убили своего полковника Данила Ермоласина и пошли на город Переяслав. Кругом самого Переяслава во всех местечках и городах казаки принимают посланцев твоей милости, запираются с ними в замках. Старый полковник Гострый, которого Бруховецкий оставил, орудует всем. Гетман боялся сам выступить против бунтарей, чтобы казаки не взбунтовались и не убили его, посылал за московскими ратными людьми. Переяславцев "обложылы", многих посекли, а других забрали в Гадяч и в Киев, чтобы казнить. Одначе полковник Гострый с полковником Гвинтовкой и другими добрыми людьми выпустили их тайным образом. Теперь все наши бунтари засели в Золотоноше, воевода Московский, князь Щербатов, обложил их. Спеши скорее, гетмане, на выручку, теперь самое время ударить на Бруховецкого: московских ратей мало, калмыки, сведавши о мире с Польшей, также ушли от нас; Черниговский полк, Переяславский да Нежинский за тобой сейчас пойдут. Остальные полковники оттого только стоят за Бруховецкого, что мало надеятся на твои силы, а если бы ты появился с татарами, сейчас бы все отложились от него: ибо великая ненависть утвердилась к нему во всех чинах народа нашего. Самойлович произнес всю эту речь сухим, деловым тоном, сладкая улыбочка и мягкое выражение глаз исчезли с его лица, наоборот, какая-то сухость проявилась в нем. Это был уже не любезный, предупредительный молодой полковник, а человек ума практического и расчетливого, умеющий не пропустить ни малой, ни большой выгоды. XXVII - Я жду со дня на день от татар ответа, - послал гонцов, - ответил Дорошенко Самойловичу. - У меня есть верный побратим, мурза Ислам-Бей, он известит меня... Но пусть не теряют надежды наши "обложении": мы вышлем им свои охотные полки. Ты здесь останешься дня два? - Как прикажешь, ясновельможный. - Хорошо, я передам через тебя вестку, - и, протянувши руку Самойловичу, гетман произнес с чувством, - благодарю тебя от души за твою бескорыстную верность и раденье к родному делу и к нашей особе. Не знаю, чем мне и отблагодарить тебя! О, если б у нас было побольше таких верных людей! Что-то неуловимое мелькнуло в глазах Самойловича. - Я всегда помню к себе ласку и зычливость его мосця, - произнес он мягким голосом, опуская глаза. Через полчаса Самойлович уже сидел в покоях гетманши. Дорошенко отвел его к своей жене, а сам, после приема всех посетителей, отправился с Богуном и другими старшинами осматривать и устраивать прибывшие новые войска. С самого раннего утра гетманша уже узнала от Сани о приезде Самойловича. Часа два провела она перед зеркалом, примерила чуть ли не десять кунтушей, измучила вконец Саню и, наконец, отправивши ее присматривать за коверницами, уселась с работой в руках у окна. И старания ее не пропали даром. Даже сам гетман, несмотря на то, что мысли его были заняты совсем другими справами, обратил внимание на то, что гетманша выглядела сегодня лучше, чем когда-нибудь. И новый кунтуш, и перловое намысто, а главное, необычайное оживление придавали ее лицу какую-то особенную красоту. Теперь она сидела на низком табурете, сложивши на коленях какое-то гаптованье, а Самойлович стоял немного поодаль, эффектно опершись рукою о спинку кресла, не спуская с гетманши глаз. Между ними шел какой-то оживленный разговор. На губах гетманши трепетала легкая, обворожительная улыбка; глаза Самойловича то вспыхивали, то снова потухали. - Что это пан полковник стал так часто ездить сюда? - говорила гетманша, слегка склонивши головку и разглаживая белой ручкой дорогое гаптованье. - Дела все, ясновельможная пани, Бруховецкий посылает. А разве я уже успел надоесть ее мосци? - Нет! - слегка вспыхнула Фрося и опустила глаза. - Пан для нас дорогой гость. Только... я подумала, - на губах ее снова задрожала лукавая, предательская улыбка, - разве у гетмана нет других верных послов? - Послы-то есть, да, может быть, никто не ездит сюда так охотно, как я, - произнес Самойлович, понижая голос, и в нем послышалась какая-то нежная вибрация. Гетманша чуть-чуть приподняла свои веки, сверкнула из-под длинных ресниц на Самойловича задорным взглядом своих голубых глаз и произнесла с участием: - Так скучает пан полковник за своей родиной? - Томлюсь и не забываю ее никогда! - вздохнул Самойлович. - Но, сколько помню, и родители пана полковника перешли на правый берег, - что же так тянет сюда пана полковника? - Сердце. - Сердце? Ха-ха-ха! - рассмеялась звонким серебристым смехом гетманша. - А разве на левом берегу нет таких "знадлывых" ворожек, которые могли б залечить раны панского сердца? - Не всякую рану залечить можно: одни заживают, а от других... Самойлович замолчал. - Умирают? - переспросила с лукавой улыбкой гетманша, подымая на Самойловича свои искрящиеся глаза и снова закрыла их пушистыми ресницами. - Но, слава Богу, пан полковник на покойника не похож. - Живут и с разбитым сердцем. - Так не может ли пан поведать, какой это жестокий враг так "пройняв" панское сердце? - Зачем об этом говорить, ясновельможная. - Даже и по старой приязни? - Даже и по старой приязни, - повторил глухо Самойлович. Гетманша замолчала и принялась снова разглаживать на коленях дорогое шитье. С минуту в комнате царило молчанье. Не подымая глаз, Фрося чувствовала на себе жгучий взгляд Самойловича, и это доставляло ей видимое удовольствие; приятное щекотанье слегка волновало ее сердце, словно какая-то легкая бабочка трепетала в нем своими прозрачными крылышками. - Ну, а как ваша новая гетманша-княгиня? Думаю, так хороша, что вся старшина за нею гинет, - спросила она, наконец подымая головку и бросая на Самойловича лукавый взгляд. - Не знаю, не замечал, - ответил небрежным тоном Самойлович. - Как? Неужели же пан совсем не замечает женской красы? - Только одну; для других я слеп. - Слеп? Ха-ха! - рассмеялась тихим смешком гетманша. - О, значит пан полковник уже "добре" постарел. Прежде, сколько помню, глаза пана были зорки, как глаза степного орла. - Пробовала ли ясновельможная пани посмотреть прямо на солнце и потом перевести свой взгляд на землю, - заговорил каким-то вздрагивающим голосом Самойлович, приближаясь на шаг к гетманше, - не видела ли она тогда всюду, куда бы ни посмотрела, только красные и зеленые пятна. Так и человек, ослепленный "коханням", видит всюду, кроме своего солнца, одни лишь темные пятна. Гетманша вспыхнула от удовольствия. - Ой! Господи, да какое же это солнце наделало столько бед пану полковнику? - спросила она и тут же ощутила в груди какой-то страх, какое-то замиранье. - Какое? - спросил Самойлович глухим голосом. - Какое? Гетманша молчала. - То, что сияет на правом берегу, - прошептал он каким-то жарким шепотом. Теперь пустое, легкомысленное сердце гетманши забилось усиленно и часто. Ей вспомнились девические годы. Молодой, красивый сотник, сын соседнего батюшки... недомолвленные слова... нежные поцелуи руки в зеленой чаще цветущего сада, песни, звуки казацкой бандуры. И рядом с этим, сияющим молодым счастьем воспоминанием, выплыл образ всегда занятого, всегда погруженного в свои военные "справы" гетмана, и какое-то досадное чувство шевельнулось в груди гетманши. - Другие вон как помнят, до сих пор не забывают! - пронеслось в ее голове, - а он словно и не видит, и не замечает. Ее красота стоит большей заботы! Да и много ли она выиграла оттого, что вышла замуж за генерального есаула, какая это жизнь! Гетманша подавила вздох, склонила голову и принялась за свою работу. В комнате опять воцарилось молчание, со двора доносились голоса гетмана и Богуна. Самойлович не спускал глаз с гетманши. - Что это работает ясновельможная? - произнес он, чтобы нарушить неловкое молчание; голос его прозвучал как-то сипло. - Новое знамя для гетмана, - ответила Фрося, не поднимая глаз. - О, как бы я желал сражаться под ним! - воскликнул Самойлович. - Отчего же пан покинул наши войска и перешел на левый берег? - Отчего? - заговорил пламенным шепотом Самойлович, наклоняясь над ней, - оттого, что отсюда гнала меня такая тоска, какой заглушить не могли ни меды, ни битвы, оттого, что сотник - ничто перед генеральным есаулом, оттого, что наши девчата больше смотрят на полковницкие кисти, чем на очи молодых юнаков, оттого, наконец, что если бы я теперь стал гетманом всей Украины, - мне не затушить своего горя, потому что квиточка моя уже сорвана и сорвана грубою и жесткою рукой! Гетманша вздрогнула и закрыла глаза. Жгучее дыхание Самойловича обдало ее лицо... Как ни рассчитывал Мазепа выехать через два дня из Чигирина, но это ему не удалось. Обстоятельства сложились так. что прошла неделя, наступила другая, а он все еще оставался в Чигирине. Прежде всего ему надо было принять команду над своей "компанией", познакомиться со всем гетманским штатом, и это заняло довольно много времени; кроме того, едва вступивши в должность, да еще в такое тревожное время, было неловко просить гетмана о немедленном отпуске, тем более, что от татар до сих пор не было никаких известий, и гетман, весь поглощенный тревогой, ожиданием и неизвестностью будущего, словно забыл о Мазепе и о его предложении уладить дело "разумными медиациями" - и не призывал его к себе. Как ни рвался Мазепа в Мазепинцы, а оттуда в степь, но приходилось примириться с обстоятельствами и отложить отъезд на более неопределенный срок. За это время он успел ознакомиться с жизнью замка и с его обитателями. О Богуне он слыхал еще раньше; любимый герой казачества всегда возбуждал в нем восторг к себе, однако теперь Мазепа слегка разочаровался в нем: гибкий, проницательный ум Мазепы, способный расчленить самый запутанный вопрос, способный, подобно подземному подкопу, проникнуть в самые сокровенные тайны души человеческой, - как-то отказывался понимать тот прямой и, как ему казалось, узкий способ мышленья, которым жили и Богун, и Сирко. Кроме того, вечно замкнутый в себе, молчаливый и сосредоточенный Богун как-то не соответствовал тому образу казацкого героя, окруженному ореолом блестящих военных подвигов беззаветной храбрости, удали и презрения к смерти, который создал себе о нем Мазепа на основании народной молвы. - Нет, нет, - думал он про себя, вспоминая свой разговор с Сирко, - только рубить можно прямо с плеча, а для дум есть многие объездные да обходные дороги; прямо пойдешь, не сворачивая с пути, так, иной раз, и упрешься прямо в стену лбом, а свернешь хоть далеко в сторону, - смотришь и выехал снова на вольный простор. С Самойловичем Мазепа также за это время познакомился ближе. Несмотря на бесспорный ум, искреннее желание спасти отчизну и прекрасное образование Самойловича, - он не произвел на Мазепу благоприятного впечатления. Насколько к Дорошенко Мазепу тянула какая-то безотчетная симпатия и вера, настолько это же инстинктивное чувство отталкивало его от Самойловича. Сквозь сладкую улыбочку и мягкие предупредительные манеры последнего Мазепе чувствовались какая-то хитрость и мелочная расчетливость... Однако, имея ввиду свою дальнейшую деятельность, он постарался скрыть свое внутреннее нерасположение, тем более, что в беседе с Самойловичем, способным вполне понять и оценить все его планы и предположения, он находил истинное удовольствие. Что же касается самого Самойловича, то он был в совершенном и искреннем восторге от Мазепы, от его образования и ума. Прелестная гетманша не понравилась Мазепе, на Саню же он не обратил никакого внимания. Больше всего сошелся он с молодым и живым черноглазьш Кочубеем, обладавшим каким-то особенным уменьем ловить на лету все новости; он-то и познакомил Мазепу со всей подноготной замка. Но, несмотря на тревожное настроение всех окружающих, передавшееся и Мазепе, несмотря на ежеминутное ожидание решительного известия, могущего или разрушить все планы казаков, или вдохнуть им новую силу и энергию, Мазепу не оставляла мысль о Галине и о неизвестной казачке; последняя в силу своей таинственности начинала брать теперь перевес. Пока за Галину Мазепа был совершенно покоен; все здесь было так определено, ясно и чисто, - как тихий лесной ручеек, зато весь образ казачки, вся таинственная обстановка их встречи притягивали к себе его воображение, как притягивает к себе взор мореплавателя таинственное и неведомое морское дно. Когда он закрывал глаза, он видел ее отважно летящую на вороном коне; когда кругом все молчали, ему казалось, он слышит ее низкий грудной голос... В глубине души он чувствовал, что эта встреча не может пройти так бесследно в его жизни... что он должен встретиться с нею... но где и когда? - Ну хоть бы знать, кто она, где и как живет? - И тут же обрывал себя с досадой гневным восклицанием: - Ишь, бабе-, кое любопытство! Ну и на кой бес нужна мне она и ее имя? Галиночко, дытыно моя, тебя бы мне увидеть поскорей! - шептал он нежно, и воспоминание о Галине освежало и умиротворяло его душу, словно роса сожженные дневным зноем цветы. Однако образ казачки нет-нет, да и снова выплывал перед ним... Однажды, гуляя тихим летним вечером по валам замка, Мазепа передал Кочубею весь эпизод с казачкой, в надежде узнать хоть от него что-нибудь о ней. - Да, случай знатный и непостижимый, - ответил Кочубей, - а, ей-Богу, ты, пане ротмистре, родился в сорочке: ведь женщины не забывают таких услуг. - Да кто она такая, не знаешь ли? - А ты разве не узнал ее имени? - В том-то и дело, что нет... - Гай, гай! Ну, да и необачный же ты, пане ротмистре, --усмехнулся Кочубей, - как же так сплоховать?! Знал бы ее имя, можно было бы хоть на часточку подавать! Но Мазепа не обратил внимания на шутку Кочубея. - Да нет, ты, должно быть, слыхал что-нибудь о ней, - продолжал он, - ведь таких отважных дивчат, чтобы сами выходили на кабана, немного. - Ха-ха! Нашел по чем угадывать! - рассмеялся Кочубей. - Да разве у нас мало и паний, и панн этой забавой тешится? У нас не то, что в Польше, не в зале выходят панны "до мазура", а просто "на поле" (на охоту), а то и на воинскую справу, наезд одна на другую делают - вот что! А наши казачки тем паче - пороху не боятся, да и кабану, и медведю дорогу не уступят. Вот только наша ясновельможная, - понизил он голос, - не тешится этим: другой зверь у нее на уме. - Что? Какой? - изумился Мазепа. Кочубей нагнулся к самому его уху и прошептал, хотя тихо, но внятно: - Самойлович. Мазепа даже отшатнулся от Кочубея. - Что ты говоришь? - прошептал он в свою очередь каким-то сдавленным голосом, - ты... ты знаешь это наверно?.. Она "зраджує" гетмана? - "Зраджує"! Ну да и скорый же ты! Не "зраджує" еще, а так только заигрывает, как кошка с мышкой... - Но как же это?.. Ведь гетман всем перед Самойловичем взял: и разумом, и доблестью... - Ха-ха! Пане ротмистре, - перебил его Кочубей, - видел ли ты когда-нибудь, как бабы соберутся в "крамныци", да начнут "саеты" да "блаватасы", да "оксамыты" торговать; одна какая-нибудь выбирает прочное да добротное, а другая говорит: на что мне его доброта? Лучше каждый год дешевенькое, да новенькое покупать. А гетман, видишь ли, все "зажуреный", да озабочен, а ей что до этого? Надо правду сказать, головка-то у нашей прелестной гетманши совсем порожняя... - Я так и знал, от первого взгляда уже не лежало к ней мое сердце, - произнес Мазепа. - Несчастный гетман! Но чем же взял перед ним Самойлович, что тянет ее к нему? - Видишь ли, знакомы они с ним давно. Прежде он, Самойлович, был здесь на правом берегу, ну, и спознался еще с гетманшей, когда она была дивчыной, а он сотником. Говорят люди, что он к ней и сватов засылал, только не ему ее отдали, а Дорошенко. Переважили ли Дорошенковы полковницкие кисти, или черные очи его сдались тогда ее мосци краше голубых глаз Самойловича, только пошла она за Дорошенко, а Самойловичу поднесла гарбуз[23] и так он с этим гарбузом отправился на тот берег к Бруховецкому. Долго он не приезжал сюда, а вот с полгода, как снова стал показываться и увиваться подле ее мосци. - И гетман не замечает? - Божий человек! Он верит всем, а ей, как солнцу Божьему, а уж любит так, что и сказать нельзя. Он и не видит, и не слышит ничего. Слова Кочубея глубоко потрясли Мазепу, теперь его сердце еще больше потянуло к Дорошенко: весь благородный образ гетмана, с его открытым доверчивым сердцем, с его высоким воодушевлением и страстной любовью к отчизне встал перед ним, как живой, и рядом с ним образ умильного, но разумного и расчетливого Самойловича, способного ловить в мутной воде рыбку, показался ему еще мельче. - Несчастный гетман! - произнес он со вздохом, - так печется о том, чтобы успокоить отчизну, а для своей души не может заслужить и малого покоя. - Да, - произнес задумчиво и Кочубей, - "не той пыво пье, хто зарыть"... А уж от этого кохання не жди никогда добра... XXVIII - Да, пане, - продолжал Кочубей, обращаясь к Мазепе, - уж если кто закохается, - пиши пропало: и глухим, и слепым, и немым станет! Да вот хоть бы этот славный казак, - указал он Мазепе на выезжавшего в это время с замкового двора Богуна, - посмотри, и славою, и красою, и постатью кто с ним и теперь сравнится, а знаешь ли, почему он такой угрюмый да сумрачный? - Почему? - Потому что он любил третью жену покойного гетмана Богдана - Ганну, любил, когда она еще и за гетманом небыла, а вот до сих пор не может ее забыть! Кочубей замолчал, замолчал и Мазепа, следя взором за, удаляющимся Богуном. Теперь образ всегда молчаливого и сосредоточенного Богуна принял в его глазах какую-то поэтическую прелесть. Он невольно старался проникнуть в тайну прошлого этого закаленного героя... Ему вспомнилась Галина... И какое-то тихое и меланхолическое чувство проснулось вдруг в его душе. Тихие и задумчивые сошли товарищи с высокого вала и разошлись по своим делам. Дня через два к Мазепе пришел рано утром Кочубей и сообщил ему с веселым видом: - Ну, пане, теперь фортуна повернула уже к тебе свое колесо, - можешь просить у гетмана отпуск: гонец привез сегодня "лыст" от мурзы Ислам-Бея; верного пока еще ничего нет, но упевняет его мосць в благополучном исходе. Просись теперь скорее, а то потом, когда начнется дело, гетман